СТАМБУЛ
Лучше тогда, когда ты просто не хочешь спать. Но когда хочешь и не можешь заснуть — это превращается в настоящую пытку. Михримах раздражённо поёрзала на простынях, которые снова служанкам придётся перестилать — из-за её вечных поворотов с бока на бок они сминались и съезжали с матраса. Оказавшись на спине, она приоткрыла опухшие, свинцовые по ощущениям и зудящие под кожей, веки и с ненавистью взглянула на мрачный потолок своих покоев. Глаза слипались, но тело отказывалось расслабиться, чтобы хозяйка наконец погрузилась в сон. И это продолжалось ровно с того дня, когда они переговорили с Оздемиром и Каллисто. С того самого дня Михримах практически не могла спать: крутилась в постели, измучавшаяся от полудрёмы и видений, которые прерывались от малейшего шороха за окном. Из-за переживаний ли? Михримах знала: будь это простыми треволнениями за семью и судьбу её страны — она бы уже тысячу раз сварила себе снотворного зелья и предавалась сладким сновидениям. Не признаваясь себе в открытую, султанша боялась, что, как только погрузится в полноценный сон, в её сознание ворвётся Ксана. Или Каллисто. Или Сандро. Кто угодно из Культа, пред которым она во время бодрствования так готова была умело играть лицом. За время своего обучения Михримах хорошо уяснила главный козырь культистов: может в открытом бою они и были уязвимы, но открой им свой незащищённый разум во время сновидения — и они истерзают его, как хищный коршун — беззащитного полевого мышонка. А ещё она теперь понимала паранойю своей валиде — Михримах страшилась, что в её окружении были шпионы Оздемира или культистов. К каждой своей служанке султанша присматривалась и к тем, которые прислуживали ей, даже применила псионику, чтобы проникнуть в мысли и внушить никоим образом не предавать её. На больший контроль у Михримах не хватило бы ни сил, ни знаний. Ведьма перевернулась на другой бок и просунула ладонь под соседнюю подушку. Кислотный яд и тонкий кинжал — обычное оружие защиты любой колдуньи. Яд в пузырьке разъедал кожу, проникал в ткани, отравлял их и обрекал человека на медленную и мучительную смерть. Это варево было первым, чему научилась Михримах в Иншалосте. Но спокойствия ей это добавляло немного. Бессонница действовала ей на нервы, и Михримах, поджав губы, поднялась с кровати и прошагала босыми ногами до столика у зеркала. Периодически ей удавалось погрузиться в полудрёму, если удавалось абстрагироваться от дурных мыслей, и сейчас она собиралась сотворить себе если не снотворное, то хотя бы хорошее успокоительное. Султанша проглотила комок в горле, поморщившись от нахлынувших мыслей. «Михримах Султан! Михримах Султан, скажи им!» Султанша прогнулась в спине, опершись рукой о туалетный столик. Какой выдержки ей хватило, чтобы ни мускул на её лице не дрогнул в ту минуту. Нурбану, её единственная названная сестра, часть её семьи, беременная её племянником, была в заточении там столько времени, а в миг, когда увидела своё спасение в лице Михримах, — султанша отвернулась от неё, как от ненужного мусора. Она почувствовала даже оттуда, с нижнего яруса, с каким громким треском разбилось сердце венецианки. Губы Михримах задрожали. Она совершенно не была к этому готова. Мечтала, чтобы не испытывать таких чувств, мечтала узреть себя саму в расцвете своего могущества и своей самоуверенности — но выдержки и самоконтроля хватало ровно на время, пока солнце было над горизонтом. Ночью совесть и страх обрушивались на неё, как лавина, и лишали её полноценного сна. Сначала Ибрагим Паша, потом Каллисто, затем Оздемир… Не говоря о Ксане, которая наверняка, несмотря на убедительные слова матроны, попытается добраться до неё любыми способами, и собственной семье, которая отказывалась доверять ей всецело и полностью, как раньше. Михримах думала, что со всем справится сама, потому что, попроси она помощи, весь план мог полететь в бездну. Но ей откровенно не хватало ни сил, ни смекалки, чтобы держать в своих руках столько нитей сразу. От неё слишком многое зависело, и этот груз был неподъёмен для её неопытных плеч. Но она не могла позволить себе сдаться. Ни на секунду. Михримах достала из потайной шкатулки несколько мешочков с сушёными травами и, подготовив кубок, высыпала по щепотке. Каждый ингредиент сопроводила необходимым наговором и залила холодным чаем, который служанки, по её указанию, не уносили на ночь обратно на кухню, если тот остывал. Ступням стало совсем холодно, но Михримах этому радовалась: если её тело окоченевало, ей было проще заснуть, потому она терпела. Султанша проглотила холодное подобие зелья и облизала сухие губы. Убранство её покоев фактически не изменилось с тех времён, когда жизнь во дворце ещё шла своим чередом, но теперь собственные покои, в которых уже почти испарился запах её валиде, она воспринимала как что-то чужеродное. В этом дворце, несмотря на статус, она чувствовала себя чужой и непринятой. Обязанности Валиде Султан она исполняла, насколько ей хватало времени вообще этим заниматься, но всё ограничивалось лишь нанесением печати на документы, которые ей подносила главная калфа, или указами, которые ей передавал Мехмед через сторонних лиц. Любимый брат отказывался разговаривать с Михримах чаще, чем того требовали обстоятельства, и её это, разумеется, обижало. Она понимала, что он чувствовал, и осознавала, что навряд ли сама реагировала бы иначе, окажись на его месте. Но всё равно было обидно до слёз. Правда, только в ночное время — днём она об этом не думала: нацепляла маску на лицо и свято верила в собственную ложь, успокаивая своих демонов. Из соседней комнаты, где почивали ближайшие прислужницы Михримах, Эсма-хатун, няня, носившая её на руках фактически с рождения, и Назлы-хатун, донеслись шепотки. Михримах с интересом приблизилась ближе к комнате, стараясь не выдать своего присутствия, и прислушалась. Эти женщины достались ей «в наследство» от Хюррем Султан, и Михримах больше никому не могла доверить свою жизнь. — Ты подала султанше тёплое молоко перед сном? — тихо спросила Назлы, судя по шороху, разбиравшая свою постель. — Нет, — ответила Эсма. Михримах всегда любила слушать сказки из уст этой боснийки, настолько нежный и ласковый был у неё голос, словно у ангела. — Она отказалась. Теперь пьёт только чай. И даже Шекер-аге запрещает его готовить для неё… Только сама. — И что там? — Не видела, но ничего особенного. — Нет, я имею в виду… — видимо, Назлы нагнулась чуть ближе к подруге. — Ты видела, как султанша… колдует? Михримах похолодела. — Прикуси язык, Назлы, — шикнула на неё злобно Эсма, до кучи дёрнув ту за рукав ночнушки. — Как ты можешь такое о Михримах говорить? Я её вырастила, воспитала, каждую родинку на её теле знаю. Думаешь, я бы не заметила, спутайся она с этими… этими. Её вера, конечно, льстила Михримах, но вот то, что она была неправа, — угнетало. — Тогда где султанша пропадала так долго? А после вернулась совсем… другой. — Откуда мне знать… Может, во дворце Хатидже Султан пребывала. Госпожа тоже сейчас переживает не лучшие времена. Говорят, она даже недавно сбежала из города. — Я тоже такое слышала, но, ты знаешь, у меня калфа есть знакомая во дворце Хатидже Султан. И Михримах Султан там уже очень давно не было. Так что там её быть не могло. — Назлы, — Михримах могла за стеной увидеть, как насупились брови ангелоподобной Эсмы, — даже если моя луноликая султанша и стала такой, то мне всё равно. Значит, так нужно было. Она ведь сейчас здесь, спит за стеной, а не там, среди нечестивцев. Для меня этого достаточно. Главное, чтобы мои султанша и шехзаде были здоровы. У Михримах потеплело на сердце. Судя по звуку взбивавшихся подушек и лёгких шагов, беседа женщин подошла к концу — и они отправились спать. Её любимая няня оказалась первой, кто понял её. Всего-то надо было хотя бы на долю секунды представить, что Михримах, даже если спуталась с грязным колдовством, то сама не запятналась настолько, чтобы можно было от неё отречься. Какой-то небольшой груз с её сердца спал. Михримах на цыпочках прошла к своей постели и, подумав, надела туфли и взяла тёплый халат с шалью. Вышла на террасу, чтобы подышать прохладным зимним воздухом и как следует продрогнуть. После этого ей бы точно удалось заснуть — вкупе с действием лёгкого зелья, которое она смешала с чаем. Что-то тёплое потёрлось о её щиколотку. Нагнувшись, Михримах подняла одной рукой Черныша и прижала кота к себе. — Где ты пропадал, малыш? — любовно шепнула она, уткнувшись носом в приятную шерсть. Котёнок ластился к ней в ответ, всем своим видом показывая довольство от нахождения у неё на руках. Черныша во дворце невзлюбили. Скорее всего, из-за того, что гордый Черныш не выносил, когда к нему прикасался кто-либо, кроме хозяйки. Котёнок рос не по дням, а по часам, доставляя всяческие неприятности — если вообще попадался кому-то глаза, что было не так часто. Черныш часто пропадал, и никто не мог его найти, словно любимец султанши отыскал себе в Топкапы где-то уютное местечко, о котором никто не догадывался. Он приходил на трапезу всегда в строго отведённое время, шкодил, а после исчезал, приходя чаще всего по ночам и залезая к хозяйке под одеяло. Рядом с котёнком, выведшим Михримах из Иншалоста, султанша чувствовала себя гораздо спокойнее. Впрочем, кот явно был не простой, это даже не было загадкой для неё. Она чувствовала колдовство от Черныша, но предпочла считать, что котёнок был лишь жертвой очередных экспериментов Ксаны или Каллисто. Устав от опытов, он попросту решил сбежать. Поставив кубок с зельем на балюстраду, Михримах обняла кота двумя руками и подняла над собой. Зелёные глаза кота улыбались, усы игриво покачивались. — Мяу! — весело промурлыкал Черныш, когда султанша притянула к себе любимца и потёрлась кончиком своего носа о его. На