Демоны порока

АРГМАГЕН

      В броне рядового ассасина Баязид чувствовал себя частью серой толпы, и если в любое другое время такое ощущение доставляло бы ему дискомфорт — то сейчас он безмерно радовался тому, что на него никто не обращал внимания.       Шехзаде мечтал о том, чтобы исчезнуть в тенях убежища ассасинов.       Он расположился в некоем подобии таверны, занимавшей порядочную часть центральной залы, вокруг которой и сосредотачивалась вся жизнь этого подземного дома. Ассасины пили и веселились, таким образом отдавая дань памяти почившему мастер-ассасину Салацию, Указательному пальцу из Руки Франсуа Шерали.       У этих убийц с собственным кредо не было понятий о трауре, во время которого необходимо носить чёрное и не допускать улыбок на лицах. В эти несколько дней, пока ассасина готовили в последний путь, в конце которого тело ждало варварское, по мнению Баязида, сожжение, всё Братство собиралось вокруг набитых едой столов и радовалось тому, что проводник смерти отправлялся к праотцам.       — Надеюсь, на том свете ему будет так же весело, как и здесь, — с неоднозначным видом произнёс один из ассасинов за столиком неподалёку. Он поднял пинту пива и растянул губы в усмешке. — Мастер говорил, что чем больше жизней ассасин оборвёт во имя справедливости, тем веселее ему будет в царстве смерти.       На затылке Баязида зашевелились волосы.       Справедливости?       Он неохотно повернул голову, чтобы получше рассмотреть «поминавших».       — Верно говоришь. Сколь глупы люди. Сколь многим они ограничены. Если бы я не нашёл наше Братство много лет назад, так и жил бы, думая, что убийство — грех.       Двое чокнулись своими пинтами, довольно ухмыляясь. Шехзаде сжал руку в кулак — ему казалось, что из злости, но на деле он просто пытался унять свою сумасшедшую тревогу.       — Жизнь любого человека священна, — выдавил сквозь зубы Баязид, неспособный сдержаться. Ассасины скучающе взглянули на него. — Убийство — грех.       — Новенький, видимо, — негромко хмыкнул, обращаясь к своему другу, ассасин с грубыми и угловатыми чертами лица. Оно было исполосовано шрамами, что, впрочем, было делом обыденным почти для любого убийцы в Братстве.       — Не просто новенький. Это сам османский шехзаде! — с напускной торжественностью прогудел второй, что сидел к Баязиду плешивым затылком. Он выставил кверху указательный палец, скривил губы и округлил глаза. — Принц, если по-нашему. Он же тут давно, как ты его не заметил?       — Действительно. Мальчишек с обострённым чувством справедливости в Братстве обычно видно издалека, — ассасин со шрамом, на вид лет сорока пяти, бросил в рот чесночный хлеб и высокомерно оглядел шехзаде, медленно прожёвывая пищу. — Ах да… Теперь я припоминаю. Это его посвятили тогда, когда я был на задании?       Плешивый Затылок кивнул. Ассасин со шрамом откинулся на спинку стула, интерес его заметно возрос. Поднявшись со своего места, он взял деревянную кружку с пивом и подошёл к столику Баязида. Ассасин с плешью на затылке недоумённо проследил за его движением, повернувшись к шехзаде профилем так, что тот заметил и его длинный нос крючком.       — Ты куда, Альфред?       — Побеседую с его высочеством, — ассасин опустился на соседний стул, игнорируя недовольный взгляд шехзаде. — Не корчись так. Или мне стоит сказать «не корчитесь»? Как у тебя с восприятием людей ниже тебя по происхождению как равных?       — Табели о рангах мне безразличны, если я уважаю своего собеседника.       — Любопытно, — обнажил зубы Альфред. — Если учесть, что до стадии уважения ещё нужно дойти. Уважение само собой не появляется… И всё же мне ты ответил без напыщенности и злости, хоть и выглядишь настороженным, словно страшишься, что я пущу тебе стрелу в горло.       Альфред резко дёрнулся над столом, выбросив вперёд свободную руку. Скрытый клинок тотчас выдвинулся из механизма наруча и оказался в полдюйме от глотки Баязида.       — Ты точно не новенький, — ухмыльнулся Альфред. Не шевельнув ни одним мускулом, он осторожно опустил глаза на клинок Баязида, который тот молниеносно приставил к его собственной глотке. Скрытый клинок Альфреда вернулся в его наруч, и ассасин как ни в чём не бывало продолжил свою трапезу. — Я не был свидетелем твоего становления здесь, уж прости за бестактность. Имя моё — Альфред, как ты уже мог понять. А твоё как, милорд?       — Шехзаде Баязид. Младший брат султана Мехмеда, — Баязид упёрся локтями в стол, скрестил руки и оценил угрюмым взглядом своего собеседника. — Ты северянин?       — Как ты догадался? — удивился он, впрочем, искренности в удивлении было немного.       — Акцент. Внешность. Имя, в конце концов. Альфред — древнеанглийское имя.       — А ты смышлён. Не думал, что вас учат таким тонкостям.       — Я любил учиться, — Баязид взял собственную пинту, которую ему принёс трактирщик в честь «траура» и к которой шехзаде так и не притронулся, и побултыхал содержимое. — Хотелось хоть в чём-то угодить отцу-Повелителю.       — Проблемы с отцом? Понимаю. Я своего уже много лет не видел. С тех пор, как убил, кажется. Да, точно так.       Баязид ошарашенно уставился на собеседника, почувствовав сухость в горле. Альфред бестрепетно пожал плечами. Угловатые черты лица, грубо очерченные тонкие губы, ярко выделяющиеся скулы и пугающе холодные глаза заставляли безропотно верить любому его слову.       — Для новенького ты как-то слишком впечатлителен, — заметил Альфред с хитринкой на улыбке. — Мой отец был круглым самодуром, который проиграл всё семейное состояние и собирался продать мою мать, меня и остальных моих братьев и сестёр в рабство пиратам, лишь бы получить денег и снова их спустить в карты.       Альфред внимательно разглядывал лицо шехзаде, который с каждым услышанным словом становился всё мрачнее.       — Вот и подумай теперь, так ли священна каждая жизнь. Или это просто красивые слова. Священна ли жизнь ублюдка, который думал продать свою семью, как мешок с мясом и кровью? Священна ли жизнь мрази, которая насилует детей, вламываясь по ночам в дома?       — Чем тогда измерять святость жизни? — выгнул бровь Баязид. Ему показалось, что этот вопрос загонит собеседника в ловушку.       — Ничем, — пожал плечами он, улыбаясь. — Потому что нет святости. Не нужно измерять то, чего не существует. Нет святости, нет равенства. Люди не равны по своей природе, хотя, разумеется, ущербным хотелось бы считать иначе.       — И на что тогда ориентироваться? — в крови шехзаде скрипела ярость; он всплеснул руками. — Где идея? Высший смысл? Если жить ради того, чтобы не сдохнуть, но понимать, что в конце пути ты всё-таки сдохнешь…       — Ты идеалист, я вижу, — перебил Альфред с доброжелательной ухмылкой на устах. — Но всё гораздо проще, чем ты думаешь. Если избавиться от общих понятий и красивых слов, становится понятно, что весь смысл этой жизни заключается в его поиске. Я убил своего отца, тем самым защитив своих родных. Когда об этом узнали, меня по голове не погладили. Отцеубийство — грех, сказали мне. Но совестливо мне не было. Я ни на секунду не пожалел о том, что сделал. Вступив в Братство, я получил деньги и отдал их своей семье, чтобы они уехали и начали новую жизнь. И всё. Жизнь человека крутится вокруг того, чтобы он следовал за своими убеждениями и за своим комфортом. Конечно, может случиться так, что твой комфорт может помешать чужому комфорту — и тебя вполне могут за это убить… Но к такому просто надо быть готовым.       В голове Баязида зароились самые противоречивые мысли, и в конце концов он не выдержал и обречённо обнял голову руками, стягивая пальцами кожу на висках и на лбу в морщины.       Баязид не мог проститься с мыслью, что именно его ненависть к отцу шевельнула весы судьбы в неверную сторону, что из-за этого он оказался проклят. Он чувствовал вину, но была ли она оправдана?       — Я… ненавидел своего отца. И теперь он тоже мёртв.       Ассасин смочил горло пивом и задумчиво провёл пальцами по ручке деревянной кружки.       — Султан Сулейман? Да, я слышал, что его сгубила болезнь. Ты думаешь, что твоя ненависть убила его? — Альфред шумно выдохнул через нос. — За что ты его ненавидел?       — Он не любил меня. Не так, как моих старших братьев, не так, как мою сестру. Он всегда был мной недоволен. Никогда не верил моим словам. Думал, что я вечно лгу… — шехзаде почувствовал удушливую волну вины, и голос его превратился в хрип. — Аллах, какая чушь… какая же чушь.       — Почему это чушь? Из-за своего родителя, из-за его ошибок ты всю жизнь чувствуешь себя ничтожеством. Одиноким ничтожеством. Наши отцы для нас — непоколебимый образец для подражания, неизбывный источник истины. И когда наши отцы считают нас ничтожествами, мы верим им. И ты поверил. И всю жизнь будешь чувствовать вину и стыд за то, что испытывал к нему ненависть. Но ты брось это бессмысленное дело, Баязид.       Но шехзаде не мог. Что-то мешало ему. Баязид постоянно чувствовал, что где-то наверняка ошибся.       Салация готовили к сожжению, и он чувствовал приближение чего-то ужасного, чего-то, что он не сможет никак остановить. Сейчас Баязид чувствовал себя уязвимым, как никогда раньше.       Он не понимал, что ему делать дальше. Он ошибся. Наверняка где-то сурово ошибся — как иначе? Отец ведь всегда говорил, что он импульсивен и непокорен, как малое дитя. А малые дети всегда совершают грубые ошибки.       