ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ
Невыносимая тяжесть, сковавшая мышцы глухими тисками, саднящее от подавленного крика горло, бешено колотящееся в груди сердце, боязливо ухающее вниз, в желудок, от каждого шороха и шевеления воздуха вокруг. Это — первородный страх, который кричит прямо в ухо уносить ноги, спрятаться от опасности, зажать уши, закрыть глаза, исчезнуть — потому что, если не сбежишь, повернёшь голову, то оно сожрёт тебя, высосет без остатка. Седрик не мог не узнать это чувство. И когда свинцовое понимание сковывает спазмом его голову, он сокрушённо воет от ужаса, и звук частого дыхания проходится по комнате, в которой он находится. В голове мысли подёрнуты дымкой, у которой, кажется, даже есть какой-то запах, а в ушах шумно звенит ополоумевшая кровь. Он слышит далёкий плач матери. Надрывный, отчаянный, словно она рыдает, потому что ей больше ничего не остаётся. Единственный сын предал её, оставив один на один с супругом, лишившимся оболочки разума и превратившимся в овощ, и толпой людей, чья ненависть долгое время вскармливалась силами Колдуньи с Севера. Седрик несётся по бесконечным коридорам своего дома и понимает, что оно догоняет. Он заворачивает за один угол, за другой — и каждый темнее предыдущего, потому что лампы потушены: в доме фитиля свечей тут же гаснут. Седрик думает, что, возможно, за последним поворотом он наконец сумеет от него оторваться, но всякий раз, разворачивая босые ноги и ухватываясь за острые углы стен, чтобы не упасть, он чувствует холодное дуновение за своей спиной, будто чьё-то дыхание. Его нагоняют — и искать «правильный» поворот бессмысленно. Он бессилен. Это игра без возможности договориться, использовать какую-то манипулятивную уловку, отсрочить неизбежное, найти компромисс… Ему не нужны красные словечки Седрика. Оно не станет с ним торговаться, поэтому он бежит. Бежит, пытается спастись. Потому что как только оно его догонит — убьёт. И эта смерть не будет похожа на освобождение, после которого он словно выпадет из законов этой смертной реальности и отправится на Страшный суд. Оно не поднимет руки вверх, словно сдаваясь, и не станет сокрушаться, что за пеленой этого мира у него нет власти и что Седрик после его смертельного прикосновения будет в безопасности там, наверху, в объятиях ангелов. Седрик не верит в богов, потому что знает, что ему бессмысленно в них верить. Он продал свою душу и веру Колдовству, а значит, надеяться, что за раскаяние его примут обратно — куда бы то ни было, даже если что-то за порогом смерти и было, — наивно до невозможности. И теперь у Седрика дыхания не хватает, чтобы нестись по коридорам. Теперь из стен лезут тёмные призрачные руки и пытаются остановить его, замедлить, хватая за обнажённую гусиную кожу рук и ног. Прикосновения душат его, гонят чистый страх по его жилам — он не чувствует, что может убежать; он чувствует, что его попытки тщетны. Седрик думает, что оно над ним издевается. Оно — огромный крылатый гепард, который возвышается смертоносной тенью над крохотным мышонком и невыносимо медленно шагает за жертвой, которая отчаянно перебирает малюсенькими лапками, чтобы сбежать и спасти свою жизнь. Гепарду не нужно даже набирать скорость, чтобы догнать жертву — ему достаточно лишь рыкнуть, и дыхание собьёт мышонка с ног. В бесконечных коридорах он замечает дверь — первую, которая не была забита и заколочена досками, обагренными кровью — такими, какими он их запомнил с детства в этом доме. Седрик бежит к ней и чувствует, как удушливый страх рассеивается, словно острая головная боль вместе с шейной начинает постепенно отпускать суставы и мышцы. Он врезается в дверь, надавливая на ручку, и молится, чтобы та поддалась его весу. К счастью, удача на его стороне в этот раз — возможно, сознание Седрика сумело отыскать прореху в его контроле и воссоздало это подобие убежища. Белые волосы прилипают к мокрому лицу, облепляют влажные шею и плечи, и Седрик оказывается внутри тёмной комнаты. Он не смотрит назад, запрещает себе это делать, потому что знает — если увидит его лик, сойдёт с ума от ужаса. Здесь, в этой реальности, у него не было ни колдовства, ни гонора, ни спеси. Здесь он — мышонок. Седрик закрывает за собой дверь и утыкается в неё лбом, тяжело дыша. Потные ладони обессиленно сползают по дереву. В ушах пропадает звон, но из-за этого крик и плач матери даже за деревянным препятствием становится всё отчётливее. Седрику хочется плакать от бессилия и страха, тело его мелко потряхивает. — Ишкибал… — слышит он мягкий мелодичный голос позади себя, и спина его напрягается. Чьи-то тонкие руки плавно касаются голой кожи лопаток, проводят вдоль позвоночника, прошивая его судорогой удовольствия, и вслед невесомый поцелуй запечатывается на точке между лопатками. Губы маленькие, пухлые, влажные — и Седрик даже кожей спины может почувствовать, что знает эти губы. Голова его поворачивается прямо в тот момент, когда тонкие ладони поднимаются к линии плеч и ноготками щекочут, расслабляя, а губы изгибаются в ухмылке. Серые глаза Седрика округляются, рот приоткрывается, зубы всё ещё дрожат от пережитого в коридорах. За дверью слышатся шаги, и сердце его ухает вниз. Михримах касается лица Ишкибала, в уголках лазуритных глаз залегают крохотные морщинки смеха. — Ишкибал, — она снова повторяет его культистское имя, и Седрик вздваивает от того, с каким томлением может быть произнесено это слово; казалось, принцесса наполняла его каким-то доселе отсутствовавшим смыслом. — Иди ко мне. Звук её голоса приятен, словно ласковый шёпот, который патокой вливается в его уши и заставляет не слышать гулкие шаги опасности за дверью. Михримах, эта маленькая принцесса, совсем ещё незрелый цветочек в том, реальном мире, сейчас представала перед ним в совсем ином виде. Взгляд Седрика падает на налившуюся грудь, которая едва прикрыта алым шёлком и мерно поднимается в такт спокойному дыханию, и тело его гудит от вспыхнувшей крови. Ключицы султанши точёные, острые, мрак комнаты вырисовывает и подчёркивает каждый соблазнительный изгиб миниатюрной фигуры, которая здесь и сейчас была гораздо взрослее и женственнее, нежели обычно. В голове его снова мутнеет, и он безвольно поддаётся рукам султанши, которая тянет его лицо к себе, но не целует. Она притягивает его к своей шее, обнимает, заставляет коснуться губами обнажённой кожи и почувствовать, как горячо пульсирует сердце. Ишкибалу кажется, что маленькая принцесса наполнит его силой разрушить тиски этого кошмара, вырваться из него — или по крайней мере сделать его правила игры своими. Седрик подаётся вперёд, намеренный поймать своими губами дыхание принцессы, но та лишь игриво улыбается, сверкая несмеющимися глазами, и отступает от него в темноту комнаты. Энтропант, будто в дурмане, бездумно шагает за её призраком. — Михримах? — Седрик вглядывается в очертания за фигуркой принцессы, и веки его распахиваются в изумлении: это была его келья в приходской школе при Уппсальской академии. Руки его трясутся, лицо искажается в гримасе ужаса: светлые брови стоят домиком, устланные возрастными морщинами, серые глаза горят огнём, рот приоткрывается, губы дрожат, уголки их опускаются… Ишкибал не в силах стоять — и падает на колени перед той самой лужей крови. Бурая жидкость, уже где-то запёкшаяся, смердящая железом и чем-то едким, растеклась по деревянным скрипучим половицам и направлялась прямо к его коленям, на которых он стоял. Принцесса издаёт лёгкий смешок, который прошёлся мурашками по его позвоночнику, и летящей походкой, словно танцуя какой-то незатейливый грациозный танец, шагает прямо по этой луже крови к единственному окошку в комнате. У окошка, в которое едва пробивается рассвет, стоит лишь стол со свечой и Святым Писанием, а рядом располагаются тумба для одежды и одна-единственная койка. Она встаёт спиной к нему прямо в сердце этой лужи крови, испачкав свои босые изящные ступни, и по-детски складывает руки за спиной. Её тонкая фигурка закрывает собой единственный свет. — Чувствуешь кровь своей сестры, Ишкибал? — звучит её голос пронизывающе холодно. Он вызывает в нём непонятный всплеск ужаса — принцесса не могла в нём вызывать страх. Он уже многие и многие годы никого не боялся. С того самого дня, который и отразился в этом кошмаре прямо перед ним. — Вдохни её запах, предатель. Предатель? Да, он был предателем. Он предал свою семью, убил собственную сестру, которую любил больше жизни, бросил свою мать с отцом, доверился Колдунье с Севера и поплатился за это тысячу и тысячу раз самым страшным образом. Он лишился совести, лишился сердца — и обрёк себя на плавление в собственной ненависти и жажде мести. Михримах поворачивает голову, и влага вмиг высыхает в серых глазах энтропанта. Странное оцепенение исчезает, и в следующий миг Седрик с диким рёвом поднимается на ноги и несётся прямо на женщину перед ним. Женщина в медной маске, которая не открывала никому ни глаз, ни рта. Любовница его отца. Роковая ведьма, служащая архиепископу Римско-католической церкви под видом простой слепой монахини. Эруина Йоргенсен. У этой мрази было множество имён, которые она получила за столько лет омоложения грязным колдовством. Седрик поскальзывается на крови своей сестры и падает прямо лицом в неё. История повторялась, и Ишкибала от отвращения и горечи едва не рвёт, когда он, будто в реальности, чувствует железный привкус во рту. А медная маска улыбается. На ней выгравированы черты Девы Марии. Неудивительно: мудрую колдунью-монахиню считали почти святой в приходе при старейшей церкви в Швеции. Она творила колдовство, спасая жизни и отнимая жизни, но в чёрной монашеской рясе ворожба становилась божьими чудесами. И сейчас Колдунья с Севера спустя столько времени вновь посещает голову Седрика, но в ином обличье: медная маска всё ещё закрывает её изуродованное самим Первородным лицо, но на вечно молодом теле струится алый шёлк ночного платья, которое он минутой ранее видел на теле своей принцессы. Он никогда не знал, как Колдунья выглядит по-настоящему, но восхищался ей. Восхищался, пока не начал поклоняться ей, словно самой Деве Марии. За медной маской он видел прекраснейший лик и рисовал в своём воображении идеальнейшую и благороднейшую из женщин. — Мой милый Седрик… — трепетно шепчет Эруина, опускаясь на одно колено перед распластанным в крови Ишкибалом. — Кровь Каи всё ещё не высохла полностью, правда? Имя старшей сестры сковывает горло Седрика спазмом. Кая не была ему даже полностью родной, но любил он её безмерно — и считал себя её убийцей. — Сначала она, затем Отилия… ты ведь даже не знаешь, что сталось с твоей матерью. Не интересовался все эти годы. Ты думал об этом, Седрик, но не сделал ничего, чтобы узнать о ней. И оправданием твоим послужило проклятие, лишившее тебя чувств, не правда ли? Мой милый Седрик… — Колдунья ерошит белоснежные волосы мужчины. Пальцы нежно пропускают между собой локоны, а затем грубо сжимаются в кулак и натягивают их над головой энтропанта так, чтобы лицо Седрика поднялось от окровавленного пола. — Ты жалкое ничтожество, каким был и твой отец. И ты, под стать ему, потеряешь всё, чем дорожишь. Губы Ишкибала приоткрываются — он алчет произнести что-то ядовитое, но рот его нем: он не в состоянии выдавить из себя ни звука. Осознание себя совершенно беззащитным угнетает его и пугает. — Я слежу за каждым твоим шагом, предатель. Ты думаешь, что победил, раз частично порвал те путы проклятья, которыми я тебя связала… — выражение улыбки на медной маске становится зловещим. — Но я знаю о тебе всё... Ты будешь страдать. Страдать, пока не оборвётся твоё дыхание. Ты уже страдаешь. Ты думал, что спасся, но на деле сделал себе лишь хуже, мой милый Седрик. Ручка тяжёлой деревянной двери позади Ишкибала, которая отделяла его от него, начинает двигаться вверх-вниз. Сначала робко, будто кто-то за дверью проверяет, открыта ли она, а затем яростно, неистово, словно желая выдрать препятствие из петель. Спина Ишкибала покрывается потом ужаса. — Он доберётся до тебя, Седрик, — голос снова становится ласковым, до противности ласковым, словно Эруина играет роль той, кто жалеет своего поранившегося об камень ребёнка. За медной маской голос всегда казался скрипучим, нечеловеческим. — Ты можешь прятаться и бежать от него сколько угодно. Порвав мои путы, ты выстелил ему дорогу к себе, которая ранее была устлана туманом… Обретая эмоции, разрушая проклятие, ты машешь в беспространстве руками перед Первородным, даёшь ему плоть в своём разуме, возвращаешь голос… А оно не прощает тех, кто предаёт его доверие. Ишкибал жмурится, стиснув до боли зубы, и трясётся, покрытый холодным потом. Этот иррациональный страх, который способно насылать только оно, разрушает все мысли, все иные чувства. Он кричит, что если эта дверь распахнётся и Ишкибал повернёт голову, то оно вопьётся ему в глотку. Из-за маски доносится тихий насмешливый смех, кровь Каи пропитывает обнажённую кожу Седрика, проникая под ткани, а уши его рвёт от пугающего звука разрываемой ручки. — В первую очередь, он отравит её. И участь её будет куда хуже, чем у лапоньки Каи. Кая была так похожа на Михримах. Дверная ручка со звоном отлетает и врезается в стену, и деревянная дверь с грохотом слетает с петель, словно взорванная порохом. — Нет!!! — ревёт Седрик в неистовстве, вырываясь из хватки Колдуньи и едва не оставляя половину своей шевелюры в её ладони. И кошмар ослабляет свои колдовские тиски…***