ошейнике Черныша поблёскивал огромный изумруд. Михримах никогда не скупилась на красивые вещи для своего окружения. Так ей казалось, что кот будет ей словно чуть больше благодарен. Подняв глаза, чтобы ещё раз осмотреть мордочку котёнка, султанша зацепилась взглядом за террасу брата, расположенную на несколько этажей выше. Покои султана. Михримах помнила, как часто валиде следила за Визирь-и-Азамом и Повелителем, беседовавшими там. Ей всегда было непонятно, в чём был сакральный смысл наблюдения, если можно было просто присоединиться к ним, а не сидеть и тихо грустить. Почему мама вообще грустила, маленькая султанша тоже никогда не понимала. Иногда и злилась, конечно, но чаще именно грустила, пока никто не видел. Один раз Михримах, истерзавшись от любопытства, дёрнула няню Эсму за юбку платья, чтобы привлечь к себе внимание, и скороговоркой пролепетала: — Эсма, отведи меня к папочке! Хюррем Султан тогда была настолько занята созерцанием беседы её дяди и отца, что даже не заметила, как Назлы-хатун по немой просьбе Эсмы вопросила у султанши разрешение увести маленькую Михримах в покои к Повелителю. Кадина султана находилась в своих мыслях и только кивнула. Видимо, подумала, что спрашивали её, можно ли отвести дочку обратно в покои и уложить ту спать. И какого было, должно быть, её удивление, когда султан и Великий визирь внезапно прервали свою беседу, чтобы развернуться и увидеть нежданную гостью. Михримах тогда с разбегу влетела в объятия падишаха, который с огромной лаской поднял её на руки и прижал к сердцу. Ангелоподобная султанша с блестящими бронзовыми волосами и ярко-синими, как два лазурита, глазами, не могла снискать себе отказа или гнева отца. Хюррем Султан, нахмурившись, поднялась с сиденья и недоумённо взглянула на балкон, чтобы понять, кого так обнимал падишах. Не Мустафу ли? Перед Михримах, заставившую отца повернуться спиной к визирю, открылся любопытный вид. Ибрагим Паша, улыбнувшись, сначала наблюдал за этой премилой картиной, чуть склонив голову, но, заметив пристально за ними наблюдавшую Хюррем, перестал улыбаться. Маленькая Михримах сощурилась и принялась играючи дёргать бороду отца. Тот рассмеялся. — Папочка, ты не злишься, что я пришла? — Михримах, моё солнце и звёзды, как я могу злиться на тебя? Как могу? — он поцеловал любимую дочку в лоб. — Слишком люблю я тебя, чтобы почувствовать хоть толику гнева. Мой сладкий мандаринчик. Почему ты ушла от мамы? — Мама грустит из-за вас. — Как так? Отчего же? — султан повернулся, чтобы взглянуть на любимую наложницу. Хюррем, поняв, что на неё обращено внимание Повелителя, изобразила дежурную улыбку. Султан кивнул ей. — Что же так тревожит твою валиде, луноликая моя? — Вы с дядей много разговариваете, — защебетала маленькая султанша. Посмотрев на Ибрагима Пашу, она сдвинула брови и надула губки. — А на нас с мамой внимания не обращаете. Визирь сдержал ухмылку и снова скосил взгляд на террасу Хюррем Султан. — Тебя это смешит, дядя? — забурчала Михримах. Когда Сулейман повернулся, визирь состроил виноватый вид. — Нет, что вы, султанша. — Но ты смеялся! — настаивала она обиженно. — Ибрагим Паша просто рад, что ты к нам заглянула, дочка, — падишах погладил макушку Михримах. — Он тоже тебя очень любит. — Конечно, султанша, — визирь мягко улыбнулся девочке. Маленькая султанша крепче обняла шею отца. Сулейман нахмурился, почувствовав тревогу ребёнка. — Он не любит мою маму. А значит, и меня не любит. Михримах спрятала лицо на плече у отца, и тот погладил дочку по спине, обменявшись странными взглядами с Визирь-и-Азамом. Он тоже тебя очень любит. Эта сцена очень ярко отпечаталась в памяти у луноликой султанши. Поскольку именно после неё, спустя пару недель, мама почти каждодневно обливалась слезами у себя в покоях. Едва не рвала на себе волосы, тёрла покрасневшее лицо дрожавшими пальцами, захлёбываясь рыданиями, бросала посуду вокруг себя. На расспросы ребёнка Эсма и Назлы ничего не отвечали, да и другие служанки молчали. И лишь единожды малютка-султанша услышала из детской хриплое: — Я ненавижу тебя, Ибрагим… — звучало отстранённо и как-то безумно — Михримах это не на шутку испугало. — Ненавижу! Жестокий дьявол!.. С тех пор в голове ребёнка отпечаталась идея, что Ибрагим Паша был смертельным врагом, вне зависимости от того, какую ложь он говорил и что делал. Он — враг его валиде, а значит, и её собственный. Взглянув на ту террасу, Михримах предалась почему-то именно этому воспоминанию. Черныш удобно устроился на руках у хозяйки, прикрыл глаза и принялся мягко похлопывать её пушистым чёрным хвостом. На террасе падишаха появилась светловолосая девушка. Приглядевшись, Михримах разглядела Фему. Или Турхан, как её теперь называли во дворце. Русская предвестница наблюдала за ней эти дни, в этом Михримах не сомневалась — и даже навеянной колдовством интуиции не нужно было, чтобы понять это. Надя умела быть незаметной, делая вид, будто проходила мимо. Во взгляде её были настороженность и любопытство, но Михримах не чувствовала гнева или раздражения. В какой-то степени, она уважала её: оказавшись в чужой стране и не имея никакого представления о том, как здесь выжить, Фема всё же выживала. Наложницы в гареме её на дух не выносили, но пока ничего, кроме шипения в её адрес, не предпринимали. — Я слышала, Повелитель ещё не назначил нового хранителя своих покоев! — однажды услышала Михримах от наложниц, проходя мимо гарема. — А на что ему новый хасодабаши? — хмыкнула Севен-хатун, о длинном языке которой все слышали. — Ведь Турхан-хатун сторожит его опочивальню денно-нощно. — Вы не слышали, повитухи её проверили? — Не знаю, — отозвалась ещё одна хатун, имя которой Михримах не знала. — Но, судя по всему, девка даже Ислам не приняла. А ей имя новое дали. И беременности нет. Как так, в толк взять не могу по сей день… — Да околдовала она его, разве не очевидно? — буркнула Тезай-хатун, рассматривая потолок. — Взгляд у неё ведьминский, пронзительный. Как взглянет — сердце выпрыгивает. — Сердце выпрыгивает, как же… — Севен сделала задумчивый вид. — В этом дворце уже совсем не те порядки, что были при Хюррем Султан. Будь она здесь, всё было бы иначе. Мы бы жили лучше, видели бы Повелителя, рожали бы шехзаде. А так… ощущение, как будто не султан Мехмед тут падишах, а эта русская приблуда, Турхан-хатун. Как исполняющая обязанности Валиде Султан, Михримах не могла допустить никаких склок. Не хватало ещё, чтобы и в Топкапы, фактически последнем оплоте порядка, нарушилось спокойствие. Использовав это как предлог поговорить с Надей, Михримах подошла к крайней части террасы, продолжая гладить кота. — Фема! — окликнула она её негромко, но так, чтобы та услышала. Надя вздрогнула и повернулась на звук. Глаза её удивленно распахнулись. — Что такое? — одними губами произнесла она. Вместо ответа султанша приветливо выгнула бровь и кивком указала на свою террасу, дескать, приходи. Турхан несколько секунд заметно сомневалась, но всё же коротко кивнула и покинула свой балкон. Михримах встала, чтобы сообщить привратникам у своей двери о гостье. Назлы и Эсма уже спали, и ей удалось не привлечь к себе внимания. Фема довольно быстро добралась до покоев Валиде Султан. Весь её вид кричал о настороженности: она передвигалась, как охотница, опустив подбородок и оглядывая то одного привратника, то другого. Михримах взирала на это с некой снисходительностью, прислонившись плечом к двери и окружив пальцами обеих рук горлышко кубка. До террасы они добрались молча. Увидев там чёрного котёнка, который гулял сам по себе, Фема нахмурилась. В свою очередь, увидев предвестницу, Черныш выгнул спину колесом и зашипел. Видимо, животные её не любили все без исключения. Орёл Баязида вёл себя примерно так же. — Что это с тобой, малыш? — ласково прошептала Михримах, опускаясь на корточки, чтобы погладить кота по вздыбившейся шёрстке. Кот в ответ продолжал щериться и шипеть, а когда Надя подошла ближе, то тут же понёсся со всех ног вон с террасы. — Не понравилась ты ему, видимо. Впрочем, неважно. Тебе тоже не спится? — спросила как будто невзначай Михримах, опускаясь на кушетку и жестом приглашая присоединиться к ней. Турхан напряглась пуще обычного. Стиснув зубы, она показательно вздохнула всей грудью, поджала губы и многозначительно сверкнула голубыми глазами на султаншу. Разумеется, жест этот был Михримах понятен: на глазах предвестницы она безжалостно убила наложницу, изобразив её самоубийство, затем долгое время держалась особняком, а теперь призвала к себе посидеть на террасе глубокой ночью? Во дворце такие рандеву никогда не заканчивались благом. — А ты учишься, Фема, — беззлобно ухмыльнулась Валиде Султан, «сломав» свою привычную султанскую осанку и беспечно откинувшись на спинку кушетки. — Ты привыкаешь к правилам этого дворца. И ведёшь себя соответствующе. — С волками жить, — осторожно ответила предвестница, немного подумав. Прозвучало достаточно грубо, чтобы оскорбить в ответ, но Михримах лишь хмыкнула, простив ей дерзость, свидетелем которой никто не был. — Присядь, не стой на открытом сквозняке. Я тут ещё одну шаль тебе захватила: она потеплее той, что ты носишь, накинь. Да присядь же, Фема, Аллаха ради, я не съем тебя. Последние слова прозвучали чуть обиженнее обычного высокомерного тона султанши, и это немного растопило оболочку изо льда, в которую завернулась Турхан. — Зачем ты позвала меня? — спросила предвестница, укутавшись в предложенную шаль, но демонстративно отодвинувшись на противоположную часть кушетки. — Вряд ли для того, чтобы обсуждать бессонницу. Михримах скосила на неё взгляд, не повернув головы. — Ты права. Не за этим. Мне… просто хотелось с тобой поговорить, вот и всё. Бессонница послужила поводом позвать тебя. Ведь в другое время, должно быть, мой брат-Повелитель