***
На подъезде к Особняку роз их уже ожидали множественные слуги и сами хозяева Мэнора. Окружив невиданной заботой и вниманием и османов, и поляков, дворецкий Вивьен разбрасывался приказами направо и налево, только и охая и ахая при виде изнеможённых и окровавленных османских господ и их новых спутников. Гостеприимство, по его мнению, было одним из главных достоинств французов, и пренебрегать им в угоду каким-то глупым расспросам считал недопустимым. Селим, весь покрытый дорожной грязью, кровью и потом, лохматый и усталый, тотчас спросился о состоянии Нурбану, на что встретившая его с лучистыми глазами Эмма ответила отрицательным качанием головы. — Она ещё не пришла в себя, мой принц. Спит. Мы не можем её добудиться. Побледневший и растерявшийся рыжий шехзаде опустил голову, забегав глазами по коврам залы. Баязид же встретился взглядом с Алешем, который ответил ему понимающим кивком. — Наш… друг — лекарь. Он осмотрит её. — Разумеется, — стоявший рядом с сестрой Луи охотно закивал. — Но для начала вам всенепременно следует отдохнуть с дороги и как следует вымыться и отогреться. Вы насквозь продрогли. Едва пришедшую в себя Хатидже, Зофияну и Фему мадемуазель Эмма и несколько камеристок увели в другую часть дома, где располагался перенятый по структуре у османов хаммам. Вернее, его некое подобие. Мужчин камергеры отвели в просторную умывальную комнату, где их ожидали наполненные горячей водой бадьи и многочисленные средства для ухода за телом. Посольство Франции в Османской Империи первое время неопределённо относилось к культу гигиены, что присутствовал здесь, но спустя некоторое время привычки мытья были переняты у здешних турок. Это был первый момент спокойствия за последние несколько месяцев. Тишина и покой так настойчиво успокаивали нервы всех собравшихся в Мэноре, что это первые пару часов воспринималось ими как затишье перед бурей, но горячая вода и приготовленный яблочный чай со снастями выпустили тревогу из раскалённых лёгких османов и предвестников. Алеш, коротко отказавшись от помощи французских субреток, вымылся самым первым и, попросив себе у Вивьена только воду и что-нибудь поесть, направился в покои Нурбану, чтобы осмотреть её. Лукаш с удовольствием отдал себя умелым рукам служанок, позволяя им растирать себя мочалками и поливать ароматическими маслами. Селим и Баязид находились в той же комнате по две разные ширмы, не имея возможности видеть друг друга. За происходящим наблюдал дотошный «мсье Вивьен», который не мог допустить, чтобы господа в посольстве Его Величества чувствовали себя хоть в какой-то мере неудовлетворённо или стеснённо. Под его чутким надзором субретки двух османских шехзаде и польского предвестника не обделяли вниманием ни один немытый дюйм их кожи. Работали шустро, качественно, намыливали и полировали, вымывали грязь из волос, массировали головы, втирали душистые масла — расслабившиеся мужчины уже плохо осознавали, что происходит, поскольку умелые прикосновения к истощённым телам вызывали едва не мурлыканье, и они едва не засыпали. Разница между османскими служанками-наложницамии этими девицами была только в том, что французские субретки не молчали, как шпионки на допросе, а непринуждённо разговаривали между собой, периодически вовлекая в лёгкие беседы и мужчин, чтобы ещё больше тех расслабить. Лукаш и Баязид уже почти посапывали, свесив обе руки с бортиков бадьи, и улыбались в полусне, словно объевшиеся сметаны коты. В отличие от них, Селим хоть и понимал, что на данный момент все, о ком он пёкся, были более-менее в безопасности, но избавиться от угнетающих мыслей так и не смог. Он нервно вздрогнул, когда со стороны двери послышался звук шагов. Мсье Вивьен жестом указал слугам установить вешалки-манекены с вечерними домашними костюмами, которые шехзаде и предвестнику приготовили вместо испачканной и порванной одежды. — Его Высочество, принц Генрих, пожелали, чтобы вы выбрали себе костюмы, ваша милость, — учтиво поклонился мсье Вивьен, вытянутой рукой показав на французские просторные рубашки, штаны и шёлковые халаты, что ожидали своих носителей на вешалках. — Его Высочество крайне любезен, — растянув губы в вежливой улыбке, отметил Селим. Судя по тому, что одна из субреток растянула перед ним широкое полотенце, ему настало время покинуть горячую бадью. Лукаш и Баязид оказались крайне недовольны тем, что их разбудили, едва убаюкав. Казалось, что младший шехзаде даже хотел что-то буркнуть по этому поводу, но строгий взгляд рыжего брата напомнил ему о том, что они приехали не «погостить на выходные», а по делу. Пока Лукаш приглаживал усы, чтобы те правильно легли на его распаренном лице, субретки расторопно обтирали его тело полотенцем. Казалось, поляк в тот миг чувствовал себя не жестоким воином-предвестником, а лихим удальцом, поскольку так и норовил встать в более выгодную позу. — Не вытягивай шею, ты же не черепаха, — глумливо посмеялся в стороне Баязид, изогнув губы в издевательской улыбке. Лукаш со всей свирепостью взглянул на шехзаде, мигом теряя во всей своей привлекательности, и следующим уверенным шагом из бадьи показал тому, что вот-вот собирался бы произвести встречу своего кулака с его лицом. Изобразив на лице притворный ужас, Баязид, обмотавшись полотенцем по шею, сделал несколько шагов от собственной бадьи. — Прикрываешься, как султанша, — беззлобно хмыкнул Селим, которого развернувшаяся картина искренне позабавила. — Не тронет он твою ягодку. Баязид тут же вспыхнул, как свеча, и гордо опустил полотенце на бёдра, не упустив случая выпрямить спину и поднять подбородок. Уперев руки в бока, он высокомерно свернул глазами на брата. — Молчал бы о ягодках, рыжий гусь. Селим только зашёлся в заливистом смехе, который Баязид встретил театральным раздражением. На деле же он сам был рад такому минутному разряжению обстановки. Развернувшись с видом, как будто точно знал куда идти, шехзаде оказался напротив девяти вешалок с костюмами. — Зачем так много? — выгнул бровь Баязид, окидывая взглядом разнящиеся по размеру, цветам и стилям мужские ночные платья, туники, рубашки и халаты, расшитые золотом, сапфирами и изумрудами. — Мы не имели точного представления о вкусах вашей милости, — Вивьен виновато опустил голову. — Если вам не придётся по нраву ни один из предложенных костюмов, портной сошьёт вам такой, какой вы предпочтёте. Шехзаде замотал головой. — Что за вздор. Не нужно. Вот этот, — он указал пальцем на манекен, на котором висела винного оттенка ночная рубашка, чёрные штаны из мягкой ткани и шёлковый халат в тон рубашке. Вивьен утвердительно кивнул и щелчком пальцев дал указания начать переодевание «его милости». Лукаш, как и Баязид, оказался неприхотлив и выбрал едва ли не первое, за что зацепился его взгляд. Костюм был похож на выбранный младшим шехзаде. Оказавшийся перед манекенами Селим столкнулся с язвительной шуткой Баязида из-за своего минутного промедления. — Пойти разбудить Нурбану? — издевался младший брат, уже почти одетый. — Без неё ты и утренний туалет себе не выберешь. — Этот, — проигнорировав колкость, указал рыжий шехзаде на костюм, исполненный в чёрно-золотых оттенках. — Благородный выбор, ваша милость, — подметил Вивьен, в чьих глазах зажглось искреннее восхищение. В старшем шехзаде он наблюдал настоящую аристократичность султанского правящего дома, настоящего представителя Династии, чего не мог никак разглядеть в немного диком и свободолюбивом принце Баязиде. Вступивший в уважаемый возраст Вивьен очень хорошо знал, как важен был внешний вид: хорошие манеры, изысканность речи, гибкость подхода к каждому человеку, высокого и низкого происхождения. Он не знал, чем жил рыжий принц и какие демоны терзали его, но именно в нём видел настоящего османского наследника. — Я препровожу вас в ваши покои, ваша милость. Они все располагаются рядом друг с другом. И рядом с покоями мадам Нурбану, — дождавшись, когда шехзаде и Лукаш будут полностью одеты, дворецкий направился к выходу из умывальной комнаты. Принцы и предвестник послушно зашагали за французом. — Думается мне, — с театральной серьёзностью произнёс Лукаш, заставив шедшего рядом Баязида неохотно обратить на себя внимание, — если мне сейчас дать бутылку хорошего пива и уложить на чистую постель, я… — он изобразил сложные подсчёты, — просплю не менее двух суток. А если дать ржаной водки — может, и трёх. Не знаю. Не пробовал ещё. — Очень важные сведения, — закатил глаза Баязид. — И… пиво? Что это? И водка? Это вино такое? — Если ты не знаешь, что такое пиво и водка — ты не жил, — важно заметил Лукаш с самым серьёзным видом. — Пиво — это алкогольный напиток из перегона спирта и ячменного солода. Слабый такой, но зато надолго хватает. И жажду утоляет хорошо. А водка… посильнее будет, прозрачная такая. Тебя унесёт от пары стопок. — Это откуда такая уверенность? — с вызовом фыркнул шехзаде. — Ты тощий, как лучина. Я перепью тебя в два счёта. В глазах Лукаша зажегся нездоровый азарт. — Проверим? Баязид, казалось, готов был закатать рукава и потребовать стол с алкоголем прямо там, посреди коридора, где они шли, но гордость шехзаде вовремя взяла своё, и он вернул равнодушие лицу. — Вот ещё. Детские забавы. — Отсюда слышу, как у тебя поджилки затряслись. Гордость шехзаде должна была и здесь взять своё, но сама мысль о том, что османский наследник мог выставить себя трусом и слабаком в такой дурацкой ситуации, заставляла его кровь бурлить. — Это мы ещё посмотрим, у кого поджилки затряслись. Мсье Вивьен! — Слушаю, ваша милость? — Принеси нам этого пива и водки, если у вас они есть. Просьбу дворецкий нашёл более чем странной, но с образом взбалмошного османского принца она вполне вязалась. Вежливо согласившись и наконец доведя гостей до их покоев, он отправился на поиски указанных напитков. Решив, что покои Селима лучше всего подходят для того, чтобы выяснить, кто больше устойчив к алкоголю, Баязид и Лукаш беззастенчиво устроились за столом в его комнате. Спустя некоторое время слуги внесли в комнату Селима несколько дорогих бутылок алкоголя и тарелки с едой. Когда и Вивьен в последний раз посетил покои шехзаде, чтобы убедиться, что всё было сделано в лучшем виде, Селим спросился у него о состоянии остальных. — Его милость мсье Алеш осматривает мадам Нурбану, — важно начал перечислять дворецкий. — Мадемуазель Надя, мадемуазель Зофияна и мадам Хатидже Султан вместе с ним, но уже готовятся отправиться в свои комнаты, чтобы отдохнуть. — Алеш что-нибудь сказал о Нурбану? — Я не осведомлён, ваша милость. Но, исходя из того, что он настаивает, чтобы мадемуазели отправились опочивать, дело мадам Нурбану обнадёживающее. Поблагодарив и отпустив дворецкого, рыжий шехзаде окинул хмурым взглядом своего брата и польского предвестника и, встав у камина, предался собственным размышлениям. — Брат, перестань так волноваться, — обратился к Селиму Баязид. — Ты же слышал Надю: у этого Алеша настоящий дар целителя. И он сейчас осматривает её. Нурбану уже завтра будет снова щебетать вокруг тебя, как в былые времена. — Я надеюсь, — сухо ответил он, выждав несколько секунд. — Так перестань там киснуть и садись к нам, — он приглашающим жестом указал на стол. Молча отойдя от камина, Селим устроился за столом. По левую руку от него сидел Баязид, чьи глаза горели голодным огнём, по правую — Лукаш, который уже с удовольствием поглощал жаркое. Его манеры значительным образом отличались от манер османских наследников, но самого поляка это мало волновало: он то накалывал вилкой гарнир и отправлял его в рот, то спокойно пользовался руками. Несмотря на непривычность вида, Баязид и Селим не находили это каким-то неприятным зрелищем. Потому и сами незаметно расслабились. — Вообще ты жульничаешь, — жуя, подметил Баязид, мысленно обожествляя повара Мэнора за удивительную игру вкусов у себя во рту. — На сытый желудок опьянение наступает гораздо позже. Лукаш, сидевший напротив него с набитым ртом, смерил его ироничным взглядом. — Я могу победить тебя, не евши хоть три дня, даже если ты опустошишь все запасы провизии своего дворца, — его глаза хитро прищурились. — А если серьёзно, то отложим наше состязание на другой день. Сегодня я просто хочу наесться, напиться и улечься спать. Баязид изобразил лицо победителя и в честь этого решил вознаградить себя самым большим куском птицы. — У кого-то поджилки затряслись. — Единственное, что у меня сейчас трясётся, это голодный желудок, — философски парировал тот. Наконец один из слуг наполнил бокалы шехзаде и предвестника содержимым одной из бутылок, и Лукаш нагнулся к кубку, принюхиваясь. — Пиво. Тем лучше. Начнём с малого. Любопытство взяло верх, и Баязид, дотянувшись до кубка, едва не опрокинул его в себя. Действительно, присутствовал ячменный привкус и характерный запах брожения. Прислушиваясь к своим ощущениям, Баязид заметно нахмурился. — Не мой вкус. Пойло. — Это поначалу. Потом привыкнешь — и за уши не оттащишь, — с видом знатока подметил Лукаш, запивая еду. Бросив вопросительный взгляд на сцепившего руки