Ишкибал пробудился и подскочил на своём ложе, задыхаясь и дрожа. Из того, что он почувствовал, как к его лицу и шее прилипли волосы, а обнажённая грудь блестела бисеринками пота, энтропант в первые мгновения с ужасом посчитал, что всё ещё был во сне. Он огляделся, силясь спросонья во тьме ночи распознать, где находился. Остатки сна и колдовство затуманивало его рассудок, и в очертаниях комнаты евнуха он распознавал свою келью из кошмара. Ишкибал сел в кровати, свесив ноги на холодный пол, и попытался привести сердцебиение в порядок, что удавалось с трудом. Он приложил ладонь к дико колотящемуся сердцу и стёр затем пальцами пот с шеи и под скулами. Страх, парализовавший его в кошмаре, должен был отпустить его — так всегда происходило, когда другие адепты в Иншалосте с учебной целью тренировали на нём свои таланты и погружали в кошмарные сновидения. Едва энтропант пробуждался, сумасшедший страх, вытесняющий из сознания всё, кроме себя, исчезал, будто его и не было. Сейчас всё было иначе — он кожей продолжал чувствовать этот страх. В горле запершило, и Ишкибал поднялся, чтобы подойти к кувшину и налить себе в фужер воды. Не без труда протолкнув жидкость внутрь, словно в горле стоял плотный комок, Седрик громко опустил свой фужер на стол и опёрся об него руками, сгорбив спину колесом. Здравые мысли, анализ — всё это не могло пробиться сквозь эту пелену страха. Он жаждал отыскать ответы на свои вопросы, но что-то яростно продолжало ему мешать. Что-то навеянное извне, не его собственное, внешнее — и Ишкибал был слишком опытным чернокнижником, чтобы тешить себя догадками о совпадениях. Ишкибал заботился о том, чтобы переживать сны без сновидений, но в этот раз всё пошло иначе. Кто-то старательно наводил на него этот кошмар, не позволял очнуться от него даже в бодрствовании. Ишкибал осмотрел себя, надеясь отыскать остатки инфекции — пыли, с помощью которой культисты вводили в сон простых смертных, но тут же и одёрнул себя, сжав руку в кулак от злости: этим простым смертным он не был — и являлся азбучной мишенью для колдовства. Он уже много лет не вспоминал про Каю, свою старшую полукровную сестру. И тут она ни с того ни с сего появилась в его кошмаре — и напомнила о ней она. Ни одна живая душа в Культе не знала о его величайшем горе, которое он, благодаря проклятью, сумел глубоко зарыть в своём сердце. Кто это мог быть? Кто посмел? Ишкибал страшно оскалился, серые глаза подёрнулись дымкой голодной ненависти. Колдовство черпало свою силу, способную влиять на окружающую реальность, исключительно из эмоций — поэтому многих адептов после испытаний усмиряли, лишали всех эмоций, дабы оборвать порочные нити, склоняющиеся к обману и злоупотреблению силой. Новоиспечённый чернокнижник был способен творить колдовство, но то было в значительной степени ограничено и направлялось волей наставника-ментора. В случае проклятия Ишкибала источником могущественного колдовства были гнев, ненависть, циничная жажда убийства и великолепное равнодушие к боли ближнего. Благодаря этой конституции, он оставался могущественным колдуном и при этом был свободен от ненужных эмоций, вроде совести и сострадания. Теперь же всё менялось прямо на глазах Седрика, и это пугало его, злило. После встречи с принцессой и заключения связи хана проклятье ослабело, хоть и не исчезло полностью, — и он мог ощутить, как внутри него снова билось сердце, принося с собой радость, предвкушение, совесть, нежность. Сначала ему это нравилось — он снова чувствовал себя живым. И он прекратил колдовать. Полностью. Не вылечил себя после нападения убийц Ксаны и позволил малютке-принцессе наложить чары, делавшие его волосы в глазах других не белоснежными, а русыми. Ишкибал больше не поддерживал свой молодой облик, который, как он знал, также был вечным спутником его проклятья. В молодом облике он не помнил о совести и сострадании. В законах Колдовства не было пункта о безмятежном счастье. Седрик за свои годы натворил слишком много зла, чтобы теперь, когда неподъёмные для его души чувства — которые подразумевались светлыми — грызли его, словно вороны-падальщики. Он чувствовал, что становится уязвимее, слабее. Один кошмар измотал его настолько, что его тело до сих пор била крупная дрожь, а мысли утекали куда-то далеко, не позволяя размышлять здраво. Что ждало его дальше? Ему было страшно. Когда тиски проклятия отпустили его и когда он перестал колдовать, поддерживая связь с планом беспространства, чудовищно разрушительные чувства истощали его, грозясь убить рано или поздно. Седрик зажмурился и прислушался к своим ощущениям. Во дворце веяло колдовством, но не тем, что шло от его подопечной — даже запах которого он мог узнать в беспамятстве, — но чьим-то чужим. Это была не Ксана и не Каллисто. Возможно ли? Очерченные тёмными кругами серые глаза вспыхнули каким-то безумием, когда Седрик набросил на обнажённый торс голубой, расшитый золотыми нитями халат евнуха, надел туфли и вышел из своей комнаты. Он знал, что его альтер-эго, Салема-агу, слишком боялись и презирали в этом дворце, чтобы ночью, увидев его слоняющимся по коридорам, пристать к нему с расспросами. Топкапы мирно спал — должно быть, первые дни за долгие месяцы. В городе страсти поутихли, пусть мудрые и осознавали, что то было лишь затишьем перед бурей — каждая из противоборствующих сторон собиралась с силами, чтобы нанести сокрушительный, решающий удар. Он бродил по коридорам, чувствуя себя псом, который ищет добычу по запаху. Голубой халат развевался за высокой сухой фигурой русоволосого евнуха, в трепете перед которым разбегались и старые аги, и калфы, и наложницы. Последние, впрочем, реагировали неоднозначно: почти все боялись даже в глаза смотреть таинственному слуге Валиде Султан Хазретлери, но украдкой поглядывали на него, не в силах сдержать бешено колотящееся сердце. Остроносый, с точёными скулами, он элегантно завязывал в хвост русые волосы и манерным жестом отзывал от себя надоедливых калф, которые то и дело лезли к нему с глупыми вопросами. Джарийе наблюдали за слугой Михримах Султан с трепетом и ужасом, и каждая втайне мечтала о том, чтобы привлечь его внимание и заставить улыбаться только ей одной. Ишкибал, видя всё это, только надменно усмехался про себя и продолжал держать лицо. Но сейчас ему было плевать. От манерности не осталось ни следа, когда в свете ламп на лице чернокнижника было написано лишь одно выражение — голодная, алчная ненависть. По мере приближения к источнику колдовства, он скалился всё сильнее, пока не повернул за угол и не остановился, как вкопанный. — Ну, здравствуй, Соловей… — прошипел он с яростью, когда ядовитые серые глаза встретились с голубыми, в которых мгновенно зажглись поочерёдно удивление и неприязнь. Они стояли в небольшом уголке коридора, за которым начинался павильон для гостей султана. Путь в гарем располагался неподалёку от этого закоулка, и Ишкибала немало удивило то, что фаворитка падишаха не находилась в специально отведённом ей месте во дворце. Что она могла забыть здесь посреди ночи? Ещё и причёсанная, одетая при полном параде, в своём излюбленном — как он заметил, будучи во дворце уже какое-то время, — алом платье, ярко подчёркивающем всю жёсткость характера икбал. — Ишкибал, — протянула Фема, малиновые губы изогнулись в презрении; тонкие белые руки сжались в кулаки, — что ты ищешь посреди ночи? Свою смерть? — Сколько желчи, крошка-Соловей, — издевательски хмыкнул энтропант, приближаясь к полукровке. От былой снисходительности, которую он питал к девочке, чья семья погибла из-за прихоти его бывших союзников, внезапно не осталось ни следа. — Я бы мог полюбопытствовать, что наложница султана делает вдали от гарема посреди ночи, но не стану этого делать… Потому что и так знаю. Она вздёрнула брови, делано улыбнувшись. На деле же взгляд оставался пронзительно мрачным. — Неужели? И что же? — Этой ночью я видел кошмар. А я обычно не вижу даже простых снов. Значит, на меня его кто-то наслал. Кто-то… способный к чернокнижию. — Оу, — Турхан сделала губы трубочкой в издевательской манере, — так неужели эти сказки про то, что ты предал своих, — правда? Ксана и Сандро решились наконец воздать тебе по заслугам? — Не прикидывайся идиоткой, — бросил он небрежно. — В этом дворце только у тебя есть силы погружения в кошмарные сны. Михримах этого ещё не умеет, да и след своей подопечной я бы узнал где угодно. Остаёшься ты, Соловей. Ты и твоё страстное желание уничтожить меня. — Поэтично, но мне нет до тебя никакого дела. Я не стану марать об такого ублюдка, как ты, руки и терзать своё сердце Тьмой. Вредить другим и насмехаться — твоя прерогатива. В голубых глазах икбал не было ничего, кроме насмешки. Хотя далеко на глубине блестящих от ненависти глаз было и удивление от услышанного. Это отрезвило Ишкибала и заставило его на долю секунды задуматься. Он чувствовал, что источник чернокнижия был где-то поблизости, совсем рядом с Соловьём — но сейчас, глядя ей в глаза, он не испытывал ощущения близости к этому источнику. И его продолжали, нарастая, жалить страх и ненависть — эмоции, проследовавшие за ним из кошмара. Они постепенно заглушали здравый смысл Ишкибала, потягивая за собой в омут былых дней, когда он колдовал и контролировал свои мысли. Нужно было остановить это. Губы Седрика раздражённо дёрнулись. Он подошёл к Феме и оказался перед ней на угрожающе опасном расстоянии в длину вытянутой руки. — Знаешь, малютка-Соловей, на самом деле, я едва сдерживаюсь, чтобы шею тебе не свернуть. Рот предвестницы сжался в тонкую линию, под скулами заиграли желваки. В глазах её заиграли безумные огоньки ненависти. — Наконец ты не ведёшь себя, как грешник, собравшийся в искупительное паломничество. Что же произошло? Альтруизм испарился? Или Михримах отвернулась и не видит твоё истинное лицо? Ей и впрямь было гораздо привычнее видеть это лицо Ишкибала. Не то, в котором она видела фальшивое сожаление неделей ранее, а такое, исполненное ненавистью и голодом — такое, какое она видела на Аксайских холмах полтора года назад. Седрик улыбнулся. От этого вида Турхан стало дурно. — Принцесса видит то, что ей хочется видеть. Она верит в то, что я исправлюсь, если поиграю на её стороне, — он скучающе осмотрел мраморный потолок, словно разговор между ними был для него развлечением. — С тобой фокус не прошёл, признаю. Впрочем, не скрою, я недооценил тебя, крошка. Мне казалось, что ты, пожив какое-то время в достатке и роскоши, смягчишься и простишь врагов своих. Забудешь о моём маленьком грешке… Ну подумай, с кем не бывает? Мне отдали приказ — я его исполнил. Да, я прирезал Мирославу и сжёг твою деревню на твоих глазах… Не случись так, ты бы выросла, объединилась со своим кланом и прикончила нас. И тогда бы уже я, положим, ненавидел тебя. Он не сомневался, глядя на то, как округлились глаза Нади, что она ощущала её каждым дюймом своей кожи — приливную волну чувств, которую так искусно научилась подавлять. Сейчас та вскипала и подступала всё ближе к горлу — колоссальная в своём размахе, — и она понимала, что осталось совсем немного времени до того мига, когда её накроет с головой. — К тому же… Погляди, к чему всё привело. На тебе драгоценности, дорогие шелка — ты можешь нарожать султану детишек и вкушать верблюжье мясо по малейшей прихоти. Разве не жизнь, а? — его циничные слова были ядовитее слюны самой опасной гадюки. — Мерзавец! — выкрикнула сиплым голосом Надя, чьи глаза горели чистой яростью, и Седрик зажмурился, поджав губы, будто она проорала это ему прямо в ухо. Сейчас Фема едва ли была похожа на хрупкую наложницу — в ней кипела кровь фурии, смешанная с тёмным колдовством и той болью, что она копила в себе. И он не мог скрыть того удовольствия, которое испытывал, поглощая кожей эту ненависть. Любого чернокнижника такие чувства подпитывали, словно мифологических кровопийцев. — Ты отнял у меня всё! Мою маму, моих родных, моё будущее! — от ревущих чертей в её голосе кровь стыла в жилах от удовольствия. — Мне омерзителен даже сам факт твоего существования! И мне противно, что я всей душой желаю тебе смерти, но слабость перед тем, как от этой тьмы я не смогу очиститься, останавливает меня от этого. Я бы убила тебя ещё там, в особняке, куда ты притащил моего отца, чтобы выторговать свою жизнь! — Ты не сможешь убить меня, — пожал плечами Ишкибал, не впечатлённый её тирадой. — Может, моё колдовство и бессильно перед твоим даром, Соловей, но в грубой силе ты мне не ровня. Насколько я помню, ты ни меч держать не умеешь, ни врукопашную защищаться. Ты всегда была самой большой неумехой в своём клане. Мне сложно представить, как были разочарованы в тебе Мирослава и остальные. Судя по застывшему лицу Фемы, что-то треснуло в ней и пошло по душе тонкими трещинками. Страх и морок подступали к его глотке всё ближе; он сглотнул. — А ведь где-то здесь, за стенкой, должно быть, спит и пан Тодор, твой обожаемый дядюшка. Или нет? Уже не обожаемый? Ведь признайся, Соловей: ты ненавидишь его не за предательство твоей семьи, а за предательство тебя лично. — Замолчи, — выдавила она сквозь зубы, тяжело дыша, сжав руки в кулаки. Ишкибал с довольным видом проследил за её ладонями и ухмыльнулся. — Он разбил тебе сердце, когда ты верила, что он любит тебя, — вот