Демоны порока

МЭНОР ДЕ ЛИС

      Хатидже заснула за столом. В кровати её преследовала непонятная бессонница, которую она тем не менее старательно скрывала от предвестников, засевших вместе с ней в этом французском посольстве. Уже которую неделю они пребывали здесь, и Хатидже могла поклясться, что ощущала кожей, как жизнь её переместилась куда-то в лимб — никакого смысла в своём существовании она попросту не чувствовала. Она целые дни проводила в своей неформальной изоляции, пытаясь не поддаваться унынию и невротичной меланхолии, преследовавшей её всю жизнь доселе. Она проводила дни за чтением литературы, позволившей бы ей понимать польскую речь, и это было единственным, что отвлекало её от страшного ощущения, будто стены вокруг неё всё больше сужались.       Тихий протяжный скрип вырвал её из короткой дрёмы.       Она до трясущихся костей боялась таких звуков: скрипов и завывания ветра, ползущего по её султанским покоям, когда ей казалось, что по стенам гуляли мрачные тени. Иногда она думала, что проснулась, но на деле не могла пошевелить и пальцем: грудную клетку её сдавливало спазмом, она едва могла дышать — и глаза её высыхали, едва заметив чёрную фигуру в конце комнаты, медленно приближавшуюся к ней.       Султанша задрожала. Она уже которую неделю не была в своём дворце, ещё дольше не чувствовала тёплого тела супруга рядом с собой, который мог бы уложить её голову к себе на плечо и успокоить. Она осталась совсем одна: вырвав её из лап смерти, эти польские предвестники не дали ей фактически ничего взамен. Зачем же она осталась жива?       Взяв со стола масляную лампу, Хатидже плотнее укуталась в коричневую шаль и поправила её на макушке, чтобы защитить свою чувствительную голову от холодных зимних сквозняков. Поднявшись со стула, она прошла к двери и осторожно открыла её, заглядывая в непроглядную тьму коридора. Посол Франции, Луи де Лабом, предоставил ей и полякам убежище в своём доме, предложив для отдыха и своих нужд верхние этажи. Хатидже расположилась в гостевых покоях, по соседству с ней по обе стороны обустроили комнаты Зофияны из Тельча и Лукаша Ефремеца. Покои Алеша Венедиша, как она слышала, находились в дальней части этажа, в самой простой комнате.       На цыпочках крадясь в сторону источника шума, Хатидже дрожала: в пугающей для неё тишине стук собственного сердца казался оглушительным. Наконец в конце коридора, который вёл направо, в другое крыло, и налево, на лестницу вниз, она увидела тень мужчины. Инстинктивно задув фитиль в лампе, султанша замерла. В слабом свете, доносившемся откуда-то снизу, с лестницы, она разглядела Алеша Венедиша. На полусогнутых ногах он какой-то странной походкой двигался в сторону своей комнаты, которая как раз располагалась в коридоре, ведущем в другое крыло. Когда мужчина исчез из поля зрения, Хатидже осторожно последовала за ним, стараясь не шуметь и не привлекать к себе внимания.       Заглянув за угол, она увидела, как были ссутулены плечи поляка, какими грязными космами лежали на спине его длинные золотистые волосы, убранные в хвост. Он казался смертельно уставшим. Когда рука его поднялась, чтобы толкнуть дверь в свою комнату, глаза султанши расширились от ужаса: ладони его все были в запёкшейся крови.       Алеш предпочитал самую простую пищу, исключительно растительного происхождения, и не выносил вульгарности и вычурности в одежде: на нём всегда были просторные робы тёмных оттенков, в которых Хатидже узнавала рясы христианских иноков. Только одежда Алеша выглядела практичнее, чтобы было удобно её носить в частых разъездах.       Хатидже знала о монахах исключительно из крайне редких рассказов Ибрагима и представляла их себе раскабаневшими пьяницами. Алеш никак не подходил по этому описанию в своей невыносимой кротости и замкнутости. От него веяло светом и спокойствием.       Обычно.       Теперь же в этой мрачной тени она не видела привычного ей ангелоподобного мужчины, чьё лицо она первым увидела, когда он вытащил её с того света.       Ведомая страшным любопытством — и нежеланием возвращаться в холодные покои без свечи, — Хатидже тихонько прокралась к комнате предвестника. Немного открыла дверь, чтобы можно было заглянуть туда одним глазком. Чувствовала она себя так, как в детстве, когда подслушивала разговоры валиде с отцом или Дайе-хатун. Безо всяких дурных мотивов: она просто была крайне любопытным ребёнком — любопытство которого всю жизнь рубили на корню.       Откуда вернулся Алеш? Откуда у него кровь на руках? Отчего он такой уставший?       Вопросы горели на языке султанши.       Мысли её замерли, по позвоночнику прошлась дрожь, когда она заметила, как окровавленные руки Алеша потянулись к поясу на робе. Покраснев, как маков цвет, она настолько засмущалась, что даже не отвернулась. Но, к её счастью, под не без туда стянутой робой оказалась другая одежда.       Совсем другая. Настоящая военная форма — лёгкий стёганый доспех из кожи, покрывавший всё тело, кроме предплечий, перевязанный поперёк тонкими ремнями.       Сверху — монах. Под рясой — предвестник и воин.       Хатидже затаила дыхание, когда Алеш с крайне хмурым видом снял с пояса ножны и положил их на стол. Казалось, ему было противно оружие, которое он был вынужден носить.       Затем предвестник, всё ещё не замечая султаншу, прошёл, чуть качаясь от усталости, к зеркалу и тазу с водой. Со странным выражением он вглядывался в своё отражение. Затем умыл лицо, задержавшись на глазах, и принялся отмывать кровь с рук. Хатидже подумала о том, что если Венедиш носил под рясой доспех, пусть и символический, то, возможно, он с кем-то сражался?       Но нет, кровь была только на руках — на другой части одежды её не было. Что же с ним случилось?       Хатидже не так часто выходила из своей комнаты, но всякий раз, когда она это делала, глаза её искали Алеша. И не находили — судя по словам Эммы, следившей за особняком в отсутствие принца и брата Луи, его практически не было видно днём в Мэноре. Это подстёгивало любопытство Хатидже ещё сильнее.       Наконец Алеш повернулся лицом в её сторону, но всё ещё не разглядел её тёмных глаз в щели двери. На негнущихся ногах он прошёл в ту часть комнаты, которую она не могла разглядеть. Поддавшись порыву, она чуть шире раскрыла дверь и просунула голову внутрь, осторожно повернув её.       Сердце её пропустило удар от внезапно нахлынувшей теплоты, согревшей её плечи: игра света и тени свечей в красном угле комнаты создавала лёгкое золотое мерцание вокруг спины предвестника, склонившего голову перед иконами, стоявшими на маленьком алтаре перед ним. Он что-то тихо бормотал про себя, и султанша напрягла слух, чтобы расслышать, что именно он говорил.       Это была молитва, но латынь Хатидже не узнала: на польские слова, которые султанша вычитывала предыдущие недели в книгах, не было похоже. Догадка озарила её: это был русский язык — тот, который она периодически слышала из уст Хюррем. Однажды, лишь вскользь, они с ней обсуждали христианство, и рыжеволосая кадина рассказала Хатидже о том, как часто она молилась в церкви, где батюшкой был её отец. Хюррем рассказывала об этом в красках; взгляд её становился рассеянным, и она периодически переходила на родной язык, если вспоминала слова из молитв, что были ей когда-то близки.       И сейчас память Хатидже услужливо подкинула ей их, и она поняла, что Алеш молился не на польском языке. Что определённо имело для него какое-то особое значение.       Вначале он обращался к ней то «сударыня», то «пани», в конце концов второй вариант оказался для него удобнее, а для неё — благозвучнее. Хатидже успела понять, что Алеш не был чистокровным поляком — хотя бы из того, что его второе имя было русским. Алексей.       Теперь она могла быть почти уверена в том, что это было его настоящим именем. Было ещё кое-что, что заставляло Хатидже серьёзно задуматься над происхождением этого загадочного мужчины. Алеш хорошо говорил на её языке, очень хорошо — в его речи слышался акцент, но грамматика была правильной, присутствовала беглость. Она не могла понять, как он в такие короткие сроки пребывания в её стране мог так научиться говорить по-турецки. В случае с Зофияной и Лукашем всё обстояло совсем иначе: они старались, и определённые успехи были, но отрыв был колоссальный относительно их собрата.       Внезапно её раздумья прервал Алеш, который спокойно повернул голову в её сторону. Паника и стыд вскипели в её груди, Хатидже почувствовала себя невероятно глупо — ей захотелось провалиться сквозь землю: она подглядывала за ним, за взрослым мужчиной.       Ноги задрожали и уже подготовились уносить хозяйку прочь, словно пристыженного ребёнка, как мягкий голос Алеша остановил её:       — Заходите, пани.       Сердцебиение грохотало в ушах. Казалось, она проглотила язык. Алеш развернулся всем корпусом, и она мгновенно отвлеклась от своих ощущений, поскольку впечатления от выражения лица Венедиша мгновенно перекрыли их.       Алеш смотрел на неё с каким-то болезненным смирением, глаза его были красными и воспалёнными, ссутуленные плечи подрагивали от усталости — и в целом он едва стоял на ногах. В этом лёгком стёганом доспехе он выглядел гораздо мужественнее и внушительнее, нежели когда носил монашескую дорожную робу.       — Почему ваши руки были в крови? — Хатидже услышала свой голос прежде, чем остановила своё нездоровое и неуместное любопытство.       Алеш осмотрел их.       — Я уже долгое время пытаюсь отыскать людей, которые были бы связаны с Мирцеусом Оздемиром. В процессе поисков, с божьей помощью, я помогаю раненым и больным, на которых натыкаюсь. Это их кровь.       — Вас пускают в вакуфы? — Хатидже выгнула бровь: она сомневалась, что мужчину-иностранца в форме христианского инока могли бы впустить в такие заведения, спонсируемые султаншами её Династии.       — К сожалению, нет, пани, — покачал головой Алеш. — Но страждущих гораздо больше на улицах города. О них некому позаботиться, кроме некоторых неравнодушных.       — Как же так? Неужели их так много?       Она не могла представить масштабов катастрофы: если в нескольких крупных благотворительных фондах её семьи не оказывалось достаточно места или еды, то всё было ещё хуже, чем она думала.       Алеш грустно опустил голову.       — Больше, чем вы можете представить. Многие умирают прямо на улицах, и их тела не всегда убирают — попросту некому.       Султанша поморщилась от отвращения, представив эту картину.       — Почему? Наверняка ведь на улицах из-за этого стоит страшный смрад.       — Вы правы. Но люди боятся, что если они прикоснутся к почившему, а он окажется замешан в чём-то, за чем охотится Корпус, то ему могут предъявить такие же обвинения. Бездействие возведено в культ в вашем городе, пани.       — Это ужасно, — брови её сошлись на переносице. Увидев, что взгляд Алеша снова стал потерянным, она осмелела и, осторожно закрыв за собой дверь, сделала пару шагов в его сторону. — Вам удалось узнать что-нибудь?       — Очень мало. Непозволительно мало. Оздемир возведён среди народа в ранг пророка за то, как самоотверженно наводит порядок в городе. Брак с вашей племянницей, Михримах Султан, только подтверждает их мысли о его избранности Богом. Фактически, он управляет городом, а не султан Мехмед.       Она уже слышала о том, что её племянник из второго в очереди на престол наследника превратился сначала в регента султаната, а затем и в падишаха. О судьбе своего брата она тоже была осведомлена: впрочем, скорбь, которую она испытывала относительно Сулеймана, была едва ли меньше, чем та, кою она испытывала бы, узнай о его настоящей гибели. Для неё брат был мёртв, когда оказался проклят. Она слышала от предвестников о том, что проклятье слишком сильное и не исчезнет даже после смерти чернокнижника.       Михримах же серьёзно её беспокоила… Хатидже руками обняла свои плечи, укутанные в шаль, и продолжила слушать Алеша.       — О ближайшем круге Оздемира известно крайне мало: люди, что имеют доступ в его личные покои и кабинет, перемещаются по Алой цитадели в масках. Известно лишь, что все они так или иначе часто покидают крепость, чтобы провести время в городе. Но как их вычислить, неизвестно.       — Значит, это тупик? — расстроилась Хатидже.       — Утром я обсужу это с Лукашем и Соней, — Алексей отвернулся от султанши, чтобы с задумчивым видом начать рассматривать иконы. — И мы осмотрим самые посещаемые таверны города. Кто-нибудь что-нибудь да слышал. Приближённые Оздемира в любом случае простые люди со своими слабостями.       — Я пойду с вами, — заявила султанша, подходя ближе к алтарю и поравнявшись с мужчиной.       Венедиш покачал головой.       — Простите, пани, но это опасно. В городе крайне неспокойно. Я бы настоятельно просил вас остаться в Мэноре.       — Мне надоело сидеть в четырёх стенах, — раздражённо бросила султанша: она слишком часто в своей жизни слышала эти слова. — Я всю жизнь прячусь от кого-то или чего-то, но толку с этого никакого.       — Вы ведь покинули свой дворец и попали в ловушку, едва не погибнув, — заметил Алеш, внимательно вглядываясь в лицо Хатидже, словно пытаясь прочитать на нём какие-то ответы для себя. — Разве это не лучше всего иллюстрирует мои слова?       — Мне было плохо там, — она отвела взгляд и посмотрела прямо в глаза Богоматери, изображённой на иконе. Что-то внутри ёкнуло. — Я… чувствовала, что задыхаюсь от собственной тоски. Я всю жизнь провела в четырёх стенах, и результатом этого стало то, что я боюсь даже собственной тени. Эти страхи, отравив меня, не защитили ни от чего: культисты всё равно напали бы на мою карету — страшилась бы я этого или нет. Я поняла, что мои страхи… бессмысленны.       — Страхи не бессмысленны: они удерживают нас от принятия неверных решений, пани, — Алеш вглядывался в мягкую игру света свечей перед собой. Атмосфера какого-то таинства заставляла их говорить полушёпотом, и это странным образом успокаивало его душу.       — Неверных ли? — Хатидже выгнула бровь. — Совершая какое-то действие, мы приходим к одному результату. Но мы не знаем, что случилось бы, поступи мы иначе. Не знаем… неправильным ли было решение или правильным. Мы просто пришли к тому… к чему пришли. Так в чём смысл страхов?       Молчание не казалось неловким, несмотря на то, что Алеш и Хатидже так полноценно беседовали впервые. Казалось, слова друг друга наводили их на какие-то мысли.       Алексей снова посмотрел на лицо султанши и заметил отсутствующий взгляд. Он понимал, что она как будто воспроизводила в своей памяти что-то, и дал ей время, чтобы уложить это в голове.       Наконец она заговорила пространным голосом:       — Знаете… Когда у меня родился первенец… мой Мехмед, — в горле её тут же пересохло, и она смочила его слюной. — Он появился на свет бездыханным. Повитуха шлёпала его, заставляя заплакать, но он никак не кричал… И я… — она замолчала, прислушиваясь к своим ощущениям и мыслям. — Смертельно испугалась. Я должна была выхватить его из рук акушерки, засунуть пальцы в горлышко и достать пробку из слизи, что перекрывала ему воздух… Но я боялась. Боялась, что… что у меня не получится его спасти. Что пальцы мои не найдут этой пробки. Что меня охватит отчаяние, и я пойму, что это конец. Что мой ребёнок не закричит. Я не хотела брать на себя такой груз, и я так и сидела, парализованная горем настолько, что едва могла плакать…       Алеш почувствовал, как странный болезненный огонь внутри облизал его грудную клетку.       Предвестник молча слушал женщину, испытывая расцветающее сочувствие. Он понимал, как тяжело ей давались эти слова, это признание своих страхов и своих слабостей. Он знал на своём веку так мало людей, которые могли бы быть честны не только с другими, но и в первую очередь с самими собой. Люди были прижимисты в своих эмоциях, страшились показаться слабыми и уязвимыми — особенно в собственных глазах.       — А потом… — продолжала Хатидже с совершенно пустым взглядом. — Хюррем, жена моего брата, выхватила из рук повитухи моего сына и вытащила пробку из его горла. Вот так просто. Мы с ней… тогда не были в хороших отношениях. Мой муж её ненавидел. И я, желая быть ему ближе, потворствовала ему в его делах. Хюррем знала об этом. И страх, что я или мой супруг обвинили бы её в чём-то, не сумей она спасти Мехмеда, не остановил её. Это я должна была быть бесстрашной, а не она.       Венедиш заметил, как задрожали её приоткрытые губы. Увидел на долю секунды такое знакомое ему выражение лица: сквозь пелену слёз горя и скорби промелькнула ненависть к себе.       Воспоминания о Мехмеде заставляли мышцы султанши сжиматься в спазмах. Она сжала ткань своей шали на плечах и опустила голову.       — Мои страхи губительны для меня. И поэтому Аллах отобрал у меня сына. И умер он от удушья. От такого же, от которого он бы умер, едва родившись.       Алеш помнил, какие картинки вспыхнули в его голове, когда он прикоснулся к боли этой женщины, впервые встретив её. Он знал, что на самом деле организм ребёнка отравил яд. Откуда взялся яд — он не мог знать, но по-настоящему вины Хатидже Султан в этой трагедии не было.       С другой стороны, он не мог быть уверен в том, что это было чудовищным совпадением: организм малыша действительно мог быть отравлен — и он бы умер, но позже, — но в ту злосчастную ночь султанша действительно по случайности задушила своего ребёнка, уснув над ним.       Голубые глаза предвестника чуть прикрылись тяжёлыми веками. Он так хорошо знал груз этой вины. Так хорошо понимал, что доводы рацио не всегда были убедительны. Но он ничего толком не мог предложить этой бедной женщине: он и сам по сей день учился жить с таким же грузом. Султанше он предложил стереть её память: ради того, чтобы помочь ей, Алеш бы воспользовался той тёмной стороной своего дара, которую всячески отторгал. Но память человека — это его сущность, его личность. Он понимал, что невозможно было так просто отказаться от самого себя. Он не смог бы стереть султанше память только о погибшем сыне — колдовство бы стёрло всё. Безжалостно.       — А у вас… есть дети? — султанше было заметно неловко спрашивать такие вещи, хотя Алеш отметил про себя, что лицом она всячески сохраняла своё султанское достоинство: спина её была прямой, подбородок она держала прямо и не позволяла себе лишней вульгарной эмоции.       Впрочем, в такой женщине он не мог представить совершенно ничего вульгарного.       — Нет, пани. У меня нет детей.       — Вас это расстраивает? — спросила она с интересом, чуть выгнув шею, чтобы заглянуть ему в лицо.       Венедиш задумался над её словами. Брови его чуть нахмурились.       — Не уверен, что готов стать отцом.       — Отчего же? Вы мудры не по годам. Разве вам не хотелось бы передать свои знания и свой опыт потомству?       Почему-то услышанное заставило Алексея грустно усмехнуться. Заметив, как начала тухнуть одна из свеч на алтаре, он вытащил одну руку из-за спины, взял длинную свечу и приложил горящий фитиль к затухающему, разжигая огонь.       — Я плохой сын, пани. Плохой сын не может стать хорошим отцом.       Хатидже заводила глазами по сторонам, пытаясь понять, что имел в виду Алеш, не прибегая к глупому переспрашиванию. Она совершенно не понимала, как такой ангелоподобный мужчина, как он, мог быть плохим сыном. Султанша уже приоткрыла рот, подбирая слова для вопроса, как Венедиш вздохнул.       Поставив свечу обратно в канделябр, он с пугающим контрастом спокойствия на лице и замогильных ноток в голосе произнёс:       — Я убил своего отца.       Парализованная неожиданностью услышанного, Хатидже ощутила, как из ниоткуда взявшийся холодный воздух уронил ткань шали с её головы. Когда голубые глаза посмотрели на неё, султанша заметила мёртвую пустоту в его взгляде. Точно такую же, какую парой минут ранее Алеш наблюдал в её собственных глазах.       Глумливое молчание затянулось, и Алеш подумал о том, что ему стоило начать жалеть о том, что он поделился своим самым страшным переживанием с этой женщиной. Что эгоистически вывалил это на неё при первом же душевном разговоре, стоило ей поделиться сокровенными переживаниями.       О том, что он был виновен в смерти родителя, на этом свете знали теперь только он, мать Астрид и эта несчастная султанша. Даже Соня и Лукаш не знали. Не поняли бы, возможно. Так он думал всегда.       Может, и султанша бы его не поняла, и он зря поделился с ней этим грехом.       — Наверняка вы подумали о том, что слово «убийца» совсем не вяжется с моим образом, — может, стоило произнести это с какой-то меньшей грустью, но у него не вышло.       Не услышав ответа, Алеш ощутил, как что-то тяжёлое упало в его груди. Но когда он отвернулся от Хатидже, почти сразу же прозвучало:       — Расскажите мне, — произнесено это было так мягко, словно она, не зная всей истории, сочувствовала ему больше кого бы то ни было. Глаза султанши горели предвкушением и жалостью.       Алеш испытывал двоякие чувства. Он слишком давно отгонял от себя тот день. Слишком долго старался забыть — и снова бередить собственные раны он не желал.       Но, с другой стороны, ему хотелось поделиться с кем-то этим. Может, ему стало бы чуть легче, вырази он словами то, что пережил.       Яркие вспышки воспоминаний были обрывистыми и жгли его виски калёным железом. Лицо Алексея исказилось в агонии.              …Восемнадцатилетний романтик, неисправимый идеалист и приверженец святой веры в то, что всегда необходимо было следовать за долгом, Алексей Павлович Венедеев категорически не видел дальше своего носа. Город, где он родился, Азов, был подконтролен его семье и находился сразу между четырёх огней: крымскими ханами, казанскими ханами, Османской Империей и великим князем Василием Ивановичем.       Несмотря на то, что Азов представлял из себя османский форпост, населён он был этнически разнообразно, и торговля, расцветшая в этом городе благодаря его семье, позволила навести свои порядки. Фактически, они находились в подданстве османов, но, выплачивая много золота, сумели обходиться без кровопролития и сохранить свою культуру.       Чувствуя себя достаточно фривольно в городе, который его бабка, Ева Венедеева, готовила ему в наследство в обход сына, Алексей совершенно не был приспособлен к самостоятельной жизни. Он проводил дни за послушным чтением книг, за слушанием своих учителей, за изучением иностранных языков и постижением множества наук — но сама идея о том, что за пределами сахарного мира, где он жил, существовали интриги, насилие и ложь, всячески отторгалась его гуманным рацио. Юный Алексей обладал недюжинным умом и дарованиями, но чести ему не делали его ужасная лень, поверхностность и склонность предаваться пустым размышлениям. Он абсолютно не умел сосредотачиваться на серьёзной работе, а потому обсуждать с ним что-либо приземлённое и насущное окружающие после десяти минут беседы находили почти невыносимым.       Но лучшим талантом Алексея его могущественная бабушка находила удивительную способность проникать в сердце практически каждого человека, на которого падал его глаз. Очаровательный и услужливый не по годам, он умел нравиться любому — в противоположность топорному и жестокому отцу.       Эксцентричный и резкий, Павел Венедеев даже при власти своей вездесущей матери нажил себе множество недоброжелателей, пытаясь перетянуть бразды правления на себя в силу возраста Евы, но та лишь отсылала его в разные уголки Европы, чтобы максимально отдалить от дома и воспитания сына.       Про прошествии лет Ева Андреевна Венедеева скончалась, но завещание, в котором она оставила все торговые сети своей семьи внуку, Алексей показательно сжёг под мрачным взглядом алчного отца, не желая никакого бремени на своих плечах. Принявшись перекраивать всё, что выстраивала его талантливая мать многие годы, Павел Венедеев разворошил осиное гнездо, именуемое Азовом, и ополчил на себя почти каждого, кто был лоялен Еве. Павел был безжалостен: он не только лишал работы тех, кто смотрел на него хоть немного снисходительно при власти матери — он удостоверялся, что его семья ощутила бы все тягости нищеты и ненужности. Так он мстил за все годы унижения.       Желающих Павлу смерти стало слишком много. Но идти против человека, который на наследственные деньги купил настоящую дружину для своей защиты, было рискованно.       И настал тот самый день, который память выжгла под его веками на всю жизнь.       Алексей спешно собирался, чтобы не опоздать на внезапную семейную встречу. Он старательно подбирал пояс к своей рубахе, мучая себя широтой выбора, как робкий стук в дверь оторвал его от размышлений. Пригласив гостя зайти, он тотчас расплылся в тёплой улыбке.       В проёме показалась его возлюбленная. Окинув внешний вид своего суженого изучающим взглядом, темноволосая девушка изобразила неподдельный интерес.       — Волнуешься перед встречей с батюшкой? — спросила она прямо.       Алексей тяжело вздохнул, но в дыхании его просквозило нетерпение и взбудораженность, которые он никогда не мог скрыть от Лизы. Только она видела его насквозь с самого детства; видела сквозь все его маски; сквозь всю его услужливость; сквозь все его фальшивые улыбки и ужимки. Отойдя в сторону, он дал возможность Лизе рассмотреть широкий выбор поясов, а сам начал изучать выбранный ею туалет на сегодняшний вечер.       Она всегда могла одеться так просто и прелестно одновременно, что у Алексея перекрывало дыхание. Как она была прекрасна в своей остроте ума, в своей тёплой лисьей улыбке и игривости в чёрных глазах. Волосы её от природы вились мягкими волнами и, обрамляя овальное лицо, выглядели совершенно очаровательно. Сегодня она убрала их в две тугие косы и выпустила две волнистые прядки, которые упали на её нос, когда она нагнулась, чтобы выбрать жениху чёрно-золотой парчовый пояс. Повернувшись, она компетентным взглядом посмотрела сначала на возлюбленного, затем на пояс и коротко кивнула.       — Вот этот хорошо подойдёт.       У его невесты был замечательный вкус, и об этом говорили многие их знакомые. Для сегодняшнего приёма она подобрала себе расшитое жемчугом и золотыми нитями алое платье с парчовым оплечьем и поручами, украшенными полудрагоценными камнями. Головной убор она собиралась надеть, должно быть, непосредственно перед выходом.       — Ты выглядишь прекрасно, — с обожаем произнёс он, завязывая пояс на талии.       Лиззи улыбнулась и по-детски завела руки за спину. В их ещё совсем юных отношениях сквозили лишь пылкие чувства и старая дружба, но им нравилось быть погружёнными в эту замечательную иллюзию, будто они любили друг друга взрослой любовью.       — Я так удивилась, когда Павел Петрович прислал и мне письмо, — задумчиво произнесла Лиза, отвлёкшись на дорогую раму высокого зеркала, в которое смотрелся Алексей. — Вы не виделись уже…       — Три года, — тут же ответил Венедеев, поправляя воротник рубахи. Он всегда был очень щепетилен в одежде и старался, чтобы каждый элемент его костюма был идеален. — С того дня, как умерла бабушка.       — Он отослал тебя сюда, в другую часть города, не позволял даже толком видеться с матушкой… И теперь он приглашает тебя и меня на ужин?       — Что тут кажется тебе странным? — удивлённо спросил Алексей. Взяв гребень, он аккуратно зачесал свои густые золотые волосы, которые безумным образом вились. — В конце концов, он мой отец. Мы семья. Там будет моя матушка… должно быть, это она повлияла. Он едва позволяет ей со мной видеться.       — Всё равно мне почему-то не по себе, — поёжилась Лиза, обняв себя руками. Она направила напряжённый взгляд в окно, за которым стоял холодный мартовский вечер. — Ещё и охрана твоего батюшки меня пугает.       Лиззи приводило в ужас количество ратников, которое Павел Петрович выставил по периметру своего поместья и внутри дома. Он повсюду ходил с сопровождением, и пронзительные взгляды наёмных воинов страшно пугали её.       — У отца множество недоброжелателей. И я могу понять причины.       — Ты не одобряешь его действия?       — Как я могу одобрять то, что он делает с теми, кто верно служил делу моей бабушки столько лет? — пылко вопросил Алексей, поворачиваясь к Лизе. — Я столько слышал о тех, кого он оставил без гроша в кармане, кого лишил крова. Его мстительность жестока и не имеет под собой никакого оправдания.       Тишина стала густой. Лизавета, как можно было отметить по её скептическому виду, относилась к происходящему иначе, чем её жених.       — Ты ведь сжёг завещание Евы Андреевны.       Он понял, к чему она клонила. Критичность и скептицизм, взращённые в Лизавете её иностранными учителями, отличало её от всех кротких девиц, с которыми он познакомился за свою жизнь.       Ты сжёг завещание. Во всём, что ты не одобряешь, есть и твоя вина. А ты возмущаешься.       — Это другое, — чуть капризно заметил юный Венедеев, снова отвернувшись к зеркалу и ладонью пригладив вьющиеся волосы на затылке.       — Что другое? — упрямо давила его невеста.       — Я не хочу это обсуждать с тобой, Лиззи.       Девушка шумно выдохнула и отвернулась, скрестив руки. Затянувшееся молчание прервал ещё один стук к дверь.       — Войдите.       Низко поклонившись, слуга забормотал:       — Алексей Павлович, к вам… Платон Викторович. Стража спрашивает, пустить ли его к вам?       Сердце его пропустило удар. Что могло этому человеку понадобиться здесь, в его доме? Ему казалось, все их разговоры о том, что Алексею следует урезонить отца и вернуть старые порядки, уже остались в прошлом.       — Он один?       — Да, Алексей Павлович.       — Пустите.       Человек, который поступью волка вошёл в большую комнату, заставил остолбенеть и Лизу, и Алексея. Девушка побледнела и инстинктивно встала за плечом своего жениха, когда тот едва успел скрыть ошарашенное выражение лица и свою озадаченность. Платон Викторович Воронов, ближайший соратник покойной Евы Андреевны, с перевязанным глазом, грузный и пугающий, окинул перепугавшихся птенцов перед собой насмешливым взглядом.       — Алексей Павлович… — он опустил голову, изображая вежливость, но от каждого жеста его сквозило пренебрежением. Увидев его невесту, он выдавил фальшивую ухмылку. — Лизавета Фёдоровна. Не будете ли вы столь любезны оставить нас наедине, чтобы мы могли обсудить наши дела с Алексеем Павловичем?       Лиза опасливо взглянула на Алексея. Тот ответил ей нарочитой уверенностью в голубых глазах, хотя то, как он чуть сжал её ладонь, говорило о том, что мысленно он просил её остаться. Выдавив из себя кивок, он проглотил комок в горле, когда подол тяжёлого платья Лиззи мелькнул за закрывающейся дверью.       Скрип половиц показался оглушительным.       Платона Викторовича, по слухам, с Евой Венедеевой связывали не только деловые отношения. Лишившаяся супруга в молодом возрасте, она была окружена теми, кто жаждал её расположения. И пусть Воронов не отличался какой-либо эрудицией, в таланте вести за собой людей ему равных не было. Опрятный, высокий и крупный, он внушал странное доверие, несмотря на внимательный взгляд хитрых, вечно насмешливых зелёных глаз. В этом человеке его отец видел злейшего врага, и это чувство было взаимным. Их трёхлетняя война стоила Воронову состояния и левого глаза. Но с недавних пор он вроде как прекратил открытые провокации в адрес Павла. Причины тому были неясны.       Алексей надел на лицо маску уверенности и равнодушия.       — Как ваше здоровье, Алексей Павлович? — поинтересовался Воронов.       — Благодарю вас, хорошо, — Венедеев убрал руки за спину и крепко сжал их. — Что привело вас в мой дом?       — Сразу к делу? Мне люб ваш подход, — ухмыльнулся гость и скрестил руки на груди. — Что ж, извольте. Я бы хотел переговорить с вашим отцом с глазу на глаз. Но, как вам известно, его стража ни при каких обстоятельствах не пропустит меня.       Это было резонно: к Павлу Венедееву пускали исключительно по личным приглашениям. Или же по особенному опознавательному знаку — грамоте с личной печатью Павла, которая была и у Алексея.       — Именно поэтому мне нужна ваша помощь.       Брови Алексея так и взлетели.       — Вы просите меня помочь вам попасть в дом моего отца? Вам? Человеку, который столько времени воевал с ним?       — Это в прошлом, — Воронов сжал руку в кулак. — Я хочу положить конец этой войне, но ваш отец игнорирует мои письма и призывы к диалогу.       Это определённо было похоже на Павла Венедеева.       — Вы ведь сами видите, что творится. Ваш отец безумен, Алексей Павлович, — правый глаз Воронова сверкнул каким-то остервенением, словно он пытался своим импульсом вывести юношу перед собой на искреннюю беседу. Но Алексей продолжал стоять с беспристрастным выражением. Воронов не заметил, как он смочил сухое горло, скрывая своё волнение. — Вы это и сами знаете. Он стольких людей загубил… Но я разумею, что чем больше борюсь с ним, тем безумнее становятся его действия. Мне дорога моя семья, и я собираюсь покинуть Азов. Хочу поговорить с ним, чтобы он не преследовал ни меня, ни моих собратьев.       Алексей задумался. Воронов выглядел отчаявшимся. И истолковал он это как подтверждение его слов. Его отец действительно был ужасным человеком: мстительным, беспощадным, жестоким.       — Он желает спонсировать султанскую экспансию на север. Он хочет сделать так, чтобы родина его матери и вашей бабушки, Евы Андреевны, принадлежала туркам. Это ужасно, но я признаю, что бессилен что-либо с этим сделать. Я сдаюсь, Алексей Павлович. Мне остаётся лишь просить вас о помощи закончить это и… молиться Христу, что вы когда-нибудь исправите ошибки своего отца.       Юный Венедеев больше всего на свете хотел, чтобы бесчинства, устраиваемые его отцом, закончились; чтобы они снова стали одной семьёй; чтобы забыли обо всём этом золоте, обо всей этой власти и зажили спокойной жизнью. Мысль о том, что отец спустя столько времени позвал его на ужин, вселяла надежду на переосмысление отцом его поступков, на желание исправить ситуацию. А отчаянное желание Платона Викторовича пойти на мировую только укрепило внутреннюю уверенность Алексея.       И он со вздохом опустил плечи.       — Вы ведь пойдёте один?       — Разумеется, — кивнул Платон. — Это дело касается только нас двоих.       Алексей, убеждая себя в правильности сделанного выбора, успокаивал себя тем, что поместье Павла Венедеева охранялось почти как Бахчисарай.       Он подошёл к своему комоду и вытащил из ящика грамоту. Протянул свёрток Воронову, чей единственный глаз загорелся странным огнём.       — Если ваши намерения действительно чисты, Бог вам в помощь, Платон Викторович.       — Не сомневайтесь, Алексей Павлович.       Каждый шаг, который сделал Воронов в сторону выхода, пока не закрылась дверь, отдавался в душе Алексея стуком гулкого беспокойства.       Последующий час окончания сборов запомнился ему тем, что они с Лиззи провели его в полном молчании. Но эта тишина не была неловкой или наполненной какой-то обидой — она была тяжёлой, почти осязаемой. В голове у Алексея был какой-то странный туман, когда они сели в карету и направились в сторону поместья Павла. И тепло, которому радовались весь прошедший день, исчезло с пронзительными холодными ветрами. Небо заволокло мрачными тучами, и на город обрушилась страшная гроза.       Лиззи чувствовала себя ужасно, но они проехали уже слишком далеко, чтобы разворачиваться, а потому Алексей просто взял её дрожащую ладонь в свою. Его невеста со странным взглядом посмотрела на него.       — Почему ты дрожишь?       Он удивился.       — Разве не ты дрожишь?       — Не я.       Извозчик громким «тпру» остановил лошадей, и те резко встали на месте. Алексей и Лиза недоумённо переглянулись и почувствовали, как тревога прошлась липкой дрожью по позвоночнику. Венедеев выглянул в окно, и мир вокруг него похолодел и остановился. Даже сквозь завесу из дождя он увидел, как несколько человек кого-то с остервенением избивали.       — Что тут происходит? — пытался вмешаться извозчик. Спустившись, он направился к шайке. — Что вы де…       Звук его голоса оборвался, когда один из разбойников одним отточенным движением кулака выбил весь дух из него. Лиззи, также наблюдавшая за происходящим из своего окна, заверещала от страха. Она схватила жениха за ткань плаща.       — Алексей, нам нужно бежать и предупредить людей! Ну же!       Но её голос потонул в шуме дождя. Не помня себя от сумасшедшей тревоги, причины которой были непонятны, но это его пугало ещё больше, он покинул карету и быстрым шагом приблизился к людям.       И он увидел, как в гуще сражения изо всех сил старался отбиться от нападавших… его отец. Павел поймал взгляд сына; лицо его было красным, исполосанным порезами и вздутыми венами. Он протянул к нему руку, и рот его бесшумно открывался и закрывался, не в силах выпустить ни звука.       Лиза оказалась рядом, принявшись в страшных рыданиях трясти остолбеневшего жениха.       — Спаси его! Алёша, он твой отец! Господи! Помоги же ему! — она верещала и визжала, давясь дыханием, но он так и остался стоять на месте, не в силах от ужаса и шевельнуться. Видя страдания отца, он чувствовал, как в горле поднялась тошнотворная желчь — это было удушливое чувство вины.       Наконец силы отца оставили его, когда один из нападавших дотянулся до него и ударил со всей дури золотой табакеркой по виску. В следующий миг вокруг шеи Павла обмотали шарф и затянули.       — Ты трус! Трус! Жалкий трус! — орала Лиза, в истерике избивая маленькими кулаками спину Алексея, но он не чувствовал боли, не слышал её голоса.       И когда Лиза, выбросив очередное желчное проклятие из своих уст, бросилась куда-то, чтобы позвать помощь, Алексей потерял сознание, упав прямо в грязь просёлочной дороги…       Отец его в тот день специально оставил себя почти без стражи, чтобы встретиться с сыном и наладить их отношения.              Хатидже поражённо молчала, чувствуя, как ужас и сочувствие сковывали грудь под его тяжёлым взглядом.       — Когда я пришёл в себя, — продолжал Алеш мёртвым голосом, — отец лежал в гробу посреди дома. Мать убита горем, не ест, не пьёт… На девятый день пришёл Воронов и сказал моей матери передать в его руки всё, что имел мой отец.       В его голове всё ещё стоял надломленный плач его матери, Марии. Она умоляла не трогать её сына, которого Воронов пригрозил ей «закопать, как щенка», если она решилась бы как-то им помешать. И смиренно подписала всё, что ей сказали.       — Я должен был хотя бы тогда вмешаться, взять дело в свои руки… Но я был уничтожен, — надтреснутым голосом продолжил Алексей, плечи его поражённо опустились. — От меня не осталось ничего, только громкое «трус с мозгами трёхлетнего ребёнка»…       Так его окрестила Лиззи, прежде чем уехать из Азова.       Молчание затянулось, но Алешу и не нужно было ничего говорить: Хатидже как никто другой знала о том, как саморазрушение умело проедать душу, словно червь-паразит.       — Я проводил дни в затворничестве, упиваясь алкоголем и самобичеванием. Дни истерики сменялись днями угрюмого молчания, пока мать не взяла меня за руку и не увезла на родину, в Польшу. Оттуда мы попали в Богемию: матушка пыталась отыскать своих исчезнувших родичей, но никаких подробностей я и знать не хотел. Просто послушно следовал за ней.       Предвестник глубоко и шумно вздохнул, задрав голову и прикрыв веки, словно он перевернул самую ужасную страницу своей жизни.       — Вскоре Бог привёл себя к аббату Старобрненского монастыря, где я стал послушником. Но это уже совсем иная история…       Он не собирался утомлять султаншу длительными задушевными монологами о том, как он пережил смерть матери, как боролся со внутренними демонами и читал Писание денно-нощно. Алеш неловко взглянул на лицо султанши, и брови его чуть дёрнулись: в глазах Хатидже стояли слёзы, хотя лицо её было расслабленным, словно они текли сами по себе.       Она видела перед собой человека, который испытал такую же утрату, что травила его душу не только болью потери, но и ещё большим испытанием — совестью.       — Я сочувствую вам… — на выдохе прошептала она первое, что ей пришло на ум. — Всем сердцем сочувствую.       Они долго смотрели друг на друга, каждый пребывая в своих мыслях, пока Хатидже не разверзла и эту тишину.       — И завтра я отправлюсь с вами, — заявила она без тени сомнения.       В этот раз Алеш только беззлобно хмыкнул.              На следующий день Хатидже собралась раньше всех. Спустившись на первый этаж Мэнора, одетая в дорожную одежду, она сначала встретилась с полным недоумения взглядом Лукаша, а затем и с обеспокоенным — Зофияны.       Безапелляционное желание султанши отправиться с поляками бороздить город на предмет любовников Мирцеуса вызвало у Лукаша гомерический хохот. Он ещё долгое время выдумывал самые изощрённые шутки на эту тему, но остальные встречали их в молчании.       Хатидже внимательно следила за тем, как друг с другом контактировали предвестники, и понимала, насколько они были близки. Из рассказов Алеша она знала, что тот какое-то время был послушником в монастыре, и когда услышала случайное замечание Лукаша на этот счёт, Хатидже тотчас встрепенулась.       — Вы тоже были в монастыре? — спросила она, оглядев Соню и Лукаша.       В уголках глаз усатого поляка залегли морщинки смеха.       — Были же времена…       Зофияна закатила глаза, но это выглядело совершенно беззлобно.       — И вы тоже, Зофияна-хатун? Мне казалось, мужчины и женщины не могли находиться в одной христианской обители.       Предвестница открыла рот, чтобы объяснить, но Лукаш её перебил:       — А она под мальчика подстриглась — и делов-то.       Испепеляющий взгляд поляк проигнорировал, пренебрежительно махнув ладонью.       Их дорога проходила в коротких перепалках Лукаша и Сони, в которые периодически встревал и Алеш. Хатидже же молча следовала за ними, рассматривая собственный город, обглоданный болезнями, набегами и пожарами. Никакого порядка. Смрад и разбой, которые раньше были свойственны от силы нижнему городу, теперь наблюдались и в остальном Стамбуле. Но несмотря на всё, жизнь заметно возвращалась в нормальное русло: что с одной стороны не могло не радовать, но с другой — говорило об ещё большей приязни населения к Метину Оздемиру.       Посетив несколько крупных таверн, они начали терять в своём оптимизме. Хатидже, не привыкшая так много двигаться, и вовсе заметно изнывала от усталости в ногах и общей подавленности. Только в одной из таверн корчмарь обмолвился, что загадочная женщина в плаще отчаянно искала какого-то сероглазого худощавого мужчину. Хатидже не понимала, почему это известие заставило предвестников мгновенно напрячься — даже Лукаш стиснул челюсти.       Но с ней своими тревогами и догадками поляки не поделились.       Наконец к вечеру они подобрались к приходу, который с недавних пор открыл свои двери не только христианам, имевшим право находиться в Стамбуле. То была старая церковь, одна из немногих, наподобие храма Влахерн, которая находилась неподалёку от вакуфа Хюррем Султан. На её территории образовалось нечто вроде прихода, пусть и неофициального, где лечили раненых христиан и всех, кто нуждался в помощи.       У такого места должны были быть противники — и не столько янычары или охотники…       Деревянная дверь резко распахнулась, едва не сорвавшись с петель, и из проёма вылетел спиной вперёд мужчина в роскошных вычурных мехах. Вслед за ним с обнажёнными кулаками вышел здоровый высокий мужчина, далеко за пятьдесят. На нём была надета поношенная монашеская ряса, голову покрывала завязанная на затылке чёрная косынка, а на шее висел простой деревянный крест. Аккуратная медная борода добавляла его виду внушительности: в другой одежде мужчина бы легко сошёл за бывалого разбойника.       — В другой раз завалишься сюда без приглашения, досточтимый эфенди, и я тебя как следует исповедаю! — голос его был бойким, низким и звонким.       — Я сообщу господину баш-авджи о твоей христианской секте, Штефан Рымша! И тогда предсмертная исповедь понадобится тебе!       Монах замахнулся кулаком, и тощий торговец испуганно дёрнулся, попятившись назад.       — Пожри тебя бездна! — крякнул грек напоследок и скрылся с глаз зазевавшейся толпы.       Алеш, недолго думая, направился прямо внутрь деревянного дома, у крыльца которого располагались несколько дешёвых коек с больными.       — Если церковь одобрила твой постриг в монахи, Штефан, то, должно быть, грядёт апокалипсис, — ехидно прозвучало со стороны поляка, и суровый двухметровый старик тотчас изменился в лице.       Распростерев объятия, он едва не накинулся на гостя.       — Пан Алексей! — он с большой охотой похлопал того по спине крупными ладонями. — Сколько лет, сколько зим! Бог ты мой, — он ощупал плешь на затылке друга, которую Алеш обычно скрывал за длинными волосами, — никак ты лысеть начал, друг? В твои-то годы?       — Увидь с моё — и поседеешь раньше срока, — улыбнулся Алеш в ответ.       Увидев и остальных компаньонов своего друга, монах растянул ещё более широкую улыбку.       — Сонечка, услада глаз моих, здравствуй!       Зофияна коротко обнялась со стариком.       — Рада очень тебя видеть, Штефан.       — Сколько детишек сделали с этим балбесом, признавайтесь? — он недвусмысленно ухмыльнулся и бросил взгляд на Лукаша. Тот отвёл взгляд, почувствовав себя неловко.       — Старый пошляк, — пробубнил он. — Сколько можно нас сводить?       — Я тебе сейчас за пошляка как всыплю, — он угрожающе замахнулся кулаком на Лукаша, и тот сразу изменился в лице — вся бравада уступила место детскому страху. — Дай и тебя обниму, маленький ты щенок.       Хатидже стояла позади всех, с непроницаемым видом наблюдая за происходящим. Наконец взгляд монаха коснулся и её, и она приподняла подбородок, чтобы вежливо улыбнуться:       — Добрый день, святой отец.       — Что за красавицу вы ко мне привели? — с придыханием спросил Штефан, отодвинув мощными руками Алеша и Лукаша в сторону, чтобы приблизиться к женщине и взять её руку в свою для поцелуя.       — Это Хатидже Султан, сестра почившего падишаха, — объяснил Лукаш и затем заговорил на беглом польском, наклонившись к монаху: — По-нашему она не ля-ля, но будь посдержаннее в выражениях.       — Ох, — с великим восхищением в голосе только и вымолвил Штефан на неплохом турецком, сжав ладонь султанши так, что та с неловким видом поморщилась. — В жизни не видел женщины красивее.       — Благодарю вас, — улыбнулась Хатидже, стараясь аккуратно выпустить ладонь из захвата монаха.       На помощь ей пришёл Алеш, который похлопал по плечу старика и мягко оттащил его от султанши.       — Что за человек тут докучал тебе? — Алексей кивнул в сторону улицы, когда внимание монаха снова вернулось к гостям.       — Местные сливки общества, — закатил глаза Штефан, пренебрежительно махнув рукой. — Приплыл сюда из Афин, почуяв запах спекулятивного сбыта, и решил вложить свои гроши в эту церквушку. Теперь требует с меня деньги за каждого вылеченного здесь.       — А если он пойдёт к Оздемиру, что будешь делать? — выгнул бровь предвестник, сложив руки на груди.       Штефан закатал рукава и принялся мыть ладони в небольшом тазу.       — А и пусть, что он мне сделает? Его курвы из корпуса перебили половину города, гоняясь за тенью каких-то там колдунов. Я просто ухаживаю за больными: при мечетях не хватает лекарей, а всех травников перевешали или сожгли. Мирцеусу плевать на такие мелочи — ему главное поддержать свою репутацию святого.       — Мирцеуса? Ты знаешь его настоящее имя? — спросила Зофияна с удивлением.       — Ох, в Молдавии он знаменит. Мало того, что купался в одной бадье с князем Валахии, так ещё и заделался мужем османской султанши. Поговаривают, что он либо душу продал дьяволу, либо и впрямь такой святой, как о нём толкуют.       — А что ты, собственно говоря, делаешь в Стамбуле, Штефан? И как ты вообще получил сан?       Монах облокотился спиной на стену и скрестил руки на груди. Выглядел он как гора мышц — совершенно нетипично для священника, подметила про себя Хатидже Султан.       — Да это тряпки, — признался Штефан, пожимая плечами. Взгляд его погрустнел. — По-другому мне бы не дозволили людей лечить. А так — скажи, что священник, и дело в шляпе. Я бы и рад наконец отринуть всю эту суету, друг мой, но не могу — государственные дела не позволяют.       — Что за дела?       — Его светлость господарь так повелели, — только и сказал Штефан, подчеркнув своё брезгливое отношение насмешливым тоном. — Еженощно молится Христу, благодаря его за ту чуму, что тут творится. Он мечтал выйти из-под подошвы Сулеймана, и теперь падишах мёртв. Как только валашский князь отдаст душу Богу, господарь сразу же отправит письмо в Московию за подкреплением, и они вместе с Яношем из Трансильвании заставят присоединиться в этой освободительной войне и Валахию. Сейчас поддержка Оттоманской Порты стоит всё меньше.       — Значит, ты здесь шпионишь на господаря, — понимающе кивнул Алеш, приложив палец к щеке. Эта новость заставила его задуматься. — А ведь ты мог бы нам помочь, друг мой. У тебя здесь множество глаз и ушей. Мы кое-кого ищем.       — Кого же?       — Конкретно имени мы не знаем. Нам нужен человек, который был бы очень хорошо осведомлён о жизни в цитадели Мирцеуса. Или кто был бы… знаком с его привычками.       — Любовника его он ищет, — объяснил, не выдержав витиеватых описаний, Лукаш. — Может, ты слыхал чего?       Рымша глубоко задумался, принявшись ходить по маленькой комнате взад-вперёд. Алеш бросил взгляд на более просторное помещение за открытой дверью и увидел там множество больных, которых Штефан расположил на койках и на полу за неимением места.       — Если так подумать… заходил ко мне неделей, что ли, ранее один панок.       