не пустил бы тебя ко мне одну. — Почему ты так решила? — Вы ведь считаете меня злой, должно быть, — Михримах старалась изо всех сил, чтобы прозвучало это безразлично, словно она выше этого, но голос её всё же дрогнул. — Ты наверняка слышала о том, что я сделала в Корпусе охотников. Встала на сторону душегуба. — Я догадываюсь, что у тебя есть какой-то план, — пожала плечами Фема, изобразив равнодушие. — Мехмеда задевает лишь, что ты решаешь всё в одиночку. И что ты отстранилась от него. — Это он отстранился от меня, — хмуро пробормотала Михримах. — Это он сказал мне, чтобы я не строила из себя жертву. Я стала ведьмой не по своей воле. Я и представить не могла, что… Надя прервала поток её обвинений, которые на деле казались простыми оправданиями. — Он это знает. Но ему было больно. Пойди ему на уступку. — Я не иду на уступки, если не идут на уступки мне. — Он сожалеет о своих словах. Просто сказать об этом не может. — Вот и я не могу, — парировала султанша, отвернувшись. — Это тупик. Когда нет доверия, лучше всё делать самой. — Толку-то, Михримах? Толку-то? Если этим вы ничего не решаете, а только причиняете друг другу боль. Вы ведь немногое из того, что друг у друга осталось. Цените то, что вы живы. Довольно склок из-за непониманий и глупой гордости. Если завтра с тобой или Мехмедом что-то случится, об этих ссорах будете жалеть всю оставшуюся жизнь. Поверь мне. Прозвучало это резким тоном, смешавшим обвинение с глубокой скорбью. И это подействовало: бросив взгляд на побледневшую Фему, Михримах вспомнила о том, что та потеряла свою семью. — Мехмед потерял старшего брата. И пусть у них не были очень близкие отношения, как я от него слышала, он всё равно очень переживает. Молится за него. Скорбь съедает его изнутри и подпитывает ужасный страх потерять и тебя. И других своих братьев. Страх новой утраты парализует и не даёт мыслить здраво. — А вы сблизились, я погляжу, — несмотря на то, что ей хотелось сгладить углы и перевести тему от болезненного, прозвучало это с толикой ревности, которую Михримах не успела заглушить в своём голосе. Ну и пусть знает, с другой-то стороны. Брат ведь никогда не любил никого крепче любимой младшей сестры, а тут появилась эта Фема. Разумеется, Михримах ревновала по-своему. Не по-злому, но ревновала. — Брат тебе многое доверяет из того, что всегда доверял только мне. — Он переживает. Сильно переживает. Ночами очень плохо спит. Ещё с того дня, по всей видимости, когда на него напали культисты, — задумчиво протянула Турхан, на чьё лицо упала мрачная тень. — Он страшится, что в его сон проникнут. Михримах почувствовала дрожь в позвоночнике. Конечно. Её обожаемый брат чувствовал то же, что и она: страх перед внедрением в свои сны. Культ был беспощаден в ведении войны в тени, а в тени они были так беззащитны. — Так поэтому ты с ним неотлучно проводишь ночи? — Михримах пригубила кубок и окинула Фему изучающим взглядом. — Защищаешь? — Отчасти, — кивнула она без обиняков. — Ему так спокойнее. Да и мне… тоже. — Дело в гаремных девках? — В том числе. Я тут чужая, детей… то есть шехзаде у меня нет. Меня не любят. Глядишь — отравят ещё. Или чего похуже. Михримах улыбнулась одним уголком губ. — У тебя иммунитет к ядам, нет? — Я фигурально, естественно. Ведьма вздохнула, выпустив клубок пара изо рта. Побултыхала чай с зельем в своём кубке, чувствуя, как его действие мягко расслабляло её ум. — Ты хорошая, — вдруг признала Михримах задумчиво. — У тебя есть ум и совесть. У большей части наложниц в гареме эти вещи на фалаке выбили за ненужностью. Мехмеду повезло, что рядом с ним именно ты. Как видишь… я с демонами в его душе не справляюсь. Услышав эти слова, Надя как будто зардела и отвернулась. — Не говори так. Ты его семья. И ты останешься с ним после всего этого. Прозвучало так естественно из её уст. — Откуда такая уверенность? — тихо произнесла султанша, горько отведя взгляд на горизонт. — Что? — переспросила Турхан, не услышав последние слова. — А что насчёт тебя? Ты говоришь так, будто не останешься после того, как всё закончится. — Ты думаешь, мы выживем? — мрачно бросила в ответ предвестница. — Я надеюсь, что да, — она допила свой чай и отставила кубок на мраморный столик. — Иначе зачем вообще к чему-то стремиться? Так ты не ответила на мой вопрос. — Я не останусь, — отрезала Турхан, чем несказанно удивила Михримах. — Что мне тут делать? — Ты ведь не отыскала своего брата. — Главное, что он не в Иншалосте и что я знаю, что он дышит. Отыщу. А потом… потом посмотрим. — А тебе разве есть, куда пойти? — Михримах выгнула бровь, повернувшись корпусом к Феме и облокотившись сгибом руки о спинку кушетки. — Твой дом ведь сгорел. Михримах по лицу Турхан поняла, что зашла на очень тонкий лёд. Взгляд русской предвестницы мгновенно наполнился холодной темнотой. — У меня появился другой. — Как так? — Ишкибал. Он привёл ко мне моего родного отца. Решил так искупить вину за то, что убил всю мою семью. Так это был он? Это Ишкибал был виновен в гибели рода Нади? Произнеся это, Фема со всем свинцовым обвинением взглянула на Михримах. Взглянула так, будто всё знала. Знала об их связи, знала о том, как жарко мечтала султанша снова прикоснуться к своему мучителю с того дня, как колдовство связало их существа. Она и себе-то в этом отказывалась признаваться, ссылаясь на расшатанные нервы и ощущение чужеродности в родном дворце из-за всех произошедших с ней изменений. Но одного тяжёлого понимающего взгляда Турхан хватило, чтобы внутри у Персефоны всё перевернулось с ног на голову. Пальцы, которые она держала сцепленными, мелко задрожали. Синие глаза наполнились страхом и какой-то необъяснимой озлобленностью. Ведь Турхан смотрела так, будто желала пристыдить за непозволительную тоску по ублюдку, без тени сомнения и совести вырезавшему целую семью на глазах у двух детей. И Михримах действительно стало стыдно. Но не за запретность чувств, которые, она была уверена, были навеяны колдовством хана, о котором она знала непозволительно немного. А за то, что её инстинкты озлобились на Турхан за такие слова. Словно бы вот-вот Михримах не успела прикусить язык и потребовала даже не думать плохо об Ишкибале? Что за бездна в неё вселилась, Аллаха ради? На секунду Михримах даже поняла Мехмеда и его беспокойство о том, насколько сильно изменилась его горячо любимая сестра. Султанша мгновенно потеряла в своём лице и отвернулась, постаравшись скрыть смущение и растерянность во взгляде. Но Фема всегда отличалась проницательностью, это было понятно ещё с первой встречи. Даже мускул на лице предвестницы не дрогнул, словно она именно такой реакции и ожидала. — Знаешь, я оставила его в живых, хотя могла убить, — беспощадно хладнокровно продолжала Фема, подмечая, как напряглась всем телом султанша. — Могла заставить заплатить за всю ту боль, что он причинил мне. Могла обагрить его кровью землю, которая поглотила плоть моих близких. Могла утолить их жажду мести. Но не стала. Помнишь, что ты мне сказала? «Я очень сомневаюсь, что ты бы сдержалась, чтобы не вырвать сердце кому-то из Культа, кто оказался виновен в смерти твоих родных». Когда она это сказала ей, то понятия не имела, что речь шла именно об Ишкибале. Почему именно он это сделал — из всех культистов? — Мы условились с ним… что когда я увижу его в следующий раз, то убью. Михримах медленно подняла голову и перевела тяжёлый взгляд на Турхан. Та спокойно выдержала этот прямой контакт, хотя и почувствовала, как тёмное колдовство, отчаянно сдерживаемое молодой ведьмой, тихонько шипя, касалось её кожи и разбивалось об предвестническую суть. Немая баталия продолжалась какое-то удушливое время, пока Персефона, шумно вздохнув, не отвернулась и не поднялась со своего места. Затем она прошла к ограждению и облокотилась на балюстраду, прикрыв веки. Слова Фемы она оставила без ответа. Михримах понимала её боль. Конечно, понимала. Она испытывала такую же ненависть к Ибрагиму Паше. А ведь он даже не убил никого из её семьи — сделай он это, уже давно бы кормил земляных червей. И всё же… Она не могла дать Феме понять, что собиралась вложить жизнь Ишкибала ей в руки. Он принадлежал ей с этой загадочной связью, и только Персефона могла решать, умирать ему или нет. Разумеется, он поплатится за свои злодеяния — в том числе и за те, которые совершил, навредив её семье. Но никто другой этого решать не будет. Не будет. Турхан хватило ума понять, что она задела Михримах за живое — и сыграла на чувстве вины за свои чувства. — Расскажи мне, что ты задумала, — прозвучать это определённо подразумевалось просьбой, но вышло несколько более резко. — В конце концов, я действительно могла бы тебе помочь. Михримах бросила на неё короткий взгляд через плечо. Облизала губы. — Ты не сможешь мне помочь. Просто знай, что всё встанет на свои места, когда придёт время. — Ты пытаешься втереться в доверие к Оздемиру, это я поняла, — настойчиво продолжала свою мысль Фема. Михримах раздражённо выпустила воздух из лёгких. — Но чего ты пытаешься добиться? Скажи мне это. Вряд ли я как-то испорчу твой план, ведь ни с кем, кроме тебя и Мехмеда, я здесь не общаюсь. Но так мне будет спокойнее. — Не думаю, что тебе станет спокойнее. И она не лукавила: узнав о том, что Михримах задумала, Фема бы вряд ли смолчала — и непременно обо всём рассказала Мехмеду. А она не могла этого допустить. — Ты пробовала взять его разум под контроль? — Это сработает лишь единожды, ты знаешь правило псионики. Я не могу растратить единственный шанс и собираюсь приберечь его для правильного момента. К тому же, его разум очень крепко защищён его волей. Просто так в его мысли не проникнуть. А прикосновение другого колдовства бесполезно — едва почувствовав его, он убьёт меня. Это всё, что я могу тебе сказать. Но я знаю, что