в замок перед собой Селима, о котором все, казалось, забыли, он выгнул бровь. — А ты чего не пьёшь? — Он завязал, — объяснил Баязид. — Когда-то вино для него было как чай: без чашки после еды не мог обойтись. Младший шехзаде заметил, что старший брат в очередной раз пропустил его язвительность мимо ушей. Положив руку на плечо брата, он произнёс более вкрадчиво: — Брось, брат, я пошутил. Выпей с нами. Это избавит тебя от тоски. — Я не буду пить, Баязид. Сегодня это уже плохо закончилось, когда я выпил за столом с Генрихом, и Нурбану впала в безумие. — Это же никак не связано. Да и ты быстро протрезвел. И отец не узнает. Селим злобно сверкнул на него глазами. — Значит, оправдание? Не ты ли мне говорил, что я поэтому трус, что постоянно ищу себе отговорки? Мышцы Баязида напряглись, но он понимал, что не в данной ситуации ему было защищать себя или, напротив, словесно нападать на брата: сегодня тот спас ему жизнь. А он даже не поблагодарил его за это. Смягчившись в лице, Баязид сам взял в руки бутылку другого цвета и налил Селиму в пустой бокал прозрачную жидкость, в которой признал водку. Что столь крепкий напиток делал в погребах французов — вопрос, но Баязид предполагал, что их любопытство и стремление собирать диковинки со всего света было причастно и к этому. — Пей, брат. Сегодня больше ничего плохого не случится, — он протянул ему кубок. Рыжий шехзаде хмуро посмотрел сначала на Баязида, затем на кубок. — Конечно. До полуночи ведь всего ничего осталось. Но кубок он всё-таки взял, увидев искреннее внимание и заботу младшего брата, которую он просто не мог выразить ему словами. Пригубив кубок, Селим тотчас отставил его в сторону и откашлялся от неожиданной крепости, обжёгшей ему язык и глотку. — Это тебе не чай и вино, — Лукаш покачал головой, похлопав Селима по спине, помогая откашливаться. — Зато и правда дурные мысли быстрее отгоняет. Селим мрачно усмехнулся, постукивая кулаком по груди. — Проблемы только это… кхе-кхе… не решает. Наутро всё возвращается назад. — И с головной болью, — кивнул Лукаш. — Знаем, плавали. Но зато сейчас не будешь себя зазря терзать ненужной ерундой. Всё с твоей наложницей, как там её… Нурбану, будет хорошо. Шехзаде, выдохнув, снова пригубил кубок, уже готовый к крепости. Приняв из рук Лукаша выбранную им подходящую закуску, шехзаде отправил её в рот, тщательно прожёвывая. Горечь немного отступила. — Так в Польше справляются с невзгодами? — задал Баязид вопрос, который хорошо, по его мнению, подходил для обсуждения за столом. — Не-ет, так в Польше проводят вечера в какой-нибудь хорошей корчме. Кости, барды, выпивка, хорошие бабы… и какая-нибудь сварливая курва, вышедшая следить за трактиром вместо своего мужа-корчмаря, — предаваясь воспоминаниям, Лукаш всунул пальцы в сгиб предплечий и с ностальгической улыбкой впился взглядом в жаркое перед собой. — Похоже на наши трактиры, — хмыкнул Баязид, запивая. — В ваших трактирах и надраться как следует боятся из-за янычарских рейдов. А вдоволь повеселиться с какой-нибудь девкой — подавно. — В этом ты прав, — голос младшего шехзаде стал мрачнее. — С корпусом этих шакалов давно пора что-то делать. Селим поднял голову, удивлённый. — О чём это ты? — Ты не видел, что происходит тогда, когда кого-то из нашей семьи нет поблизости, Селим, — он сжал руку в кулак. — Они в доле с охотниками и культистами, насилуют пойманных девушек, мародёрствуют на месте сожжённых или брошенных домов. А сколько дел оставили нераскрытыми кадии — они на моих глазах их жгли, чтобы растопить камины. — А Братство Ассасинов оказалось лучше? — выгнул бровь Лукаш, впрочем, в его словах вызова не было. Скорее он словно хотел услышать какой-то ответ. Баязид отрицательно завертел головой. — Братство убивает за идею, а не за деньги. Ещё до объединения с культистами, они восстанавливали справедливость там, где закон и государство были бессильны. Наша армия коррумпирована, праведные кадии — и те покупаются. А люди страдали и страдают. Шехзаде думал пойти дальше и поделиться своими смелыми соображениями относительно судьбы Братства. Идея того, чтобы обратить во благо навыки искусных скрытных убийц, горела в его голове день за днём. Жажда мести Шерали пагубно воздействовала и на него, и на их общее дело. Баязид хотел как-то повлиять на это. Возможно, Мастер бы его послушал — после того, как они бы добрались до ублюдка Сандро. Баязид был всецело уверен в своей правоте. Он состоял в Братстве так недолго, но всей душой успел проникнуться самой идеей подобного ордена. Правильные тренировки, хорошая экипировка, слаженность действий, идеология, в конце концов, — всё это могло работать идеально, как часы. У шехзаде было множество идей для этого. Как наместник, Баязид имел в своём подчинении янычарский полк, сипахов, часть провинциального ополчения — азабов — но от них было больше хлопот, чем пользы. Неповоротливые, шумные, занимающиеся разбоем в мирное время, войска капикулы требовали постоянного внимания к себе, постоянных трат. А подобная организованная группа была манёвренной, тактичной, послушной и искусной. И Баязид хорошо понимал, что в дни, когда нет войны, многие задачи годятся не для молота в лице армии, а для тонкого кинжала, незаметного и острого. — И к таким выводам ты пришёл, пробыв в Братстве всего месяц? — скривив губы, ухмыльнулся насмешливо Лукаш, залпом выпивая содержимое кружки. — Или ты, твоё высочество, решил, что закоренелых убийц превратишь в миротворцев? Есть у тебя такая сила? — Всё можно обратить во благо, — страстно произнёс Баязид, в глазах его сверкнула праведная уверенность в своих словах. — Человека определяют его поступки. — Тогда, исходя из твоих поступков, можно прийти к выводу, что ты — самовлюблённый и хамоватый павлин, — беспечно бросил предвестник. Прежний Баязид, должно быть, вспылил бы и предпринял попытку оставить без головы того, кто его так грязно оскорбил. Но в этот момент внутри шехзаде была такая гложущая пустота, что всё, на что он оказался способен в этот момент, это закатить глаза и молча отвернуться. Таким образом, он сумел заметить то, как резко отвернулся от него Селим, чтобы скрыть хмурое выражение, с которым он наблюдал за братом момент назад. Мысль, промелькнувшая в голове у младшего шехзаде, заставила его мрачно опустить взгляд в стол. Лукаш оказался достаточно проницателен — и алкоголь тому только способствовал — чтобы заметить эту негативную искру между наследниками. — Мои слова задели кого-то из вас за живое, венценосные? — Лукаш снова осушил свой кубок и скользнул взглядом по обоим шехзаде. — Вы изменились в лице. Кто-то из них должен был что-то сказать, отвести тему в сторону. Но оба промолчали. — Один из вас совершает поступки, противоречащие отшлифованному образу благородного османского принца? Снова молчание. Лукаш подлил обоим водки. — Довольно дуть губы, как бабы, принцы. Выскажите друг другу всё, что накипело. Негоже братьям копить обиды. Хуже ж только будет. Обоим шехзаде на долю секунды пришла одна и та же идея: в их семье любым способом воспевалась братская любовь, братская привязанность, необходимость — почти фанатично насаженная — относиться к своей крови с огромным уважением и приязнью. Братская любовь в их Династии воспевалась в стихах красивыми метафорами и оборотами. Но чем больше она воспевалась, тем меньше честности было в их отношениях. Чтобы сохранить эту любовь, как им внушили, они должны были глушить в себе любые недовольства и сомнения — ведь, не дай Аллах, вспыхнет пламя вражды между ними. — Селим? — неуверенно пробормотал Баязид, осторожно поднимая на брата глаза. Рыжий шехзаде не сразу отреагировал, но, когда он наконец поднял полные гнева глаза, Баязид пожалел о своей инициативе. Он видел старшего брата раздражённым, возмущённым… но исполненным ненавистью — никогда. Алкоголь с каждым мигом подогревал доселе подавляемые Селимом эмоции: щёки его покраснели, глаза налились кровью, губы обратились в тонкую линию. — Давно ты вожделеешь мою Нурбану? — прошипел Селим, глядя прямо в глаза брату. Баязиду показалось, что он обратился в маленького ягнёнка — такое чувство было ему доселе неведомо. Он мог достойно противостоять любым упрёкам отца, матери, самого Селима, ворчливой Михримах, если эти упрёки касались его личности или его осознанных поступков. Но когда дело касалось этики и морали… как оказалось, Баязид оказался бессилен что-то противопоставить. Да и стоило ли. Стиснув челюсти, он постарался выдержать прямой взгляд брата. — Давно. — И скрывал все эти годы? О чём ты думал? — Ни о чём, — пожал плечами Баязид, не желая что-либо отрицать. — Я не собирался вмешиваться в ваши отношения. Никогда не имел таких мыслей. Никогда. Селим замолчал, испытующе прожигая его взглядом. Лукаш же с недюжинным интересом наблюдал за происходящим. — Нурбану знает? — Откуда, — Баязид тоскливо отвёл глаза. — У девиц удивительная интуиция, скажу я вам, — с видом бывалого повесы прокомментировал Лукаш. — В их красивых головках иногда такие связи выстраиваются, что нам и не снились никогда. Селим чувствовал себя крайне паршиво: он ощущал, как его лёгкие сковывает удушливая и жгучая ревность, такой силы, что ему стало от этого не по себе. Обычно равнодушный и спокойный, сейчас шехзаде Селим чувствовал, как хотел как следует ударить собственного брата за сокрытие чувств к своей наложнице. Своей женщине. Баязид всегда жаждал всего, что было у Селима — признания отца, трепетной любви матери, страстно любящих его наложниц. Но если прочее могло бы вызвать у Селима чувство гордости и самодовольства, то именно это заставило его кровь кипеть от гнева. Как Баязид только посмел впустить эти чувства в своё сердце, осознать их, не отрицать? Баязид же чувствовал свинцовость вины, опустившейся на его сердце. В какой-то степени, теоретически, необоснованной вины — ведь, в конце концов, сердцу не прикажешь. Но укоризненный взгляд Селима был острее любого клинка, которым ранили Баязида за всю его жизнь. Резкий и настойчивый стук в дверь был как нельзя кстати. Зофияна одним взглядом окинула наследников, своего соратника и нахмурилась, лицезрев несколько бутылок алкоголя. — Спаиваешь своих новых друзей? — Соня, родная, ты не вовремя, — пьяно улыбнулся в усы голубоглазый поляк. — Тут такие интриги вскрываются после одной только пары кружек, что ого-го! Я уж с нетерпением жду, что всплывёт, когда мы уговорим эту бутылочку… Предвестница закатила глаза. — Придётся лишить тебя этого удовольствия. Шехзаде, — она обратилась к наследникам, которые пытались сохранять серьёзный вид, но изнутри уже успели хорошо омыться спиртным, — Алешу нужна ваша помощь. — Что-то с Нурбану? — забеспокоился Селим, попытавшись встать из-за стола, что не увенчалось успехом с первого раза. Баязид попытался придержать брата, который терял равновесие, но тот хмуро вырвал руку из его пальцев. — Лучше сами посмотрите. Когда братья, не сговариваясь, воззвали ко всем своим оставшимся силам, чтобы беспрепятственно встать из-за стола и последовать за полячкой, Лукаш проводил их ухмылкой и размашистым вилянием рукой. — Я, пожалуй, останусь. По прибытии в гостевую комнату, которую мсье Луи выделил для будущей османской султанши, братья увидели почти обескровленное тело некогда пышущей жизнью венецианки и изучавшего её состояние Алеша. Как оказалось, Нурбану будто приходила в себя, но никак не могла очнуться. — Что-то мешает её сознанию вернуться в этот мир, — объяснил Алеш. Рукава его рубахи были небрежно закатаны до локтя, светлые волосы убраны в хвост на затылке, а светло-голубые глаза были окружены морщинками напряжения. — Но это же не проклятие, верно? — спросил Баязид, который держался за рядом стоявший шкаф, чтобы не потерять равновесие. Мысль, прострелившая ему голову, заставила кровь в его жилах похолодеть. — Я её усыпил порошком ассасинов, но… Не это ведь причина её беспамятства? — Нет. Она борется с инфекцией чернокнижия. По крайней мере, пытается бороться. Её разум сейчас создал некоего рода… клетку, которая ограждает её душу от воздействия проклятия. Но она не может проснуться. И это рано или поздно приведёт её организм к смерти от истощения. Нужно спешить. Только сейчас Баязид заметил Фему, что напряжённо жмурилась, держа Нурбану за вторую руку. — Вы же предвестники, — Селим стиснул челюсти. — Разве ваш дар не в том, чтобы вытаскивать людей из кошмаров, насланных чернокнижниками? Алеш выглядел так, словно на него взвалили настоящий свод вины. — Боюсь, не всё подвластно нам, — он покачал головой и отвёл взгляд в сторону Фемы. — Надя рассказала мне. Я чувствую в вашей Нурбану искру силы, схожей на ту, что поразила и вашу старшую сестру. И теперь девочка себя закрыла в кошмаре, собственными силами. И выбраться оттуда она должна сама. Или же… — Что мы можем сделать? Вы же нас зачем-то позвали, — младший шехзаде сделал неуверенный шаг вперёд. Селим смерил его хмурым взглядом, но промолчал. — Человек, связанный с ней сильными эмоциями, может проникнуть в её сон. Вернее, с