Алексей вернул своё внимание монаху.       — И что с ним?       — Он пришёл в церковь с каким-то турком, одетым в доспехи авджи. Перепуганный, бледный, осунувшийся — выглядел, как птенец. Попросился исповедаться, ну, я и принял его. А когда оказался за ширмой, бедный панок и вовсе расплакался.       Монах замолчал, и Алеш напутственно кивнул. В ответ на этот жест Штефан замялся и поджал губы.       — Так что тебе панок-то рассказал? — настойчиво поинтересовался Лукаш, разведя руками. — Нас как бы это интересует.       — Больше я не могу сказать. Исповедь — это таинство, — покачал головой Штефан. — Совесть не позволяет мне рассказывать всё, что рассказал мне юноша.       — О, бес с тобой, старый ты пень! — разозлился Лукаш. — Не время божьих законов: нам нужно прижать к стенке валашскую паскуду, и этот панок может оказаться единственной ниточкой к нему.       — Ты не обязан соблюдать обеты, которыми по-настоящему не связан, — добавила Зофияна.       Но Рымша остался непоколебим.       — Пусть я не ношу рясу полноправно, но законы божьи уважаю больше земных, — покачал головой Штефан. — Если я хочу однажды вернуться в Молдавию и принять сан, моя совесть должна быть чиста.       Лукаш издал раздражённый вздох: упрямство старика действовало ему на нервы.       — Ты несерьёзно…       — Боюсь, это так. В конце концов, я дал вам наводку: ищите юношу, которого сопровождает охотник Мирцеуса. Думаю, вы сможете убедить его помочь вам.       Лукаш и Зофияна заметно помрачнели. Давно знакомый им старик всегда отличался крайним упрямством. Хатидже поняла не так много из разговоров монаха с предвестниками, но догадаться, что они снова оказались в тупике, логики ей хватило. Она посмотрела на Алеша: тот со странным выражением лица рассматривал старого друга. В глазах его не было задумчивости или сомнения — казалось, он собирался что-то сказать Рымше и просто подбирал слова.       Наконец он сделал несколько медленных шагов в сторону Писания, которое читал до их прихода Штефан.       — Законы божьи действительно стоят выше земных, здесь я не могу с тобой спорить, старый друг, — начал Алексей мягким тоном, в котором мелькали нотки лукавства. — Но описаны они не только в Евангелии. Вспомни, как мы познакомились, Штефан. Когда тебя сразила болезнь, аббат отказался принимать тебя на лечение в монастыре. Тебя положили в келье и молились за твой упокой, пока ты был ещё жив. Я видел, как монахи рыли тебе могилу. Аббат сказал: «Болезни ниспосылаются Богом как наказание, и мы не можем противиться Его воле», — он тоже думал, что в бездействии в болезни заложены законы Господни.       Хатидже выгнула бровь и взглянула на Лукаша: усы поляка дёрнулись, губы его тронула ухмылка.       — Алеш прав, — поддакнул он с довольным видом. — Если бы мы, старик, не скрыли твоё присутствие в монастыре, а Алеш не взялся за твоё лечение — ты бы уже давно испустил дух. Напомнить тебе, что именно за это его не благословили на постриг? А нас с Соней и вовсе выгнали.       Рымша распахнул глаза. На лице его проступил стыд, смешанный с угрюмостью.       — Я не знал об этом. Я думал, Алексей, что ты покинул Старобрненский монастырь по своей воле. Ты писал так в своём письме.       Алеш многозначительно взглянул на Лукаша, и тот поёжился под этим взглядом.       — Не хотелось тревожить тебя лишними деталями, друг мой.       — Господь, видимо, не зря нас свёл снова, — уверенность монаха пошатнулась, он сложил руки шпилем и приложил их к губам. — Я должен отплатить тебе за то спасение, Алексей.       — Другой разговор! — потёр руки Лукаш. — Что за панок, как он связан с Мирцеусом, где тайный вход в цитадель, сколько там охраны?       — Помедленнее, сынок, многого мне панок рассказать не успел. Он покаялся в том, что уже долгое время не посещал божью обитель, не молился — потому он думает, что Господь оставил его, раз послал столько трагедий на его голову, — перечислял задумчиво Штефан. — И… сказал, что духовно слаб, потому что не смог отказать своему хозяину, не смог дать ему отпор — испугался.       Предвестники переглянулись, догадавшись, что речь шла о физическом насилии. Соня шумно выдохнула, Лукаш поморщился и сплюнул.       — Вот курва!       — Он стыдится того, что не сумел рассказать Ибрагиму Паше о планах валаха загнать его в логово культистов, ослабить их силами его солдат и затем прийти на пепелище и добить оставшихся. Теперь он за решёткой, и панок снова оказался в руках Мирцеуса. Тот делает с ним всё, что захочет, — прямая надобность в нём отпала.       Хатидже прослушала последнюю часть. Сердце её заколотилось, стоило ей услышать новости о супруге. Она с ужасом поняла, что Михримах фактически спасла Ибрагиму жизнь, заперев в темнице Топкапы. Учитывая, какие планы на него были у Оздемира.       — И где нам найти мальчишку? — спросила Зофияна.       — Пёс его знает. Авджи уволок затравленного юношу, и он больше ничего не сказал. Я ему успел только грехи отпустить.       — Может, охотник что-то сказал напоследок? — с надеждой надавил Алеш, положив руку на плечо Рымше.       Штефан забегал глазами по комнате, что-то вспоминая.       — Время было вечернее… Ох, он, кажется, сказал, что стащил у одной из «ведьм» ожерелье и думал его разыграть в кости.       — Замечательно, — съехидничал Лукаш, уперев руки в боки и выдохнув. — Мы и так планировали прошерстить все корчмы в округе, интересуясь, не собирается ли кто кому пожитки ведьминские продуть в кости.       Хатидже Султан облизала губы, вздохнув.       — В Стамбуле запрещены азартные игры… — начала она осторожно. — Кроме одного места. «Ракшаси». Это бордель.       Присутствующие удивлённо взглянули на султаншу. Откуда она, хрупкий династийный цветок, могла знать такие вещи? Женщина пожала плечами, чуть вздёрнув нос.       — Полагаете, я не знала, где проводил вечера мой супруг? Мадам борделя и Ибрагим были… близки. Ещё до никяха со мной.       — И вы так спокойно об этом говорите? — удивилась предвестница.       Взгляд султанши стал жёстче, она отвернулась.       — Все слёзы уже выплаканы, все истерики отыграны, Зофияна-хатун. После смерти моего сына похождения мужа меня не трогают.       Руки Хатидже снова предательски задрожали, внутри затянулся знакомый сухой узел тревоги и апатии. Невроз давал о себе знать, даже после недолгого периода тишины. Она зажмурилась, стараясь взять себя в руки.       — Где находится «Ракшаси», пани? — приятный голос вмиг отвлёк её от тревожных мурашек в груди.       — Там, откуда мы пришли, покинув посольство. На севере столицы, — пояснила Хатидже. — В районе Кырмызы Кале на Галате.       Если раньше в запрещённые азартные игры играли, невзирая на запрет, в любой таверне города, то за последние полгода ситуация коренным образом изменилась: никто не рисковал злить стражей или охотников. Оздемир разрешил играть в карты и кости на деньги исключительно на территории своей цитадели — что приносило хороший дополнительный доход. Повезло, что Хатидже не всегда пропускала мимо ушей редкие вечерние рассказы супруга.       — Что ж, давайте выдвигаться, — Лукаш зашагал к выходу.       Алеш молча остановил его за предплечье. Взгляд его всё ещё был сосредоточен на монахе.       — Благодарю тебя, Штефан.       — Долг чести мой оплачен, Алексей, — Рымша ещё раз коротко обнялся с поляком. — Все эти разгулы, пьянки и игрища в здешних тавернах начинаются после захода солнца.       Венедиш посмотрел в окно: светило кренилось к горизонту. У них оставалось ещё какое-то время в запасе, чтобы добраться до борделя и отыскать юношу.       — Когда мы найдём мальчика, я вернусь сюда и помогу тебе, чем смогу, — добавил Алеш. — Позволишь мне, пока мы не ушли, осмотреть твоих больных?       — Разумеется, пан, — широко улыбнулся Штефан, заложив пальцы за поясок рясы. — Мне точно не помешала бы пара умелых рук. Пойдём.       Лукаш, раздражённо выдохнув, грохнулся на скамью, затылком уперевшись в подоконник, и закрыл глаза. Зофияна хмуро посмотрела в его сторону и устало потёрла лоб.       — Присядь, пани, — бросил Хатидже Лукаш. Султанша вопросительно взглянула на усатого поляка, и тот приоткрыл один глаз. — Когда Алеш идёт помогать обездоленным, больным и страждущим, можно прилечь и вздремнуть.       — Налить вам воды? — спросила Соня, как бы вторя словам собрата.       Вместо ответа Хатидже молча последовала в соседнюю комнату за Алешем и Штефаном. Увиденное прошило её спину нервным холодком: в небольшом тёмном помещении, которое раньше было трапезной, расположилось больше десятка больных и раненых. Часть лежала на кроватях, часть же — как и на улице — была уложена на солому и рваные тряпки.       — Кто все эти люди? — послышался вопрос от Алексея.       Штефан наклонился, чтобы рассмотреть застонавшего от боли раненого.       — Разорённые торговцы, бывшие рабы, ремесленники… — перечислял Рымша. — Здесь даже кадий лежит, — он кивнул в сторону дальней койки, откуда доносилось тихое скуление. — На грани смерти перед Богом все равны.       Пока она слушала объяснения монаха, за рукав плаща её внезапно кто-то схватил. Хатидже испуганно ахнула от удивления и попыталась инстинктивно отпрянуть. Хватка, и без того слабая, тотчас исчезла, и в воздухе зависла рука нуждающегося. Султанша не понимала, какое чувство двигало ей в этот момент сильнее: брезгливость или сопереживание. Видимо, обе эти эмоции в равной степени отразились на её лице.       Немолодой мужчина, лежавший на койке, чьи перевязанные тряпками раны начали снова кровоточить, тянул к ней дрожащую руку.       — Прошу вас… — бормотал он едва слышно. — Дайте мне воды.       Непонятное облегчение отпустило пружину напряжения в её животе. Эту просьбу она могла исполнить. Покрутив головой в поисках кувшина с водой, султанша подошла и налила в кубок жидкость, после протянула нуждавшемуся. Тот вцепился в её руку, которая поднесла горлышко к губам, и принялся с жаждой поглощать воду. То, как грязные руки незнакомца вцепились в её кисть, тревожило и раздражало Хатидже, не привыкшую к такому, но клокотавшее внутри сочувствие не позволяло ей проявить свою брезгливость. Она подождала, пока вода закончится, и отошла от раненого. Тот практически сразу же отвернулся к стенке и закрыл глаза. Ему было явно не до неё.       Хатидже не заметила, как Алеш повернулся, чтобы взглянуть на неё. Должно быть, он собирался сказать ей вернуться к Соне и Лукашу — это читалось в первую секунду в его взгляде. Но спустя пару мгновений он вздохнул.       — Эти люди в одночасье стали безразличны всем своим друзьям и родным, — сказал он, опускаясь на колено перед соломенной койкой и осматривая ещё одного больного. — Но тут у них хотя бы есть крыша над головой. Часть, как вы видели, пришлось оставить на улице — в такой холод. Некоторых Штефан даже не смог принять, и они скончались прямо перед его домом.       — У меня не хватает ни припасов, ни лекарств, чтобы помочь всем, — объяснил монах. — Когда я сюда прибыл, пытался просить о помощи вакуфы, но там и своих забот хватает. Да и лекарей там фактически нет: без покровительства жены султана работа идёт из рук вон плохо.       По всей видимости, слова эти не были обращены непосредственно к султанше, поскольку два несостоявшихся монаха-лекаря принялись осматривать остальных больных, тихо перешёптываясь.       Хатидже ощутила сосущую пустоту внутри. Она взглянула на свои руки, тронутые морщинами и возрастными пятнышками. Скоро ей должно было исполниться сорок девять лет. Она прожила почти половину века, но почти ничего не увидела и не узнала, так и оставшись даже в собственных глазах большим ребёнком — капризным, брезгливым, сосредоточенным исключительно на своих раздутых переживаниях и треволнениях. Глядя на этих людей, которые корчились в адской агонии от боли, одиночества и безысходности, она чувствовала себя такой маленькой и ненужной, словно крохотная песчинка.       Сорок девять лет — а мысли эти только сейчас начали посещать её голову. Словно корни её растения начали пробивать горшок, в котором росли всю жизнь и границы которого считали целым миром.       — Я отправлю письмо Фюлане-калфе в свой дворец, — слова вылетели из уст Хатидже быстрее, чем она хорошо их обдумала. — Вы могли бы заботиться о раненых там. Припасов и лекарств хватит. Слуги помогут вам со всем, с чем скажете.       И на душе её стало в тысячу раз легче.       