почему ты желаешь ему смерти. — Закрой рот! — Тише-тише, крошка, — Седрик прижал палец к губам и нарочито строго свёл брови. — Ты же не хочешь разбудить весь дворец и вынудить его быть свидетелями такой любопытной сцены? Что подумает Михримах? Она убьёт тебя и не посмотрит, что по тебе воздыхает её братец-Повелитель. Прямо говоря, ты ведь чувствуешь, что и твоя связь с Мехмедом в кои-то веки заставляет её злиться. Дай ей повод — и твоей несостоявшейся мести придёт конец. Как и тебе. Даже твой собственный брат проклял твоё имя… Наконец голубые глаза подёрнулись мраком, обратившись чёрными, как ночь, и предвестница, обнажив зубы, накинулась на Ишкибала всем весом, схватила его за горло и прижала к стенке. Отросшие овальные ногти, спиленные до остроты маленьких бритв, безжалостно впились в шею энтропанта, и сгиб между большим и указательным пальцем с силой надавил на гортань мужчины, заставив того захрипеть. Затем добавилась и вторая рука. — Я ненавижу тебя!.. — зарычала она, не помня себя от ярости. Тьма взяла над ней верх. Сила, исходившая от Фемы, развеяла колдовство и ударила его прямо в солнечное сплетение. Страх, гнев, ненависть — всё, насланное чудовищным кошмаром от неизвестного чернокнижника, вышибло из него через дыхательные пути, и тянущий морок начал постепенно отпускать его, проясняя мысли в голове. Невзирая на испытываемое удушье, Седрик внезапно хрипло рассмеялся, закатив глаза. Его провокация удалась, и прикосновение предвестницы сумело освободить его от шлейфа колдовства, против которого он был бессилен. Не выведи он её из себя, чёрта с два малютка-Соловей решила бы помочь ему. Она бы в первую очередь поглумилась над ним и потыкала в него пальцем перед Михримах, показав, что злобный культист ничуть не изменился. — Всё-всё, Соловей… — хрипел он, кашляя и выдавливая каждое слово с трудом. Он посмотрел на неё более дружелюбно, почти беззащитно, чтобы показать ей остановиться и послушать, но остекленевшие чёрные глаза полукровки Фемы говорили ему, что все его попытки были тщетны. — Соловей, не дури!.. На губах Соловья застыла ужасная улыбка. Из инстинкта самосохранения он уже с опаской впился пальцами в её кисть, принуждая отпустить, но Тьма, которая уже в очередной раз овладевала её ослабевшим из-за горя разумом, оглушала её. Седрик не подготовился — не успел сосредоточиться, чтобы собрать свои физические силы в кулак и обездвижить фурию. Тьма давала Феме большую физическую силу, и в ответ на его попытки оттолкнуть её от себя хватка лишь усиливалась. Наконец глаза Ишкибала гневно сверкнули, и он решительно вцепился в её плечи, с силой надавливая, чтобы развернуть прочь от себя. Он не слукавил, заявив, что в грубой силе Фема не была ему ровней: пусть чернокнижие и делало любого культиста уязвимее и слабее физически, но Ишкибал был сильнее любого из них даже сейчас, оторванный от практики колдовства. Собрав всю имевшуюся силу, он выкинул вперёд левую ногу и ударил щиколоткой по ногам Фемы, заставляя ту пошатнуться, и в следующий миг он оттолкнул её от себя, поведя за плечи в сторону и поменяв с собой местами, ощутимо ударив затылком об стену. Надя с шипением втянула носом воздух, зажмурившись, и что-то болезненно прохныкала. Хватка её ослабла, руки спали с горла энтропанта, и Ишкибал упёрся сгибом локтя в стену по левую сторону от головы Фемы, чтобы предплечьем надавить на её горло; второй рукой он сжал ей запястье, не позволив снова вцепиться острыми ногтями в его глотку. Распахнув глаза, она посмотрела на него всё теми же чернющими от колдовства глазами. Ишкибал нахмурил брови. Шутки зашли слишком далеко: Тьма чернокнижия, которую Фема долгие годы подавляла в себе, не имея ни малейшего желания развивать её, постепенно вырывалась наружу. А не имея связи хана с ментором, она могла запросто погибнуть. Полукровка или нет, но законы Первородного и его дара были едины для всех. Надя вырывалась, словно дикая бешеная кошка, и Седрику стоило немалых усилий, чтобы удержать её в неподвижном состоянии. Шумные вздохи, донёсшиеся до его ушей, заставили его напрячься и отвлечься на секунду от разъярённой Фемы. Повернув голову, он увидел в углу коридора отбрасываемые тени. Тёмные силуэты подрагивали в свете огня, как язычки пламени, и недвусмысленные звуки дали понять, что там, в нише коридора, разворачивалось что-то крайне любопытное. — Отпусти меня, сатана!.. — шипела сквозь зубы фурия, неспособная даже опустить подбородок и прикусить зубами кожу своего врага из-за его цепкой хватки. Влажные вздохи прекратились. — Тш-ш! — Ишкибал отпустил запястье Турхан и прислонил той к губам палец. — Замолкни, Соловей, если не хочешь, чтобы нас услышали! — видя, что в чёрных глазах всё ещё кипел морок, он надавил подушечкой пальца посильнее и зашипел в лицо предвестнице: — Возьми себя в руки. Дыши глубоко. В тебе говорит Тьма, а не ты. Осознай это, Соловей, и вдохни глубоко. Ну же! Что-то настолько непривычно серьёзное блеснуло в серых глазах энтропанта, и это неведомым образом пошатнуло непоколебимую уверенность Турхан, за которой она позволяла Тьме управлять её телом и силой. Задрожав крупной дрожью, она тяжело задышала; на синеватом лбу проступили набухшие вены, и блестящие, пустые глаза наполнились смыслом. Когда Фема более осознанно отвлеклась от созерцания лица презренного убийцы и направила взгляд куда-то в сторону звука, Ишкибал догадался, что к той вернулся разум. Отпустив Соловья, он отошёл от неё на шаг, вытерев о халат свои руки. Надя тихонько закряхтела, приложив ладонь к горлу, стараясь не шуметь. — Кажется, у кого-то бурная ночь, — хмыкнул Ишкибал безынтересно, краем глаза поглядывая на тени людей. Предвестница презрительно отряхнулась, яростно вытерев пальцами кожу на шее, где касался чернокнижник. — Ты чуть всё не испортил… — прошептала злобно Турхан, обходя Седрика. Энтропант проследовал за предвестницей, которая внимательно рассматривала фигуры, и прислушался к доносившемуся шёпоту. — Ты… ах! — сипло простонал женский голос. Судя по звуку, рот джарийе был запечатан чужим, и слова потонули в поцелуе. — Я даже подумать не могла, что ты тоже… — Тише, сладкая, нас могут услышать… Брови Ишкибала взлетели, и он недоумённо уставился на неподвижный профиль Фемы. — Или у меня слуховые галлюцинации, крошка-Соловей, или это твой дядюшка обжимается с кем-то из гарема? Надя выставила из-за спины палец, призывая энтропанта помолчать. — Эта русская приблуда Турхан… Она тебе не ровня, я знала… Седрик мог поклясться, что помнил этот голос. В гареме было слишком много девок, чтобы их всех можно было хотя бы на лицо запомнить, но голос этой он точно слышал и отметил про себя, каким он был мерзким и скрипучим, словно кто-то ногтями по доске проводил. — Меньше ненужных слов, моя птичка, лучше сделай то, что ты умеешь лучше всего… — судя по фигурам на стене, Тодор взъерошил волосы наложницы и затем положил ладони ей на плечи, опуская на колени. Джарийе с готовностью, будто только этого и ждала, принялась развязывать пояс на шоссах польского купца. Седрик не удержался от ухмылки. — Почему мы подслушиваем и подглядываем, Соловей? Не знал, что ты любительница такого… — Помолчи хоть раз, Ишкибал, — ледяным тоном процедила Турхан, сложив руки на груди. На овальном белом лице не было ровным счётом никакого выражения, хотя Ишкибал мог заметить, как едва-едва подрагивали уголки губ икбал падишаха. Седрик не мог уйти из коридора и вернуться обратно в постель незамеченным, потому и стоял, как вкопанный, и переводил подозрительный взгляд с Соловья на тень её дядюшки и джарийе. — Я сделаю так, что ты покинешь этот дворец, моя сладкая, и станешь настоящей госпожой… — дыхание Тодора смешивалось со вздохами и стонами, рука его водила по волосам наложницы. — Да… Ты получишь то, что хочешь. Получишь столько внимания, сколько никогда не получала… Когда Тодор издал полустон-полурык, Седрик заметил, как сведённые на груди руки Турхан сжались в кулаки. Она поджала губы. Что же было в голове у этой канарейки? Какие тёмные мысли она подкармливала своей ненавистью? Как сильно её изменили и он, Ишкибал, и её дядюшка, и то роковое сожжение Аксайских холмов. Седрик ведь по сей день хорошо помнил их первую встречу — далеко не на Аксайских холмах, за пару месяцев до этого. Сама Фема этой встречи, должно быть, и не помнила, но Седрик помнил — помнил ту святую наивность на девичьем лице, помнил беззащитность и зажатость в её движениях. Тогда она — ирония, не иначе — была рядом с Тодором. Но уже тогда он чувствовал, как от светловолосого ангела, на которого с приязнью смотрели местные жители, за милю несло глубокой тьмой. Посапывающей, нераскрытой, но всё же чистой, дистиллированной тьмой. От былой невинности не осталось ни следа, Ишкибал мог это почувствовать даже кожей. Любопытно, насколько хорошо сама Фема осознавала, как глубоко погрязла в собственной ненависти, в которой видела лишь праведный гнев и ослепительную горечь утраты? Понимала ли малышка Соловей, что, отомсти она убийцам своей семьи, тёмная часть её сердца не успокоилась бы, а стала ещё сильнее — и нашла бы новую пищу рано или поздно. Такова была Тьма: она искала лишь поводы, пользуясь тем, что мироздание лишило Свет и Добродетель голоса в душе человека. Только Тьма умела нашёптывать и искушать, потому требовалось так необъятно много усилий, чтобы держать её в узде и прислушиваться день за днём к молчаливому Свету. Ведь всяко легче разговаривать с тем, кто умеет говорить, нежели с тем, кто нем и общается на языке образных жестов. По напряжённой спине Соловья он видел, какого труда ей стоило не убить и своего дядюшку, и ту, которая самозабвенно ублажала его в нише коридора. — Что здесь происходит? — взвизгнул Сюмбюль-ага, из ниоткуда появившийся в коридоре. Судя по грохоту, он в этот момент что-то нёс и уронил это на пол от удивления. — Бисмилляхи Рахмани Рахим!.. Что за срам! Что за срам! Губы Фемы изогнулись в усмешке, она медленно погладила рубиновое кольцо на своём среднем пальце. Она встала чуть ближе, чтобы повернуть за угол и осторожно выглянуть. В темноте её не было видно, зато ей и Ишкибалу была видна вся картина. В нише, прислонившись к стене, заливисто посмеивался Тодор Гладышевич, а в ногах у него валялась белая, как полотно, русоволосая джарийе. — Не ори, Сюмбюль-ага, — небрежно бросил Тодор, чьи глаза вмиг стали серьёзными и совершенно не смеющимися; лишь поднятые уголки губ его свидетельствовали о том, насколько его вся ситуация забавляла. Слегка подтянув штаны, но оставив пояс фривольно болтаться, он глумливо усмехнулся: — Ты воспитал очень умелых девочек. — Проклятье на мою голову! — визжал Сюмбюль, размахивая руками, красный, как рак. — Севен-хатун! Да за такое тебя завтра же казнят! Седрик выгнул бровь, не удержавшись от смешка. И действительно, как в этой джарийе он не узнал главную неприятельницу Соловья, о которой он тут, во дворце, столько успел услышать за прошедшие дни. Бывшая «старшая икбал» лютой ненавистью ненавидела Турхан и всячески способствовала тому, чтобы выкинуть её из сердца падишаха — и желательно проложить её дальнейший путь прямиком в Босфор. Благо, далеко идти не нужно было: в Топкапы была предусмотрена комната со специальным сточным каналом. — Сюмбюль-ага, Фахрие-калфа сказала нам зачем-то найти те… — за углом показались две наложницы. Сонные, одетые в ночные рубашки, они недовольно бурчали себе под нос, недоумевая, зачем их подняли посреди ночи, чтобы найти старшего евнуха. Когда они увидели разбушевавшегося евнуха, польского купца и свою подругу в недвусмысленной позе, весь сон будто ветром сдуло. — Ах, господи! Севен! — приложила руку к губам одна, сморщившись в отвращении. — Как ты могла! Аллах всемилостивый, что за срам! Мои глаза… Севен в полном одурении смотрела то на своих подруг, то на старшего евнуха, то на Тодора. Впившись взглядом в последнего, она затем вцепилась пальцами в ткань его ночной рубахи, сжимая в кулак. — Прошу тебя, мой господин! Скажи им правду! Скажи, что хочешь забрать меня и жениться! Тодор озадаченно моргнул, склонив голову набок. — О чём ты говоришь, девочка? Какой ещё «жениться»? Ты преследовала меня столько дней, пока не набросилась, словно мартовская кошка, — он брезгливо отцепил пальцы мертвенно-бледной Севен от себя и вытер руку о ткань рубахи. — А ты всего лишь напомнила мне кое-кого. Не обольщайся. — Севен-хатун, — угрожающе прошипел Сюмбюль-ага, подходя к наложнице и грубо встряхивая её за плечо, — наказание за такое — смерть! Севен зашлась в оглушительном рыдании. Страдания от совершённой ошибки и предчувствия гибели рассыпали её сознание на части. — Умоляю, Сюмбюль-ага! Он совратил меня! — задыхаясь, ревела она. — Совратил! Я не виновата! — И поэтому ты валяешься у него в ногах полуголая и с измазанным, прости меня Всевышний, ртом, глупая ты гусыня? Тодор с мрачным торжеством на лице рассмеялся. — Какие страсти в этом дворце. Я всегда знал, что восточные сказки наполнены самой жаркой страстью, какую только можно вобрать в человеческом существе. — Севен, ты же говорила, что Тодор-эфенди и Турхан-хатун… — одна из наложниц боязливо посмотрела на купца, который откровенно забавлялся, и осеклась под страшной злобой Сюмбюля-аги. — А это, оказывается, ты. Как можно так жестоко врать? — Теперь понятно, почему Повелитель не поверил в это