делаю, можешь не беспокоиться. — До дворца дошли известия о произошедшем в Алой цитадели некоторое время назад. Случился пожар. На Корпус напали двое в неизвестной броне, — Фема согласилась перевести тему. — Среди них ведь был Баязид, верно? Султанша утвердительно кивнула. — И он хотел вытащить оттуда Нурбану. У него получилось? — Я не знаю. Я только дала ему наводку и ненадолго своим присутствием отвлекла часть людей Оздемира и его самого. Остальное сделал он сам. О результатах я не знаю — у меня в Алой цитадели нет глаз и ушей. — И как Баязид отреагировал на… твоё перевоплощение? — Он знал о нём ещё до заключения хана, — пожала плечами Михримах и погладила лоб пальцами, продолжая локтями упираться в балюстраду. — Да и, кроме Нурбану, его сейчас мало что интересует. Но с того дня я ничего от него не слышала. Но я чувствую, что он жив. Как и Нурбану. Надеюсь, он сумел спасти её. — А что с Ибрагимом Пашой? Он ведь не покинул темницу самовольно, не так ли? А вот этой частью своего плана Михримах поделиться никак не могла. Тогда ей пришлось бы упомянуть о встрече с Каллисто и картах, которые она ей передала, чего точно нельзя было допустить. — Тут ты ошибаешься. Дядя знает эту тюрьму как свои пять пальцев: немудрено, что он сбежал, учитывая, что я угрожала ему скорейшей казнью. Где он сейчас — я не знаю, но ему повезёт, если он попадёт в руки Оздемира или Культа раньше, чем в мои. Надя, должно быть, почувствовала фальшь в голосе Михримах, но смолчала — ненависть, источаемая султаншей, была всё же достаточно искренней. — Ты… — горло султанши оказалось слишком сухим, и она смочила его слюной. — Ты знаешь, где сейчас может быть Ишкибал? Вопрос заставил Турхан опешить. Она распахнула голубые глаза, как будто искренне недоумевая, как такой вопрос можно было вообще ей адресовать. — Ты думаешь, если бы я знала, то сидела бы здесь сложа руки? И правда. Почему Михримах вообще задала этот вопрос именно ей? Взглянув на светловолосую предвестницу, которая отвернулась от султанши, чтобы спрятать сведённые в тонкую линию губы и наполнившийся ненавистью взгляд, Михримах снова почувствовала укол странной ревности. Совершенно непонятной и неописуемой. У них была своя история. Ишкибал привёл к Феме её родного отца, как будто испытывал чувство вины. Разумеется, он был виновен в том, что она осталась фактической сиротой, но пытаться это исправить… Михримах не могла поверить, что Ишкибал был таким человеком. Почему он испытывал такие чувства? Что их по-настоящему связывало? Ведь, судя по всему, он бы даже позволил Феме убить его, если бы та захотела. А к ней, своей «подопечной», он такое испытывал? Ведь он был виновен во множественных смертях в её городе, принёс столько хаоса в её семью, отдалил от родных и близких, наделив одновременно страшным и прекрасным даром, но, судя по источаемому сарказму и равнодушию, никакого чувства вины вообще не испытывал. Персефона скрипнула зубами и сжала руки в кулаки. Отвратительно недостойные султанши чувства. Даже такой своенравной и избалованной, как она. Она это понимала. Но гаденький осадок остался. Она должна была его найти. Чтобы всё выяснить, чтобы расставить все точки над «и», чтобы расплатиться за своё решение. Так она думала, такую злость в себе и вынашивала, пока не поняла, что он вернулся в город. Ведь Михримах долгое время чувствовала, что он был где-то далеко — с момента их последней встречи в Иншалосте. Но с недавних пор сердце её билось чаще от ощущения чего-то близкого и горячего, но всё ещё неосязаемого. Видимо, это и был Ишкибал, который приволок в Стамбул родного отца Нади. И вряд ли он был в Иншалосте. Ведь Каллисто всем своим видом показала, что знала о форменном предательстве Ишкибала — он обманул своих сородичей, когда решил не усмирять «проклятую принцессу». К тому же, Михримах помнила о том противостоянии между лидерами Культа, невольным свидетелем которого стала. А вдруг он был в опасности? Михримах должна была его увидеть. Уже собравшись попросить Надю вернуться в покои Мехмеда, чтобы самой отправиться спать и всё обдумать, она вдруг что-то вспомнила. — В последнее время Сюмбюль-ага часто упоминает какого-то молодого мужчину, который расспрашивает в городе о девушке, странно похожей на тебя. Вздрогнув и вынырнув из своих раздумий, Фема недоумённо выгнула бровь. — Почему ты решила, что речь идёт обо мне? — «Дончанка, волосы цвета дневного солнца, голубоглазая, взгляд серьёзный, словно она смотрит на тебя, как на демоново отродье, Аллах отведи и убереги», — коварно улыбнувшись, Михримах со всей театральностью передразнила Сюмбюля-агу. — Другой такой хатун я не знаю. Да и Сюмбюль сразу подумал на тебя. Кто может искать тебя? — Понятия не имею, — отрицательно пожала плечами предвестница, задумавшись; взгляд её нервно забегал по мраморному полу. — А мужчина никак не назвался? — Не назвался. Сказал только, что он с твоих родных земель. Сердце Турхан пропустило удар. Волна тревожности прошлась по её грудной клетке. — Но выглядел он, как выразился Сюмбюль, статно, — Михримах сложила руки на груди. — Говорит, похож на персидского шейха. Черноволосый, с сапфировой серьгой в ухе и… Фема, что с тобой? Михримах не на шутку испугалась, увидев, как Надя покачнулась и побледнела, как покойница. Шаль с её плеч соскользнула по спине, а сама она едва не упала в обморок. Султанша тут же оказалась рядом и поддержала её за локоть. Сначала Фема, казалось, вообще не дышала, только молча прожигала взглядом мраморную плитку перед своими глазами. После её губы задрожали, дёрнулись, и обычно и без того серьёзное и хмурое лицо предвестницы исказилось в гримасе обжигающей ненависти. Михримах никогда её такой не видела. Фема тяжело задышала, словно её лёгким недоставало кислорода, пока голова её снова не качнулась. — Может, я лекаря позову? Фема? Предвестница в ответ только стальной хваткой вцепилась в ладонь Михримах, заставив ту стоять на месте. После взгляд, полный ледяной тьмы, встретился с обеспокоенным и напряжённым лицом султанши. — Утром… Утром скажи Сюмбюлю-аге, чтобы он нашёл меня. — Скажу, хорошо. Отпусти, — Михримах поморщилась от того, как крепко вцепились в её кожу пальцы Нади. Поняв, что причиняла султанше боль, предвестница ослабила хватку, и рука её безвольно упала на подлокотник кушетки. — Ты знаешь его? Кто этот человек? Твой родич? — Я вернусь обратно, — могильно-тихий голос Фемы показался даже Михримах устрашающе неестественным. После икбал падишаха как-то криво поднялась и на полусогнутых ногах направилась прочь с террасы Валиде Султан. По пути она периодически покачивалась, словно шла не разбирая дороги, полностью погружённая в свои страшные мысли. Любопытство защекотало кожу Михримах, но она сдержалась от попыток накинуться на Фему с расспросами. Она догадывалась, что мало к кому та могла испытывать такую всепоглощающую ненависть. В этом списке был Ишкибал — за то, что убил всю её семью. В чём мог провиниться тот, который так отчаянно искал её?…
В своей жизни она никогда не смогла бы представить себя, бродящей по самым грязным местам Стамбула в поисках какого-то мужчины. Луноликая султанша, жемчужина падишаха будет иметь всех красавцев этого мира у своих ног — так ей говорили отец с матерью с тех самых дней, как Михримах научилась самостоятельно причёсываться у зеркала. Ей выставляли на улицах плечо какие-то пьянчуги, хватали за полы плаща нищенки и голодные дети, её сапожки были насквозь мокрые от растаявшего и грязного снега. Но холода Михримах не чувствовала: только подступившую к глотке ядовитую ярость. Где носило этого ублюдка? Почему он не связался с ней, раз вернулся в Стамбул? Почему она вообще должна была чувствовать это обжигающее вены волнение? Став ведьмой, Михримах чувствовала в себе клокочущую силу, больше ментальную, внутреннюю, построенную на уверенности в себе — но она же и чувствовала себя беззащитной, брошенной, чужой для всех, даже для собственной семьи. Она так боялась тогда раскрыться перед матерью не только потому, что боялась раскрыть их с Ишкибалом тайну. Она страшилась посмотреть в глаза родной матери — и увидеть там страх, отчуждение. Почувствовать холод от её груди, к которой Михримах бы прижалась, стремясь ощутить привычные безопасность и успокоение. Но итог оказался ещё хуже: когда Хюррем Султан отпустила руки родной дочери и отклонила свою голову от неё, в эмоциях её Михримах прочла презрение. Смешанное с ужасом, любовью, страхом, отчаянием, безусловно. Но презрение. И именно оно заставило Михримах почувствовать себя одной в этом мире. Сбывались её самые жуткие страхи: оказаться совсем одной, отвергнутой родными. Ведь больше никого у неё в этой жизни не было. И человек, который связал себя с ней какими-то необъяснимыми её религии узами, посчитал себя способным просто взять и исчезнуть с её глаз, оставить её на попечение всем тем, кто её совсем не понимал… да и на откуп этой новой сущности внутри, в конце концов. Предатель, ублюдок и выродок! С Фемой он нашёл время связаться. А она ему, получается, и вовсе безразлична? Михримах не без труда оказалась в той самой таверне, в которой она увидела Ишкибала в своём первом осознанном сновидении. Те же запахи алкоголя вперемешку с поджаренной бараньей кожей назойливо ударили ей в нос, и султанша, поморщившись, отвернулась: после обращения она мало что ела — от любой любимой ранее еды её воротило. Жареное мясо, рыба, сладости, алкоголь — всё ей было противно. Теперь она могла питаться исключительно простой и желательно выращенной в земле пищей. — Ай, Аллах мой, красавица, что же ты забыла в таком месте и в такое время? — спросил её трактирщик, когда Михримах подошла ближе к деревянной стойке. Выглядел он явно трезвее и пристойнее всех собравшихся в этом месте людей. — Я