нашей помощью. Воцарилось тяжёлое молчание. Тишина давила на слух, и казалось, будто каждый мог слышать собственное гулкое сердцебиение. Кто бы мог решиться на такое? Отправиться вслепую в сознание другого человека? Чтобы вытащить его из бездны. Селим почти в отчаянии схватился за голову. — Это… похоже на то, что ты делала с Мехмедом, когда на него наслали кошмар? — Почти… наверное, — Надя неуверенно пожала плечами. — Мне не доводилось сравнивать. Когда предвестник вторгается в сон, его мир кошмаров смешивается с миром спящего. — Здесь такого не может быть, — продолжил её объяснение Алеш. — Здесь крайне важна эмоциональная связь, поскольку, в противном случае, спящий попросту не разглядит тебя в своём мире. Ты будешь словно бестелесный мираж. Селим чувствовал кожей вопрос присутствовавших — и даже его минутное промедление вызвало множество вопросов в головах присутствовавших. Он понимал, что от него ожидали мгновенную реакцию, львиный рык и жажду как можно скорее спасти свою возлюбленную. А его сковали иные чувства. Страх неизвестности, страх всего колдовского, неправедного — кто знает, возможно, Всевышний не пустит его в свой Рай после смерти его тела, поскольку он запятнал её грязным колдовством. И во имя чего? Он замешкался, и это заставило рядом стоявшего Баязида изменить своей невозмутимости и пристыженности. — Почему ты молчишь, брат? — прошипел он сквозь зубы. Его голос наполнился ядом и отчаянием. — Ну же, давай, иди туда и спасай Нурбану! Селим сжал руки в кулаки. Рявкнуть в ответ на младшего брата, чтобы тот не лез не в свои дела, было так же неуместно, как и снова промолчать. Грудь Баязида же вздымалась вверх-вниз, едва сдерживая поток гнева и тревоги, что копились в его сердце. Алкоголь притуплял мужество одного и обострял безрассудство другого. Их Валиде, видит Аллах, встала бы непреодолимой каменной стеной перед ними, не дав подвергнуть себя воздействию сил совершенно непонятной для их разума природы. — Селим! — трусость брата в этой ситуации Баязидом не могла быть прощена, и он в отчаянии схватил его за грудки одной рукой. Он даже не знал, что ему сказать, как укорить, чтобы тот пошёл туда и вытащил Нурбану из лап собственного разума. Но увидев блеснувшее решение в потускневших голубых глазах, Баязид отпустил его. С разочарованием, которое невозможно было измерить. Он всё-таки струсил. — Я пойду, — скривив губы, выплюнул младший шехзаде, приближаясь к предвестникам. — Что я должен сделать? Фема горько посмотрела сначала на него, затем на рыжего шехзаде, опустившего голову. Слушая наставления Алеша, она помогла Баязиду и Зофияне переложить тело венецианки так, чтобы Баязид смог лечь с ней рядом поперёк кровати и чтобы Феме и Алешу было удобно соединить их своим колдовством. Когда Баязид взял в свою правую ладонь мертвенно-холодную руку Сесильи, а дрожащие от волнения пальцы Нади коснулись его лба, дыхание шехзаде сбилось. Ему показалось, будто что-то невидимое ударило его по солнечному сплетению — он с силой закашлялся и распахнул глаза. И оказался не в Мэноре де Лис. Страх тотчас облизал его спину. Он даже не успел сосредоточиться, не успел понять, что случилось — видимо, опытность польских предвестников сыграла свою роль. — Н-не-ет! — нечеловеческий крик заставил его сердце замереть. Баязид тотчас напряг зрение и повернул голову на шум. Только теперь он понял, что оказался в каком-то выцветшем фруктовом саду. — Папа! Папа! Нет! Умоляю! Баязид совершенно не понимал, что происходило с ним и где он был. Золотые листья вокруг него опадали на землю на его глазах, оголяя сухие ветки деревьев и кустов, в небе сверкали молнии, сгущались гремучие низкие тучи, гремел раскатистый гром. Земля под его ногами была мокрая от дождя и… крови. Только теперь он пригляделся и почувствовал, как застыла кровь в его жилах: листья, которые показались ему красными из-за того, что он спутал их с листьями сливового дерева, оказались все пропитаны темнеющей кровью. Баязид принялся прорываться сквозь бесконечную листву, понимая, что голос становится всё громче, надрывнее — как и окружающий его вид становился всё мертвеннее. Когда он наконец пробил себе путь до поляны, что открылась перед ним, на него обрушился ливневый дождь. Нурбану в красном венецианском платье, истошно вопя, вырывалась из рук двух мужчин, в которых он узнал пиратов Хайреддина Барбароссы. Их окружала свора других разбойников, которые переворачивали столы, избивали слуг и женщин, перерезали глотки венецианцам, кинувшимся защищать своих. Волосы цвета воронова крыла выбились из замысловатой причёски Сесильи, упали ей на лицо, попали в рот, слёзы её смешались с дождём. Тяжело дышавший Баязид понял, что страшнее зрелища он не видел. Руки Нурбану были испачканы в крови, но на ней он не увидел ран — и тут его взгляд скользнул в сторону длинного деревянного стола, за которым она, должно быть, трапезничала с семьёй до вторжения пиратов. Некогда белая скатерть была перепачкана алым, и прямо на ней лежал труп упитанного мужчины. Его стеклянные глаза немигающе глядели куда-то вперёд. Множественные надрезы на его шее был пугающе рваными, словно глотку ему перерезали не ножом, а острыми когтями. — Мразь! Ведьма! Ты убила собственного отца! — Это не я!.. — Баязид не узнавал её голос: такой надрывной, словно она задыхалась от сбившегося дыхания и её поразила икота от слёз и собственных соплей, которые она проглотила от ужаса и горя. Чёрная краска на её глазах испачкала её веки и белые, как у мертвеца, щёки. — Папочка! Мужчины резко ослабили хватку, и Нурбану неловко завалилась вперёд, упав на грудь родного отца. Страх и ужас отразились на её лице, смешавшись с тошнотой от отвратительного зрелища. Лицо её покрылось серыми пятнами, и в следующий миг пират снова схватил её за волосы, потащив куда-то в другую сторону. Баязид же стоял, словно его ноги опутали корни деревьев. Или словно он и вовсе забыл, как ходить. Баязид медленно моргнул — и заметил, открыв веки, как неподалёку от стола пираты организовали импровизированный костёр. Нурбану орала от страха и боли, когда её таскали за волосы и били по щекам, призывая заткнуться. Мир её кошмарного сна был отвратительно реальным и пугающим. Юную Сесилью силой затащили в центр костра и грубым движением связали, опутав туловище, руки и ноги влажными от крови и дождя верёвками — так они причиняли ещё большую боль. Пираты ходили вокруг вопящей женщины, приговаривая, что ведьмы заслуживают смерти, пока ещё двое мужчин не принесли пылающие факелы. Ветки тотчас охватило какое-то дьявольское пламя, несмотря на то, что те были влажные. Огонь быстро добрался до ткани платья Нурбану и почти вмиг опалил его, принявшись облизывать нежную кожу плоти. Венецианка пронзительно закричала, и от этого крика что-то внутри Баязида оборвалось и упало. Кровь прилила к его рукам, и он попытался сделать шаг в её сторону. И тут же почувствовал, что не зря ему своё замешательство показалось будто навязанным извне: он действительно с трудом мог шевельнуть пальцами. Вид Нурбану, которую пожирало пламя, навсегда запечатлелся под его веками. — Нурбану! — закричал он, что было сил. Баязид снова дёрнулся — в этот раз попытка оказалась успешнее. Он опустил голову, чтобы убедиться, что тело его двигалось. Ощущение чужеродности своего тела его не на шутку испугало: словно его кости, плоть и кровь противились всем своим существом, чтобы он находился здесь. Спасти, спасти, спасти. Взгляд его снова метнулся к разворачивающейся сцене казни. Глухой звук падающего тела. Сеньор Веньер с перерезанным горлом упал перед дочерью, что стояла перед ним с окровавленными ногтями с лицом, словно не верила, что творила своими руками. — Мразь! Ведьма! Ты убила собственного отца! Какого дьявола? Он уже видел это. Нурбану снова вырывалась из рук пиратов, и костёр неподалёку ещё не пылал. — Это не я!.. Папочка! — Нурбану! — он снова закричал, пытаясь дозваться до неё. Их разделяло шагов десять-пятнадцать, но она словно не видела его. И эта картина, когда она убивает отца собственными руками, испытывает оглушительную боль из-за этого, ей выдирают волосы, тащат на костёр и огонь обжигает её плоть, но не опаляет её… повторялась снова и снова. Нурбану всякий раз была разной, двигалась иначе — словно понимала, что всё действительно повторяется, как в порочном круге. Это было её проклятие. И он каждый раз ощущал, как ему вырывали сердце из груди и опаляли лёгкие, желудок и кости этим самым огнём, что голодно пожирал её. — Нурбану! Нурбану… — словно сумасшедший, повторял он. Отчаяние накатывало на него всё сильнее. — Нурбану, это сон, Нурбану… Он видел ещё несколько месяцев назад, как её впервые настигли чернокнижники посредством насланного кошмарного сна. Как её жгли во сне. Чем она заслужила такие муки? Селим не любил её, отец и мать ни во что не ставили, относились, словно к недоразумению, ошибке своей молодости. И он раз за разом жалил её. Холёный шехзаде с собственным гаремом. Их объединяло непринятие их родителей — но даже это Баязид в своей голове использовал лишь как повод лишний раз причинить ей боль. Зачем? Чего ты хотел добиться? Сколько ещё, словно капризный ребёнок, ты будешь дуть губы и отрицать, что всё это было только ради того, чтобы не думать о том, сколь сильно он её желал. Жаждал её сердце, её суть — окружить руками, слиться с ней воедино и наконец обрести полноценность, чувство законченности, которого ему так не хватало. Ледяной ливень беспощадно бил его по щекам, пока те внезапно не ошпарили его собственные слёзы. Он был влюблён до какой-то сумасшедшей сердечной боли, до наваждения — и само это осознание обрушило какую-то невидимую стену в его душе. В следующий миг чувство чужеродности отпустило его, и он со всех ног пустился к Нурбану, которую в очередной раз уже повязали верёвками на костре и готовились поджечь. Кровь ударила ему в голову, шехзаде схватил меч отца Нурбану, который лежал у его трупа, и со свистом отрубил голову одному из пиратов. Режущий звук сопроводили брызги крови, обагрившей его скулы и губы. Безумный рык — и второй пират оказался обезглавлен. Нурбану уже несколько секунд видела перед собой шехзаде, и удивление её, смешавшееся с сумасшедшим счастьем, остановило её слёзы. — Баязид! — она ревела его имя, словно боялась, что он сейчас исчезнет. И когда лезвие его меча избавило её от пут, ледяные руки её тотчас окружили его шею. — Баязид!.. Как это возможно?.. О, Господи… — Тише, тише… — шептал он ей в безумии, целуя её волосы. В иной момент он бы мечтал о том, чтобы этот миг длился вечно, но инстинкты воина кричали ему об опасности: приближались другие пираты. — Мы должны бежать! — Я знаю куда! — янтарные глаза загорелись безумием, пальцами она впилась в его одежду и потащила в другую сторону сада. Впились и не отпускали — не дай Господь он бы исчез. Рёв преследовавших их разбойников смешивался с раскатами грома и завываниями почти штормового ветра. Нурбану неслась куда-то, держа его за ткань рубашки — всё той же, в которой он был в Мэноре, — маневрируя между деревьями и маленькими домиками, пока резко не свернула куда-то за угол. Это был тупик, образованный высокими скалами, заросшими листвой многолетних пышных деревьев. Кроваво-золотые листья ещё не опали, и венецианка мелко дрожащими руками принялась раздвигать густую листву, пока перед ними не образовалась пустота. Потайной ход. — Сюда… — зубы её дрожали от холода и сырости. Маленький потайной ход оказался короткой подземной дорогой, которая спустя несколько минут привела их в подвал маленького домика. Закрыв за собой дверь на все замки, Нурбану, постоянно оглядываясь и проверяя, был ли он всё ещё с ней, подобрала полы оборванного в клочья платья и поднялась наверх. Баязид молча последовал за ней, сжимая в руке меч. Это оказался охотничий домик. Гораздо меньше того, который они посещали с отцом-Повелителем, но уютный, сухой и чистый, словно за ним ухаживали со всей любовью и часто посещали. Сесилья проверила все окна на предмет преследователей и закрыла дверь на все цепи и засовы. И только после этого, сделав несколько шагов назад, она упала на колени и разрыдалась. Если бы только существовал человек, который мог бы повернуть время вспять... Он бы первым убил этого человека. Убил и закопал где-нибудь там, где бы Нурбану не отыскала его. Потому что невыносимо больно было видеть это треклятое сомнение в её глазах здесь, в их сне, где он спас ей жизнь, вырвал из рук пиратов, вытащил из лап пожирающего пламени. Когда, оставшись совсем одной, снова, в этой реальности, где её избивали, сжигали и заставляли наблюдать гибель отца, она увидела его, готового окружить её руками и оградить от ублюдков, алчущих лицезреть её палёную плоть. Когда слёзы облегчения на её глазах он принял за слёзы счастья, когда ответил на её объятие, когда последовал за ней подальше от выродков-пиратов и спрятался вместе с ней. Когда он молча наблюдал её истошные рыдания в этом охотничьем домике её семьи, дождался, пока силы