предательство. Стыдно, Севен! — Вы мне ещё пошипите тут! — яростно прогудел евнух, замахав рукой, приказывая джарийе убраться прочь. — Возвращайтесь к себе немедленно! Услышу хоть один писк от вас об этом — лично брошу в Босфор! Переглянувшись, девушки уже хотели было поклониться и ретироваться, как вдруг в конце коридора заприметили икбал падишаха и застыли, как вкопанные. Фема уже и не скрывала своего присутствия, лишь сумрачно наблюдая из тени за происходящим. Поняв, что её присутствие обнаружили, она с гордо поднятой головой вышла на свет. Седрик, понимая, что держаться поодаль было попросту глупо, последовал за Соловьём, запахнув халат и всем своим видом показав свою благопристойность. — Я думала, ты потерялся по дороге к моим покоям, Сюмбюль-ага, — донёсся холодный голос Турхан-хатун. Голубые глаза беспристрастно осмотрели валявшуюся на полу и заплаканную Севен, а затем обвели взглядом фигуру Тодора, который смотрел на свою племянницу с тихим обожанием. — Где же моё согретое молоко? — Тут, Турхан-хатун, — уже более спокойно пробормотал Сюмбюль, указав ладонью на разлитое на полу молоко, перевёрнутый поднос и укатившийся к стенке кубок. — Вот как. Ей определённо не нужно было пояснять детально, что же произошло в этом коридоре минутами ранее. Надя взглянула на молоко и метнула пронзительный взгляд на наложниц, которые со странным видом оглядывали Турхан. Икбал было невдомёк, что со стороны она выглядела не так, как обычно её привыкли видеть джарийе: от этой Турхан шла странная губительная аура, от которой по спине бегали мурашки. На долю секунды им стало жалко Севен, которая, пусть и оклеветала недавно Турхан, тем не менее не заслуживала того, что плескалось в страшных глазах «русской приблуды». Они с ужасом думали о том, в кого превращалась наложница султана, которую они хоть и не любили, но и не боялись. Турхан была неглупой, незаносчивой, вполне справедливой — и не кусалась, если не кусали её. И это радовало. В этом дворце им было достаточно того страха, что они испытывали перед Михримах Валиде Султан. Похожая на чёрного лебедя, сестра султана была страшна в гневе даже больше, чем покойная Хасеки Хюррем Султан, и наложницы невольно задумывались над тем, а не коснулось ли женскую линию султаната какое-то страшное проклятие, неизбежно маравшее трепетные девичьи сердца? — Надеюсь, вы не собираетесь сплетничать? — прозвучало это так, словно Турхан совершенно не верила в целесообразность собственной просьбы. — Ни к чему разносить слухи о таком позоре. — Не собираемся, Турхан-хатун, — наложницы опустили глаза, скрыв за непроницаемыми лицами возбуждение от предстоящей цепочки «скажу по секрету». Не будь рядом старшего евнуха, навряд ли бы они ответили столь вежливо. Но Турхан решила воспользоваться случаем. — Хорошо. Возвращайтесь в постели. Едва джарийе скрылись из виду, Фема перевела пронзительный взгляд на Севен, на лице которой горели горечь и растерянность. Едва Турхан изобразила подобие ухмылки, глаза Севен ошеломлённо распахнулись. Наглость и жестокость икбал султана потрясла её до самых основ существа. Стыд в заплаканных глазах сменился озлобленностью. — Отведи её ко мне в комнату, Сюмбюль-ага. Мне нужно с ней поговорить. Евнуха совершенно не удивила просьба икбал. Подняв обессиленную Севен с пола и озадаченно посмотрев на Салема-агу, который стоял за спиной Турхан и хранил молчание, он поволок её прочь. Джарийе напоследок обернулась и метнула в Турхан взгляд, полный ослепительной неприязни. Этот взгляд обещал убить её во сне. Едва в нише коридора остались трое самых страшных врагов, освещаемые лишь несколькими факелами, воздух задрожал. — К утру об этом узнают все, — произнёс Седрик, хмыкнув и нарушив глубокую тишину. — Бедняжку растерзают насмешки наложниц. И ты на это и рассчитывала. А ты беспощадна, крошка-Соловей. Фема напряжённо смотрела вдаль коридора, отказываясь встречаться глазами с убийцами своей семьи. Спина и плечи её были напряжены до невозможности, глаза смотрели враждебно. Она и сама, должно быть, презирала себя в этот момент. Презирала то, как не оказалась «выше этого», как отомстила, растоптав честь и надежды девушки. Презирала то, как, несмотря на всё, чувствовала, что это правильно. Не выдержав прожигавший её левое ухо взгляд, Турхан медленно повернула шею и скривилась, увидев, как Тодор разглядывал её, будто загнанный в угол зверь — подмечая каждый её жест, ловя каждый взгляд. Он смотрел на неё с каким-то настороженным голодом, будто с придыханием ожидал, как с её губ сорвётся первый вздох. — Я хорошо постарался, мой месяц? Услышав ласковое обращение, Турхан скривилась ещё сильнее, сморщив нос, и с едва сдерживаемой неприязнью окинула взглядом полураздетого купца с ног до головы. — Не терзай меня молчанием, — трепетно попросил он, в глазах читалась тоскливая мука. — Скажи же, мой долг уплачен? — По-твоему, обжимания с наложницей в коридоре искупят твоё предательство? — терпеливо спросила она, подняв бровь. — Ты говоришь это, чтобы вывести меня из себя? Или ты просто показываешь свою непроходимую глупость? Седрик с нечитаемым выражением уставился в напряжённую шею полукровки. Все те дни с того момента, как судьба столкнула Соловья с жестокой необходимостью жить бок о бок с двумя убийцами своей семьи во имя высшего блага и общего дела, она всё же проявляла невероятную выдержку, стоило отдать ей должное. Надя всячески игнорировала и Ишкибала, и Тодора, делая вид, будто их не существует, занималась своим обучением, как послушная наложница, и стала ещё больше времени проводить с султаном Мехмедом. Казалось, единственной благодатью, вытекшей из этого испытания, стало то, как сблизило это горе Соловья и султана — чувства падишаха Седрик распознал и обозначил едва ли не сразу же, как только увидел, с какой глухой тоской он смотрел на неё, пока та не видела. Тодора это только подстёгивало. Азартный любитель игр, звенящей пошлости и запретности, он преследовал Турхан по пятам, мучая её своим подчёркнутым обожанием. Потерянные чувства племянницы, некогда бывшей для него послушной влюблённой собачонкой, вмиг превратились в красную тряпку — Тодор голодно облизывался, глядя на Надю, будто та была лучшим трофеем. Седрик испытывал к этой продажной польской шкуре высшее отвращение, но не мог избавиться от мысли, что он сам был убийцей и предателем не меньшим, чем поляк. В здравом смысле Ишкибалу было не занимать. — Полно же, Соловушка. Я рискнул своей шеей ради тебя, — Тодор тоскливо сжал губы, смягчившись во взгляде и сделав попытку приблизиться к Наде. Та презрительно дёрнулась и отошла на шаг. — Не пойди всё по твоему плану, я был бы уже мёртв. — Но ты жив. И твоя услуга — всего лишь капля в море твоего долга. Ты никогда не расплатишься за то, что совершил. И сам это знаешь. Гладышевич оскорблённо закатил глаза, затем взгляд его тут же посерьёзнел. — Я могу изменить своё решение в любую минуту, месяц мой ясный. Не забывай, что от моего слова зависит, прибудет ли сюда старуха Астрид. — Ты уже отправил письмо, или я ошибаюсь? — надавила Фема, угрожающе сощурив глаза. От одного вида дяди ей было тошно, но она не могла позволить себе обречь всю султанскую семью на поражение из-за своей неприязни. Тишина наполнилась искрами. Выдержав несколько мгновений тяжёлого испытывающего молчания и дождавшись, когда на лице Турхан проступит злоба, Фёдор лучезарно улыбнулся. — Разумеется, отправил, дорогая. Разве я смог бы подвергнуть своих племянников такой опасности? Андрюша так раздавлен горем, что мне было нестерпимо больно глядеть на вашу ссору. Он ведь пообещал тебе, что покинет Стамбул, как только приедут ваши родичи. Как замечательно, что и ты отправишься с ним: брат и сестра должны быть вместе и жить в мире и любви, не так ли? А я буду всегда рядом с вами. И мы наконец станем одной семьёй. Он давил на самые больные точки Соловья, и Ишкибал, подняв веки, раздражённо выдохнул. На долю секунды ему подумалось, что зря тот «старый» Ишкибал не прикончил Гладышевича ещё на Аксайских холмах. Одной крысой в мире стало бы меньше. Впрочем, он понимал, что тогда ему казалось, будто это будет ещё более жестоко и для Соловья, и для самого Тодора. От одной этой мысли тогда бегали мурашки удовольствия по спине. Фема с шипением втянула в себя воздух и отвернулась, закрыв глаза. — Исчезни, — и зашагала прочь. Седрик встретился взглядом с Тодором, которому, казалось, каждое злое слово порочно любимой племянницы казалось восхитительным и волнительным. В безумных глазах плескалось удовлетворение от вызванных в Феме эмоций. — А тебе ещё повезло, что ты дышишь, сукин сын, — прорычал Тодор, вмиг изменившийся в лице, едва он отвлёкся от мыслей о племяннице. — Будь моя воля… — Ты ещё не исчерпал весь свой запас угроз? — перебил его Седрик, выгнув бровь и скучающе осмотрев жалкого купца. — Скоро по второму кругу пойдёшь. Поляк скривил рот, с вызовом выставив вперёд острый подбородок. — Бахвалься перед принцессой, сколько влезет. Пудри мозги моей Соловушке, сколько влезет. Но меня твоя добродетель не обманет. Ты — лживый ублюдок, который сжёг целую семью, не моргнув и глазом. Поэтому, едва сюда прибудет Астрид с остальным кланом, от тебя останется лишь прах, — Гладышевич мерзко усмехнулся в лицо колдуну. — Эта старуха, может, скоро и выживет из ума, как и полагается по возрасту, но за свою сестру она убьёт тебя со всей живостью фантазии. Поверь мне, она грезит об этом уже долгое время — за тобой и твоими крысами из Культа ещё висит должок за жизнь Далимиры. Это вдвое увеличивает то время, что ты будешь корчиться в агонии, пока она будет терзать тебя и не давать умереть. Ишкибал не собирался сотрясать воздух сентенциями, а потому с молчаливой насмешкой уставился в глаза презренному существу. — Не забывай, кто вспетушился от одного только моего обещания одарить его знаниями клана Соловья. — Я хотел их знаний, а не смерти! — выплюнул Гладышевич, сузив глаза. — Ты обманул меня, лишил семьи и сделал врагом для Нади. Она — единственное, что у меня осталось. В серых глазах проявилось что-то жёсткое и пренебрежительное. — Единственное, что у тебя осталось, это твоя шкура. И печёшься ты исключительно о ней. Не обманывайся и не строй из себя добродетельного. Тодор вспыхнул, как фитиль лампады. Серые глазные белки наполнились кровью. — Тебе хватает наглости указывать мне? Ещё вчера ты таскался под подошвой у магистра и бегал по его поручениям, убивал направо и налево, а сегодня раздаёшь советы? Бессердечный ублюдок! Ты больше меня печёшься о своей шкуре! — И я этого не отрицаю, в отличие от тебя, — равнодушно пожал плечами Ишкибал, плотоядно ухмыльнувшись. Под тяжёлым металлическим взглядом энтропанта Тодор невольно поёжился — столько в нём было необъяснимой мощи. — Правда в том, мой безмозглый друг, что мне безразлично, простит ли меня Соловей или нет. Я знаю, что прошлого не изменить и не собираюсь клянчить у неё прощение, от которого станет лучше мне, а не ей. — Тогда зачем ты здесь? Прячешься от магистра? Лёд в ожесточившихся глазах заставил Тодора оцепенеть. Когда Ишкибал приблизился к лицу поляка и опалил его кожу морозным дыханием, словно каждым движением указывал ему на его ничтожное место, тот мгновенно растерял в своей спеси. — Спрятаться стоит тебе, трусливый пёс. Облачись в бабью юбку и отправляйся в бордель. Там тебя точно не достанут ни мои сородичи, ни Соловей, когда надобность в тебе отпадёт. Или стоит сказать… надобность уже отпала, раз письмо отправлено? — Седрик сделал вид, что задумался, и скривил губы в ухмылке. Отстранившись от бледного и хмурого Тодора, энтропант зашагал прочь и прошелестел напоследок: — Рой себе траншею, глупый червь. Поглубже. Опасностей много, они повсюду.***