ищу своего… друга. Высокий, худощавый… — султанша едва прикусила себе язык, чтобы не сболтнуть про белые волосы. В конце концов, Ишкибал вполне мог пользоваться колдовством, чтобы изменить себе в глазах других цвет своей шевелюры. — Серые глаза. Взгляд наглый. Повезло, что описание явно шло вразрез с типичной внешностью восточного мужчины. Бородатый трактирщик призадумался, затем его лицо посветлело. — Ах да! Пару часов назад тут его видал… буйный и драчливый, как моряк после года воздержания. Услышанное заставило Михримах засомневаться, но она продолжила слушать. — Но худощавый, как скелет, более тощих в жизни не видывал. Так значит, ходил он тут, пьяный такой, словно последний день живёт. Выглядел ужасно: хохотал, а в глазах смертельная тоска. Жаль его было… Встречал я однажды… — И куда же он направился? — перебила его Михримах, не желая выслушивать душещипательные истории, которые её вовсе не волновали. — Откуда ж мне знать, красавица. Он залетел сюда, напился, получил по морде и ушёл восвояси, оставив мне тут целый мешочек с серебром. Собственно, почему я его и запомнил. Губа Михримах дёрнулась, и она опустила капюшон ниже на глаза, выше подняв закрывавший лицо платок. Надо бы поскорее уходить отсюда, пока её присутствие не начало привлекать к себе внимание пьянчуг. — Впрочем, красавица, пьяный мужчина не выдумщик: ищи его в борделях где-нибудь неподалёку отсюда. — Я не знаю борделей, эфенди, — прохладно отозвалась Михримах. — Конечно, — кивнул хозяин заведения, глаза его блеснули теплотой, — в таком случае, самый близкий здесь — это «Падший Ангел». Он в Нижнем городе, будь там очень осторожна, деточка, — трактирщик протянул султанше маленький пирожок. — Возьми. И ты худенькая, как твой друг. Не кормят вас совсем. Немудрено: в такое-то страшное время… Поблагодарив трактирщика, султанша стрелой выскочила из трактира. За всё время отсутствия во дворце Михримах уже успела начать немного ориентироваться в собственном городе — ранее, в Топкапы, ей это казалось бессмысленным. Простые люди пусть живут там, за стенами дворца, а миссия её и её Династии — управлять ими: так какая разница, где и как кто живёт? Теперь она могла увидеть всю эту жизнь изнутри, ощутить её на своих руках, вкусить своим языком — даже тепло этого пирожка в её руках помогало ей почувствовать Стамбул. Нижний город, о котором сказал трактирщик, даже зимой пах грязью, мочевиной и перемешивался с дымом от котлов и печей. Михримах чувствовала себя ужасно: если у трактиров и таверн она постоянно сталкивалась с пьяными мужчинами, которые то пытались её схватить за руки, то едва не сблёвывали содержимое своих желудков на её плащ, то здесь жизнь и вовсе кипела этим смрадом. Бродя по узким грязным улочкам и едва уклоняясь от скоплений людей, Михримах добралась до «Падшего Ангела». Изящное и пафосное название принадлежало борделю в самом грязном районе Стамбула. Большая часть людей, бродивших около этого заведения, была иностранцами, не сумевшими, видимо, вовремя покинуть город или скрывавшимися от правосудия собственных стран. Деревянная дверь, ведущая в бордель, открыла Михримах дорогу по скрипучей лестнице куда-то вниз. Из темноты, освещённой только слабыми масляными лампами и факелами, доносились звуки иностранных инструментов. Спустившись вниз, молодая ведьма огляделась в поисках своего знакомого: ей не нужно было бояться, что трактирщик мог ошибиться, — она всей кожей чувствовала, что Ишкибал был где-то здесь. Чем ближе она к нему приближалась, тем ощутимее пощипывало её кожу и тем громче бухало её сердце. В воздухе пахло дешёвым алкоголем и телесными соками. Михримах чувствовала, как к щекам её подступала кровь: она и помыслить не могла, как все эти… удовольствия, которые испытывали мужчина и женщина, могли выглядеть здесь, на всеобщем обозрении. Стыд и срам, не иначе. Но кому в Стамбуле сегодня было до этого дело? На множественных подушках — или прямо на полу — располагались гости заведения. Они или пили, качаясь из стороны в сторону и что-то пьяно бормоча, или развлекали себя прикосновениями к разгорячённым, блестящим маслами в свете ламп телам. Среди полуголых девиц, развязно извивавшихся в танце перед гостями, Михримах заметила и мужчин. Покраснев, как маков цвет, султанша поспешно отвернулась, когда увидела, как один из них призывно подмигнул ей. И тут же врезалась в чью-то голую грудь. — Пташечка… — прошелестел бархатный голос проститута. — Могу ли я скрасить твоё одиночество? — тонкие мужские руки прикоснулись к капюшону Михримах, и она резко отскочила от него, словно обжёгшись. — Н-нет, не трогайте меня, — Михримах мечтала, чтобы голос её не задрожал, но вышло скверно. — Я ищу своего друга. Торс мужчины блестел от того же масла, которым, видимо, пользовались и другие в этом заведении. Волосы его были волнистыми, цвета каштана, и были зачёсаны назад и собраны в хвост. — Я могу стать твоим другом, — настойчиво продолжил он, облизнув губы и протянув к ней руки. Бросившись от мужчины, как зайчонок от зубастого волка, Михримах оказалась в одном из коридоров борделя, где располагались приватные ниши, предназначенные для удовлетворения более личных утех — о чём свидетельствовали недвусмысленные звуки и стоны из-за полупрозрачных ширм. Эти рваные перегородки, по всей видимости, играли роль дверей. Михримах хотелось провалиться сквозь землю от стыда: кожа на её спине вспотела, ладони стали влажными. Внезапный смех, донёсшийся откуда-то неподалёку, заставил её сердце замереть и сделать кульбит. Тут же двинувшись на звук, Михримах оказалась перед одной из ширм, за которой виднелись несколько тёмных силуэтов. Заглянув за неё, султанша почувствовала, как почва уходит из-под её ног. Ишкибал в своём молодом облике вальяжно восседал в ободранном деревянном кресле в углу приватной ниши и, расположив тонкие ладони на талии танцовщицы перед собой, ухмылялся одним уголком губ. Вокруг них стояли ещё две девушки, развлекавшие своего гостя эротическими танцами. Рядом с кубком вина стоял даже молодой человек — того же вида, что и тот, кто приставал к Михримах минуту назад. — Ах, Стелла. Впервые встречаю проституток с таким чувством юмора! Высокая девушка, разодетая в алый лиф и чёрную короткую юбку, расположилась на бёдрах чернокнижника и облизнулась. — А ты многих знавал, Седрик? Что за Седрик? — Ни у кого не было твоего острого языка, min lilla tjej, — Ишкибал поймал рубин из кулона девушки ртом и притянул её к себе ближе. Вот чем он занимался, пока она истерзала там себя волнением? Пока волновалась, не убили ли его собственные сородичи? Пока справлялась в одиночку с тем колдовством, которым он её наделил? Пока ночами не спала? Ублюдок. Выродок. Михримах чувствовала, что кровь её закипела и превратилась в чистую ярость. Глаза её почернели, и в момент, когда тела Ишкибала и проститутки Стеллы соединились с влажным стоном, ладонь молодой колдуньи с силой отбросила тонкую перегородку в сторону. Ишкибал тотчас вздрогнул и оторвался от девушки над собой. Разглядев свою «подопечную», чернокнижник расширил глаза от удивления. Михримах медленным шагом, пусть и тяжело дыша, сверкая гневными глазами, прошла внутрь. Прокашлявшись и сменив удивление на веселье, Ишкибал запрокинул голову и расхохотался. Стелла слезать с колен его не собиралась, снисходительным взглядом оглядывая новую потенциальную «клиентку». — Поглядите. Не наша ли луноликая красавица почтила нас своим присутствием? — серые глаза энтропанта пьяно сверкали похотью и задором, он положил локоть на подлокотник кресла и вальяжно опустил на тыльную сторону ладони подбородок; другой рукой он придерживал Стеллу за талию. — Что же ты тут забыла, прелесть? Ищешь, как бы поразвлечься? Михримах задрожала. От гнева, от обиды, от страха разоблачения, от ощущения, что внутренняя энергия её поднималась всё ближе к глотке — и она боялась, что упустит момент, когда сможет обуздать её. Шумно выдохнув через нос, держа губы плотно сомкнутыми, она повернула подбородок в сторону проституток, не отводя парализующего взгляда от Ишкибала. — Пошли вон. Живо. — Ну-ну-ну, принцесса, — иронично выгнул бровь чернокнижник, поглаживая Стеллу по спине пальцем вверх-вниз. От этого движения Михримах сглотнула, чувствуя, как критический момент приближался. — Здесь тебе не твой дворец. С людьми стоит быть… тактичнее. Согласна, малышка? Энтропант надкусил кожу под губами проститутки, и та, восприняв это как приглашение, запустила левую руку в белые волосы своего гостя. Первородное Колдовство, как рассказывала ей Ксана, пробуждало в человеке не только власть над материей вокруг себя, но и его внутренние инстинкты, его внутреннее животное — то было условие: выйти за границы способностей раба божьего, только чтобы стать рабом своих страстей. А ещё эта проститутка так была похожа на Фему… …что у Михримах полностью потемнело в глазах. В два шага, которые никто не заметил, сократив расстояние между ними, Михримах схватила Стеллу за кудрявые светлые волосы и грубо оттянула на себя. Заверещав от резкой боли, девушка не удержала равновесие и упала назад, ударившись плечом. Не помня себя от гнева, султанша молча тянула густые волосы на себя, пока от тех не пошёл белёсый дым. Волосы в руках колдуньи загорелись. Учуяв гарь, Стелла закричала громче — теперь уже от боли и ужаса, и Михримах оттянула её в сторону, развернув лицом к себе. Влажные от слёз глаза проститутки встретили взгляд, полный самой первородной бездны. Сколько силы, сколько потенциала, сколько власти над теми, кто тебе ненавистен… Эта власть опьяняла. И в следующий миг слёзы сдавили горло девушки настолько, что та начала задыхаться. Глаза её расширились от ужаса, и она закашлялась — тлеющие волосы всё ещё были в ладони султанши, на чьё лицо упала тень