и разум вернутся к ней, когда она молча встанет и одним взглядом попросит его отвернуться, чтобы она могла снять мокрое рваное платье. Когда он последовал её примеру. Когда в том доме было слышно только их дыхание и шум ледяного дождя, всё ещё бьющегося в худую крышу. И когда вид её худых ног, что она протянула к огню, и рук, обнимающих свои обнажённые плечи, чтобы согреться, начал поступательно и методично сводить его с ума. Такая дикая близость, такая доступность — в этом мире не было никого из его семьи или её семьи. Мир который объединил его и её кошмары, превратился на несколько минут в его рай. Ему пришлось коротко объяснить, что это был за проклятый сон, что с ней случилось и как он попал в её сознание. И когда Нурбану повернула голову, чтобы спросить, почему во сне был именно он, а не Селим, Баязид ухватился, словно за соломинку, за то, сколь прохладно она произнесла имя его брата. Шехзаде почувствовал себя зелёным юнцом, не сведущим ничего ни в любви, ни в женщинах, за то, что посчитал тон, которым говорила эта женщина, говорящим в его пользу. — Потому что этот поляк-предвестник Алеш сказал, что это невозможно, — ответил Баязид так сухо, как только мог. Но его внутренние демоны потешались над ним, катаясь на спине и держась за животы, там, в его душе, над тем, что Баязид всерьёз думал прикрыться холодным безразличным тоном тогда, когда так на неё смотрел. Припустив веки, приоткрыв рот, глядя на то, сколь идеальна была Сесилья во всём. В своём остром уме, в страстности, кою она скрывала за нежностью, вышколенной евнухами и калфами, в этом идеальном голосе, в идеальной груди, что так часто поднималась и опускалась в такт его дыханию... В мире, где не было Селима, его разум лишь разводил руками, когда его ангелы требовали выкинуть из головы любые мысли о том, чтобы воспользоваться ситуацией. Демоны же вкрадчиво и соблазнительно шептали разуму, что это «так нерационально» — никто же не узнает. — Почему? — не унималась венецианка, нахмурив свои густые брови. Вышло это почти забавно: она пыталась изображать серьёзность, хотя в глазах её если что и плескалось, так точно не злость. Он хотел, хотел сказать ей правду. Она бы, возможно, сыграла ему на пользу, вызвала в её душе горечь с желанием забыться, но... Сделай он это, его ангелы собрали бы вещи и ушли из его души насовсем. А в такие чудовищно страшные времена чернокнижники, облизнувшись, восприняли бы это как приглашение подчинить и его душу. — Представь, он мне не докладывал, — попытался съязвить он. — Но ты ведь здесь. И ты не Селим. Холодные щупальца раздражения неприятно скрутили его живот, но на лице у него только дёрнулся уголок губ. Он отвёл глаза, в которых зажглась тьма. Не злиться. Только не сейчас. — Поразительная наблюдательность, Нурбану. Венецианка замерла. Карие глаза сузились. — Но спас меня именно ты, — сказала она тише. — Почему? Баязид мог поклясться, что все его ангелы за его затылком предприняли попытку целой своей армией навалиться на его голову, чтобы он не вздумал её поднимать. Чтобы эта женщина ни в коем случае не увидела это выражение его лица. — Потому что захотел. Дождь, под который они попали, скрываясь от пиратов, был ледяным и должен был даже устойчивого к ненастьям погоды Баязида заставить продрогнуть до костей. Он остался в одних штанах, по примеру Нурбану протянув одну ногу к огню, а вторую согнув в колене и положив на неё руку. Левой он упёрся в шкуру позади себя. Холодно ему не было, в отличие от неё. — Ты дрожишь, — заметил Баязид, подметив, как подрагивали плечи женщины. — Ничего, — сухо ответила она, не поворачивая головы. Влажные пряди облепили её спину, свет от пламени в камине мягко облизывал худые плечи, и Баязид, впервые со времён изнурительных тренировок в Аргмагене, почувствовал, как загорелись его лёгкие и как пересохло во рту, словно он пробежал Стамбул по диагонали в один забег. Нурбану пальцами подтянула ближе к плечам тонкую ткань покрывала, то ли чтобы ускорить согревание, то ли чтобы прикрыться от него. Он бы усмехнулся, будь у него силы: Селим как-то рассказывал интересовавшейся матери, что первое время в постели Нурбану была искусна и методична в своей необузданной страсти. Однако Селим тогда это не слишком оценил по достоинству и, пожав плечами, уклончиво ответил, что слишком быстро уставал от их утех. С тех пор Нурбану стала нежнее и мягче, и это Селима устраивало больше. «Совершенно случайно» подслушивавший тогда Баязид едва за живот не схватился от накатившего смеха. Нурбану точно не была создана для нежных, почти целомудренных занятий любовью. Бездна Иблиса. Мысли не для того времени и не того места. Шехзаде почувствовал, как низ его живота стянул узел, а к паху прилила кровь. Слюна не помогала: сухость в глотке была невыносимой. Он мог только представить, как бедную Сесилью бы напугали любые его неосторожные движения. Поди с Селимом она и забыла, что такое сильный мужчина, мягко, но настойчиво обхватывающий запястья, переплетающий пальцы, поступательно касающийся торсом её груди, ловящий её судорожные сладкие вздохи. Всё быстрее и быстрее, всё жарче, пока… Глаза, что были чернее безлунной ночи, посмотрели прямо на него, когда её голова чуть повернулась к нему. Баязид настолько этого не ожидал, что вздрогнул. Но отвернуться не смог. Как вообще можно было отвернуться от этих глаз, когда в их глубине он — нет, ему не показалось — разглядел саму Бездну. Голодную, жаждущую получить его душу, а всех ангелов — общипать, как куриц, и посмеяться над этим. Когда тьму этих глаз полуприкрыли веки, а зрачки покинули его застывшее лицо и принялись медленно двигаться вниз… Её плечи повернули её тело к нему, и прыгающие в камине языки пламени сыграли в жестокую игру с тенями на её оливковой коже. Во тьме дождливой ночи её черты лица казались ещё более острыми, глаза — более глубокими, взгляд — более тёмным. И когда Нурбану убавила всего один дюйм разделявшего их пространства, Баязид почувствовал, как внутри него грозилась взорваться сама Преисподняя. Ресницы его задрожали, когда холодный воздух, который он ненасытно поглощал своими лёгкими, стал теплее из-за её дыхания. Прохладные пальцы свободной руки Сесильи коснулись его горячего живота, и он шумно вздохнул. Почувствовал себя обезоруженным, поверженным. Мышцы всего его тела напряглись, и Нурбану заметила это. Ангелы, помогавшие ему держать безучастность на лице, опустили руки. Губы его задрожали, когда рука Нурбану, державшая на плечах покрывало, тоже последовала примеру его ангелов. Он так старался не смотреть на её обнажившуюся грудь, понимая, что не выдержит этого и набросится на неё, но Нурбану и не собиралась искушать судьбу. Ноги её согнулись в коленях, и женщина медленно переместилась на его колени, чем тотчас вызвала судорожный, почти болезненный вздох. Баязид напряжённо зажмурился, чувствуя, как штаны его стали безжалостно тесными. Подумай, к чему это приведёт. Ты потеряешь брата, Баязид. Ты… Нурбану едва ощутимо провела ногтями по его сильным тренированным рукам. Опомнись, Баязид, опомнись! — Нурбану, — он так и не понял, хватило ли ему дыхания произнести эти слова вслух, или же только его губы едва заметно зашевелились, — прекрати… На долю секунды он допустил горестную — и радостную — мысль, что она ответит ему положительно, поскольку приоткрыла рот, чтобы наверняка что-то сказать… Но вместо этого лишь опустила их на его шею, протяжно целуя. — Нурбану… — продолжал сопротивляться из последних сил он, но в душе уже отказался верить, что по-настоящему хотел её отказа: его шея двигалась навстречу ей, а руки напряглись настолько, что готовы были разорвать его внутренние ткани на куски. — Нурбану… пока я… ещё могу остановиться… Кровь в его плоти нещадно пульсировала, грозясь вызвать у него самого жар. Её губы сместились на его губы, призывая замолчать. И последняя плотина в его голове рухнула, обратилась в щепки, когда он с почти звериным рыком прижался к молодой женщине всем своим горячим телом, просунув язык между её губ. Нурбану с жаром ответила ему, отбросив покрывало в сторону и полностью отдавшись пламени, рвавшимся наружу из груди Баязида. Шехзаде готов был умереть и возродиться из пепла: как он до этой минуты жил без этого тела, без этих тронутых пеленой страсти глаз. Нурбану слышала каждую его мысль, чувствовала каждый вздох и вторила каждому его касанию, словно была продолжением его самого. Он зарылся руками в её влажные волосы, и этот контраст адского жара, что бурлил между их тел, и холодной влаги просто сводил его с ума. Баязид не мог — и не хотел — больше контролировать свои движения. Его пальцы впились в её бедро, подушечки пальцев жадно вдавились в тонкую гладкую кожу, и он закинул её ногу себе за спину, уложив на шкуру и коснувшись торсом её напрягшейся груди. Брови Нурбану больше не хмурили её лицо, и она горячо отвечала на все проникновения его языка в её рот. Она коснулась его покрывшейся испариной спины своими пальцами, прошлась вниз, к пояснице, и Баязид издал ей в губы сдавленный полурык-полустон. И жар, жар, жар, жар, от каждого жеста, движения, судорожного вздоха, стона, словно всё это время они были не на своём месте, а в этом жаре нашли его — и от этих чувств внутри всё взрывалось и разлеталось на куски. Разум заволок сладкий туман похоти, когда он выкинул треклятые штаны в сторону, и их голоса смешались в жарком стоне, когда он проник в неё, усиливая безумный, сумасшедший жар. Нурбану с каждым толчком становилась всё свободнее и смелее в жестах, словно в ней просыпалось то, что вышколили прочь в гареме Селима — жажду, так вторящую его собственной. А предела жару так и не было видно. Он целовал её губы, наращивая темп, щёки, скулы, подбородок, шею, грудь, а она прижимала его к себе ближе, ещё ближе, словно требуя, чтобы он входил в неё быстрее, мощнее, чтоб становилось ещё жарче — приближения разрядки ведь так и не чувствовалось. И это вызывало почти ослепительное удовольствие. С того самого дня, как он её увидел, он мечтал об этом, представляя на месте кареглазых черноволосых наложниц её. Никогда не мог в этом признаться: моменты наступления пика удовольствия он считал наваждением, и туман, застилавший ему тогда разум после акта близости, позволял не вспоминать об этом. Становилось только сокрушительнее, оглушительнее, жарче: горела каждая часть тела, взрывались все суставы, ополоумевшая кровь била по стенкам артерий и вен — в щёки, которые они целовали, в руки, которыми бродили по влажным телам друг друга, в живот, где скручивались в щекочущий узел все чувства, в ноги, которыми она обнимала его талию, усиливая поступательные движения, а он — упирался в шкуру. Он молился, чтобы не умереть прямо в этом колдовском сне от разрыва той силы, пусть хоть ведьминской, которую не сдержит его смертное тело. А на её лице столько голодного удовольствия — в нём смешивается напряжение, приближение пика наслаждения, его предвкушение, какая-то сумасшедшая тяга к его запаху и телу. Она стонала в ответ на каждый его поцелуй пересохших губ, что касались всего, до чего дотягивались. Внутри неё было так жарко. Так ослепительно, безумно, сумасшедше жарко, что он готов был закричать в тон её вздохам. Вздохам, каждый из которых приближал его к мигу, которого он, должно быть, ждал все свои ночи с другими женщинами. Её тронутые пеленой страсти глаза распахнулись, и в них отразились тысячи эмоций. — Баязид… — прошептала она таким тоном, что он готов был её проклясть. — Ах!.. Темноту пронзили стоны, когда тугой узел в его животе и плоти тотчас взорвался, и Баязид с глухим рыком замер, сжав в кулаке её волосы. Нурбану запрокинула голову, выгнулась, почувствовав, как её шею, спину и живот скрутила сладкая судорога, и позволила воздуху в лёгких вырваться наружу, чтобы не сдерживать внутри оглушительную силу, станцевавшую безумный танец с его собственной. Когда волна наслаждения стихла, он обхватил её обеими руками, словно желая окружить каждый дюйм её тела. Горячий воздух вырывался из его приоткрытых губ прямо на её влажные волосы. В секунду, когда ему показалось, что Нурбану родилась, чтобы стать продолжением его тела и души, он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. И ему было мало. Настолько мало, словно его демоны внутри похотливо шептали ему, что вот этот жар, что едва не спалил его внутренности, был только тысячной долей того, что он мог испытать с этой женщиной. И тогда, когда он почувствовал, будто их чувства и эмоции слились воедино, тело его окружила какая-то невидимая патока, которая, касаясь его кожи, словно поглощала его, всасывала в себя. В следующий миг он погрузился во тьму.Глава девятнадцатая. Деревня Шириндже
24 ноября 2018 г. в 00:18
Примечания:
Видос по пейрингам ДП: https://youtu.be/IQ3m20kx8G4
Из присутствующих мало у кого не промелькнула мысль об абсурдности сложившейся ситуации. Маленький дом, в подвале которого расположились османы и предвестники, был последним местом, где они думали оказаться в эту войну.