Сумасшедшая ночь даже не думала заканчиваться. Рассвет должен был забрезжить через пару часов, но Ишкибал понимал, что не сможет заснуть ещё очень долгое время — в том числе и из-за сковывающего внутренности страха перед своим владыкой. Ишкибал не обманывался: он помнил, что случилось с одним из его адептов, когда того атаковала совесть и он отказался колдовать. Его тело терзали судороги и жгучие боли, а разум — кошмары; Первородный изощрённо издевался над тем, кто отрёкся от его дара. А после адепт сошёл с ума, превратившись в истощённую тень самого себя, пока Культ не выбросил его на улицу. О его дальнейшей судьбе никому не было известно. Поступили ли они жестоко в отношении его? На тот момент Ишкибалу было безразлично: он испытывал презрение к тому, кто отрёкся от дара, которого такими жертвами долгое время добивался. К тому же, за его страданиями наблюдали другие адепты — и некоторые отказывались проходить истязания, испугавшись того, что могло последовать за нежеланием вечной службы Мола Фису. А это истощало их ряды тогда, когда Культу силы нужны были больше всего. Но Седрик был непреклонен. По крайней мере, пока. Он знал лучше кого бы то ни было, что то лёгкое свечение жизни, которое он увидел и почувствовал после появления связи с принцессой, могло исчезнуть без следа, реши он продолжить пачкаться в колдовстве. Оно безропотно заполоняло разум своего носителя самыми жестокими мыслями — основательно, неспеша, искусно маскируясь. Оно не делало из филантропа беспощадного убийцу — но оно делало из филантропа циничного и алчного скупердяя, который ни во что не ставил нужды несчастных и обездоленных. Ишкибал сжал руки в кулаки, когда добрался до комнаты Турхан. Из-за двери доносились голоса. Приоткрыв её, он прислушался и пригляделся. Севен-хатун сидела на коленях перед диваном икбал и сложила ладони в молитвенном жесте; брови её стояли домиком, подчёркивая сожаление наложницы. Сюмбюль-ага глумливой тенью возвышался над русоволосой девушкой, сложив руки, согнутые «сломанными лапками», на животе. — Прошу, не рассказывай о случившемся Повелителю, Турхан-хатун! — с надрывом произнесла Севен, скривив губы в жесте отчаяния. — Клянусь, меня шайтан попутал! Сколь женщины были изворотливы, когда дело касалось их жизни, цинично подумал про себя Ишкибал. Они могли пуститься во все тяжкие, лишь бы спасти свою жизнь. Не то чтобы он не уважал такое, но подобные терзания вызывали в нём лишь смех. — Мне не нужно ничего ему рассказывать, — отозвалась спокойно Фема. На икбал лица не было: хмурая, бледная, она рассматривала свою соперницу с внимательностью, а в глазах её, обведённых тёмными кругами, не стояло ничего, кроме пренебрежения. — Ты видела девушек: к утру весь гарем об этом узнает. Неизбежно. — Что же мне делать? — хныкала Севен, старательно изображая горечь. Она опустила голову, подбородок её убедительно задрожал, словно она едва сдерживала слёзы. — Этот позор будет стоить мне жизни… Ишкибал прислонился плечом к косяку двери и сложил руки на груди, скривив губы в усмешке. Было невероятно забавно наблюдать за разворачивавшейся картиной. Одна наложница сидела на коленях перед другой наложницей, которая была выше её положения лишь на одну ступень, и всем своим видом выражала сожаление — хотя не было прямых доказательств тому, что эта постыдная сцена была спланирована самой Турхан. Но Севен играла гримасой сожаления так, словно это самой собой подразумевалось в данной ситуации и ей определённо стоило просить прощения. — Я совершила ошибку, Турхан-хатун. Прости меня! — наконец выдавила из себя Севен, озвучив очевидное. Выдавила не без труда, поскольку слёзы в горле мешали, разумеется. — Я не хочу, чтобы меня бросили в Босфор! Сделай что-нибудь! Седрик не без удовольствия разглядел, как на равнодушном лице Соловья расцвело такое знакомое ему выражение превосходства. Он усмехнулся. Если бы малышка Фема играла в добродетель до последнего, он бы разочаровался. Кто бы что ни говорил — и пусть даже сама Соловей убеждала себя в обратном, — а боярская кровь в её жилах давала о себе знать: Фема власть любила. Впрочем, кто не любил власть? Тот, кто стал бы с пеной у рта убеждать, что в подобной ситуации не позволил бы высокомерию и торжеству взять над собой верх, был бы огромным лицемером и лжецом. Турхан внезапно вперила взгляд прямо на двери, за которыми стоял Ишкибал. Энтропант невольно вздрогнул от неожиданности. Предвестники кожей чувствовали грязных колдунов, разумеется. Именно это и позволяло малышке Соловью целую неделю старательно игнорировать Ишкибала, чтобы лишний раз не провоцировать в себе желание его убивать. Соловей вернула внимание наложнице, медленно отведя взгляд от укрытия Седрика. — Давай поговорим начистоту, — она изменила привычной женской позе, наклонила корпус вперёд и сцепила руки в замок, уперевшись локтями в колени. Севен-хатун продолжала старательно сохранять мнимое выражение колоссального отчаяния и стыда и не смотрела в глаза Турхан. — Ты мне не нравишься, а я не нравлюсь тебе. Причина тому заложена в нашем женском естестве, безусловно; к тому же, я знаю, что ты просто хочешь тут выжить. Но ты мне не нравишься не поэтому — а потому что я вижу, как ты постоянно показываешь мне своё неприятие. Лично ты мне глубоко безразлична, равно как и остальные наложницы гарема. Но я не собираюсь терпеть то, как ты постоянно пытаешься подпиливать ножки стула, на котором я сижу. Именно поэтому ты сейчас здесь. Гримаса сожаления медленно сползла с лица наложницы. Глаза Севен наполнились желчью и хмуро забегали по ковру, ткани платья и собственным пальцам, которые та нервно потирала. Всем своим видом наложница выражала, насколько икбал перед ней была ей противна. — Поскольку я нахожу бессмысленным тешить себя наивными мыслями о том, что из-за твоего плохого отношения ко мне другие наложницы не начнут гадить за моей спиной, моё решение — бить на опережение. Видя, что ты думаешь обо мне, остальные наложницы целой стаей ополчатся против меня. Это ваши инстинкты и солидарность. Мне точно так же безразлично, что ты будешь думать о моих словах, но для собственного же блага забудь о том, чтобы вставать мне поперёк горла. У меня плохое чувство юмора и патологическая неприязнь к лжецам и притворщикам. Вкупе эти качества могут навредить тебе гораздо значительнее, чем сегодня. Соловей, должно быть, всю жизнь свято верила, что её слова, если донести их со всей необходимой аргументацией, будут восприняты объективно. Оказавшись в Топкапы, она нашла себя наивной идиоткой — на неё смотрели, глумливо прикусывая губы, и лишь делали вид, что слушают, в действительности опровергая всю её логику и придумывая новый изощрённый план мести. Она действительно думала, что своими словами перевоспитает кого-то? Седрик покинул своё укрытие, потеряв всякий интерес к разговору Севен и Соловья. Он догадывался, что план Фемы состоял в том, чтобы пригрозить зарвавшейся наложнице и заставить согласиться на замужество, покинув дворец никем. Разумеется, Севен, прикусив язык, согласится на любые условия Турхан, лишь бы остаться в живых. Возможно, она даже предложит ей что-нибудь, чтобы и вовсе не выходить замуж за какого-нибудь старого торговца из города. Но единожды выпустив ядовитые клыки, человек не изменит своим защитным механизмам. Соловей оставалась всё той же наивной девочкой, какой он её помнил. То ли дело принцесса. Окажись в такой ситуации Михримах, Ишкибал мог поклясться, она бы уже с огромным удовольствием отдала приказ забросать обидчицу камнями у позорного столба и затем бросить живьём в Босфор. Те, кто всю жизнь прожили во дворце, хорошо знали законы выживания и не задумывались о цене своей безопасности. Так что утром, узнав о происшествии, Валиде Султан в первую очередь с удивлением спросит, почему предательницу Севен ещё не кинули на корм рыбам. Седрик с огромным удовольствием ощутил, как при мыслях о принцессе внутри него привычно прошлась жаркая волна. Со дня проклятия он испытывал похоть, но то было лишь животной потребностью, с которой он ничего не мог поделать. В отсутствие любых эмоций, кроме гнева, ненависти и алчности, он находил свои желания отвратительными и недостойными. Потому он и никого не подпускал к себе, помнится, кроме Каллисто. С вечно молодящейся матроной Храма адептов их связывали и дружеские отношения, и сексуальные. Каллисто помогала ему снимать напряжение, если требовалось, разумеется, многое требуя в ответ — поддержку в нужные моменты и безропотное повиновение, если происходило что-то из ряда вон выходящее. Были ещё какие-то мимолётные связи, но Седрик давно стёр их из памяти. Всё изменилось, стоило Михримах появиться в его жизни. Голодное желание, которое он испытывал, перестало расцениваться им как постыдное и мерзкое — теперь, освобождаясь от пут проклятия, он ощущал, как с каждым болезненным толчком в животе при мысли о ней его окутывало мазохистское удовольствие. Это были эмоции, которые свидетельствовали о том, что он был живым человеком. Не бездушным орудием убийства, наделённым страшным даром, а мужчиной, со своими страстями и потребностями. Что не менее важно… Он чувствовал, что источник колдовства пробрался куда-то в сторону гарема. Он следовал по этой воображаемой дорожке из колдовского следа и принялся размышлять над тем, кем же мог быть загадочный чернокнижник, которому хватило сил и смелости вредить энтропанту Ишкибалу прямо под его носом? Он понимал, что не позволит никому играться с его разумом и его снами, а потому собирался отыскать источник и выпотрошить его. Ишкибал зашёл в гарем и поднял голову, чтобы на верхнем ярусе павильона увидеть двустворчатую дубовую дверь покоев Валиде Султан, охраняемую двумя привратниками. Мог ли он предположить несколько месяцев назад, когда он в первый раз переступил порог этого дворца, чтобы пробраться в покои к принцессе, что вскоре будет притворяться дворцовым евнухом? Что станет желать прижать собственную «госпожу» к стенке в её собственных покоях и заставить кричать его имя? Он обожал играться с этими фантазиями, находя в этом какое-то волнительное удовольствие. Разумеется, принцесса была горда и не на шутку хитра, учитывая, как виртуозно она обманывала весь дворец и Корпус охотников. Так что к стенке бы себя прижать она вряд ли позволила. Не удостоверившись для начала, что никто не видит. Он ведь её ментор, её покровитель. В какой-то изощрённой мере даже хозяин. Правда, принцесса об этом знать не знала. Вот он отыщет источник колдовства и спокойно обсудит с ней этот деликатный вопрос. В конце концов, он собирался спросить с неё, почему она так старательно игнорировала его, под стать Соловью, все эти дни. С Фемой всё было ясно, но вот мотивы принцессы оставались для него загадкой. Разве она не больше всех хотела, чтобы Ишкибал остался с ней в Топкапы и помог с их общим делом? Седрик поднялся на этаж и встретился взглядами с недовольными привратниками, которые так и кричали своим видом, что скорее притворятся глухими, чем пропустят его к госпоже. Постояв несколько секунд в полном молчании, Ишкибал многозначительно кивнул на дверь. — Что смотрите? Пропустите. У меня для госпожи важные новости. — Султанши нет в покоях, — прозвучал холодный ответ левого привратника. Спина Ишкибала против его воли похолодела. В животе скрутился комок тревоги. — Как так? Сейчас глубокая ночь, — спросил он настороженно. Возможно ли, что загадочный чернокнижник навредил и ей? Левый привратник неприязненно выгнул бровь. — Нам неизвестно, Салем-ага, — на деле это прозвучало как «даже если бы мы знали — тебе не сказали». — Что ты ищешь в покоях Валиде Султан? Волчий взгляд вперился в евнуха. Седрик улыбнулся самой своей острой улыбкой. — С каких пор аге, в чьи обязанности входит открывать и закрывать дверь, необходимо допрашивать гостей султанши? Ты теперь секретарь Валиде Султан? Он мог бы воспользоваться колдовством и разрушить разум этого идиота. Не просто запутать, а разрушить, осыпать прахом. Но он держался, понимал, что, единожды сорвавшись, не сможет дальше обуздать себя. — Султанша может быть в хаммаме, — второй привратник повернул голову и чуть боязней, чем до́лжно в его положении, взглянул на своего товарища. Тот едва слышно фыркнул и, дёрнувшись, отвёл глаза в сторону, словно посылая всех вокруг к дьяволу. Затем второй привратник перевёл робкий взгляд на Ишкибала. — Ты можешь подождать госпожу внутри, если дело срочное. Привратники распахнули двери покоев перед Ишкибалом, и энтропант зашёл внутрь. Михримах и вправду не было в опочивальне. Рассматривая дорогое убранство и почти стерильную чистоту, он невольно принюхался: насколько волшебно пахло благовониями и ароматическими маслами, которыми так любила пользоваться принцесса. Такое невольно навевало воспоминания о юности Седрика — ещё до становления чернокнижником. В родном доме под Уппсалой мать всегда следила за тем, чтобы от любимого сына божественно пахло. В северной стране за гигиеной и телесными ароматами следили всяко лучше, чем на Юге. Кочевой образ жизни, сопутствовавший следованию за Культом, поставил на этом крест. Сердце Седрика заколотилось быстрее, едва он уловил знакомые вибрации неизвестного источника колдовства. Это уже становилось навязчивой идеей: источник был непозволительно и необъяснимо неуловимым. Он чувствовал, что приближался к нему, но едва думал, что настиг его — мгновенно терял след. Энтропант напряг все свои органы чувств, прислушиваясь к любым шорохам, принюхиваясь к любым посторонним запахам и вглядываясь в самые тёмные уголки покоев Михримах. Эта погоня за призрачной тенью сводила его с ума. Внезапная идея озарила его, как вспышка молнии. Он помнил, что принцесса всё ещё хранила Гримуар — книгу предвестников, которая являла собой подробное описание ритуалов и тайн тех, с кем они были рождены бороться. После сожжения Аксайских холмов за этой реликвией охотились и чернокнижники-одиночки, и шпионы из далёких культов, и, что самое главное, Братство ассасинов. Седрик стиснул челюсти и принялся судорожно соображать, куда Михримах могла спрятать талмуд. Гримуар мог помочь ему отыскать искомый источник, не прибегая непосредственно к творению колдовства, не взывая к Тьме. В конце концов, оставался вариант, что Гримуар можно будет использовать как приманку для этого источника. Талмуд был достаточно ценным артефактом для любого, кто хоть мало-мальски был ознакомлен с той информацией, которую он в себе содержал. Ишкибал осмотрел рукописи на книжной полке, заглянул за углы между шкафами и стенами, заглянул под кровать и наконец приподнял тяжёлый персидский ковёр, когда с другой стороны покоев раздалось недовольное: — Ты действительно считаешь, что я опущусь до такой банальности и спрячу Гримуар в тайнике под ковром? Седрик как ни в чём не бывало поднялся на ноги и продолжил беззаботно рыскать по комнате, словно присутствие султанши его ничуть не смущало. — Никогда не пренебрегай очевидным, цветочек. Проследив