голодного удовольствия, тёмного и мрачного. — Михримах, хватит, — ледяной голос вмиг протрезвевшего Ишкибала заставил султаншу непонятным образом отвлечься от своей жертвы. Посмотрев на него почти с недоумением, она сразу отпустила волосы несчастной девушки из рук. Ишкибал зашипел в сторону своих спутников: — Проваливайте. Стеллу, к которой вернулось дыхание, тут же под руки подхватили подруги и поволокли прочь из приватной комнаты. Вслед за ними ушёл и третий парень. Ишкибал всё ещё сидел в своём кресле, не шевелясь, и мрачным взглядом смотрел на Михримах, что стояла над ним в своём истинном обличье. В этом обличье перемешались простая женская ревность, ярость, злоба, обида, почти беззащитность перед одним его взглядом — и всепоглощающая власть, которой именно он её наделил. Наконец он поднялся, встал прямо напротив султанши. Энергия между ними заклокотала сумасшедшим потоком, окутывая, путая мысли, сбивая дыхание, отнимая волю. Ещё секунду назад Ишкибал желал вцепиться в плечо непослушной ученицы и отправить её в мир кошмаров в качестве наказания за такую выходку. Образовавшая между ними связь тогда, во время обращения, обрушила на него настоящую волну эмоций и чувств — забытых уже столько лет. И это одурманило его, сделало зависимым даже от таких дешёвых развлечений, как совокупления с проститутками в борделях. Не говоря о том, что он пошёл против собственных сородичей. Сначала они скрывали от него свои планы, затем он не усмирил свою подопечную — кто знает, может отчасти и ради того, чтобы пойти против них, — а когда он отправился за отцом Соловья и на него напали загадочные безымянные убийцы… Тогда весь его мир перевернулся. Потому что он точно знал — это были Сандро и Ксана. Они отправили каких-то дилетантов, чтобы убить его. Его, первого колдуна-энтропанта могущественнейшего Культа в мире. Правую руку магистра. Это было почти унизительно. И именно это поставило точку в его сомнениях. Ксана и Сандро отреклись от него, а он — от них. Была объявлена война, в которой он заранее считал себя проигравшим. Ведь фактически он не преследовал никакой цели, кроме как получить Коготь Шабаша и вернуть своему роду величие. А потом, что самое важное, отыскать средство для снятия своего проклятия. Ведь именно это пообещала ему Ксана, когда сообщила, что по-иному снять заклятие Колдуньи с Севера попросту не получится — слишком сильным было её колдовство. А теперь он остался один — да ещё и наедине с той крохотной, казалось бы, но ощутимой бурей эмоций, которые он не испытывал последние десятки лет. Страсть, гнев, амбиции… даже страх. А ещё совесть. Вот без чего он доселе прекрасно обходился. А потом она как обрушилась на него без предупреждения. И Ишкибал мог только догадываться, что станет с его головой, если однажды проклятье спадёт, и эмоции вернутся к нему в полном объёме. Когда малышка Соловей со всей ненавистью восприняла его попытку пойти на мировую, он сам от себя не ожидал, что так быстро сломается. Фактически, ему не к чему ведь было стремиться. Он всё потерял. И поэтому Ишкибал скрывался от Персефоны. Она стремилась к нему, как в последнюю обитель чего-то понятного и спокойного. Теперь он для неё стал не просто ментором, вытащившим её из загребущих лап Первородного Колдовства, спасшим её рассудок, — он стал единственным существом, в котором она видела какое-то спасение для себя и своей души. — Я должен бы наказать тебя, как следует, принцесса, — голос его стал ниже, и по коже заворожённой Михримах побежали мурашки. Она знала: установленная ханом связь между ними была сильнее любой родственной или любовной; она была на духовном уровне, на кровном, на телесном — и всё вместе, вперемешку. И она лишала её и лица, и воли что-то говорить вопреки. Неожиданно пальцы Ишкибала коснулись тесёмок её плаща и одним движением развязали бантик. Плащ под собственным весом упал к ногам султанши. Платок с её головы был также снят и выпущен из костлявых пальцев. Волосы её вернули родной оттенок после обращения, черты лица стали острее, взрослее, детская припухлость щёк исчезла, сделав скулы точёными. — Но не стану этого делать. В конце концов… — он плотоядно усмехнулся, задышав в лицо Михримах. В нос ей ударил алкоголь, но, исходя от него, он не казался противным. — Ты так юна и неопытна, Михримах… Персефона. Ты опасна. А ведьмы не должны быть такими. Ведьмы гибки и искусны… в своих желаниях и силе. Чтобы обуздать колдовство в своей крови, ты должна… постичь все тонкости собственной энергии. Звучало набором непонятных слов. Прикосновение его обожгло подбородок, горло, ключицы между воротов белой рубашки, и Михримах ощутила, как ноги её подкосились. — Люди удовлетворяют свои плотские потребности простыми физическими соитиями, — видимо, ему доставляло невероятное удовольствие манерно растягивать такие слова и наблюдать за её реакцией, говоря столь постыдные для её невинного существа вещи. — Они ограничены в этом. Я же… покажу тебе нечто иное. То, что доступно только тем, в чьих венах течёт Его кровь, кровь Колдовства. Пальцы Ишкибала медленно расстегнули пуговицы на её рубашке, затем на кафтане, отодвинули полы в стороны. Султанша прикрыла глаза, чувствуя, как всё внутри неё затрепетало — и тут же обратилось в свою противоположность. Схватив его за руки, она распахнула веки. — Я не твоя игрушка, Ишкибал, — прошипела она ему в лицо с самодовольной ухмылкой, которую нацепить ей стоило почти всех сил. Ногти её впились в его кожу. — Ты, должно быть, совершил большую ошибку, не запечатав мою волю, когда у тебя был выбор. Дерзость на этом детском лице порой доводила его до коликов смеха в животе. А сейчас возбуждала. Связь между ними сделала его уязвимым перед ней: её тяжело поднимающаяся грудь, гусиная кожа, мягкая и нежная, почти распахнутая перед ним, скрытая сейчас лишь полами рубашки и кафтана. Эмоции. Он чувствовал их, купался в них, испивал, смачивая горло, словно тысячи лет он бороздил по сухой пустыне. И сейчас готов был разорвать собственные штаны к чертям, только взглянув на капельку пота между её грудями. Но не за тем он начал весь этот поучительный менторский спектакль. — Ни к чему сковывать твою волю, принцесса, — улыбнулся ей он, коснувшись губами маленькой впадинки под её носом. — Смотри сама. И он отпустил свою энергию на волю, выпустил её из-под кожи, направив свои мысли, эмоции, раскачанные горячим сердцем по сосудам, прямо в неё. Михримах вздрогнула от непонятных эмоций, словно… чужих. Поступательно, от кончиков волос на голове до её груди, словно по венам и артериям распространялось какое-то возбуждение, тонкое, едва ощутимое, но щекочущее — почти смело, почти бесстрашно. В следующий миг она уже теряет способность держать высокомерную насмешку на лице — маска трескается и слетает, и лик султанши снова покрывается румянцем, а она чувствует, как скручивается нервный узелок в её животе. Один, затем другой, третий… Руки, пальцы на ногах, вены и кожу обжигает обмен энергией между ними. Её разум погружается в туман и мрак, отпуская мёртвую хватку с тех струнок её естества, которыми манипулировал, чтобы заставлять её делать это ехидное султанское выражение лица. Словно она тут госпожа — и она выше, сильнее, устойчивее его. Из последних сил — совсем жалких — Михримах дёрнулась, попытавшись отпустить его кисти рук, но Ишкибал не дал ей сдвинуться ни на шаг, прижав грудью прямо к своей груди, дав почувствовать низом живота его возбуждение. — Не пугайся, глупая принцесса. Это… энергетическое соитие. Оно глубже и жарче, чем любое плотское совокупление. Интимнее… — У Михримах закружилась голова, и она попыталась отстранить лицо от его жаркого шёпота, вибрировавшего на её коже. — И то, что ты сейчас испытываешь, это лишь… сотая часть. Жар его тела выпустил из горла юной колдуньи слабый стон, из-за которого щёки её запылали ещё пуще. Что это было? Как он это делал? Одно его слово… заставляло всё её женское начало там, внизу живота, едва не разрываться на части фейерверками. Ишкибал раздвинул полы её рубашки и своим животом коснулся голой кожи на талии, заставив её едва не потерять сознание — контраст прохладных рук и горячей кожи делал эти прикосновения ещё ощутимее. Нога Михримах инстинктивно согнулась и двинулась ближе к Ишкибалу, словно в стремлении окружить его собой, в ответ он медленно поднял свои ладони, окружив ими маленькую грудь султанши. Трепетно, почти невесомо, словно между его пальцами и её кожей оставалась лишь сотая доля дюйма. И в этой сотой доле кипела лава. Такая близость, наполненная диким сочетанием стыда и вожделения, дурманила ей голову. Она пыталась сопротивляться, пыталась контролировать внутреннее напряжение, как научила её верховная ведьма за те немногие уроки, что у них были. Но сопротивляться колдуну, который в действительности был могущественнее самого Сандро, было попросту бессмысленно. Михримах это понимала — и ощущала каждым дюймом тела. Мощь его энергии, подавленную, умело укрощённую, такую тугую, она могла вдохнуть носом. И она, ведомая каким-то диким необузданным желанием, прикрыла веки и встала на цыпочки, чтобы найти его губы своими, почувствовать их, как тогда, когда этот неверный заключил её в свои тиски под названием хан. И Ишкибал был бы не прочь коснуться жарких губ молодой подопечной, если бы… Что-то чужеродное вдруг не ударило в его нос. Отвратительно кислотный запах чужого мужчины. Костлявые пальцы до боли впились в кожу на талии султанши. Та мгновенно очнулась от дурмана и поморщилась, опустив голову. — Что ты делаешь? Мне больно. — Кто это был? Кто трогал тебя? — прорычал он ей в лицо. Михримах хмуро вцепилась в руки энтропанта в попытках отстранить от себя, но безуспешно — он был гораздо сильнее её физически. — Отвечай, детка. Отвечай. Кто это был? На