Слишком сильно происходящее расходилось с их мыслями. Баязиду и Селиму война представлялась жаркой баталией в сухом поле, с маневрированием кавалерией, с ловким использованием нового огнестрельного оружия, с расчётом тактик и стратегий, с триумфальным возвращением в Стамбул, в родной дворец, где матушка бы устроила пир в честь их возвращения. Им бы пели бардовские песни, муэдзины посвящали их победе свои асаны, наложницы намыливали свои тела и оттачивали свои навыки, лишь бы попасть в покои шехзаде и разделить с ним радость…
Вот это была война в их понимании.
Феме это понятие и вовсе было чуждо. Война казалась ей бессмысленным насилием ради насилия, неким потаканием животной природе людей, стремящихся доказать свою правоту кровью и железом. Впрочем, при этом она понимала и несовершенство идей дипломатии: в конце концов, не всё в этом мире можно было решить словом. Но она свято верила в то, что отыскать слабое место можно было у всего, найти цену и уплатить её, не прибегая к насилию.
Фема и её семья никогда не вступали на её памяти в открытые конфликты: их жизнь была сплошным побегом от запаха крови, игрой в прятки. И Османская Империя показала ей совершенно иную картину.
Эти предвестники, что прибыли в Стамбул, в происходящем видели нечто совершенно естественное для себя — именно это читалось в их глазах. Они привыкли именно к этому. Что Османская Империя, что королевство Польша, что любое другое государство европейское — всё одно и то же.
— Нам нужно как можно скорее покинуть это место, — Лукаш заметно нервничал и, чтобы успокоиться, усиленно стирал кровь со своих клинков. Его соболиные брови сошлись на переносице, губы были поджаты, и тёмные густые усы как будто подрагивали от волнения. — Чёрные скоро вернутся.
Сопровождавшая мужчин полячка-предвестница, представившаяся им Зофияной, лишь хмурым взглядом оценила то, с каким остервенением делал своё дело Лукаш. Она была одета в простую дорожную одежду, но даже в этой простоте было заметно, с какой скрупулёзностью эта женщина подходила к своему внешнему виду. За то время, что они находились в этом подвале, Зофияна успела несколько раз поправить волосы, вычесав из них всю грязь, отряхнуть с дорожного серого плаща пыль и стереть тряпкой грязь с высоких кожаных сапог.
— Они становятся всё наглее, — покачала головой Зофияна. — Если этот чауш, как вы сказали, их разведчик, то лишь вопрос времени, когда чёрные вернутся с подкреплением, — женщина прошла ближе к Алешу, склонившемуся над Хатидже Султан, и взгляд её стал настороженнее. — Они никогда не действовали так… топорно.
— А как они раньше действовали? — Селим как на иголках сидел на стуле, напряжённо сцепив ладони в замок. Его нога нервно выстукивала дробь на холодной земле.
— Чужими руками, используя колдовство и интриги, — перечисляла Зофияна, отведя серые глаза в сторону. — Им несвойственно лезть в открытый бой. Колдовство должно было ослабить их физическую силу.
Когда она хмурилась, черты её лица становились грубее обычного, и вызывало это неприятные ощущения. Полячку красавицей назвать было точно нельзя, но было в её жестах и глубоком голосе какое-то неуловимое обаяние.
— И тем не менее махают мечами они неплохо, — ядовито заметил Селим, вспоминая ночь нападения на Мехмеда. — Они избрали такую тактику с момента нападения на нашего отца-Повелителя. Мехмед и Надя были там.
— Что там было, малышка? — с интересом поинтересовалась Зофияна, взглянув на светловолосую предвестницу. При обращении к Феме голос женщины становился мягче — по-матерински мягче. Зофияна была взрослой женщиной, но в матери Наде вряд ли годилась.
Надя же во все глаза смотрела на своих родичей с таким немым восторгом, что даже не сразу поняла, что к ней обращаются. Очнулась она только тогда, когда поняла, что её смеряют выжидающими взглядами, и вздрогнула.
— Всё произошло очень быстро. Они пытались сбежать после того, как отравили разум султана, и наткнулись на нас с принцем Мехмедом, — Фема нервно застучала тонкими пальцами по деревянному столу, за которым сидела, брови её нахмурились, взгляд вперился в стену. — Они пытались использовать пыль инфекции и на нём, но я вовремя сказала ему не дышать. Всё обошлось.
— Уроки дедушки Витольда не прошли даром, — доселе молчавший Алеш повернул голову к родственнице и мягко улыбнулся. После тяжёлый вздох вырвался из его груди. — Пусть покоится с миром в Раю.
Фема грустно опустила голову.
— Аминь, дядя.
Один из шехзаде всплеснул руками.
— Наконец я услышал ответ на вопрос, который меня сейчас волнует больше, чем техника боя этих, как вы выражаетесь, «чёрных», — насупился Баязид, скрестив руки на груди. — Я, конечно, догадался, что вы родня, но остальное вы оставили за кулисами. Может, представитесь наконец?
Предвестники только захлопали глазами, переглянувшись. Казалось, они и вовсе забыли о присутствии османских принцев.
— Мы далёкая родня, — Лукаш сощурил глаза, окинув взглядом Баязида, который своим поведением действовал ему на нервы, и кивнул на своих сородичей. — Соня и Алеш – приёмные дети Астрид, проводники. Астрид же – родная сестра Присциллы, бабушки Нади.
— Проводники не совсем предвестники, а их защитники, — пояснила Зофияна. — Но мы также имеем иммунитет к колдовству чёрных.
— А этот, — Баязид кивнул на усатого поляка, — тоже проводник?
Лукаш с особым усилием провёл тряпкой по лезвию клинка, сверкнув глазами на Баязида.
— Что за «этот»? — процедил он агрессивно. — Тебя, принц, поди не учили хорошим манерам?
Шехзаде закатил глаза.
— Был бы здесь мастер Шерали, он бы отругал меня за такую невоспитанность.
— Друзей, думаю, у тебя немного, — парировал тот хмуро.
— Я же шехзаде, — беззаботно пожал плечами Баязид. — У меня нет друзей — только слуги.
— И те, должно быть, воют от тебя волками.
— Ноешь, как будто нам с тобой детей делать, а мы характерами не сходимся, — шехзаде выразил свой лучший оскал, от которого у поляка брови поползли вверх. — Успокойся уже.
Селим устало приложил ладонь к лицу, и заметившая это Надя не смогла сдержать улыбки.
— Тебе стоит радоваться, что они ещё не дерутся, — успокоила рыжего шехзаде она.
— Я едва сдерживаюсь, чтобы не запрыгать от счастья, — ответил он, и Надя снова хмыкнула. Такая лёгкая перепалка немного разрядила напряжённую атмосферу. — Но мы отошли от темы. Баязид прав: что вы делаете в Стамбуле?
Зофияна села за стол напротив Нади.
— О гибели клана матери Присциллы мы узнали слишком поздно. Месяц назад мы с Лукашем и Алешем тайно отправились искать Надю и Андрея, но тут, в Империи, нам на хвост сели чёрные, потому пришлось действовать насколько возможно скрытно.
— Отправились тайно? Почему? — недоумённо спросила Фема, нагнувшись ближе к черноволосой женщине.
— Мать Астрид хорошо понимает все риски, дорогая, — губы Зофияны изобразили виноватую улыбку. — Она и не надеялась, что ты выжила, как бы Алеш ни убеждал её в обратном. А он просто это увидел во сне.
— Точнее, что вы с Андреем попали к ассасинам, — уточнил Алеш. Русоволосый мужчина крепкого телосложения, по всей видимости, был старшим в этом трио предвестников, но его меланхоличность и спокойствие никак не выдавали в нём лидера. — Потому долгое время не могли напасть на ваш след.
— Мы были в одной из крепостей недалеко от Антальи, — объяснила Надя с загоревшимися глазами. Присутствие родственников делало её увереннее. — Там мы встретились с принцами. И сбежали. Они приютили меня у себя в Топкапы.
— Благодарю вас за заботу о Наде, — Алеш приятно улыбнулся, и даже обычно колючий Баязид смягчился в лице. — Но ты не упомянула своего брата. Где Андрей?
— Мы с Мефи скрывались от Культа долгое время. Затем его похитили. Шерали сказал, что мой брат у них, и я угодила в его ловушку. Уже там я поняла, что это был блеф: Шерали манипулировал мной, чтобы добыть нужные сведения.
— Он причинил тебе вред? — Зофияна положила ладонь на запястье Фемы, и та с благодарностью сжала её другой рукой.
— Всё хорошо.
— А теперь главный вопрос, — Баязид очертил ладонью круг в воздухе, — что здесь делала наша тётушка?
Глаза присутствующих обратились к Хатидже Султан, бледной тенью лежавшей на маленькой деревянной койке. На стуле у её изголовья сидел Алеш, внимательно изучая измученную женщину. Ладонь его возлегла на её лоб, и он покачал головой.
— Мы и не знали, кто это, — ответил Алеш, снова с грустью посмотрев на женщину. Тёмные локоны Хатидже Султан, обычно гладко вычесанные, сейчас спутавшимися клоками свисали с койки, а идеально светлое и чистое лицо уродовали ссадины и грязь. — Культисты гнались за нами, и ваша тётушка оказалась не в то время и не в том месте.
— Но что она могла делать в таком месте? — Баязид непонимающе развёл руками перед собой. — Ибрагим Паша запер её на десять замков и приставил гарнизон для охранения. Да и сама тётушка страшится собственной тени даже в мирные дни, что говорить о военном положении. Должно быть, случилось что-то страшное, раз она решилась покинуть свой дворец.
— А вы видели её сумки в карете? — Лукаш показал пальцем на потолок. — Кажется, ваша тётушка собиралась покинуть город. С концами, как говорится.
— Что за чепуха, — нахмурился Баязид, напрягшись всем телом. — Здесь её муж, её семья, её жизнь. Тётушка в своей жизни видела только Эдирне да Стамбул. Страстью к путешествиям она никогда не отличалась… Что же случилось?
Слабый болевой стон, донёсшийся со стороны койки, прервал его раздумья. Шехзаде и Фема в один миг оказались подле Хатидже Султан, что тяжело раскрыла веки и бездумно заскользила взглядом по потолку.
— Как вы себя чувствуете, сударыня? — Алеш щупал пульс на запястье женщины. — Вам легче?
Глаза Хатидже всё ещё были подёрнуты поволокой сна. Лицо её было неестественно бледным, на щеках полыхал нездоровый румянец, а на лбу блестели капельки пота. Она лишь слабо-слабо кивнула.
После её взгляд стал чуть более осмысленным, и она повернула голову к Алешу. В глазах её заблестели слёзы, и сухие тонкие губы раскрылись.
— Мехмед? Сыночек, это ты?..
Баязид и Селим переглянулись с недоумённым видом. Они, конечно, помнили о гибели первенца своей тётушки и о том, как трагично она переживала эту утрату, едва не убив себя. Помнили, как пошатнулось тогда её душевное здоровье, как изменился взгляд, какими тонкими стали нервы.
Селим уже открыл рот, чтобы объяснить присутствующим речи Хатидже, как Алеш положил руку на ладонь султанши и мягко улыбнулся.
— Нет, сударыня. Но он смотрит на вас с небес. И улыбается.
Черты лица Хатидже исказило огромное горе, губы её задрожали, и из груди вырвался болезненный полувздох-полустон. Откинув голову, она затряслась в слезах, зажмурившись.
— Сынок… Почему ты не заберёшь меня с собой? Я так устала… Я хочу к тебе, пожалуйста, забери уже мою душу… Мне так больно…
Селим сделал неуверенный шаг к деревянной койке. Он понимал, что нужно было сказать сейчас хоть что-то успокаивающее, что угодно, чтобы тётушка снова не упала в эту бездну отчаяния и острой боли, которая так и не утихла за много лет. Однажды он видел, как это удавалось его Валиде Хюррем Султан, когда их женские беседы за чашкой чая заканчивались очередными слезами Хатидже Султан. Тогда его мать брала её руки в свои и укладывала голову себе на плечо, укачивая, как ребёнка. Валиде никогда не говорила пустых успокаивающих слов о том, что время лечит, или что рождение нового дитя залечило бы её кровоточащую рану. Хюррем Султан тоже теряла детей в младенчестве и в утробе, а потому как никто другой знала об этой боли и умела находить нужные слова.
Вот только у неё уходило на это порой больше часа, а они не располагали таким количеством времени.
— Тётушка…
— Сударыня, — медовый голос предвестника был таким тихим и приятным, что проносил мурашки по спине. Алеш положил ладонь на лоб Хатидже, и она открыла полные слёз глаза, не в силах сопротивляться этому голосу. — Вы не виноваты в смерти вашего сына.
— Откуда он об этом знает? — шепнул Баязид на ухо Селиму, на что тот смерил его раздражённым взглядом, призывая помолчать.
— Я… и моя безответственность убили моего ребёнка, мою кровиночку… — губы её дрожали и дрожали, но взгляд, полный слёз и боли, не отрывался от светлых голубых глаз Алеша. Пальцы султанши слабо потянулись к лицу мужчины. — У него были бы такие же русые волосы и такие же голубые глаза… о, мой светловолосый ангел… Я задушила его во сне…
— Его горлышко задушил яд, а не вы, сударыня. В этом нет вашей вины, отпустите эту боль. Душа вашего сына… обязательно вернётся на землю, когда придёт время. Вы воссоединитесь с ним ещё при жизни.
Хатидже безмолвно смотрела в глаза предвестника, но во взгляде её не читалось сомнения. Слёзы перестали литься из её глаз, и влага теперь только стягивала грязную кожу. Султанша чувствовала, как её сердце наполняется светом и спокойствием — тем, которое она и забыла, когда ощущала в последний раз.