с неподвижным лицом за тем, как Седрик ходил взад-вперёд по её покоям, она раздражённо выдохнула: — Ты собираешься шерстить мои вещи, даже если я стою рядом и смотрю на тебя? — Не хочу лишать тебя удовольствия, девочка моя. Ишкибал понимал, что в его издёвках присутствовал элемент ребячества, но ничего не мог с собой поделать — эти капризы невероятно развлекали его. К тому же, он всё ещё помнил, как Михримах старательно делала вид, будто его не существует. Настало время вернуть должок. Ребячество, безусловно. Но он так устал от собственного безразличия, что не мог отказать себе в удовольствии. — Зачем тебе Гримуар? — вздохнула Михримах, сложив руки на груди. — Ты ведь и без него всё знаешь. Ишкибал, конечно, бросил на неё взгляд украдкой и едва сдержал вздох удивления, когда заметил, что на ней был красный шёлк — такой же, какой он видел в кошмаре. — Мне он нужен, — коротко бросил Седрик, обходя Персефону и проходя к диванам. Он спиной почувствовал, как напряглась принцесса и, обернувшись, встретился с встревоженным выражением, промелькнувшем в синих глазах. Он ухмыльнулся и вернулся к своему занятию. — Значит, я на верном пути. Глаза Михримах наполнились гневом. — Чего ты добиваешься? Объясни мне! «Здесь тебе не твой дворец». Вспомнив свои слова из борделя, он едва сдержал смешок. — Снова приказываешь? Пользуешься тем, что теперь я в твоём дворце и вроде как в подчинении? — Седрик потянул за позолоченное кольцо в стене и открыл дверцу, где султанша хранила шкатулки с письмами и драгоценностями. Вытащив одну из них, он открыл её и перевернул содержимое на диван. — Прелесть, ты не поняла, что тогда это был сарказм? Ты не будешь мне указывать, это бесполезное занятие. Не трать попусту дыхание. Михримах импульсивно подалась вперёд и, взяв в обе руки вторую и третью шкатулки, на его манер перевернула их. — Здесь ничего нет. Доволен? — резко спросила она, глядя с раздражением на Ишкибала. — Принцесса, ты могла бы сэкономить времени и мне, и себе, если бы просто отдала Гримуар и прекратила этот фарс. Грудь, подтянутая нежной алой тканью, тяжело опустилась, её хозяйка глубоко выдохнула, не позволяя себе злиться. — Я спросила: зачем он тебе? — раздражённо выдавила она. — А я дал тебе ответ: он мне нужен, — равнодушно отозвался Ишкибал, снова заглядывая в вырезанную в стене полку. Но, пораскинув, он всё же сподобился удовлетворить отчасти любопытство принцессы. — Во дворце есть какой-то источник колдовства. Чужой. Михримах подняла брови. — Что за чушь? Я почувствовала бы присутствие другой ведьмы. — Что говорит о том, насколько ты ещё неопытна, — отмахнулся Ишкибал. Он бросил ревизию полки в стене и направился к туалетному столику султанши. Но едва он распахнул первый ящик, тот в следующую же секунду захлопнулся обратно, словно притянутый мощным магнитом. Седрик злобно свернул глазами в сторону своей подопечной, что с недовольным видом стояла позади него с вытянутой вперёд рукой. — Знаешь, что в Культе делают с теми, кто использует колдовство против своего ментора, девочка моя? — энтропант опасно оскалился, скрипнув зубами. — Прекрати рыться в моих вещах, — дерзко приказала она, с высокомерным видом встав между ним и своим туалетным столиком. — Пока ты не объяснишь мне ничего, я не отдам тебе Гримуар. Можешь попробовать заставить меня колдовством. На лице Ишкибала проступило странное выражение. В нём заворошились ярость и голод: глядя на её характер, он не мог сдерживать плотоядного оскала. Она дерзила ему, использовала запрещённое искусство против него, своего наставника, и ему хотелось бы посадить её на цепь. Декоративную. Но чтобы укротить дикую львицу, её сначала нужно приманить. Седрик вальяжно провёл рукой по поверхности стола Михримах и заговорил безразлично, делая вид, будто сдался: — Именно этот источник вторгся в мой сон нынешней ночью. Я собираюсь его отыскать и заставить заплатить за это. Но источник неуловим, и для этого мне нужен Гримуар, — он устало взглянул на неё со смесью снисходительности. — Ещё вопросы, принцесса, или ты, может, всё же перестанешь быть настолько бесполезной? Султанша задумчиво оглядела Ишкибала, в глазах её смешивались раздражение и сомнение. Она тревожно посмотрела ему в глаза и, поджав губы, прошла к тому самому персидскому ковру, у которого и поймала Ишкибала. Поднимая ткань, она поборола искушение посмотреть на Седрика — тот насмешливо фыркнул за её спиной. — Принцесса, ты невозможна. Она молча отодвинула ковёр и явила его взору совершенно обычный мраморный пол. Простые плитки без какой-либо загадки. Выражение лица Ишкибала сменилось от удивлённого до торжественного, когда он увидел, как Михримах провела пальцами над полом, что-то прошептав себе под нос. Спрятать материю от ненужных глаз. Энтропия в её первозданном виде. Сила и таланты Персефоны не вызывали сомнений, и Ишкибал, забыв о своём раздражении, не смог подавить в себе вспышку гордости за подопечную. Открыв потайную дверцу в полу, Михримах вытащила Гримуар и сдула с него пыль. Затем с мрачным видом протянула его Ишкибалу. — Премного благодарен вам, моя госпожа, — он потянулся за книгой, но султанша снова придвинула её к себе, предупредительно сузив глаза. — Я хочу знать, что ты собираешься делать, — сказала она безапелляционно. — И, что бы это ни было, ты сделаешь это при мне. — Принцесса, мне казалось, мы уже разобрались с вопросами доверия между нами, нет? Она опустила подбородок и распахнула глаза так, словно он сказал уморительную, чудовищную околесицу. Седрик закатил глаза и забрал книгу, принявшись с увлечением её листать. — С чего бы? — она насмешливо выгнула бровь. — Я ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты делаешь только то, что выгодно исключительно тебе самому. Ишкибал уставился на неё в притворном удивлении, продолжая одной рукой держать талмуд, а другой — листать его страницы. — Разве? А я свято верил, что действую во имя мира во всём мире. Открою тебе секрет, моя дорогая: каждый в твоём дворце играет на своей стороне. Всё, что на что ты возлагаешь надежды, это обычная видимость. — Вот как? — она поднялась на ноги и манерно сложила руки на груди. — И какие же цели преследую я, по-твоему? Мехмед? Валиде? Селим, Баязид? — Ты хочешь доказать своей семейке, что уже взрослая, — скучливо протянул Ишкибал, не отрывая расслабленного взгляда от текста Гримуара. — Твой старший братец хочет не ударить лицом в грязь в войне с Культом и Корпусом, потому что тогда опозорит память великого отца. О твоих младших братьях я даже говорить не стану. Они воюют друг с другом всю жизнь, и им всё равно, на каком поле это делать: один любой ценой хочет доказать другому, что лучше него. — Ты не знаешь моих братьев, — попыталась возразить Михримах, но встретилась лишь с пренебрежительным лицом Ишкибала, который как ни в чём не бывало продолжил свою речь. — А насколько я успел узнать твою матушку, она страшится потерять своих детей, потому что знает, что просто не перенесёт этого горя — и ей будет плохо. А на неисполненные перед вашей гибелью желания и чаяния ей наплевать: она знает, что эта мысль повлечёт за собой её агонию, — увидев вспышку боли на лице застывшей Михримах, Ишкибал изобразил сочувствие. — По́лно, принцесса, не грусти. Ты же не думала, что родителям есть дело до детей непосредственно? Они привязываются к нам, вкладывают в нас то, чего сами боялись или чего хотели, отыгрываются на нас за былые промахи. Им невыносима мысль, что мы покинем их гнездо прежде, чем они сами покинут этот мир, потому что тогда будут обречены на муки на всю жизнь. — Хватит, замолчи, — грубо перебила его хмурая Михримах, взмахнув кистью руки и обойдя энтропанта. Поджав губы, она прошла к своей кровати и села на неё, упёршись ладонями в простыни и угрюмо отвернувшись. — Хочешь обвинить меня в цинизме? — фыркнул он безжалостно. — Но ведь ты и сама так думаешь, принцесса. Или я не прав? Почему, по-твоему, твоя мать не приняла твой новый облик? — он наклонил голову, с интересом разглядывая подопечную. Пальцы её сжали ткань простыней, тело осталось неподвижно напряжённым. — Потому что это — тень на её воспитание, тень на её репутацию. Твой новый облик — это цена за твою дальнейшую жизнь без неё. Она поняла, что потеряла тебя, ту, что всю жизнь должна была быть подле её подола… Едва султанша резко повернула голову, самодовольная ухмылка Ишкибала неожиданно померкла — он не ожидал, какой жуткой будет улыбка Персефоны. — Люди судят по себе, Ишкибал. И теории строят, исходя из своего опыта. Любопытно, насколько сильно тебя не любили твои родители, раз ты так озлобился на весь свет. — Ты ещё ребёнок, Персефона, а потому судишь категорично, — он заговорил серьёзнее, почувствовав, что его слова не возымели мгновенного эффекта. Обычно с людьми происходило иначе: его аргументы разбивали розовые очки собеседника, и тот мгновенно погружался в меланхолию от ощущения, что привычный уклад жизни разрушался. Но у принцессы было явно своё видение — и ему захотелось изменить его по непонятной причине. Ему хотелось, чтобы она понимала его. — Чёрное и белое. Любовь и ненависть. Если борешься бок о бок с семьёй, значит, обязательно преследуете одну цель. К сожалению, это не так. Или если матушка обнимает тебя и прижимает к груди, клятвенно обещая, что всё делает ради тебя, то это вовсе не говорит о том, что ей и вправду есть до тебя дело… Такова жизнь. Михримах заметно расслабилась, почувствовав превосходство в диалоге. — Что толку с твоих слов? — пожала плечами она. Ишкибал против воли опустил взгляд на её глубокое декольте и не сдержал ухмылки. Проследив за его глазами, Михримах вспыхнула и запахнула ворот, чуть ли не фыркнув. — Я догадываюсь, что все люди мыслят по-разному. Опять же — исходя из своего собственного опыта, я говорила. Но что толку с твоего цинизма? Убедив себя в том, что все вокруг эгоисты, окрасив весь мир в серые тона, ты ничего с этого не получаешь. Только травишь своё сердце. Ишкибал, всё ещё держа книгу на предплечье правой руки и удерживая её кистью, указательным пальцем левой покачал перед её глазами влево-вправо. — Отнюдь, девочка моя. Когда твои глаза открыты, ты не совершаешь глупых ошибок. Не сковываешь себя ненужными принципами. По-твоему, закрой я глаза на собственные убеждения и забудь о том, что все вокруг эгоисты, сидел бы сейчас здесь, с тобой? — он вопросительно выгнул бровь, как бы подчёркивая важность этого вопроса. Михримах медленно моргнула. — Не сидел бы, верно. Я бы тешил себя призрачными надеждами, что Сандро и Ксана пекутся оба о благополучии Культа, и если я забуду об их предательстве, то мы всей толпой уйдём в закат с Когтем Шабаша. Но такого не случилось, как ты можешь заметить. Потому что я знаю, что наши интересы разнятся. Он заметил, что Михримах отвернулась со странным выражением задумчивости на лице. Он не удержался от смешка, поскольку в этом выражении прочитал переосмысление собственной позиции. И не знал, что глубоко ошибался. — Ты судишь по тому, что видишь. Принимаешь, видимо, это за чистую монету. Но многое на деле не является тем, что тебе кажется. Хмыкнув и оставив пространную фразу принцессы без ответа, Ишкибал погрузился в чтение разделов Гримуара, которые бы касались поиска источников колдовства. Колдовать он не собирался, но рядом находилась Михримах, которая связям с Первородным совершенно не противилась и вполне неплохо уживалась с новой силой внутри себя. Можно было использовать её способности. В некотором роде, Ишкибал испытывал зависть — ведьмы отличались более тонкой интуицией и богатым эмоциональным фоном, а потому, как известно, в колдовстве были более искушены. Но скорость, с которой рос талант маленькой принцессы, поражал даже его. Пока поражал и не настораживал. Но лишь пока. Он надеялся вскоре увидеть определённые границы её способностей. Поскольку в противном случае это бы означало, что у Первородного были конкретные планы на свою новую подопечную, раз он наделил её такими способностями. Играл роль и хан с самим Ишкибалом, но Седрик нехотя признавался, что сам развивал свои способности гораздо дольше Михримах. И вряд ли дело было в практике или усердии — у Седрика в своё время были все причины посвящать этому запретному ремеслу дни и ночи. Персефона же развивала свои способности почти играючи, совершенно точно не осознавая до конца, силу какой природы впитывала в себя, словно губка. Знакомый толчок чужого колдовства прошёлся по его груди, заставив с шипением втянуть в себя воздух. Эта игра в кошки-мышки начинала его злить. — Ах, Черныш, вот ты где, — прозвучало с трепетом позади Ишкибала, и он повернул голову, недоумевая, к кому так по-дурацки могла обратиться принцесса. Михримах всё ещё сидела на своей кровати, но теперь с лучистой улыбкой протягивала руки в пригласительном жесте к небольшому существу с чёрной, как сажа, шерстью. Котёнок замер, увидев Ишкибала, и энтропант весь покрылся холодным потом от ужаса, когда его взгляд встретился с огромными зелёными глазами животного. И едва Михримах наклонилась ниже, чтобы поднять любимца и затем с воркованием устроить на своей груди, сердце Седрика пропустило несколько ударов. — Персефона, брось его! — взревел Ишкибал не своим голосом. Страх сверкнул в её глазах, словно молния, и в ту же секунду Ишкибал кинулся на неё. Михримах инстинктивно крепче прижала