лице султанши не было удивления. Она прекрасно ведь понимала, о чём он ей говорил. — Не твоё дело, — прозвучало это с непозволительно высокомерным вызовом. — Не моё дело? — Ишкибал резко развернул султаншу за талию и швырнул в деревянное кресло, в котором доселе отдыхал, расслабляясь с работницами «Падшего Ангела». Михримах не сумела сдержать испуга во взгляде, и теперь синие глаза опасливо бегали по лицу разъярённого Ишкибала. Тот медленно прикоснулся к подбородку султанши, затем крепко сжав его. — Кому ты отдалась, моя хорошая? А? — он тяжело дышал от ярости. — Кому посмела? — Я замужняя женщина, если ты не слышал, — гордо зашипела она ему в лицо. Из ниоткуда на юном лице промелькнули наглость и насмешка, которые он не мог ей простить. — А, значит, всё же не слышал? Оздемир и я… Ишкибал не дослушал, зажав горло принцессы между своих пальцев. Ярость захлестнула его с головой — настолько яркая и безумная, что он почувствовал, как уши от неё заложило. Кровь в мышцах забурлила, и он возненавидел принцессу в ту же секунду, как распознал все эти высокомерные эмоции на её лице. — Вот оно как? — угрожающе тихо прорычал он, игнорируя слабые всхлипы со стороны разъярённой молодой колдуньи. — Моя маленькая принцесса, едва вырвавшись из-под моей опеки, сплелась в страстных объятиях с этим выродком? Как он тебя поимел, сладость моя? Тебе нравится, когда с тобой обращаются грубо такие садисты, как он? У Михримах потемнело в глазах. Она ведь всего лишь хотела позлить его в отместку за всю ту боль и обиду, что она из-за него испытала за время его отсутствия в Стамбуле. Но она точно не заслужила столь мерзких слов в свой адрес. Связь хана служила катализатором любых чувств, и сейчас гнев Ишкибала слился в один мощный поток с обидой и неприязнью Михримах, обрушившись на обоих оглушительной каскадой. — А ты? — рассвирепела в ответ Персефона, выдавливая каждый звук сквозь плотно стиснутые зубы. — Ты бросил меня и сбежал, чтобы потом вернуться ради Фемы?.. Что у тебя с ней? На худощавом бледном лице проступила едва заметная гримаса боли. — Соловей тебе напела о нашем рандеву, значит? — Ты её называешь Соловьем? — глаза её сузились и наполнились влагой от удушья. — И кто из нас кому отдался? Эта бордельская шлюха что, так на неё похожа, что тебе разум помутило? Фема тебя ненавидит, не надейся. Что за чушь она порола? Хватка Ишкибала несколько ослабла, но скалиться он не перестал. Взгляд его застыл на её лице, всё ещё распалённом от гнева и недостатка воздуха. — Крошка-принцесса ревнует, как это необычно, — Ишкибал коленом уткнулся в кресло, чтобы нависнуть над ней угрожающей тенью. Мрак падал на его лицо так, что серые глаза отсвечивали пугающим блеском. Полы рубашки и кафтана распахнулись, оголяя часть груди и живота, и энтропант невольно прошёлся по гусиной коже голодным взглядом. Он чувствовал. Чувствовал почти оглушительное желание почувствовать собственной кожей ещё раз этот жар. Сами эти ощущения были волнующими и такими приятными, что он наслаждался даже таким голодом, как сейчас. А султанша смотрит на него с таким притягательным вызовом, что Ишкибал едва удерживается от того, чтобы не облизнуться, словно волк. — Я не ревную тебя, — прошипела она. — Я ненавижу тебя. А голос дрогнул. И тело подалось к нему ещё ближе — категорически, должно быть, против воли собственной хозяйки. Ишкибал нагнулся к ней ещё ближе, коснувшись носом влажного лба принцессы. Снова вдохнул этот странный запах — сладкий, вишнёвый, всё ещё её, но испорченный этим ублюдком Оздемиром. Супруги, значит. Кажется, Ишкибалу предстояло нарушить собственное обещание никого больше не убивать. Всего разочек можно было. Не топорно и пошло, а с особой изобретательностью — как бы отдавая дань искусству смертоубийства. Но чего добивалась маленькая принцесса? Действительно ли она отдалась этому выродку? Этого Ишкибал по запаху понять не мог. И как же сладко было всё это испытывать, как волшебно, как завораживающе приятно. Всё внутри него бурлило, скакало, изнемогало от испытываемых эмоций, перемешавшихся с чувствами страстной принцессы. Ишкибал позволил себе только с тяжёлым вздохом прижаться губами к неистово бьющейся аорте на шее принцессы. Михримах издала полувсхлип-полустон, едва не сведя этим энтропанта с ума. Он имел власть над материей, но собственного тела это, кажется, совсем не касалось. — Мы ещё вернёмся к вопросу о твоих предпочтениях, моя дорогая. И он оторвался от неё, выпрямившись и отвернувшись. Михримах за его спиной едва переводила дух: он мог затылком увидеть, как та позволила своему лицу отразить истинные эмоции страха и возбуждения. Отдышавшись, она снова подняла глаза цвета лазурита на чернокнижника и резко вздохнула от ужаса. — Что у тебя за раны на спине? С ужасом султанша осматривала уродливые полузатянувшиеся следы на рёбрах, между лопатками и на линии поясницы. Где-то белёсые, где-то ещё воспалённые, выглядели они так, словно были нанесены не так давно. Пока он не повернулся к ней спиной, она и не могла заметить их. Выглядели они просто ужасно. Ишкибал нагнулся за своей рубашкой и одним движением накинул её на себя, продев руки в рукава и отбросив белые волосы за плечи. — Последствия встречи с бывшими сородичами, — бесцветно отозвался он, повернувшись к озадаченной принцессе. — Как так получилось? Они узнали о том, что ты не усмирил меня? Всё-таки как она прелестно беззащитно и возбуждающе выглядела с распахнутой до пупа рубашкой. Бронзовые волосы падали на лицо, шею и лишь слегка прикрывали грудь. На полу всё ещё валялся её дорожный плащ, который чернокнижник тоже подобрал и слегка отряхнул. — Было бы всё так просто. — Тогда почему они напали на тебя? — напряжённо свела брови на переносице Михримах. — Что ты такого сделал? Заметив, как Ишкибал показательно усмехнулся, глядя на её оголённую грудь, обратилась сплошным пунцовым цветом и начала судорожно застёгивать пуговицы на просторной рубашке. Когда та вместе с кафтаном были под горло наглухо застёгнуты, она поднялась с кресла на ослабевших ногах и чуть более резко, чем следовало бы по статусу, выхватила из протянутых рук свой плащ. — А какая теперь разница, что я сделал? — усмехнулся энтропант. — Важно лишь то, что в собственном Культе я теперь персона нон-грата, а для твоей семьи на одного человека, способного причинить вред, стало меньше. С учётом того, что я был правой рукой Сандро, это существенное замечание. Михримах могла не только заметить, но и почувствовать, что тема эта была болезненной для него, насколько бы равнодушным он ни пытался сделать тон своего голоса. — Ты пытаешься говорить об этом беспечно, но я вижу, что ты страдаешь. — Я? Страдаю? — усмехнулся с вызовом Ишкибал, надменно приподняв подбородок. — И как же ты пришла к такому выводу, прелесть моя? Потому что увидела меня здесь, развлекавшегося и прекрасно проводившего время, пока ты не заявилась сюда? Он сделал к ней медленный шаг, заставив инстинктивно отступить назад. — Я позволю тебе услышать это лишь раз, — голос энтропанта завибрировал от тяжести. Веки Михримах распахнулись, когда она своими глазами увидела, как начали меняться черты лица молодого чернокнижника, становясь грубее, острее, взрослее, — пока перед ней вновь не возникло лицо взрослого Ишкибала. — Я — чудовище, принцесса. Запомни это и держи в своей маленькой красивой головке, чтобы никогда от меня ничего не ожидать. Я — отвратительное, бессовестное и жестокое существо, для которого ценность жизни — пустота. Я убивал, сладость моя. Убивал и мужчин, и женщин, и детей. Стариков и старушек. Тех, кто мучился, даже не добивал — мне было всё равно. Малышка Соловей тебе поведала о нашей встрече — а она поведала тебе, как я обошёлся с её семьёй? Михримах почувствовала, что снова задрожала всем телом от того, как сильно на неё воздействовала сила его энергии. Его колдовство было ослепительно сильным, и он так искусно умел его контролировать, выпускать по крупицам — и ведь даже этих крупиц хватало, чтобы у неё спирало дыхание от одного его пронзительного взгляда. И пред этим Ишкибалом она и вовсе трепетала. Он казался ей больше, сильнее, могущественнее. Сердце её билось, словно птица в клетке. Энтропант снова оказался напротив неё. Разделяло их лишь одно дыхание. — Я сжёг её деревню. Сжёг её близких. И знаешь что? Мне доставляло это удовольствие. Для того, чтобы почувствовать эти эмоции, я убивал. Разрушал жизни. Знаешь, что я сделал с матерью Соловья? Добравшись до неё, я перерезал ей горло — и заставил Соловья на это смотреть. Я мерзок. Отвратителен. И что я там ещё сказал? — усмешка его смешалась с горечью, и голос Ишкибала предательски дрогнул. — И жесток. Взгляд султанши наполнился отвратительно неуместной нежностью и жалостью. Она сама не понимала, откуда взялись такие чувства к столь жестокому убийце. Но ничего не могла с собой поделать. — Это проклятье с тобой сделало, — тихо произнесла Персефона, втянув носом воздух. Прямой взгляд Ишкибала оставался серым, как его глаза, и осушающим. — Это не ты. Это проклятье. — Да что ты говоришь? — криво усмехнулся он, и ухмылка тотчас сменилась ледяным оскалом. — Открою тебе страшную тайну, моя милая: ни черта. Сваливать всё на внешние обстоятельства я ненавижу ещё больше, чем людей, склонных в этой жизни всему находить оправдание. Я хотел этого. И хочу сейчас. Знаешь, что я в своих мыслях сотворил с твоим… супругом, пока надевал эту рубашку? — его обжигающее дыхание ударилось об её лоб. — Боюсь, у тебя кровь застынет в жилах, если ты услышишь, принцесса. Не вздумай романтизировать мой образ, сладкая, — он перешёл на рык, который стремительно ломался, набирая обороты. — Напомню тебе: я — чудовище. Я убил семью Соловья? Плевать! Притащил ей отца, лишь бы спасти свою шкуру в будущем, а