Ей бы следовало накинуться на него с расспросами и домыслами, но эти вопросы даже не посетили её голову. Султанша только прикрыла веки и снова выдохнула — на сей раз спокойно, будто выпуская боль из своей груди. Ощущение было схоже с тем, когда ноющие мышцы отпускают тугие судороги и наступает облегчение.
— Тётушка, что с вами случилось? — Баязид, казалось, отсчитывал секунды до момента, когда было бы не так неуместно наброситься с вопросами. — Как вы тут оказались?
Хатидже, казалось, и забыла о том, где и с кем находилась. Повернув голову на звук, она, увидев племянника, сначала изобразила слабое недоумение, а после, что-то осознав, вздрогнула и предприняла попытку резко подняться на койке.
Алеш помог ей подняться и удержать ровное положение, когда она пережила первую вспышку ноющей боли и огляделась.
— Баязид? Селим? Аллах мой, как вы тут оказались?
— Тётушка, я первым задал этот вопрос, — Баязид замялся на месте. — Что вы делаете так далеко от своего дворца?
Хатидже приложила ладонь к лицу, словно что-то вспоминая.
— Я… ничего не помню.
— У вас в карете много вещей, как если бы вы собирались покинуть Стамбул, — недоверчиво заметил Селим.
В отличие от своего брата, он предпочёл осмотреть глазами саму султаншу и заметил, что она была вымазана в грязи так, словно упала прямо в какую-нибудь лужу животом вперёд. Словно от кого-то бежала.
— Я ничего не помню, Селим, — настойчиво повторила Хатидже, взгляд её стал суровее. Такой ответ навёл шехзаде на мысль, что, скорее всего, тётушка просто не хотела делиться своими мыслями.
Зофияна поднесла к губам султанши флягу с водой. Хатидже взглянула на черноволосую полячку и с благодарной улыбкой приняла вожделенную воду из её рук, тут же смочив горевшее сухостью горло.
— Не давите на неё. Госпожа, нам нужно уходить как можно скорее. Вы помните, что на деревню напали культисты. Мы едва сумели спрятать вас и спрятаться самим. Но они скоро вернутся.
Султанша вернула флягу и, взяв предложенные руки помощи Алеша и Зофияны, встала с кровати, пошатываясь. Всё её тело ныло от усталости и какой-то необъяснимой тяжести, словно навеянной чем-то извне.
— Надеюсь, беспамятство нашей тётушки не имеет никакой связи с колдовством Культа? — прошипел Баязид, взглядом напоминая о кошмарных событиях, коснувшихся их отца-Повелителя.
Зофияна покачала головой.
— Псионического воздействия не было.
— Это воздействие на разум, — объяснила Надя, нагнувшись к шехзаде, и вернулась взглядом к родичам. — Давайте скорее вернёмся в Стамбул, в безопасность. Я чувствую, что они вот-вот вернутся.
— Мы приведём лошадей, — Баязид дал знак брату следовать за ним, и за направившимися вперёд шехзаде тотчас увязался и Лукаш.
Зофияна и Алеш осторожно вели под руки едва пришедшую в себя султаншу, и Надя шла рядом, готовая помочь в любой момент. Её переполняло чувство счастья и смятения от вновь обретённой родни, даже косвенной. Она и думать забыла о кузене своей матери и тётушек Собины и Агнии, которого видела лишь несколько раз в детстве. Она мало знала о родственниках её клана, поскольку бабушка Присцилла наотрез отказывалась распространяться о ком-либо, кто не жил с ними. Из всех родичей Надя знала только Алеша Венедиша, которого в её семье называли его русским именем Лёша. Дедушка Витольд кратко упоминал о двух сёстрах Присциллы, Далимире и Астрид, причём последняя была ей сестрой только по отцу Кудеяру. О таинственной Далимире, не имевшей никаких родственников, кроме сестры-близнеца, в клане и вовсе нельзя было говорить — того и гляди смёл бы гнев бабушки Присциллы. Да и сама Надя никогда не отличалась особым любопытством в вопросах, касавшихся кого-либо, кто не был связан с ней напрямую.
Пока это не сыграло с ней самую жестокую шутку…
Надя бы хотела задать кучу вопросов, но они все как-то смешивались и образовывали шумный хаос в её голове. Да и сейчас внимание Сони и Лёши было сконцентрировано на Хатидже, которая, казалось, готова была снова потерять сознание.
Кое-как сумев помочь султанше взобраться по лестнице, предвестники оказались наверху и вскоре покинули дом. Несколько лошадей, которых шехзаде и их почивший ныне эскорт оставили недалеко от деревни, уже нетерпеливо крутили мордами, призывая своих хозяев как можно скорее покинуть это гиблое место.
Селим проверял оголовья и сёдла ездовых коней, стараясь не обращать внимания на то, как поодаль от него эмоционально спорили поляк-предвестник и османский шехзаде.
— Мы забираем Надю и уходим, — Лукаш тыкнул пальцем в грудь Баязида, всем своим видом показывая, что тому не стоит препятствовать ему. — Мы прибыли за ней и уедем с ней. Так что отойди!
— Ты у неё, может, сначала спросишь? Она ещё не нашла своего брата и без него не уйдёт.
— Если Андрей у Культа, то он не жилец. Оставаться здесь — самоубийство.
— Так ей это и скажи,— издевательски бросил Баязид, кивнув в сторону приближающейся Фемы. Лукаш тотчас обернулся. — Вряд ли она с тобой будет солидарна.
Фема тем временем отвлеклась от собственных дум и приблизилась к спорщикам, поняв, что разговор определённо шёл о ней.
— Что происходит? О чём вы спорите?
Шехзаде Баязид изобразил полную непричастность и тут же указал пальцем на поляка, покрывшегося от этого жеста красными пятнами гнева.
— Этот усатый с шашкой собирается силой утащить тебя в Польшу.
— Лукаш, нет, — запротестовала предвестница, опустив голову, — я не уеду без брата. Я не могу.
— Надя, они наверняка его убили. Прислушайся к голосу разума, — предвестник коснулся плеч озадаченной Фемы. — Чёрные убили всю твою семью. Целый клан предвестников — не моргнув и глазом. Они стали гораздо сильнее со времён, о которых тебе рассказывали дед с бабкой. Они отчаянны. Вряд ли твоя покойная матушка хотела бы потерять ещё и дочь.
Слова резали Надю прямо по нервам, по самым слабым местам. Не стоило говорить о том, что она боялась чернокнижников. Ненавидела всей душой и боялась до дрожи, боялась того, что они могли бы сделать и с ней. Если ассасину Шерали не были чужды пытки, то можно было представить, что сделали бы с ней Сандро или Ксана. О безжалостности и бесчувственности первого среди предвестников из уст в уста ходили жуткие страшилки.
А сейчас её дальние родственники предлагали ей отправиться с ними в Польшу, в безопасность, куда Культ в здравом уме не стал бы соваться, памятуя о неудаче своих предшественников. Краковский клан был искусно вооружён, организован и силён.
Надя промочила слюной сухое горло. Захотелось сжаться в комок: здравый смысл, о котором говорил Лукаш, внушал ей запрыгнуть в корзинку к своим польским родичам и отправиться в Польшу.
Но совесть и чувство вины кололи её ощутимо больнее. Она была причастна ко многому плохому из того, с чем столкнулись османы. Её бездарность делала её гирей для них, но это только распаляло желание Нади исправить эту ошибку, искупить свою вину.
— Ну же, Надя, времени мало. Седлаем лошадей и отправляемся к границе, там нас встретят, — Лукаш предпринял попытку настойчиво потянуть за собой девушку, но та убрала руку поляка со своего предплечья. Взгляд её стал виноватым, но решительным.
— Я остаюсь. Не могу бросить ни брата, ни людей, которые спасли мне жизнь. Долг должен быть выплачен.
— Слыхал? — ворчливо отозвался Баязид, встав между Надей и Лукашем и с вызовом сверкнув на того глазами.
Лукашу было откровенно безразлично присутствие Баязида, вследствие чего он просто заглянул тому за спину, чтобы продолжить диалог с последней предвестницей аксайского клана.
— Что ты можешь сделать, Надя? Как ты можешь им помочь? Одна предвестница не сможет выстоять против целого Культа.
— Надя не будет одна, — Алеш, по всей видимости, принадлежал к тем людям, которые выжидали в беседе самый правильный момент, чтобы вставить своё слово. Не желая сотрясать лишний раз воздух или распинаться. Всё ещё придерживая вместе с Зофияной Хатидже за локоть, он приблизился к остальным. Взглянув на Надю, он мягко улыбнулся. — Мы останемся и поможем ей.
— Алеш, ты лишился разума?! — раздражённо всплеснул руками усатый поляк. — Что за альтруизм? Мы не можем оставаться здесь: османы практически пали!
— Сейчас ты у меня упадёшь, — процедил Баязид хмуро. — Что ты как муха назойливая? Хочешь — возвращайся в свою Польшу и сиди там ровно, тебя никто не держит.
Лукаш уже открыл было рот, чтобы сказать шехзаде что-нибудь ядовитое и уничижительное, как Алеш и Зофияна просто молча повели в сторону лошадей бледную султаншу. Надя направилась за старшими родичами, выразив, что, как и другие, даже не собирается дожидаться его ответа.
Баязид, оценив ситуацию, что очевидным образом сложилась в пользу его доводов, он смерил Лукаша взглядом победителя и, развернувшись, направился к коням. Желваки загуляли на скулах отвернувшегося Лукаша, и он положил напряжённую ладонь на свою саблю.
— Вы позволите вам помочь, сударыня? — вежливо поинтересовался Алеш, озадачив султаншу необходимостью самостоятельно взобраться на лошадь.
— Давно я не ездила верхом, — попыталась улыбнуться Хатидже и положительно кивнула в ответ на предложение поляка. Окружив талию женщины руками, он помог ей взобраться на коня и последовал за ней, оказавшись сзади.
Чтобы смутиться, у султанши не было сил, а чтобы возмутиться вообще всему происходящему — наглости. Хатидже Султан не могла признаться себе до конца в том, что произошло в её голове в тот миг, когда она приказала собрать вещи и седлать лошадей, чтобы покинуть Стамбул. Страх, отчаяние? Или, может, сам шайтан отравил её разум?
Впрочем, почему шайтан? Разве бесы были ответственны за здравый смысл? Её супруг был сам не свой и долгое время не посещал её в их дворце, оставил одну наедине с тем ужасом, что творился в государстве и поражал её ослабленные нервы. Брат её был болен, и у Хатидже не было ни наивности, ни надежды, чтобы предполагать, что он выживет, приедет к ней, обнимет и защитит от этого кошмара.
Тягостное чувство, травившее её некоторое время, отпустило её ровно в то мгновение, когда она решила покинуть город. Её душу тотчас защекотало ощущение правильности сделанного выбора, и султанша, не желая расставаться с ним, просто вызвала евнуха и отдала ему чёткое распоряжение.
Хатидже не помнила, в какой год из тех, что она жалко существовала после гибели сына, в её голове стёрлась какая-то странная граница. Что это была за грань, за что она отвечала — султанша не знала. Смерть Мехмеда оторвала её от этой султанской жизни, натолкнула на тысячи мыслей, что она много лет отторгала-отторгала, а они всё равно добрались до неё. И когда в тот самый день Ибрагим едва не пересёк самую страшную для неё грань… какая-то ниточка в её душе оборвалась. Оказалось, это была какая-то последняя ниточка.
Ничто её более не связывало с этой Империей. Ничто ей не было дорогим или любимым. Даже Повелитель — и тот с каждым годом становился в её глазах больше падишахом, нежели любимым братом, с которым они в детстве срывали апельсины с деревьев и дружно чихали, покрываясь аллергическими пятнами. Лекари категорически запрещали им этим заниматься, но брат и сестра, бывшие непоседами, упорно продолжали поглощать злосчастные апельсины, измазываясь в липком соке фрукта.
Но эти дни давным-давно остались позади, и когда Хатидже узнала, что брата поразила странная болезнь, из-за которой он ударился в молитвы и не желал никого видеть, она смирилась с тем, что всё кончено.
А окончательно её сломало известие о том, что любимых сестёр, Фатьму и Бейхан, поразила точно такая же «болезнь».
— Султанша, прошу вас, не расстраивайтесь, — осторожно произнесла Фюлане-калфа, когда Хатидже молча изучала полученное донесение. Её сёстры вместе с семьями решили пожить вместе, пока эта чума бы не отпустила Империю — и в конечном итоге оказались поражены. — Наверняка, лекари найдут лекарства.
Всё то время, что Хатидже провела фактически взаперти в собственном дворце, она не предавалась рыданиям и стенаниям. Она последовательно и осторожно собирала информацию, сопоставляя её в голове с тем, что уже знала. Оттого и ей было известно, что её любимых брата и сестёр поразил тот же кошмар, насланный колдовством. И что её племянники, как и супруг-визирь, хорошо знали об этом. Боролись с этим.
Её бы в другие времена это успокоило бы, обнадёжило.
Теперь же она просто сидела, бездумно глядя сквозь письмо, что она держала в руках, и груз на её плечах стал невыносимо тяжёлым. Это конец. Её семья была уничтожена. Империя пала. История Османской Империи подошла к своему трагичному эпилогу.
— От этой чумы нет лекарства, Фюлане, — мрачно произнесла Хатидже. Обратив тяжёлый взгляд на калфу, она холодно добавила: — Вели собирать мои вещи. Я уезжаю.