котёнка к груди, обхватив обеими руками, а в мгновение позже Ишкибал врезался в неё и прижал своим весом к кровати. Черныш пронзительно замяукал, оказавшись зажатым между грудью Михримах и простынями, и, царапаясь и извиваясь, бросился прочь из хватки ведьмы. Но и сама Михримах не осталась в долгу. Зашипев, она извернулась и ударила Ишкибала локтем в лицо, заставив отпрянуть от себя. Этой уловки хватило, чтобы вырваться на долю секунды и позволить Чернышу бесследно улизнуть прочь из комнаты. Проследив за котом и выругавшись, Седрик затем импульсивно вцепился в запястья султанши и снова прижал к кровати. В серых глазах чернокнижника застыл адский гнев. Кот и был тем самым источником, который он искал. Михримах не могла его не почувствовать, а значит… — Принцесса, ты солгала мне, — прохрипел Ишкибал, скрипнув зубами и приложив больше усилий, чтобы удержать в статичной позе изворотливую подопечную. — А больше неповиновения я ненавижу именно ложь. — Отпусти меня! Где я тебе солгала?! Отпусти, сказала! — зарычала она, вложив в свой голос всё негодование, что бушевало в ней. Какого дьявола он пристал к ней из-за её питомца? Раз он приказал ей бросить его и затем с таким ужасом накинулся, значит, Черныш представлял для него — или для неё — какую-то опасность. Но накидываться на неё и удерживать против воли ему никто не позволял! — Ишкибал, я не шучу! Отпусти! Казалось, чем больше она требовала отпустить её, тем сильнее становилась его хватка. Осознав, что ответа не будет, Михримах попыталась снова оттолкнуть чернокнижника, предприняв попытку стукнуться своим лбом о его, но тот будто предсказал этот её жест и отпрянул, продолжая удерживать запястья по обе стороны от её головы. Волосы Михримах рассыпались каскадом по простыне, лицо стало красным от напряжения, в синих глазах горело пламя. Платье запуталось в его ногах, мешая двигаться. Ведьма ощерилась и принялась барахтать ногами, чтобы ударить Седрика в уязвимое место, и он, увернувшись, потерял равновесие и накренился немного влево. Этого было достаточно, чтобы султанша попыталась освободиться: дёрнув ногой, она задрала мешавшуюся ткань платья на колено и перекинула ногу через его туловище, неосознанно пытаясь оседлать. Ишкибал понял, что такими темпами ей удастся осуществить свой замысел, и отпустил кисти рук Михримах — но только затем, чтобы окружить её спину руками, прижать к себе и, вложив все силы, перебросить снова на спину и оказаться сверху. Ногти султанши тотчас впились в спину и плечи энтропанта, пытаясь разодрать и халат, и кожу под ним. Ишкибал вытащил ладони из-за спины подопечной, снова вцепился в её запястья и пристально уставился на неё. Что-то в его взгляде изменилось в ту секунду, когда Михримах поняла, что перестала вырываться и замерла. Недоумение в её глазах смешалось со стыдом, когда она осознала, что оказалась под ним почти обнажённая: воротник декольте платья съехал вниз, открыв глубокую ложбинку между грудями, и полы платья были задраны по самые бёдра.Эта тёплая тяжесть проносила по ведьме и чернокнижнику волны щекочущего удовольствия и томления, которые султаншу смущали, а энтропанта — забавляли. Едва он выдавил из себя некое подобие полуулыбки, потешаясь над ней, Михримах невольно потупила глаза и непроизвольно извернулась под ним, снова попытавшись освободиться. Это движение заставило Ишкибала внезапно с шипением втянуть воздух, и Михримах покраснела ещё больше. Щеки по ощущениям горели, грудь готова была разорваться в щепки от частоты сердцебиения. Она чувствовала себя уязвимее, чем когда-либо, особенно зная, насколько Ишкибал был старше и опытнее её самой. Михримах боролась с желанием по-детски зажмуриться, когда увидела похотливый взгляд Ишкибала, который лениво проскользнул сначала по её лицу, будто облизав, а затем остановился на груди. — Михримах-Михримах… — невыносимым тоном прошептал он, и этот шёпот заставил все её внутренности скрутиться в узел от томления. Ишкибал знал точно, как и каким именем к ней обращаться, чтобы вызвать ту или иную реакцию. Он догадывался, что эта молодая женщина, которая выглядела под ним пойманной в тиски птицей, не была всемогущей Персефоной.Ещё нет. Под ним лежала принцесса Михримах. Даже не Валиде Султан, которая представала перед глазами своих союзников и врагов запятнанной колдовством ведьмой. Для семьи в прямом смысле, для жителей дворца — в переносном. — Я задам тебе ещё один вопрос, принцесса… — не без труда выдавил Ишкибал, опустившись на султаншу всем телом и носом ткнувшись в её шею, заставив Михримах непроизвольно выгнуться навстречу и широко распахнуть глаза, задохнувшись вздохом. — И если ты и в этот раз меня обманешь, наказание будет жестоким. Ресницы Михримах испуганно дёрнулись, маленький изящный кадык прошёлся по горлу вверх-вниз. Изогнутые в усмешке губы Ишкибала коснулись влажной кожи шеи султанши, пустив в её организм этим касанием ту самую чудовищную энергию, от которой Персефона плохо спала по ночам с того самого дня в борделе. Эта энергия глушила разум и пробуждала в Михримах что-то глубинное — её естество, которое двадцать с лишним лет дремало в ожидании, чтобы встретиться с чем-то подобным и пробудиться ото сна. Грудь Михримах тяжело вздымалась, скользя по влажному обнажённому торсу Ишкибала — полы халата евнуха разошлись по сторонам. Рот энтропанта опустился ниже, и султанша даже не сразу поняла, что губы его что-то зашептали. — Ты правда позволила этому ублюдку касаться тебя?— сквозь странную патоку тумана, обволакивавшую её голову, этот прямой вопрос не успел показаться ей опасным. — Да, — на выдохе честно призналась Михримах, вновь густо покраснев от того, каким голосом она это сказала. Персефона не сразу поняла, что губы ментора покинули её влажную шею. Она приоткрыла подёрнутые поволокой глаза, чтобы в следующий миг широко распахнуть их и замереть. Ишкибал медленно приподнялся на локтях, и его худое лицо замерло в паре дюймов от её. Михримах ощутила, как её сердце прямо через грудную клетку из рёбер сжимают тиски ужаса. Серые глаза Ишкибала полыхали гневом — она знала такое выражение: именно так смотрят перед тем, как принести кому-то страшную смерть. В груди султанши комком свернулась тревога, к горлу подступила тошнота. Энергия, которую источал Седрик, пугала её совершенно бессознательно, вытесняя любые другие мысли. Он был страшен в гневе. Михримах захотелось провалиться сквозь собственную постель и исчезнуть с его глаз. Несколько оглушительных ударов сердца спустя ведьма оттолкнула своего ментора, заставив его слезть с себя, и откатилась на другую сторону кровати. Не глядя на Ишкибала, Михримах запахнула полы своей алой ночной рубашки и, стараясь унять бешено колотящееся от страха и стыда сердце, приложила ладони к лицу. Она явно не понимала, чего ей хотелось больше в этот момент: ударить его за наглость или поцеловать, поклявшись, что он всё не так понял. За спиной султанши не было слышно ни единого звука, словно Ишкибал оставался неподвижно сидеть на её кровати. Михримах не выдержала и повернула шею, чтобы украдкой поглядеть на него. И вздрогнула: энтропант бездумно смотрел куда-то перед собой. Худощавое лицо казалось совсем костяным из-за той мертвенной бледности, что окрасила его кожу. Белки испещряли алые сосуды, серые глаза взирали без какого-либо выражения. Принцесса подавила в себе необъяснимую вспышку стыда и желания оправдаться — но гордость быстро взяла верх, и она отвернулась от него. Ей было неизвестно прошлое Ишкибала, и она вовсе не догадывалась, что он чувствовал в эту секунду. Она не знала, что энтропант, лишь недавно частично обретший былые эмоции, сейчас чувствовал себя совершенно раздавленным. У Ишкибала не было воспоминаний ни о любви, ни о чём-либо подобном — так что он попросту не знал, имело ли то ощущение мучительно дробящегося на куски сердца какое-то название. Седрик только смутно помнил, что что-то отдалённо похожее испытывал давным-давно, когда Эруина предала его. В те годы он, кажется, был очень эмоциональным и чувственным юношей — так ему говорили и его наставник-аббат, и монсеньор Ульвссон. Память о былых днях внезапно нахлынула на него, как сокрушительная морская волна, и заставила задохнуться собственными эмоциями. И ему это совершенно не понравилось. Вся прелесть возвращённых эмоций теперь его не радовала. Он ощутил себя слишком уязвимым, чтобы радоваться этому. Ишкибал резко поднялся с места и завязал пояс своего халата. Михримах неподвижно наблюдала за ним. Сердце её сжалось, едва она поняла, что он вышел из покоев, оставив её без какой-то колкой насмешки или смачной издёвки. Персефона тряхнула головой, пытаясь собраться с мыслями. Понятное дело, что новость о том, что она позволила Оздемиру касаться себя, ошарашила его. Впрочем, она и тогда ему дала это понять. Единственное, что осталось для Ишкибала загадкой, это то, что за этим ничего не последовало. Почти. Но Михримах не могла никому позволить узнать свой настоящий план. А потому молчала. Вспомнив о Черныше, султанша задрожала. Что такого было в её питомце, однажды вытащившем её из логова культистов, что так взбесило и испугало энтропанта? — Михримах? — прозвучал голос Фемы пару минут спустя, в течение которых ведьма раздумывала о произошедшем. Увидев Надю, она нахмурилась. — Я увидела, как отсюда вылетел Ишкибал, и решила узнать, всё ли в порядке. Валиде Султан нетерпеливо оглядела Фему и заглянула той за спину. — Ты не спала? — с подозрением спросила она. — Я как раз думала тебе заодно сообщить и об этом. Севен… — Турхан замялась, подбирая правильные слова. Михримах хмуро моргала. — Утром гарем может стоять на ушах из-за того, что случилось. — Какое мне до неё дело? — Я просто хотела, чтоб ты знала. Ты же гаремом управляешь, так что Севен наверняка попытается поговорить с тобой. Я… устроила ей встречу со своим дядей. Девушки и Сюмбюль-ага видели их. Если ты понимаешь, о чём я. Султанша раздражённо мотнула головой и подошла к своему пуфику, чтобы взять с него свой ночной халат. — Фема, делай, что хочешь. Мне сейчас до наложниц никакого дела нет. Ты не видела, куда ушёл Ишкибал? Надя растерянно пожала плечами. — Он вышел из гарема. Ты знаешь, что на него был наслан кошмар каким-то неизвестным чернокнижником? — Знаю. Он искал источник и пришёл ко мне. Требовал отдать ему Гримуар, — Михримах, вспомнив о семейной реликвии Нади, покрутила головой и обнаружила книгу в распахнутом виде валявшейся на полу. Вздохнув, она подняла её и положила на стол. — А потом он увидел Черныша и бросился на меня, будто громом поражённый. Мой кот едва удрал. — От твоего кота идёт колдовство, ты знаешь. Может… — Что за чушь, — отмахнулась Михримах, сведя брови на переносице. — Каким образом кот может насылать кошмарные сны? Или ты полагаешь, что это Каллисто или Ксана в облике животного? — она взглянула на неё с издёвкой. Турхан опустила подбородок. — Вряд ли. Колдуны такого не умеют, насколько мне известно. Но почему тогда от него идёт этот… шлейф? — Не знаю, — пожала плечами султанша, кивком показав Наде пойти за ней на террасу. Оказавшись там, Михримах приблизилась к балюстраде и опёрлась на неё руками, заглядывая в дворцовый сад и выискивая Ишкибала, что оказалось сложным сделать в кромешной темноте. — Черныш вывел меня из Иншалоста. Я предположила, что над ним культисты проводили какие-нибудь эксперименты, наделили его более очеловеченным разумом. — И из-за этого он может оказаться шпионом, — туманно заметила Надя и, встретив насмешливый взгляд Михримах из-за плеча, выгнула бровь: — А такого не может быть, хочешь сказать? — Может, — согласилась легко Персефона, возвращаясь к поиску Ишкибала глазами в саду. — Но я не делаю в присутствии Черныша ничего из того, что может помочь Культу разгромить мою семью. Надя встала рядом с Михримах и сложила руки на груди. Холодный воздух пробирал её до костей, но в Стамбуле зима длилась меньше по времени, чем на её родине, и была всяко теплее. Даже несмотря на повышенную влажность из-за омывавших город морей. — Я ему явно не нравлюсь, — произнесла предвестница. — Ему никто не нравится, кроме меня, — хмыкнула в ответ Михримах. — Теперь из-за Ишкибала он может ещё несколько дней прятаться от людей. Интересно, что его так испугало в моём коте? То, что он колдовской? Он ничего объяснить не успел. Надя ничего не ответила на слова султанши, продолжив мрачно вглядываться в горизонт. Ветер трепал золотые волосы икбал, и на фоне редкого света огня черты лица её казались острее. Михримах усмехнулась против воли. — Что такое? — спросила Турхан, вопросительно подняв бровь. — Честно говоря, я не думала, что мы сможем вот так просто поговорить после того, как я привела сюда убийцу твоей семьи, — слова резали ножом, но султанша не видела смысла подменять понятия и лицемерить, сглаживая углы. Феме это и не нужно было. — Сначала я злилась, не стану скрывать. Ты поступила так, зная о том, что он сделал. Но Ишкибал нам нужен. Нужен тебе, — выражение лица предвестницы стало отсутствующим. — Ещё и мой дядя… Мне показалось, что Господь так наказал меня за что-то. Я думала, что задохнусь в этой ненависти. — И что потом? Ты простила и отпустила? — в вопросе были заложены двойственные чувства. Казалось, Михримах искренне ожидала, что Надя в ответ поглумится над подобным предположением, но та в ответ лишь