она отказала мне? К чёрту! Тогда мне не придётся давить из себя фальшивую улыбку и подавлять желание добить и её, а потом попытать счастья притащить её тушку в Иншалост и отдать его Сандро и Йоргу — ведь, может, тогда мы с моими сородичами сможем начать всё сначала. То, что я нежен с тобой, не говорит о том, что я не брошу тебя при первой же возможности, если мне это будет выгодно! Потому что мне плевать на тебя, на твою семью и на что бы то ни было, что не касается меня! Принцесса молча смотрела в глаза Ишкибалу. Из глаз уже давно текли слёзы, которые она и не думала подавлять в себе — настолько оглушена она была тирадой, которую слышала из уст человека, прежде вечно окружённого ледяными стенами постоянного самоконтроля. Она чувствовала только одно от него в этот миг: сжирающую сердце и душу совесть. Ей было больно слышать его слова о ней, они били её наотмашь, доставляя жгучую боль. Это была такая глухая боль, которую даже невозможно было поймать в тиски и обдумать. Объяснить её себе. Вразумить саму себя. Это просто боль. И она просто была, высекая слёзы из глаз и гулкие сердцебиения, которые, казалось, крошили грудную клетку. Она чувствовала себя униженной, подавленной, побеждённой… И одновременно на подсознании чувствовала такое парализующее сочувствие, что сама себе не могла поверить, что чувствовала его. Он говорил так, потому что ему было больно — возможно, в тысячи раз больнее, чем ей. Он остался один — наедине с чувствами, к которым совсем оказался не готов. Михримах прикрыла веки и упёрлась своим лбом в его подбородок, поднимая руку и осторожно касаясь разгорячённой кожи груди. Подушечки пальцев прорисовали линию кости ребра, и Ишкибал глубоко вздохнул от такой внезапной нежности со стороны принцессы. — Я бросил свою семью, принцесса, — сломанным шёпотом произнёс он сухими губами в её волосы. — И всё ради того, чтобы отыскать проклятый Коготь Шабаша и снять с себя это проклятье. Моя мать… осталась одна с полумёртвым отцом. Лишённая этой ведьмой возможности иметь детей. Я был для неё всем. И я бросил её. Я даже… даже не знаю, что с ней сталось с тех пор. Мертва она или жива… я не знаю. И мне плевать. — Ты не виноват в том, что на тебя наслала проклятье эта Колдунья с Севера, — упрямо зашептала Михримах, продолжая удерживать глаза закрытыми; между её бровей залегла морщинка. — Страх потерять близких… Привязанности, совесть, любовь — именно это и делает нас людьми. Ты же был этого лишён — и поэтому повёл себя, как чудовище. — Но рацио же я не лишился. Мои мысли остались при мне, моя память осталась при мне: я помнил свою мать, помнил, как она рыдала, умоляя меня не оставлять её одну с отцом. Я помнил всё то хорошее, что она для меня сделала. И всё равно бросил её. Разве только чувства делают нас людьми, принцесса? Я был проклятым эгоистом ещё до проклятья. Я думал, что весь мир вертится вокруг меня и моих желаний. Проклятье лишь показало, какой я есть на самом деле. Михримах подняла на Ишкибала мокрые глаза, полные серьёзности. Энтропант смотрел словно сквозь неё. — Никто не идеален. Все люди — эгоисты, жаждущие удовлетворения своих чаяний. Мы рождаемся одни, живём одни и умираем одни. Ты просто это понимаешь. Даже твоя мать… зная о твоём проклятии, потребовала, чтобы ты остался с ней. Думаешь, ей было невдомёк, как тяжело жить, будучи неспособным чувствовать? Это эгоизм. — Я спас тебя и привёл в Иншалост, только чтобы продолжить чувствовать то, чего был лишён, — мрачно напомнил он, протолкнув комок в горле. Серые глаза бездумно водили по лицу юной ведьмы. — Ты думаешь, что нас тянет друг к другу, но это всего лишь колдовство. Я старше тебя на двадцать пять лет, принцесса. Ты бы никогда не стояла здесь, глядя на меня с такой жалостью, если бы я тогда не привязал тебя к себе ханом. Думаешь, я сделал это, потому что иного пути не было для твоего освобождения от сна? — он едва заметно покачал головой, будто движения давались ему нелегко. — Нет. Я это сделал по собственной прихоти. Я знал, что тебе будет тяжело и страшно, знал, что ты можешь умереть. Но во имя того, чтобы испытать страх за тебя и почувствовать хоть что-то, я сделал это. Михримах облизала губы, игнорируя то, как болезненно ударилось её сердце. — Знаю. Я вычитала об этом в гримуаре. И здесь я стою и успокаиваю тебя не потому, что жалею, — в синих глазах на долю секунды зажёгся огонёк насмешки, — а потому что просто хочу удовлетворить свои желания. В мёртвом взгляде энтропанта встречно сверкнула жизнь. Его губы вновь криво изогнулись. — Быстро учишься, принцесса. Но она лукавила, точно так же, как лукавил и он. Ему было больно, и ей было больно. И оба это чувствовали. Ишкибала съедала совесть — он напивался и предавался плотским утехам, лишь бы заглушить свою боль. А она ревновала и злилась, испытывала искреннюю жалость и желала взаимности — но, понимая, что не могла её требовать, иронизировала и лгала. — Но не думай, что ты видишь во мне больше, чем во мне есть, Персефона, — когда он произносил её колдовское имя, по спине Михримах проносилась потрясающая дрожь. — Я убийца и культист, как бы там ни было. Не вздумай оправдывать меня, — его губы коснулись её носа, едва ощутимо щекоча. — Не вздумай. Но он видел в юном, ещё таком наивном, лице признаки страстного желания отыскать малейшие доказательства того, что он не был бездушным ублюдком. И пока очередной импульс коснуться губ султанши не проник к нему под кожу, Ишкибал отстранился от своей подопечной, чтобы пройти к своей сумке и собрать её. — Почему ты не залечил раны колдовством? Для тебя это ведь раз плюнуть. Спина чернокнижника заметно напряглась, словно своим вопросом она застигла его врасплох — и он не мог найтись с ответом какое-то время. — Неважно. В голову не пришло. Было не до этого. Три разных ответа дали султанше понять, что Ишкибал что-то от неё скрывал. — И куда ты сейчас пойдёшь? — полюбопытствовала она, надевая на себя дорожный плащ и завязывая тесёмки. — Не знаю. Решу, как выберусь отсюда, — бросил он, не оборачиваясь к ней. — Останься. Он недоумённо взглянул на неё. — Принцесса, мы разве не выяснили всё полминуты назад? — А разве наш разговор о том, что ты — последний ублюдок, касался того, что ты был бы гораздо полезнее, если остался в Стамбуле и помог мне? — беспечно произнесла она на одном дыхании, равнодушно подняв брови. — Персефона, ты, кажется, запамятовала, но я всё ещё член Культа. Это моя семья. Наши пути с Сандро и Ксаной может и разошлись, но я никогда не пойду против своей семьи. Это исключено. Михримах дёрнула плечом. Его слова были достойны уважения, как бы там ни было. — А я и не говорила, что собираюсь что-то делать с твоим Культом. И вообще, ты только что мне сказал о том, что непроходимый эгоист. И где это? Умненькая принцесса поймала его в ловушку собственных слов. Ишкибал смерил подопечную пронизывающим взглядом. Та в ответ хмыкнула и наклонила голову. — Я отправила дядю искать Коготь. И отдала ему карты, которые принесла мне Каллисто. Так что… как только ты получишь Коготь, цель вашего пребывания в городе уничтожится. И всё закончится. Таким образом, ни Культ не пострадает, ни моя семья. Звучало, разумеется, крайне многообещающе, если бы не… — Что ты сказала? — насупился он несколько ошалело. — Каллисто? Михримах выглядела так, словно ни на секунду не сомневалась в своём решении сообщить Ишкибалу об их с матроной договорённости. — Ну, да. Когда я сбежала из Иншалоста, она нашла меня и отдала карты. В обмен я пообещала, что когда найду Коготь, то сделаю с ним, что посчитаю нужным. — Это невозможно… — оглохнув от услышанного, пробормотал Ишкибал. Между его рёбрами зароилась тревога. — Зачем же ей… И тут Ишкибал прикрыл глаза и изнеможённо выдохнул. Его осенило. Безымянные убийцы, подосланные Ксаной, шепнули ему кое-что перед тем, как умереть без лишних мучений. Они сказали, что их наниматель хотел, чтобы он поплатился за предательство их Культа. Каллисто, доселе сидевшая тише воды ниже травы, вздумала выставить его козлом отпущения. Решила наговорить на него. Значит, она солгала и Ксане, и Сандро. Брат и сестра лгали ему о своих планах, он солгал им о Михримах, а их главная воспитательница, матрона Храма, — всё это время лгала им. Впрочем, чего ещё ждать от последователей искусства лжи и проклятий. — Каллисто-Каллисто… — угрожающе прошипел он, почувствовав застрявшую в горле желчь. — Ты совершила большую ошибку. — Значит, это из-за неё на тебя напали? — спросила султанша. — Каллисто скрывает свои планы от верховной, ведь пришла она ко мне втайне от неё. Значит, она свалила всё на тебя? Эти карты… она их украла? — Видимо, сказала, что это я их украл, чтобы передать врагам, а после сбежал за отцом Соловья в Московское княжество. Всё сошлось как нельзя удобнее для неё, — мужчина сжал руки в кулаки, принявшись ходить по нише взад-вперёд. — Видимо, она и до этого настраивала Сандро и Ксану против меня. — И что теперь? Простишь их? Вернёшься в Иншалост — и будете жить долго и счастливо? — Нет, — процедил надменно Ишкибал, не отрывая взгляда от стены перед собой. Прикидывая план, сопоставляя слабости своих бывших друзей. — Если она сумела настроить их против меня, значит, они и сами были рады настроиться. Если семена сомнений посадить в неплодородную почву, они попросту не взойдут. Они предали меня и при первой же возможности попытались убить. Больше меня ничего не интересует. Энтропант зло вглядывался во тьму перед собой, а после повернулся к принцессе и смерил её насмешливым взглядом. — Что ж, пожалуй, я приму твоё приглашение, принцесса. У нас в кои-то веки появилось общее дело. Что бы ни задумал Ишкибал, Михримах не сомневалась в том, что собиралась использовать его и себе на пользу. В конце концов, султанша она или нет?