— Ибрагим Паша знает? — захлопала глазами калфа.
— Нет. И не узнает. Исполняй.
— Но Паша приставил много стражи. Как вы покинете дворец?
— Это стража, а не надзиратели, Фюлане. Не родился ещё человек, который смог бы меня запереть. Ступай.
Султанша не лукавила: та часть её детства, что пошла во дворце в Эдирне, имела и светлые, и тёмные дни. Послушная при Хафсе Султан старшая из дочерей хорошо знала, что матушка, если решит её наказать за непослушание или очередную вылазку с братом, просто прикажет ей не покидать запертые покои. Но Хатидже знала, что её хитрость ей определённо досталась от отца — в итоге, и двери покоев внезапно переставали быть запертыми, и приставленные к ней евнухи-стражи оказывались соучастниками побегов.
Этот раз стал не исключением, и Хатидже Султан путём нехитрых манипуляций оказалась за пределами своего дворца. Путь её должен был простереться через безопасные пригородные деревушки, но недалеко от дороги, которая должна была вывести к пути, ведущему в порт Мидии, её экипаж и конвой наткнулись на культистов, которые определённо кого-то искали. Едва оторвавшись, они сумели предпринять попытку спрятаться в деревне Шириндже, но и там их настигли чернокнижники. Вне себя от страха, Хатидже уже смирилась с тем, что её смерть встретит её здесь — и успокоила её лишь мысль о том, что так она воссоединится со своим сыном в Раю.
И эти люди спасли ей жизнь, вырвав прямо из жестоких рук культистов.
А поляк, что ехал за её спиной, одним прикосновением сумел ослабить ту боль, что она уже считала своей постоянной спутницей.
Хатидже закрыла глаза и опустила голову.
— Поедем другой дорогой, — произнёс Алеш, оглядываясь по сторонам. — Кто из вас знает путь?
Селим, что ехал верхом вместе с Фемой, заметно нахмурился.
— Зависит от того, куда мы едем. Вокруг деревни болота и леса.
— Вернёмся в Мэнор де Лис, — прозвучало это не как предложение, а как безоговорочное утверждение. Развернув лошадь за уздцы, Баязид поддал шенкелей и направился в сторону выбранной дороги.
Если бы кто и решил вступить с шехзаде в полемику, столкнулся бы лишь с ветром. Младший наследник направился вон из леса, чтобы вернуться к той дороге, с которой они сошли ранее. Дорога предстояла опасная до того, как они пересекли бы черту города. По всеобщему немому убеждению, культисты в любом не решились бы вступить с ними в открытый бой в рассаднике охотников и янычар.
— Как у вас это получилось? Это тоже какое-то колдовство? — решилась задать мучавший её вопрос Хатидже. Она не собиралась поворачивать голову к поляку, что держал по обе стороны от её талии уздечку, но спиной почувствовала, как тот напрягся.
— Я ничего не сделал, сударыня. Откуда такие мысли?
— Больше десяти лет меня не отпускала постоянная головная боль. После смерти моего сына. Ни один лекарь не мог мне помочь, ни одна ворожейка, ни одна травница. Вы смогли. Как?
— Такая боль, как у вас, не появляется просто так, — Алеш осторожно подбирал слова. — Не может мучить вас столько лет. Господь всего лишь подарил мне способность видеть ответы, которые могут заставить боль отпустить вас.
— Алеш — целитель от Бога, — объяснила Фема, что крепко держала шехзаде Селима за торс, чтобы не упасть. Волосы её развевались от скорости и лезли в лицо, из-за чего она раздражённо их убирала и, расцепляя руки, тотчас испуганно возвращала их на место. — Однажды он исцелил трёхлетнюю девочку, когда та была на грани неизбежной смерти.
Фема хорошо помнила те редкие приезды Алексея на Аксайские холмы. Немного застенчивый, скромный, он практически не покидал домик, где останавливался, чтобы погостить, и выходил из него, только чтобы помочь по хозяйству или с кем-то побеседовать. Надя помнила, как в детстве не понимала такого контраста между своими дядьями Фёдором и Алексеем, поскольку оба были абсолютными противоположностями друг друга. Чтобы заручиться признанием одного, необходимо было без конца маячить у того перед глазами, заводить беседы, а в случае с Алешем — тот сам находил маленькую Надю тогда, когда той было одиноко или грустно. Именно к нему от отчаявшейся деревенской семьи она прибежала, чтобы попросить помощи. Трёхлетнюю девочку подрали волки, и надежды на её исцеление практически не было. И только какое-то божественное прикосновение Алеша, его мягкий голос и воодушевляющая беседы удержали жизнь в теле ребёнка.
— Ты помнишь, — улыбнулся Алеш.
— Вся деревня помнит. Ты появился в их жизни, словно ангел. Они долго потом тебя искали.
Алексей только опустил подбородок, отведя взгляд.
— Ты преувеличиваешь, малышка. Всё, что могу я, могут и другие люди.
— Вы можете исцелить мою боль? — разумеется, у расспросов Хатидже была изначальная мотивация.
— Покуда воспоминания об утратах живут в вас — никто не сможет вам помочь, сударыня, — подумав, ответил Алеш.
Хатидже задрожала.
— Я не могу больше так жить, — прошептала она, словно предположила, что её не услышат. — Не могу жить с ощущением, будто мне в грудь вложили горящий факел. Не могу.
Алеш не дал ей ответа, и султанша спустя минуту молчания предположила, что ему на эту тему говорить не хочется. Возможно, она слишком надавила — или требовала невозможного. В конце концов, она уже давно смирилась с тем, что такова была её судьба — жить и сталкиваться со страданиями.
— Всё, что я могу… — когда они покинули чащу и вышли на более ровную дорогу, в глаза Хатидже ударил свет солнца, и она услышала неуверенный голос за спиной. — Это стереть ваши воспоминания. О всей вашей жизни здесь. О ребёнке, о супруге, о сёстрах и брате. Тогда и боль отпустит вас.
Внутри у уставшей женщины что-то глухо затрепетало. То ли страх, то ли надежда — впервые на её памяти они был так схожи, что она не сумела их отличить друг от друга. Потерять воспоминания? Это бы лишило её не только боли, это бы лишило её всего, чем она сама являлась.
И что было бы дальше? Она бы «начала новую жизнь»? Где? С кем? И как? Кто бы её принял? Империя доживает последние дни, кто бы на что ни надеялся. А какая жизнь бы у неё была за её пределами? У неё, жившей в пределах крепостных стен всю свою жизнь. К тому же, ей было уже достаточно много лет, чтобы разочароваться в идее перевернуть свою жизнь одним взмахом руки. По молодости в её голове появлялись подобные мысли и не раз — когда она ругалась с валиде, когда страдала из-за скованности жизни султанши, когда слушала истории Ибрагима из походов о заморских краях, когда тайком интересовалась самыми разными культурами и разными точками зрения на них. Но желание это испарилось, стоило поделиться своими мыслями с валиде.
И тогда самое невинное:
— Я читала, что в землях, на которые мой отец пошёл однажды с походом, жили люди, верившие, что в крови их господ текла кровь мифических существ… Драконов и летучих мышей-кровопийцев.
Разбилось о жёсткое и брезгливое:
— Аллах мой, Хатидже, что за мысли посещают твою светлую голову. Какие глупости! Займись чем-нибудь более полезным. Например, озаботься уютом в своём дворце и скорейшим рождением ребёнка.
И ещё совсем юной султанше тогда лишь на секунду хотелось открыть рот и противопоставить хоть что-то в защиту своей любознательности, но безразличный взгляд матери разрушил это мимолётное желание. И хуже всего было то, что с возрастом Хатидже всё чаще ловила себя на мысли о бесполезности подобных размышлений — бытовые и сиюминутные проблемы были в любом случае насущнее.
Внезапно Надя, до этого момента морщившаяся от ударов сухого холодного ветра в лицо, замерла, широко распахнув глаза.
— Они близко! Я слышу их!
Лукаш, замыкавший их группу на вороновом коне, развернулся, чтобы посмотреть на дорогу: вдалеке показалась чёрная туча из всадников.
— Галопом! — скомандовал Лукаш, наклоняя корпус вперёд, второй раз обернув уздечку вокруг запястий и дав команду лошади нестись быстрее.
Чернокнижники неслись на скаковых лошадях, которым, казалось, не ведома была ни усталость, ни опасность каменной дороги. Враг стремительно приближался, и предвестники с османами начали испытывать серьёзное беспокойство, граничащее с паникой. В одном из преследователей Баязид, приглядевшись, признал предателя-чауша. Оскалившись, он едва подавил в себе желание развернуться и добраться до гнусного перебежчика.
— Они догоняют! — с паникой в голосе вскричала Фема, то и дело испуганно оглядываясь и подмечая, что расстояние между ними уверенно уменьшалось.
— Сколько там их? — спросил Алеш, подмечая, что быстрый бег лошади плохо влиял на Хатидже Султан. Женщина чувствовала себя всё хуже, оттого и плохо держалась в седле, так и норовя сорваться в сторону и разбиться. — Сударыня, держитесь крепче. Оставайтесь в сознании!
Один из преследователей, вырвавшись вперёд, уверенно поднялся на стременах, выпрямив спину. Надя сощурила глаза, пытаясь понять, что чернокнижник собирался делать, и страх тотчас парализовал её.
— Осторожно! Он стреляет!
Но предупреждение было услышано и осознано слишком поздно: стрела, резко вылетев из лука культиста, со свистом вонзилась в гузно лошади замыкавшего их группу Лукаша. Лошадь зашлась пронзительным ржанием, выгнулась и сбросила своего наездника куда-то в сторону деревьев, после чего споткнулась о камни и повалилась на землю.
— Лукаш! — вскрикнула Зофияна. — Мы не можем его оставить!
— Они убьют нас! — пытался воззвать к их здравому смыслу Баязид и тут же внутренне пожурил себя, сравнив свои речи с недавними словами самого Лукаша. — Проклятье!
Младший шехзаде, резко потянув на себя уздечку, остановил свою кобылу и тотчас спешился, вытаскивая из ножен свои клинки. Несколько культистов последовали его примеру и, вытащив свои кинжалы, понеслись на ассасина. Несколько оставшихся нацелили свои стрелы.
— Баязид, они тебя подстрелят! Осторожно! Надя, спустись! — дождавшись, пока Фема послушно спешится с коня, Селим потянул своё ездовое животное в сторону наметившейся схватки, на ходу вытаскивая ятаган из ножен. — Не смотри им в глаза!
— Как ты себе это представляешь?! — взревел в ответ шехзаде-ассасин, ловко уворачиваясь от прямых свистящих ударов ножей и клинков.
Селим, ворвавшийся в гущу сражения верхом на лошади, недолго сохранял своё преимущество: пара клинков чернокнижников тотчас убила его лошадь, и рыжий шехзаде, сброшенный своим животным, спиной упал на землю. Едва придя в себя, он тут же укатился спиной от нацелившегося прямо в его грудь меча.
Зофияна спрыгнула на землю, отбрасывая мешавшуюся накидку с плеч. Алеш забегал глазами по смешавшимся в пылу сражения фигурам, прикидывая возможную тактику. Хатидже, сидевшая спереди, неловко качнувшись, опустила голову на грудь.
Алеш жестом подозвал растерянную родственницу.
— Надя, помоги ей.
Хатидже была быстро передана «из рук в руки» светловолосой предвестнице на попечение, после чего Алексей, ловко перекинув ногу из стремени, приземлился на землю. Он не выносил насилие в любом его виде, но понимал — иного языка зачастую люди не понимают. Даже отчаявшиеся, потерявшие надежду, обратившиеся к Колдовству за помощью. Алеш их понимал как никто другой.
Дар, которым открыто восхищалась наивная Наденька, был ему дан именно Первородным. Разница только была в том, что ему, Алешу, удалось разорвать порочную связь с Искусителем, прикрывавшимся перед ним именем Всевышнего. Другие же предпочли видеть в чудовищно опасном существе своего благодетеля — в том или ином виде.
Алеш Венедиш обладал «руками Господа» — и только самому Алешу было ведомо, кто лукаво улыбался, наблюдая за ним, использующим этот подарок. И он хорошо знал, какую огромную цену однажды придётся заплатить — именно тогда, когда он этого не будет ожидать.
Селим и Баязид первым делом пытались добраться до стрелков, которые пусть и не были так подвижны и защищены, как вооружённые до зубов культисты, но тем не менее представляли куда большую опасность.
Надя и Хатидже отошли как можно дальше от схватки. У Фемы руки чесались вступить в бой, хоть как-то помочь, не быть бесполезной хотя бы в этот раз, но она с тяжёлым сердцем признавала, что тем самым принесла бы только ещё больше вреда. Напряжённо следя за тем, как уклонялись от прямых ударов и выпадов османы и польские предвестники, она не сразу заметила, как ослабела в её объятиях султанша.
Ноги Хатидже ослабли, в глазах её потемнело, и она из последних сил вцепилась в плечи оберегавшей её девушки.
— Султанша, держитесь, — предвестница опустилась вместе с Хатидже на колени, легонько пошлёпывая ту по щекам, приводя в чувства. — Не теряйте сознание!
— Баязид! — послышался издалека громовой голос рыжего шехзаде, который, словно разъярённый лев кинулся на чернокнижника, что выждал момент и собирался напасть на ассасина сзади.
Окликнутый шехзаде, рукой отбив удар и вывернув до хруста и крика руку одному из нападавших, озадаченно огляделся. Чернокнижника за спиной он не замечал: стало понятно, что культист пользовался псионикой, чтобы отвлечь от себя внимание. Нож сверкнул в его ладони, когда Баязид отвернул от убийцы свою голову.