Штефан Рымша во все глаза смотрел на султаншу, словно увидел ангела милосердия, сошедшего с облаков. Подойдя к женщине, высокий монах снова прильнул губами к её прохладным ладоням.       — Да благословит Бог вашу щедрость, султанша… Не повлечёт ли на вашу голову это проблем?       — Не стоит волноваться, Штефан-эфенди, — наконец Хатидже ответила на его любезности тёплой улыбкой и положила свои пальцы поверх его крупных шершавых ладоней. — Это меньшее, что я могу сделать для своего народа.       — Но, султанша, принять христиан в своём доме…       — Перед Всевышним все равны, — повторила слова Рымши Хатидже Султан.       Штефан снова расплылся в благодарностях.Она посмотрела за спину монаха и поймала взгляд Алеша. Поляк отвёл глаза в сторону, и лицо его заметно побледнело.       Хатидже, увидев, что белый, как простыня, Алексей не отводит глаз от одной из больных, обратилась с вопросом к Штефану:       — Что с этой девушкой?       — Ох, самому бы знать, — монах почесал затылок, озадаченно глядя на бледную молодую женщину.       Грязные коричневые волосы больной распластались по койке, на сероватом лбу выступили капельки испарины, тёмные глаза то открывались, то закрывались — девушка пребывала в бреду.       — Она попала ко мне не так давно. Из семьи у неё был только отец — и тот погиб, ввязавшись в драку с охотниками. — Девочка из Греции, как я понял. Зовут Элиса.       Хатидже заметила, как напряглась спина поляка.       — Какие симптомы? — взволнованно спросил Алеш, осторожно осматривая конечности девушки.       — На вид обычная лихорадка: у неё жар, постоянная усталость, потливость ночная… Когда приходит в себя, постоянно хочет пить, но есть отказывается — в глотку ничего не лезет. С койки не поднимается: мышцы очень ослабели за те пару недель, что она здесь.       Алексей Венедеев, нахмурившись, отодвинул покрывало с груди девушки, рассматривая живот и рёбра. Больная выглядела осунувшейся и очень худой, похожей на скелет.       — Что за пятна у неё? — спросила Хатидже, указывая пальцем на крохотные красные точки на правом боку у Элисы.       Поляк проследил за её взглядом и ещё немного отодвинул покрывало, чтобы самому разглядеть. Глаза его полезли на лоб, грудь начала тяжело и быстро вздыматься.       — Этого не может быть… — голос его перестал быть мягким и спокойным и наполнился вибрирующим волнением.       — Я не видел этих пятен, — ахнул Штефан, опускаясь на корточки рядом с Алешем и больной Элисой.       Ледяные пальцы Алексея опустились на область чуть ниже правого ребра. Почувствовав обжигающий холод, девушка в бреду поморщилась и тихо застонала. Ощупывая место, предвестник становился всё напряжённее и мрачнее.       — Господь всемогущий… — низко пробормотал Рымша, после с грустью посмотрел на девушку и положил тяжёлую ладонь на плечо друга. — У неё же та же хворь, что у Лиззи, не так ли? «Белокровие»?       Услышав незнакомое имя, Хатидже перевела взгляд на поляка. Алексей не удостоил Штефана ответом, руки его задрожали, и он поднялся с места. Взгляд обычно светлых и тёплых глаз наполнился мраком и скорбью.       — Что такое «белокровие»? — Хатидже, которой не терпелось узнать, что так встревожило обычно спокойного Алеша, обратилась к монаху.       — Неизлечимая и чудовищная вещь, султанша. Девочка, наверное, умрёт в агонии, как мы уже видели однажды.              Алексей слышал лишь отголоски слов старого друга: казалось, предвестника погрузили под воду. Глядя на бледное лицо умирающей незнакомки, чьё имя было, по страшной иронии судьбы, так похоже на имя его первой любви, Лизаветы, он снова переживал тот кошмарный день.       В тот год он проходил послушничество в богемском аббатстве святого Томаша, куда отправился после гибели отца, чтобы, служа Господу, успокоить свою совесть. И тогда, когда он уже почти нашёл своё пристанище в Старобрненском монастыре, и мысли его покинули земные тревоги, скончалась сначала его матушка, а вскоре он узнал о смертельной болезни Лизы.       В монастыре, в приходе и в деревне Алексея Венедеева едва ли не боготворили за те способности, что он внезапно получил после спасения Штефана Рымши. Молдавский торговец был обречён на смерть на виселице — и до кучи ещё и подхватил неизвестную болячку. Но целебные руки Алеша Венедиша вкупе с его знаниями и ангельским терпением чудесным образом вытащили молдаванина с того света, когда аббат и его монахи запрещали даже прикасаться к больному и призывали только молиться за упокой его души — тогда, когда Рымша был ещё жив.       Лиззи после смерти Павла Венедеева, отца Алеша, назвала его «трусом с мозгами трёхлетнего ребёнка». И он решил доказать в первую очередь ей, что таковым он не являлся. Благодаря прыткости Лукаша и помощи Зофияны, Алеш создал варево, которое вылечило Штефана — и которое аббат посчитал кощунством, граничащим со служением дьяволу.       И Алексей не сразу догадался, что слова аббата Иоанна были частично верны. Алеш скрывал от всех — и в том числе от себя самого — что его целебные силы имели своим началом что-то совсем не мирское. Ему хотелось верить, что шли они от Господа — но кто, как не сам Господь, призывал к покаянию и смирению? Возвращая людей к жизни, Алексей нарушал ход божественного промысла, нарушал законы мироздания.       Но Алеш посчитал, что за этот грех он сполна расплатится после смерти, а пока спасёт столько жизней, сколько сможет. Он свято в это верил тогда. Верил и старался не думать о том странном голосе, что преследовал его после смерти отца. Голосе, который так был похож на голос Павла Венедеева. Который нашёптывал ему о безоговорочной вине, которую следует искупить.       Когда он только попал в Старобрненский монастырь, его тут же поразила странная лихорадка: по словам монаха-уставщика, его не могли добудиться несколько дней. Алеш смутно помнил, что ему снилось, но точно знал, что перед его глазами стояла сцена убийства Павла — а после разговаривал он с кем-то, кто имел его голос. Он сказал, что Алексей должен искупить свою вину, и добавил, что у всего есть своя цена.       И сам Венедеев тогда мысленно согласился на всё — лишь бы снова спокойно спать по ночам и не быть терзаемым совестью. Его желание было исполнено: каждая спасённая жизнь успокаивала сердце Алеша, и он спустя месяцы кропотливой работы почти забыл о своей трагедии.       Но внезапная смерть Марии, матери Алеша, пошатнула его стойкое спокойствие. Неспособный вовремя добраться до своей родительницы и помочь ей, Алексей погрузился в угнетающую меланхолию. А потому, как только Бог услышал его стенания — и Алеш узнал о том, что Лиза была в Богемии и больна, — он тотчас отправился туда, где она предположительно была. И тогда, когда он собрался в путь, Астрид внезапно захотела поговорить с ним. Пожилая женщина собиралась уже бросить попытки вернуть нерадивого бунтаря-сына обратно в Польшу, как личность Алексея внезапно привлекла её внимание.       Набросив на себя тёмный плащ с капюшоном, Венедеев перекинул сумку через плечо и, оглядываясь по сторонам, вышел из сада монастыря в сторону караулки. Факел с собой взять он не мог — сторожившие порядок монахи-уставщики могли заметить его.       Уже на выходе чья-то ладонь легла на плечо Алеша. Испугавшись, он замер и повернулся. Лунный свет, едва пробивавшийся сквозь облака, осветил лицо Астрид. Ей не нужно было догадываться, куда держал путь послушник монастыря: о болезни Лизаветы, первой любви Алексея, она была осведомлена.       — Ты совершаешь ошибку, — замогильным тоном произнесла женщина.       Полячка была уже далеко не молода, но высокий рост, густые каштановые волосы и сухие мышцы не делали из неё дряхлой старухи.       — Я помогу Лизе, — упрямо сказал Алексей и собрался идти дальше. Стальная хватка Астрид не позволила ему сдвинуться с места.       — Откуда такая уверенность в том, что ты ей поможешь? — сощурилась женщина. Затем взгляд её стал подозрительным, и она приблизилась к юноше. — Вот оно что… Значит, я не ошиблась.       Густой туман окутывал их обоих, пронося жалящую прохладу по мокрой спине. Алексей нахмурился.       — Что он тебе пообещал? Чем купил тебя? — давила Астрид.       — Я не понимаю, о чём вы толкуете, пани, — Алексей старался сохранять спокойствие. — Я должен идти… Отпустите!       — Если ты думаешь, что получил божественную силу, ты глубоко ошибаешься, Алексей, — покачала головой женщина, не сводя с него глаз. — Тьма никогда ничего тебе не даст, если это не будет ей на руку.       — Какая тьма? Я лечу людей, спасаю жизни, — он вновь дёрнул руку, но пронзительный взгляд Астрид заставил его снова замереть.       — Всё, что ты делаешь с помощью этого мракобесия, идёт на пользу ему. Вспомни семью из Старых Стржижков, которой ты недавно помог, Алексей. Вспомни маленькую Терезу, дочку деревенского старосты. Ты вылечил её от лихорадки, проявил милосердие — и, благодаря этой услуге, убедил старосту не убивать двух братьев, больных обычной простудой.       Послушник Алексий хорошо помнил эту историю: то, как чествовали его в деревне, когда он вылечил Терезу и убедил других деревенских, что никакая серьёзная болезнь им не угрожает. Староста Старых Стржижков поверил чужаку-послушнику на слово. Разодетый в простую серую робу, с длинными золотистыми волосами, он походил на настоящего ангела — именно так его называли деревенские.       Ангел Алексий.       — Оказалось, братья болели чумой. И, вскоре после твоего отъезда, они заразили всю деревню. Рихтаржу соседнего города пришлось привлечь солдат, чтобы изолировать деревню и не дать мору распространиться.       Венедеев замер, рука его, державшая суму, безвольно упала вдоль туловища. Услышанное оглушило его: он и помыслить не мог, что его действия могли привести к такому.       — Я… я не знал, — оправдывался Алексей — в первую очередь перед самим собой, должно быть. — Я не мог знать…       — Это неизбежно, — Астрид была непреклонна. — У всего есть своя цена — и тот, кто сказал тебе, что руки твои отныне — «длани Божьи», скрыл от тебя жестокую истину.       Алексей упал духом. Руки его похолодели: он столько бежал от чувства вины, так долго пытался оправдать себя и свою невидимую кровь на руках, а в конечном итоге пришёл к самому началу. Он ведь умолял загадочный голос — чей бы он ни был — ослабить муки его совести, позволить искупить свою вину.       Плечи послушника задрожали.       Но что ему оставалось делать? Алексей ведь уже смирился с мыслью, что вмешательство в промысел Бога было грешно — именно об этом ему сказал аббат. Но он не мог бросить Лизу: иначе зачем Господь привёл её именно сюда, в Богемию, из всех мест?       И Алексий решился. Бросив на Астрид прощальный взгляд, полный юношеской решительности, он покинул монастырь, сел на украденную лошадь и помчался в город Лето́вице. К рассвету он прибыл в костёл Святого Прокопия, где и расположили Лизу с безутешной матерью, её сопровождавшей. Тогда Алексей провёл около двух суток над своей возлюбленной, которую однажды с обожанием прозвал своей Психеей. Видеть, как её бронзовые волосы оставались на гребне, которым безутешная мать её расчёсывала, было невыносимо. Лицо юной красавицы становилось серым, гематомы и кровоподтёки становились всё страшнее — и Лизавета умирала в страшных мучениях от разрывавшей её организм изнутри хвори. Алексей делал всё, что мог, но когда земные знания и навыки его оказались недостаточными, он решил прибегнуть к «мракобесию», о котором сказала ему Астрид.       И именно тогда, когда сердце Алексея разрывалось от горя, именно тогда, когда он был готов даже спуститься в ад, лишь бы спасти любимую — «божественные силы», демонически смеясь, оставили его.       Она даже не успела понять, что он пытался спасти её. Не успела простить.       Ледяные пальцы Алексея, которыми он стирал свои слёзы, упали на неподвижную грудь Лизы, и он зарыдал не своим голосом. Не в силах себя простить.       Тот урок он хорошо запомнил. Как и слова Первородного, что навсегда запечатлелись в его голове: «Колдовство имеет цену». Тогда, когда Алексей будет хотеть спасти жизнь больше всего на свете — силы покинут его, и он не сможет этого сделать. И в этом была его ловушка и трагедия.              И гречанка Элиса, на которую неотрывно смотрел Алеш, напомнила ему об этом проклятии. Он снова испытал этот необъяснимый страх увидеть смерть на своих руках.       Рядом всё это время неподвижно стояла Хатидже Султан. Рука её робко коснулась плеча поляка и тотчас отстранилась.       — С вами всё хорошо?       Алексей опустил голову.       — Да, пани. Благодарю. Думаю, мы пойдём, Штефан. Этой девочке… дай умереть безболезненно.       Рымша понимающе кивнул, поджав губы.       — Ты прав, — он взглянул в окно. — Время кренится к закату.       Это означало, что начиналось разгульное время авджи из Корпуса Оздемира. Отыскать мальчишку, над которым, словно коршун, наседал бы охотник, должно было быть нетрудно.       Венедиш вышел из комнаты, не оборачиваясь. Хатидже молча последовала за ним. Увидев своего друга, Лукаш и Зофияна удивлённо осмотрели его с ног до головы. Алеш, не обращая внимания на них, проследовал дальше к выходу.       Казалось, непонятное иллюзорное свечение, которое шло от спины предвестника, потухло, и он обратился тенью самого себя.       Султанша молча сопоставляла в голове увиденное и услышанное. По всей видимости, случай гречанки Элисы напомнил Алешу о какой-то загадочной Лиззи, умершей, очевидно, схожим образом. И всегда спокойного и сдержанного Алеша это заметно выбило из колеи. Она уже знала о том грузе вины, что он, как и она, носил на душе. Алеш считал себя виновным в убийстве отца, пусть и косвенно, а Хатидже так и не могла отринуть мысли о том, что маленького Мехмеда она всё-таки задушила во сне много лет назад. Она чувствовала в нём такую же боль. И хотела узнать его ближе, поскольку, кто знает, может именно он подсказал бы ей, как избавиться от этого удушливого груза вины.       — Ведите, пани, — Алеш повернулся к Хатидже без тени улыбки на лице. Султанша поёжилась под этим пустым взглядом. — Вам виднее, как попасть в «Ракшаси».       И Хатидже нагнала его, поравнявшись. Алеш заметно подстраивался под её темп ходьбы, и это заставило султаншу начать судорожно думать о том, о чём говорить с предвестником. Казалось, вопросов в её голове была масса — но это был тот случай, когда она понятия не имела, как подойти к ним деликатнее.       Внезапно Алеш обошёл султаншу и встал по её левую руку. Она проследила за этим движением, недоумённо заморгав.       — Так мне… будет удобнее вас слушать, — объяснил он оробело.       Хатидже открыла было рот, чтобы задаться логичным вопросом, как вздорный голос шедшего позади Лукаша оборвал её:       — Эта тетеря глуховата на левое ухо! Рассказать, как дело было? Как-то раз мы с Алешем…       Алеш обернулся через плечо. Лукаш тотчас замолчал.       — Гусары молчат.       Хатидже готова была поклясться, что ей не хотелось, конечно же, вцепиться в Лукаша с расспросами. И всё же она чуть-чуть сбавила шаг. Лукаш ей казался самым быстрым способом разузнать нужное об этом загадочном предвестнике.       — Давно вы знаете друг друга? — спросила она как бы невзначай.       Зофияна возвела глаза к небу, увидев, как Лукаш принялся демонстративно считать на пальцах.       — Познакомились мы, когда я был шестнадцатилетним щенком… Ох, скоро будет двадцатилетний юбилей, Алеш!       Значит, Лукашу было почти тридцать шесть лет. На свои года он определённо не выглядел. Возможно, виной тому была странная детская непосредственность, которую из него жизнь так и не выбила.       — Эй, брат, — Лукаш и забыл о расспросах Хатидже, обратившись к Алешу, — когда мы уже справим твой день рождения? Ты которую неделю откладываешь. Может, приурочим к Крещению?       — Вокруг война, а тебе лишь бы пьянки-гулянки, — шикнула раздражённо Соня. — Когда ты уже повзрослеешь?       — Если я буду серьёзен с такими занудами, как вы, то в один прекрасный день мы дружно сядем и умрём от тоски.       В их культуре дни рождения не праздновались, но разговор заметно заинтересовал Хатидже. Она с любопытством приложила палец к щеке. Ей стало интересно, насколько Алеш был её младше.       — Сколько же вам исполнилось? — она взглянула на золотоволосого предвестника.       — Тридцать семь, пани.       Она старше его почти на двенадцать лет.       Впрочем, стоило ли говорить, что рядом с ним она чувствовала себя гораздо младше? За всю свою жизнь она и повидала-то всего ничего, в то время как Алеш много где ездил, много что видел. Это воспламеняло в султанше смертельное любопытство.       — Соне вон в этом году сорок исполнится, — Лукаш издал смешок. — А всё без детей да без детей.       Хатидже заметила, как передёрнуло Зофияну. Предвестница бросила хмурый и полный обвинения взгляд на поляка, который и усами не повёл, произнеся вслух столь страшные для женщины вещи.       Она её понимала. В свои года она тоже была бездетна: после смерти Мехмеда она так и не смогла понести — обе последующие беременности, как и две предыдущие до любимого златовласого сына, закончились выкидышами. Возможно, ей попросту было не суждено стать матерью. Сердце Хатидже сжалось от сочувствия.       — Нашла бы себе уже кого-то да родила кучу раз, — продолжал язвить Лукаш, не замечая, как повышался градус напряжения. — Нет, тебе надо было увязаться с нами. Астрид бы…       — Хорош уже тарахтеть, как старый общипанный попугай, Лукаш, — голос Алеша был спокойным и могильно-холодным. — Если бы голова твоя была не только для того, чтобы в неё есть, ты бы давно понял, почему Зофияна осталась незамужней и бездетной. И упрекать её в этом — верх жестокости.       Лукаш Ефремец замер. Глаза его наполнились негодованием.       — Чего это ты накинулся на меня? Будто моя в этом вина!       — Соня отказалась выйти замуж в Кракове и родить роду дочерей-предвестниц, чтобы пойти за тобой в пекло и кучу раз спасти твою жизнь, а ты ещё и порицаешь её…       — Алеш, достаточно, — отрезала Соня, прерывая тираду собрата.       Лукаш, не говоря больше ни слова, развернулся и ушёл в другую сторону. Зофияна глубоко вздохнула, на лице её отразилась горечь.       — Он это не со зла, ты же знаешь, — тихо произнесла предвестница. — Он волнуется за меня. Просто не может это показать иначе.       Алеш подошёл ближе к Соне и мягко обнял её за плечи.       — Долго ты ещё будешь оправдывать эту пустую голову?       Она улыбнулась, погладив по макушке Венедиша.       — Судьба у меня такая. Ничего не поделаешь. Я пойду за ним. Нам понадобятся лишние руки, если охотник не захочет решать дело мирно. Будьте осторожны.       Глядя на то, как трогательно прощались — на такое короткое время — Алеш и Зофияна, заставило Хатидже почувствовать неприятный укол совершенно необъяснимой ревности. Чувство это было отвратительно неуместно, и султанша отвернулась, укутавшись в свой плащ. Как назло подул ледяной ветер.       — Давайте двигаться быстрее, пани, чтобы не замёрзнуть, — сказал Венедиш, снова поравнявшись с султаншей и растерев ладонями свои предплечья.       Путь их должен был снова привести на широкую территорию Алой цитадели Оздемира, которая заняла район Галаты и стремилась к своему расширению. Фактически, им нужно было вернуться туда, откуда они пришли изначально, поскольку Мэнор де Лис, где они гостили, находился в том же районе.       — Расскажите о себе, — вдруг прямо попросила Хатидже, опустив голову. — Вы уже знаете обо мне так много, я же о вас не знаю ничего.       — Я знаю о вас много, пани? — губ предвестника коснулась улыбка, голос его был лёгкий и приятный, хоть в нём и сквозила тёплая ирония. — Думаю, мы в равном положении.       — Моя история и на толику не так интересна, как ваша, — вздохнула Хатидже. Взгляд её стал рассеянным. — Всё, что я видела в своей жизни, это Трабзон, где я родилась, Эдирне, где выросла, и Стамбул, где на престол сел мой брат. Валиде… моя матушка, благослови её Аллах, до самой смерти не отпускала меня от себя. Я прожила так много лет — и всё равно совершенно ничего не знаю об этом мире. Только из книг. А мне и обсудить было не с кем прочитанное. Мой супруг интересовался монографиями известных полководцев и власть предержащих.       — Наверняка ваш муж проникался идеями Макиавелли в его «Государе», — по тону голоса Алеша трудно было сказать, произнесено ли это было с иронией или нет.       Хатидже опустила голову, легко ухмыляясь.       — Вы не ошиблись. Этот талмуд был его настольной книгой, — женщина помрачнела. — Мой супруг любил власть больше, чем меня. В этом дворце он никогда не видел себя иначе, чем вечно воюющего. Раньше… раньше мне думалось, что его это угнетает, что он просто хочет тихой семейной жизни, как я, а ему всегда кто-то мешает в этом. Иногда… помогая ему в его интригах с той же Хюррем, сочувствуя ему, переживая за него, я предполагала, что тем самым оказываю ему услугу. Избавляю от ненужных тяжб с женщиной, которая не желает моему супругу спокойной жизни.       Алеш повернул голову, чтобы заметить, как в уголках глаз этой кроткой и чувствительной женщины встали капельки слёз. Хатидже Султан так мало знала о людях. Она наивно верила в то, что ценности людей вокруг должны были быть такими же, как у неё.       Как бы султанша ни уверяла Зофияну в том, что время унесло с собой все её обиды и надежды относительно женского семейного счастья, внутри неё всё ещё затягивался узелок боли всякий раз, когда она говорила об этом.       Несмотря на все различия, Алеш удивительным образом чувствовал странную схожесть их с Хатидже Султан судеб. Их обоих разъедало чувство вины. И он, как никто другой, понимал всё её внутреннее стремление к простоте, чистоте и теплу. Но вся грязь, которую она видела в действительности, угнетала и расстраивала её. Таковы были реалии судьбы.       Венедиш, размышляя над тем, какие слова следовало сказать в данной ситуации, внезапно зацепился взглядом за продовольственную лавку на рынке. Увидев любимый сухофрукт, он открыл было рот, чтобы предложить султанше остановиться и купить его, как та его опередила:       — Не хотите чернослива, Алеш-эфенди?       Брови предвестника поползли вверх. Может, это была какая-то интуитивная связь? Мысли заставили его улыбнуться, и он коротко кивнул, встретившись с вопросительным взглядом султанши.       — С удовольствием. И, пожалуйста, зовите меня Алеш, пани.       Когда две булочки, наполненные черносливом, оказались в руках султанши и предвестника, они с внезапно улучшившимся настроением направились дальше по дороге.       — Так вы исполните мою просьбу? — спросила Хатидже.       — Даже не знаю, с чего начать, пани… — замешкался поляк, надкусывая сдобу. — Что-то вы уже поняли из коротких фраз Лукаша и Сони, о чём-то мы с вами беседовали вчера… В остальном моя жизнь совсем не такая выдающаяся, как вам может думаться.       Султанша обвела глазами предвестника.       — Что ж… Кем были ваши родители?       Первый же вопрос, казалось, задел Алеша за живое, но он виду не подал. Только повременил немного с ответом. Он уже рассказывал Хатидже о той роли, что он сыграл в смерти своего отца, но глубоких подробностей она не знала.       — О своей матери я знаю не так много, хоть и был какое-то время очень близок с ней до самой её смерти. Всё, что она мне рассказывала, касалось только её родины — Польского королевства, где с ней познакомился мой отец и вскоре привёз на русские земли. Жили они в Азове. Это город в ростовских степях у Азовского моря.       Хатидже задумалась.       — Кажется, я что-то такое припоминаю. К нему ведь ведёт пролив Керчи по ту сторону Чёрного моря?       — Именно так.       — Тогда вы были частью Османского султаната, — улыбнулась султанша. — Теперь мне ясно, откуда вы так ладно говорите на моём языке. Так кем же были ваши родичи?       — Отец и бабушка занимались выделкой и продажей мехов. Но в семье всегда главной была она: бабушка внушала всем трепет и уважение, держала в ежовых рукавицах почти все торговые связи Юга. Даже крымские ханы считались с ней. У них с отцом были холодные отношения. Всё своё время она посвящала моему воспитанию, и отец толком не разговаривал со мной, может, до восьмилетнего возраста. Бабушка даже матушку подпускала ко мне по строгому порядку. Когда она скончалась, все торговые узды перешли в руки моего отца. И это… не пришлось по нраву никому из тех, с кем раньше вела дела моя бабушка. Дальше вы знаете.       Хатидже понимающе кивнула.       — И что же было дальше? После… после смерти вашего отца.       — Как вы помните, матушка была вынуждена подписать все бумаги, которые ей всучили недруги отца, передала им дела и уехала вместе со мной на родные земли. Мы держали путь в Польшу, стараясь обходить стороной кипящие в военных действиях земли Литовского княжества, и судьба завела нас в Богемию. Матушка искала там одного из своих родственников. Я же отправился в Старобрненский монастырь, чтобы научиться жить со своими грехами. Там познакомился с Лукашем и Соней, но это, как я уже говорил ранее, уже другая история, и я бы не хотел утомлять вас.       