глубоко вздохнула. — Я никогда их не прощу. Не смогу. Я не ангел. Я всем сердцем надеюсь, что оба будут страдать так же, как страдали мои родичи. Но… боюсь, сейчас я бессильна что-то сделать. Мехмед сказал, что им воздастся — может, я этого и не увижу, но гармония восторжествует. Непременно. Михримах неопределённо поводила глазами по сторонам. Едва Ишкибал оказался с ней рядом, в Топкапы, она могла покляться, что ей стало спокойнее — во всех смыслах. Казалось, что бесы, бушевавшие внутри неё, поуспокоились. Но всё равно, слыша от Фемы о наказании для Ишкибала, она ощущала, как внутри роилось отрицание. — А твой брат? Как он? — ей пришло в голову сменить тему. Надя наконец выразила лицом всю ту разъедавшую её сердце тоску. Опустив голову, она сжала губы в тонкую линию. — Он не хочет со мной разговаривать. Целыми днями не выходит из своей комнаты. Соня неотлучно наблюдает за ним. Михримах помнила то выражение щенячьего счастья, которое осветило совсем ещё детское лицо брата Фемы, Мефисто, когда он и предвестница Зофияна переступили порог её дворца. Потерянный брат Нади со слезами кинулся в объятия сестры, вжался в неё, словно она была последним, что было в его жизни, — только затем, чтобы в следующую же секунду отбежать от неё, будто обжёгшись. Облегчение и радость сменились оглушительным ужасом и отвращением, едва огромные голубые глаза светловолосого юноши встретились сначала с Ишкибалом, наблюдавшим за ними издалека, а затем и с Тодором, который решил не лишать себя удовольствия увидеть племянника. Андрей зашёлся в неистовом рыдании и во всеуслышание проклял сестру, которая не чуралась дышать одним воздухом с убийцами его единственной семьи. Султанша не сдержала порыва огромного сочувствия, когда увидела, с каким потерянным выражением на лице Турхан застыла, словно её опутали древесные корни. Предвестница так и стояла с зависшими в воздухе руками, которые ещё минуту назад обнимали младшего брата. Лицо её было совершенно бесцветно, но глаза были подлинно ужасны: в них стояла такая мука, такое страдание, равного которому Михримах никогда не видела у других людей. Казалось, эта боль вышибла из Нади всю ту ядовитую ненависть, которой она только и дышала, увидев Тодора и Ишкибала в одном помещении с собой. К врагам своей семьи она стала внешне почти равнодушна — и теперь наиболее частым выражением, которое Михримах видела на её лице, было глубокое горе. Теперь именно она незримо наблюдала за Надей, а не наоборот, как в те дни, когда Ишкибал отсутствовал в городе и его подопечная места себе не находила. Именно сейчас Михримах сумела распознать природу той самой связи, которую непонятным образом чувствовала с Фемой. Боль от разбитого собственной семьёй сердца. Надя тосковала по младшему брату, который отказался принимать её решение, и Михримах могла понять её лучше, чем кто-либо. Поддавшись какому-то странному порыву соболезнования, султанша оторвала от балюстрады ладонь и положила её на сведённые на груди локти предвестницы. Турхан удивлённо посмотрела сначала на руку Михримах, а потом и на неё саму. — Я дам тебе тот же совет, что и ты мне дала однажды. Поговори с братом. Ты — единственное, что у него осталось. Надя рассеянно поводила глазами по небу. — С ним сейчас рядом Соня. Думаю, лучше, чтобы он привязался к ней, а не ко мне. Он же сказал, что уедет с ними в Краков, как только всё закончится, — голубые глаза зажмурились, руки сжались в кулаки в попытке сдержать приступ непрошеных слёз. — Если он узнает, что я ему не родная… — Ты ему родная, — поспорила Михримах, отрицательно покачав головой. — Ты выросла с ним, видела его первый шаг, слышала его первое слово. Ты самый близкий ему человек из ныне живущих. И никакие дальние родственники не заменят ему тебя, Надя. В горле Турхан встал комок, и она посмотрела на султаншу полными слёз глазами с выражением страшной муки. Михримах подумала о том, что впервые видела, как предвестница плачет. — Я не знаю, что ему сказать… Я же бросила его. Если бы я приложила больше усилий, я бы нашла его, Михримах. А так я всё это время сидела во дворце, как трусиха, окружённая сытостью и достатком, пока он… —на выдохе голос её дрогнул, надорвался, как натянутая проволока, и она судорожно всхлипнула, спрятав лицо в ладонях. — Господи, Михримах, его насиловали… Как мне жить с этой виной? Персефону передёрнуло от отвращения. — Ты ничего не могла сделать, — султанша приблизилась к Наде и осторожно приобняла её, зная, что это лучшее, что могло помочь в эту минуту. Вся эта ситуация внезапно напомнила ей о Нурбану, часто по ночам просыпавшейся от кошмаров, в которых она наблюдала смерть своего отца. Тогда Михримах и научилась её успокаивать в отсутствие валиде. — И ничего уже не изменить. Здесь убийцы твоей семьи, но они нужны нам для победы — и для того, чтобы ты и твой брат выжили. Это трудно, я понимаю. С Андреем случилось страшное — и потребуется много лет, чтобы эта агония хоть немного отпустила его. Но этого тоже не изменить. Всё, что ты сейчас можешь сделать, это быть рядом с ним, поддержать его. Руки Фемы благодарно окружили в ответ султаншу. То, что Михримах сделала по наитию, оказалось самым действенным. Порой ни убедительные слова, ни разумные действия, ни «понимающее молчание» не вытаскивали из уныния так, как простое человеческое объятие. — Спасибо. Ведьма улыбнулась, довольная своим решением и произведённым эффектом. Всё-таки где-то в глубине души, там, куда Михримах страшилась заглядывать, скреблось чувство вины — и перед Фемой, и перед братом, и перед матерью. Рацио говорило ей о том, что она поступала правильно, внутренний голос неизменно нашёптывал ей именно это… Но человеку, привыкшему жить и соответствовать ожиданиям семьи, трудно было научиться не обращать внимания на их порицания и упрекающие взгляды. Спина, которую поглаживала Михримах, напряглась каждой мышцей. Надя тактично отстранилась и уже более серьёзно посмотрела на султаншу. Глаза всё ещё были красными и опухшими, но теперь смотрели пристально. Ещё до того, как Фема произнесла то, что собралась, Персефона успела прочитать в её решительном взгляде желание воспользоваться этим трогательным моментом и сказать что-то «вразумительное». — Михримах, прошу тебя, не доверяй Ишкибалу, — как только султанша не удержалась и закатила глаза, отойдя от Фемы и снова повернувшись к балюстраде, она надавила сильнее: — Ты думаешь, что он изменился. Или изменится ради тебя, раз согласился примкнуть к твоей стороне. Но жестокие люди не меняются, и у него своя сторона. Как и у каждого, кого ты знаешь. Ведьма угрюмо хмыкнула и взглянула на предвестницу из-за плеча, хитро выгнув бровь. — Ты говоришь, как он, знаешь? — Потому что он прав, — покачала головой Фема, стирая подсыхающие слёзы со скул. — Ишкибал может и жесток, но он не глуп. Он будет улыбаться и очаровывать, пока это будет гарантировать ему жизнь. И он останется здесь исключительно до тех пор, пока не добьётся своего. — Культ предал его, — Михримах пожала плечами, нахмурившись. — Чего он может добиваться, кроме как мести? Когда интересы совпадают, это одна и та же сторона. Мотивация не так важна. Надя приблизилась к султанше. Со стороны было заметно, как две молодые женщины постоянно менялись ролями, пытаясь общаться и узнавать друг друга лучше. Похожие и полностью разные, как две стороны одной монеты. — Ты для него наркотик, Михримах. Для ментора его подопечный не является простым учеником, чьи способности он взращивает из учёного интереса. Подопечный — источник эмоций, жизненных сил, источник власти. Он — собственность ментора. В Культе считается, что тем могущественнее чернокнижник, чем больше у него подопечных. Ишкибал долгие годы находился под проклятием, ты это знаешь, а потому ты для него вдобавок ко всему и лекарство, которое позволяет ему испытывать то, чего он был лишён. Собственность? Лекарство? Кожа Михримах стала гусиной от воспоминаний о том, что между ними произошло чуть ранее. К щекам султанши прилила кровь, глаза её заблестели. Ей было одновременно стыдно и волнительно думать о том, какие чувства энтропант испытывал к ней. Ей была противна мысль, что он считал её своей, но при этом именно из-за этой мысли в груди что-то поднималось. Что-то совсем неправильное. Михримах вспомнила о том, какое удушливое сочувствие она к нему испытывала в «Падшем ангеле». Достоин ли он был этих её чувств? И принадлежали ли они именно ей, Михримах? Или Персефоне, которая была связана нерушимыми с ним узами? Более тесными, чем родственные или любовные. — На него наслали кошмар, — напомнила Надя, вырывая Михримах из размышлений. — Значит, он здесь больше не в безопасности. Это может изменить его мнение касаемо того, чтобы здесь остаться. — Здесь нет других чернокнижников или ведьм. Я бы это почувствовала. — Но здесь есть твой кот, — упрямо надавила Фема. — Совпадение ли это? Не думаю. — Коты не насылают колдовские кошмары, — по слогам процедила Михримах, наконец снова встречаясь разъярёнными глазами с Надей. — Черныш ни при чём. Он просто обычный чёрный кот. — Михримах, я и сама не ощущаю другого колдовства, кроме как от твоего кота. Позволь хотя бы осмотреть его внимательнее… — Хватит! — ведьма резко выставила перед Надей ладонь в приказе замолчать. — Оставьте в покое моего кота! Внезапно в лице Турхан что-то неуловимо изменилось. Негодование медленно сменилось подозрительностью, затем озадаченностью, пока глаза её ошарашенно не распахнулись — и в них не проступила громкая тревога. Михримах моргнула — и Фема уже понеслась прочь с террасы, едва удерживая подол своего платья, чтобы не запутаться в нём и не упасть. Султанша недоумённо последовала за ней. — Куда ты? Но Турхан оставила слова Михримах без ответа. На бледном лице проносились тысячи эмоций. Самостоятельно распахнув двери покоев Валиде Султан и оставив двух евнухов-привратников с недоумением посмотреть икбал вслед, она убежала в неизвестном направлении. Когда сама Валиде Султан выбежала из покоев, привратники переглянулись и заволновались: — Султанша, вам помочь? Михримах сбавила шаг, не позволяя себе, как глупой наложнице, носиться по собственному дворцу и лишь из-за спины махнула рукой в отрицательном жесте. Евнухи пожали плечами и посетовали друг другу на тяжёлую стезю слуг Михримах Султан. Что ни день — то сюрприз. Не обращая внимания на обеспокоенные оклики султанши, Турхан быстро проскользнула на первый этаж павильона гарема и выскочила в дворцовый сад. Обострив собственную предвестническую интуицию, она быстрым шагом исследовала повороты и дорожки, выискивая глазами в темноте Ишкибала. Наконец она обнаружила его в сердце сада, где располагался огромный фонтан. Со смесью облегчения и тревоги она увидела, как в напряжённых пальцах Седрика было зажато мохнатое существо, которое с сатанинским видом вырывалось, шипело и рычало на него. Увидев Фему, Ишкибал хмыкнул. — И ты догадалась, значит. — Поверить не могу. Это Мола Фис? — Харон. Его глаза и уши, — уточнил он. — Но так да, собственной персоной. Черныш заорал, чем заставил Седрика зажмуриться. Зелёные глаза животного начали наполняться алой кровью ярости. — Соловей, ты поможешь нам всем, если возьмёшь его вместо меня. Нельзя позволить ему колдовать. В иное время она бы явно возмутилась и отказалась исполнять приказы культиста, но сейчас любое промедление могло стоить им жизни. Подойдя к Ишкибалу, она заменила его руку своей — глаза кота мгновенно вернули свой оттенок, а грозное шипение сменилось обычным кошачьим мяуканьем. Котёнок удивлённо и чуть испуганно посмотрел на Турхан, склонив голову и дёрнув большими ушами. Надя выгнула бровь. — Сейчас он не боится меня. — Потому что ты изгнала из него беса, — шутливым тоном объяснил Ишкибал, но тут же посерьёзнел. — Как ты догадалась, что это прихвостень Первородного? Этому тоже учат у предвестников? Вот это новость. Ничего от вас не скрыть. Фема воткнула в его презрительный взгляд, продолжая удерживать перед собой теперь уже двумя вытянутыми руками кота, который весело крутил пушистым хвостом вправо-влево и с интересом разглядывал чернокнижника и предвестницу. — Михримах защищала его так яростно и безрассудно, словно околдована. Черныш избегал меня, как любое колдовское животное, но мне хотелось верить в теорию, что над ним проводили эксперименты в Культе. — Что делали в Культе? — эхом переспросил Ишкибал, дважды моргнув, затем приоткрыл рот и хмыкнул. — Чем-чем, а живодёрством мы не занимаемся. — Вот и мне это показалось странным. К тому же, именно он вытащил Михримах из Иншалоста. Каким бы умным ни было животное, без человеческого разума такое попросту невозможно. Остаётся только колдовское воплощение Первородного. О таких случаях мне рассказывал дедушка. — Отпустите моего кота! — донеслось из-за деревьев. Михримах с яростным видом надвигалась на Надю и Ишкибала. Обведя обоих глазами, она разозлилась ещё сильнее. — Вижу, ты не следуешь собственному совету не доверять ему, Надя, — она брезгливо скривила губы, сверкнув яростным взглядом, и протянула к ним открытые ладони. — А теперь отдай мне Черныша. Фема озадаченно переводила взгляд с животного на Ишкибала, который хмуро глядел на принцессу, словно не понимал, чего от неё ждать, впитывая каждый мелкий жест. В темноте показалось, что глаза сделавшей к ним шаг Персефоны засверкали самой смертью.