Надя открыла рот в немом крике, когда шехзаде Селим, сетовавший на свою обычную неповоротливость в бою, в несколько широких шагов преодолел расстояние между собой и братом, яростно расталкивая чернокнижников перед собой. Лезвие ятагана в следующий же миг встретилось с грудью чернокнижника, который не успел ни снять своё воздействие, чтобы как-то увернуться, ни среагировать. Глаза его расширились в момент, когда собственная алая кровь брызнула ему на лицо и на тёмные ткани ассасинской брови несостоявшейся жертвы в лице шехзаде Баязида.
Ятаган почти застрял в мясе истекающего кровью чернокнижника, и Селим, чьи глаза горели невозможным пламенем, которое, должно быть, не видел ни один человек в этой жизни, безо всяких усилий вытащил ятаган из груди культиста.
Баязид, с чьего разума спала псионическая пелена, тут же осознал, что произошло, и с огромным изумлением в глазах взирал на собственного брата. Толики замершего мига хватило, чтобы в памяти воскрес день, когда они с отцом отправились на охоту и когда он, Баязид, кинулся вперёд, не разбирая ничего перед собой, чтобы спасти брата от нападавших.
Тот же самый огонь сейчас горел и в обычно флегматичных глазах его рыжего старшего брата.
Ряды чернокнижников успели поредеть, но и нескольких секунд промедления хватило вероломным культистам, чтобы понять, что необходимо на османов действовать грязными методами. Алеш, окинув чернокнижников глазами, это быстро понял.
— Отойдите к Наде, давайте же! Она защитит вас! — обратился он к шехзаде, повышая голос. Те тотчас обратили на него свой взор. — Вы не должны попасть под их влияние!
Схватив брата, который бы наверняка начал возмущаться, Селим потащил того обратно к Наде и Хатидже. На удивление, сконфуженный Баязид не нашёл в голове веского повода сопротивляться, а потому едва не обгонял старшего брата. Алеш бросился к оставшимся чернокнижникам, что окружили с двух сторон яростно сопротивлявшихся Зофияну и Лукаша.
— Алеш! — обратился к нему в последний момент Баязид и в следующий миг бросил свой заточенный ассасинский клинок, что был определённо лучше любого оружия самого поляка. Поймав его, Алеш благодарно кивнул и затем поймал взгляды своих сородичей.
Зофияна и Лукаш поняли условный намёк своего предводителя. Необходимо было насколько можно скоро свернуть эту нелепую битву. Соня, державшая в руках два острых заточенных кинжала с длинными тонкими лезвиями, отошла на несколько шагов, чтобы поднять свой плащ. В момент, когда двое культистов настигли её спину, женщина мгновенно выпрямилась, развернулась и бросила плащ в нападавших, чтобы дезориентировать их. Секунды растерянности хватило, чтобы кинжалы рассекли шею и живот каждого из них.
Селим и Баязид, встав по обе стороны от Нади, окружившей руками почти бессознательную Хатидже, готовы были в любой миг вновь вступить в схватку. Фема восхищённо наблюдала за отточенностью движений своих польских сородичей, подмечая каждую деталь. Может, и она могла бы так орудовать кинжалами, как Соня, так ловко врукопашную избивать культистов, как Лукаш, если бы в своё время прилагала больше усилий? Алеш, который когда-то и объяснил ей всю логику ненасильственной жизни, теперь с таким же хладнокровием и такой же искусностью маневрировал между чернокнижников, будто танцуя с клинками и ветром.
— Где стрелки? — напряжённо спросил тяжело дышавший Селим, окидывая взглядом сражавшихся предвестников и чернокнижников.
— Мы всех убили, — ответил Баязид. — Их было трое — и всех мы убили.
— Вон четвёртый! — вздрогнула Надя, направив указательный палец на скрывшегося неподалёку среди деревьев чернокнижника. Его стрела была направлена прямо на них.
Быстро зацепившись взглядом за незаметного убийцу, Селим мгновенно поднял с земли тётю.
— Бежим в лес! — Баязид подтолкнул брата и предвестницу в сторону чащи.
— Там же болота!
— Нас сейчас подстрелят! Какая разница?!
— Лук, мне нужен лук! — покрасневшая от напряжения Надя внезапно остановилась, впившись взглядом в тело одного из уже убитых чернокнижников неподалёку на сухой дороге.
Поняв, на что предвестница собиралась решиться, Баязид смертельной хваткой вцепился в её плечо, потянув в их сторону.
— С ума сошла, Фема?! В тебя всадят стрелу быстрее, чем ты возьмёшь в руки лук!
Вырвавшись, предвестница, не помня себя от бурлившей смелости в крови, кинулась обратно в сторону дороги. Она не собиралась тратить драгоценное время, чтобы напомнить Баязиду о том, что чернокнижник вполне мог перевести свой прицел на одного из её родичей, поняв, что османы сбежали в лес. И оказалась права: покинув тень деревьев, Надя сначала встретилась взглядом с чернокнижником, чей лук был ещё секунду назад направлен на сражавшихся предвестников, а затем перевела его на тело культиста, около которого лежал лук.
Оказаться полезной хоть раз в жизни. Хоть раз в жизни перебороть свой глупый страх.
Боковым зрением она заметила, как чернокнижник, едва не облизнувшись от такой удачи, начал прицеливать свой выстрел на неё. Фема в эти секунды забыла обо всём: о собственной безопасности, о здравом смысле — её волновала только появившаяся возможность доказать самой себе, что она могла ещё кому-то помочь. Кого-то спасти.
Запнувшись о камень и едва удержав равновесие, светловолосая предвестница стремительно подняла с земли деревянный лук и вытащила из колчана за плечами убитого культиста стрелу. Развернувшись и отбежав для пущей верности на несколько шагов в сторону, Фема вставила стрелу хвостовиком в гнездо и натянула тетиву. Стрельба из лука была тем единственным, что ей удавалось по-настоящему.
Почему? Разумеется, потому что именно этому её учил дядюшка Фёдор. И только его уроками она не пренебрегала.
Прищур, прицел, выдох — и стрела со свистом вылетела из её лука, в следующий миг вонзилась прямо в глотку чернокнижника, который явно не ожидал такого скорого выстрела с её стороны.
Почувствовав невероятное удовольствие от удачного выстрела и воодушевление от того, что она кому-то помогла, Фема снова бросилась к колчану чернокнижника, решив забрать его себе на бессрочное время.
— Надя! Вернись к ним! — заметив её неподалёку, Соня злобно свернула глазами. Отвлечение стоило ей её кинжалов — культист ловко ударил ту по кистям рук и выбил их из рук. Зофияна не растерялась и, ударив того в ответ прямо в кадык, женщина затем обхватила его голову обеими руками и приложила со всей силы об своё колено. — Выродок…
Надя успела закрепить колчан на талии, чтобы быстрее вытаскивать стрелы, и это сбережение времени сыграло ей на пользу: выудив следующую, она быстро выпустила её в одного из последних чернокнижников, который пытался накинуться на Зофияну со спины. Она заметила его ещё до этого, но не успела бы повернуться и что-то сделать.
Боевой дух чернокнижников упал ниже самой низкой отметки, и вся их тактика обратилась в стремление оглушить защищавшихся предвестников и скорее сбежать.
— Пленных не берём! — прошипел Лукаш, заметив, как один из культистов предпринял попытку сбежать в лес, и кинув тому вдогонку в спину кинжал. Дезертир выгнулся дугой и растянулся на траве.
Второй несостоявшийся дезертир, последний из нападавших, оказался напрямую схвачен Лукашем при попытке побега. Злобно сверкнув глазами, он надавил руками на его предплечья, предполагая, должно быть, сломать тому все кости. Истошный вопль вырвался из глотки культиста, когда послышался первый скорбный хруст.
— Лукаш, нет, — настойчиво надавил Алеш, стирая ненавистную кровь с лица.
— Ты жалеешь его? — сквозь зубы выдавил тот в ответ, даже не глядя Алешу в глаза.
— Мы не звери, — вступилась Зофияна. — Отпусти его.
Лицо Лукаша тотчас исказилось судорогой желчной ненависти. Белки его глаз покраснели, когда он наконец взглянул на своих сородичей.
— Да что с вами? Вы забыли, кто эти существа? Они даже не люди! — отпускать пленного дезертира у него и в мыслях не было: тот продолжал мычать и стонать от боли переломанных костей. — Они убийцы! Они секунду назад собирались выпустить вам внутренности!
— И чем ты будешь лучше, если поступишь, как они? — Алеш положил руку на ему на плечо, но не для того, чтобы успокоить, а для того, чтобы удержать от совершения очередного насилия.
— Алеш, мы не на турнире: никакого счёта тут нет, — процедил он раздражённо. — Есть те, кто убивает людей с помощью грязного колдовства, потому что так им говорит Первородный или Сандро, а есть те, кто убивает их за это, прежде чем они ещё кому-то навредят. Всё.
Произнеся последнее слово, Лукаш выхватил кинжал из своих набедренных ножен и в следующий миг всадил его прямо в сердце чернокнижника. Покрутил его, повертел и всадил ещё глубже, до рукояти. Истошный вопль соединился с предсмертными судорогами, и Лукаш отпустил почти мёртвое тело на холодную землю, предварительно с хлюпающим звуком вытащив кинжал из плоти.
Лукаш знал, что, подняв взор, увидел бы лишь упрёк в глазах своих сородичей, потому и не собирался это делать. Молча принявшись вытирать кровь о ткань своего камзола, он обошёл Алеша и Соню и направился к поражённо наблюдавшей за ними издалека Нади.
— Хороший выстрел, малышка, — улыбнулся одним уголком губ Лукаш, проведя взглядом линию от лука Фемы до трупа неподалёку. — Тодор научил тебя?
Внимание растерянной Нади вернулось к Лукашу, она неуверенно перевела на него глаза.
— Да.
— Не удивлён, — хмыкнул Лукаш, тут же посерьёзнев. — Ты тоже считаешь, что я поступил неправильно?
Фема жила и дышала своей уверенностью в том, что ненавидела насилие. Эта идея жила с ней с тех самых дней, когда о ней поведал ей Алексей. После она и не задумывалась об ином.
А затем любимый человек предал её семью, чернокнижники спалили дотла её деревню, ассасины-благодетели терзали её, чтобы добыть нужные сведения… И, возможно, насилие это, словно сорняк, произрастало на почве такого вот допущения? Пока жили люди, которые мыслили, как она или Алеш с Соней, насилие не могло исчезнуть.
Этот культист и вправду убил бы их, не моргнув и глазом. И поиздевался бы над мёртвыми телами. Чернокнижникам не были чужды никакие манипуляции или уловки, даже самые жестокие, не говоря о тех пытках, к которым они прибегали при любой возможности.
И разве странно, что с ними следовало поступать по справедливости?
Опустив глаза, Фема тяжело вздохнула.
— Нет.
Лукаша ответ Нади удивил и порадовал. Серо-голубые, почти прозрачные глаза блеснули одобрением, и предвестник-проводник похлопал девушку по плечу.
— Я рад, что ты так думаешь.
Баязид и Селим с Хатидже на руках уже направлялись к ним. В этот раз они забрали у чернокнижников одну из лошадей, чтобы Наде не пришлось ехать вместе с шехзаде Селимом, и вскоре они снова вернулись в путь. До Стамбула оставалось совсем немного, а уже там их ожидал Мэнор де Лис и безопасность. Они точно не считали возможным провести бессознательную Хатидже Султан через весь город незамеченной. Соня отдала шехзаде Селиму свой плащ, в который они общими усилиями укутали Хатидже и облокотили на грудь её рыжего племянника. Зофияна и Алеш ехали по обе стороны от его лошади, Баязид впереди показывал дорогу, а Надя и Лукаш замыкали их кавалькаду.
Последняя предвестница Донского клана ехала с угрюмым видом, опустив голову и мрачно рассматривая тёмную гриву своей кобылы. Первая вспышка довольства и страха отпустили её, и теперь Надя могла рассуждать трезвее. Фактически, кинувшись отстреливать чернокнижников из лука, она бросила тех, кого должна была защищать. Культисты могли бы воспользоваться этим и поработить их разум, похитить, убить — что угодно. И она одобрила ужасное насилие. Не посчитала это чем-то неправильным.
И хуже всего было не это. А то, что Надя не чувствовала стыда за это. Только тревожность за изменение собственных мыслей.
И ещё…
— Почему ты сказал, что не удивлён, что меня научил стрельбе из лука Тодор? — внезапно спросила Надя у ехавшего рядом Лукаша.
Тот смерил её странным взглядом.
— Алеш рассказывал, — пожал он плечами равнодушно.
— Алеш не мог знать об этом, — упрямо поспорила Надя. — Дядя учил меня стрельбе уже после того, как он гостил у нашего клана. Так откуда ты знаешь?
— Любопытство сгубило кошку, если ты не слышала такую пословицу.
— Из-за него погибла вся моя семья, — прошипела Надя, чей голос наполнился ненавистью. — Я имею полное право знать.
Лукаш определённо не собирался отвечать на расспросы Нади, потому как дёрнул поводья и ускакал вперёд, поравнявшись с Баязидом. Такая скрытность не на шутку встревожила Надю, но она предпочла дождаться нужного момента, прежде чем расспросить как следует Алеша или Соню. К тому же, она точно знала, что её польские сородичи должны же были узнать у неё о том, как погиб Донской клан.