Глаза Хатидже горели от любопытства. Она чувствовала, что Алеш лишь из скромности опускал все острые углы в своём рассказе, и догадывалась, как много он повидал за свои года. Будь её воля, она бы заставила его рассказать всё в детальных подробностях, но, должно быть, таким напором испугала бы его.       Тут она забегала глазами.       — Но та девушка, Надя, вам приходится родственницей, как я поняла? — вспомнила она о светловолосой предвестнице, которая часто стала мелькать в компании её шехзаде.       — Формально, да, она моя племянница, — кивнул Алексей, когда они завернули за угол и оказались в более спокойном районе города. Галата была уже неподалёку: им оставалось пересечь мост и пройти за крепостные стены цитадели, не привлёкши к себе внимание. — Надя приходится внучкой родной сестре нашей матери-предвестницы Астрид. А я прихожусь Астрид приёмным сыном с определённых пор.       — Как же так получилось, что ваши пути с предвестниками сошлись? У вас тоже открылись эти… необычные таланты?       Она всё ещё понятия не имела, как толком относиться ко всем этим сверхъестественным вещам. Чернокнижники и непонятное колдовство, предвестники и их иммунитет к нему… Хитросплетений всего это Хатидже знать не могла — в какой-то степени боялась их, как и всего неизвестного и непонятного, — но природная пытливость брала верх.       — Дело в Лукаше, пани, — Алеш, закончив поедать свою сладость, с довольным видом вытер губы. Даже в его жестах чувствовалась аристократичность, которая обычно была несвойственна в её понимании людям не султанского происхождения. — Как вы могли заметить, он человек буйного и непокорного характера. Астрид он приходится родным сыном.       — Он не упоминал об этом, — задумалась Хатидже. Сколько она ни слышала об этой матери-предвестнице, усатый поляк пренебрежительно называл её по имени и всячески избегал разговоров о ней.       — Лукаш не гордится ни своей родословной, ни своим предназначением. Будь его воля, он бы кочевал денно-нощно на вороновом коне, играл на лютне и развлекался, наслаждаясь свободой. Астрид настигла его, когда он думал укрыться в том монастыре, где я был послушником уже какое-то время… Он также надел белую рясу и взял имя Лука. Лукаш — замечательный следопыт, но прятаться он совершенно не умеет, — Алеш хмыкнул. — И Астрид нашла его.       — Я бы на её месте тоже засомневалась, услышав о новом послушнике с именем, отличающимся от имени её сына на одну букву, — вторила его тону Хатидже.       Венедиш рассмеялся.       — Так и есть. В любом случае, уговоры Астрид не пошли Лукашу впрок, и она захворала. Аббат монастыря, не в силах противостоять железной воле этой женщины, позволил ей на время остаться в нашей обители. Она продолжала настаивать, чтобы сын вернулся на родину и присоединился к клану, исполнив тем самым свой долг, но Лукаш и слушать не желал.       Хатидже трудно было винить Алеша. В какой-то степени она завидовала ему: вряд ли ей самой хоть когда-нибудь хватило бы духу пойти против воли матери и отказаться от навязываемой жизни. С другой стороны, Хатидже и не знала никакой другой жизни за пределами дворца и могла о ней только догадываться, а потому страх, что обуревал её перед этой свободой, всё-таки был сильнее любопытства.       Сейчас, когда от её дворца осталось фактически лишь название, а Хатидже который час прогуливалась с поляком по собственному городу, эта свобода казалась ей слаще всего на свете. Слаще любой роскоши, любого достатка, любого предсказуемого спокойствия султанской жизни — воздух, который она вдыхала, имел настоящий вкус.       — Когда пришло время моего пострига в монахи, аббат не благословил меня.       — Мать-предвестница помешала вам? — выгнула бровь любопытная султанша.       — Вы проницательны, пани. Но дело было не только в ней. Я согрешил. Не единожды. О Штефане и… Лиззи вы уже знаете. Во время своего послушничества я не раз своевольно покидал монастырь. Что категорически запрещено.       Из коротких разговоров Штефана Рымши и Алеша Хатидже догадывалась, что значительную часть времени Венедиш посвящал врачеванию. Она находила это поводом восхищаться им.       — Вы делали это с благой целью: помогали людям!       — Не всё так просто, — покачал головой предвестник, нахмурившись. — Жизнь в монастыре потому и наполнена работой, ограничениями и строится на строгой дисциплине, поскольку воспитывает дух для служения Господу. Нарушение распорядка и своевольное вмешательство в промысел божий говорят лишь о незрелости души послушника. Аббат поступил правильно.       Хатидже была в корне с этим не согласна: глаза её наполнились праведным негодованием.       — Хотите сказать, дух человека, который переживает каждую болезнь и смерть, к которой прикасается, который нарушает выдуманные земные правила, чтобы помочь другим людям, готов к служению Всевышнему меньше, чем дух покорного и ручного послушника?       Прозвучало это так страстно, что Алеш почувствовал мурашки на руках и спине. Сердце его забилось быстрее: казалось, султанша вторила тем мыслям, что сидели глубоко-глубоко внутри него, заключённые в тяжёлые цепи.       Но в ответ он всё же издал тяжёлый вздох и задумчиво поджал губы. На лице его проступила горечь.       — Господь так или иначе учит смирению, пани.       Сердце Хатидже замерло: она вспомнила собственные слова, обращённые однажды к Ибрагиму после того, как она узнала о его измене ей с дворцовой калфой.       «Я больше не буду роптать на судьбу. Смиренно приму свою долю. Я развожусь с тобой, Ибрагим».       Кто знает, что случилось бы с её историей, не откажись она впоследствии от своих слов. Если бы она не испугалась одиночества, и болезнь валиде не подкосила её дух, Хатидже бы уговорила брата отпустить её из Стамбула в Трабзон, где султанша смогла бы дышать свободнее в свои последние года.       Или же всё это её фантазии, и на деле у неё бы не хватило смелости покинуть семью, к которой она была так привязана.       Интуиция с горечью говорила ей, что даже Ибрагим, должно быть, внутренне обрадовался тогда этим словам. Он так и не попросил за свой проступок прощения, и Хатидже зализывала свои раны ещё долгие годы, пока взаимное равнодушие не заморозило их.       — Я не уверена, что смирение — это правильно, — осторожно пробормотала она.       Алеш и Хатидже оказались у ворот Кырмызы Кале. Пройдя ленивый досмотр невыспавшихся, видимо, стражников-авджи, они снова оказались на самой защищённой и богатой территории Стамбула. Если раньше восточную часть города, дворец Топкапы считали его сердцем, откуда правил султан, то теперь негласно этим сердцем стала Алая цитадель.       Добравшись до «Ракшаси», Хатидже ощутила неприятные комки обиды в горле. Всё-таки при мысли о том, как её супруг фривольно проводил время в подобном заведении с другими женщинами, вызывало у неё раздражение и тоску. Алексей заметил перемену в её лице, но ничего не сказал.       На входе в бордель их встретила женщина с бронзовыми волосами, очевидно, бандерша.       — Добро пожаловать в «Ракшаси», — она улыбнулась одним ртом; взгляд же её оставался внимательным и пронзительным. Веер в её руке обмахивал её лицо. — Нечасто нас посещают супружеские пары.       Хатидже стиснула зубы. Если мадам борделя и не узнала её — хотя в серо-зелёных глазах и плескалось едва заметное подозрение, — то султанша, напротив, отлично знала о женщине, с которой был так тесно знаком долгие годы Ибрагим. Её шпионы докладывали о ней всё, да и сама Хатидже не побрезговала однажды самой съездить в город и посмотреть на душевную и не только подругу своего мужа.       — Марция-хатун, — сквозь зубы поприветствовала её Хатидже, опуская капюшон с головы. Бандерша напряглась всем телом и сложила веер. — Наконец мы говорим с тобой с глазу на глаз. Мне всегда было любопытно побеседовать с той, чьё общество так любил мой супруг-визирь.       Фальшивая улыбка султанши резала ножом, и на лице бандерши через пару секунд проступил ужас.       — Отец небесный… Хатидже Султан?       Губы султанши только презрительно дёрнулись.       — Что же вы тут делаете? Где Ибрагим Паша?       Марция не на шутку испугалась из-за присутствия в своём заведении султанши. Алешу хватило логики и опыта догадаться, какая история их связывала.        — У тебя хватает наглости спрашивать у меня, где мой муж, при первой же нашей встрече? — тихо прорычала Хатидже, приближая своё лицо к бандерше. — Но тебе повезло: сегодня я пришла сюда не для того, о чём ты подумала.       Марция недоверчиво моргнула и поджала губы.       — Что же вас привело сюда?       — Мы ищем одного юношу, который может находиться в обществе авджи из Корпуса Охотников, — объяснил вступивший в разговор Алеш. Смотреть на его спокойное лицо, не предвещающее никаких агрессивных действий, мадам борделя было заметно приятнее. — Авджи — азартный игрок, а юноша рядом с ним…       — Юсуф, — тут же ответила Марция, закивав. — Мой бедный ягнёнок. Зачем он вам? — встретив свирепый взгляд Хатидже, не терпящей неуместных вопросов, бандерша пояснила: — Он не мог никому сделать худо. Он ещё такой юный, почти птенец. Ему всего семнадцать, а с ним столько зверств совершили…       — Мы знаем, — улыбнулся Алеш, и его очаровательная улыбка подействовала на Марцию почти магически. Она с каким-то заворожённым видом следила за движениями его губ. — Он может нам очень помочь. Поэтому всё, что мы хотим, это поговорить с ним… Но так, чтобы авджи Оздемира нам не помешали.       Марция как-то скованно кивнула, задумавшись.       — Охотники Оздемира заняли верхние ложи. Туда же я отвела и Ибрагима Пашу, когда баш-авджи захотел с ним встретиться в последний раз. Там же был и Юсуф.       Хатидже напряглась всем телом; слышать о передвижениях мужа в компании падшей женщины было для неё унизительно.       — Предупреждая ваш вопрос: нет, туда вам попасть не удастся. Но авджи, следящий за Юсуфом, Кирам, иногда спускается вниз, чтобы сыграть в кости с посетителями. Сегодня он тоже здесь. И Юсуф неотлучно сидит рядом с ним: Кирам ни на шаг его от себя не отпускает.       — Мы что-нибудь придумаем, — мягким проникающим тоном ответил Алеш, и у Хатидже от того, как на его голос реагировала Марция, прошлись мурашки отвращения по спине. — Покажите нам, где он сейчас.       Коротко кивнув, Марция выпрямила спину и зашагала в большой зал борделя. Благодаря покровительству Оздемира, «Ракшаси» превратилась в одночасье и в самую дорогую таверну в городе. В этом месте не было войны: только алкоголь, разврат, азартные игры, благородные люстры и роскошная мебель. Интимный полумрак, запах вина и гул ударных проникал прямо в уши, успокаивая нервы, расслабляя и заставляя забыть обо всех волнениях.       Осматривая большое количество народа вокруг себя, Хатидже чувствовала себя неуютно, хоть она и признавалась, что убранство внутри «Ракшаси» было пышным и великолепным.       — Посмотрите на дальний столик, — мадам Марция осторожно указала кончиком веера на место, где расположился Кирам-авджи. Это было, очевидно, привилегированное место, находившееся на небольшой платформе и окружённое непрозрачными ширмами.       Кирам сидел, широко расставив ноги в стороны, и раскатисто смеялся над неудачами своих соперников.       — Безбожно жульничает, обдирая до нитки каждого, — покачала головой Марция. — Но ему тут никто не указ.       Вокруг охотника развязно танцевали две девушки, а напротив кресла, в котором расположился Кирам, сидел бородатый горожанин. Возможно, купец, судя по богатой одежде.       И тут Хатидже замерла в ужасе: за широкой грудью авджи она не сразу заметила совсем зелёного мальчишку. Руки его были лиловые от синяков, лицо — красным от ссадин и шрамов, а на шее был затянут тугой ошейник, верёвка к которому была привязана к поясу охотника.       Она взглянула на Алеша, чтобы сообщить ему о том ужасе, что обуял её, но выражение его лица остановило её.       — Это Андрей… — едва слышно прошептал он, побледнев.       Юсуфом был Андрей Яковлев, младший брат Нади.       Венедиш сжал руку в кулак, и Хатидже могла кожей почувствовать волну гнева, которая исходила от вечно спокойного Алеша.