Нурбану смотрела на него с отторжением, когда он пришёл за ней в Алую цитадель. Она наверняка считала то, что между ними произошло, ошибкой. И Баязид… тоже так считал. Он должен был сдержаться, не должен был переходить черту.       Он чувствовал вину за то, что именно злость и обида на брата подсознательно подтолкнули его к этому шагу в том странном мире. Он знал, что Селим не сможет его там достать. Не сможет об этом узнать. Его страсть к Нурбану можно было подавить, обратить во благо, но ему хотелось… победить Селима.       Чувствовал ли он теперь себя лучше? Менее одиноким? Менее «ничтожным»?       Напротив.       Баязид прибыл в Аргмаген, надеясь, что сможет задержать Франсуа Шерали, отложить нападение на Иншалост до того момента, как Ибрагим Паша сумеет найти его мать и вытащить её из города-убежища Культа. Но по прибытии его уже ожидал Мастер с Рухом на предплечье. Птица уже подсказала своему настоящему хозяину, где искать Иншалост.       А Баязид даже не успел тогда спрятать тело Салация. Ему пришлось соврать, сказать, что Указательного пальца убили на входе в Иншалост. Баязид смотрел на глубоко пронзительный взгляд Франсуа Шерали, который пришпорил его к земле, и судорожно придумывал в голове ложь.       Но Мастер лишь коротко кивнул своему подопечному и призвал того отдыхать.       Это значило, что его вскоре будет ждать допрос.       Баязид успокаивал себя, предполагая логически, что его бы уже давным-давно убили, если бы узнали, что своего собрата-ассасина убил именно он.       Отсюда и новый приступ душной вины. Если его ложь раскроют, это будет стоить его семье слишком много. Братство заставит её заплатить за его ошибку, а он не мог этого допустить.       — Чувство вины — донельзя бесполезная штука, Баязид, — Альфред нагнулся вперёд, чтобы наставительно похлопать шехзаде по плечу. Тот нахмурил брови, поджав губы. — Избавляйся от него как можно скорее. Поверь, так тебе жить станет гораздо легче и интереснее. Всё равно никому твоё чувство вины не интересно. Тебя не станут оправдывать, если узнают, как тебе совестно.       Баязид глубоко вздохнул и закрыл глаза, пытаясь проникнуться этой философией. Если он ненавидел отца за то, как несправедливо он к нему относился, значит, на то была веская причина. И раз на него и впрямь опустилось это проклятие, значит…       Значит, Всевышний был на его стороне. Цинично? Несомненно.       Но и запирать своего сына в тёмных и тесных комнатах, не доверяя ему, не слушая его — ещё более жестоко. Так если отец не чувствовал никогда своей вины, почему его сын должен был?       Если Баязид чувствовал обиду на Селима, значит, старший брат позволял ему её чувствовать. Вёл себя так, не заботясь о чувствах младшего. Не проявлял сострадания, понимания. Видел, как ему плохо и одиноко от строгого обращения отца, и внутренне радовался своему более выгодному положению. Михримах и Мехмед всю жизнь пытались утихомирить эту бурю между ними, убеждая, что причин для такой обиды не было, но не понимали главного — Баязид чувствовал себя слишком одиноким, чтобы соглашаться с тем, что его обида не имеет никакого смысла.       Для него — имеет. Обида — всё, что у него было.       Относись его семья к нему иначе хоть иногда, он бы поверил. А так получается, что больно и горько всегда было только ему одному.       Бездна, возможно ли было создать такой мир для него одного, где он не был бы так одинок?       Шумы в подземной таверне слегка поутихли, и Баязид не сразу понял, что это из-за того, кто внезапно приблизился к нему сзади, вырвав из размышлений.       — Баязид, — обратился к нему колючий женский голос, — иди за мной.       Над ним возвышалась Айрис, Большой палец Руки. По спине шехзаде пронеслись мурашки. Время допроса наступило. Пальцы его нервно затеребили кружку с пивом, и он импульсивно приблизил её горлышко к своим губам, чтобы в несколько огромных глотков осушить её до дна. Альфред, увидев это, присвистнул.       — Ну, пойдём, — мрачно прогудел шехзаде, поднимаясь со своего места, чтобы последовать за девушкой.       Их путь пролегал в башню Торговой палаты, где располагался кабинет Франсуа Шерали и своеобразный штаб для обсуждений дел Руки. Айрис всю дорогу хранила привычное для себя молчание, хоть и со странным видом оглядывалась на Баязида, словно проверяла, следует ли он за ней.       — Боишься, что убегу? — с сарказмом предположил он.       — Ты в порядке? — спросила она, не обратив внимания на тон голоса Баязида. — Твои раны обработали?       Такое внезапное участие сбило дух иронии с ассасина. Лицо шехзаде вытянулось в изумлении.       — Тебе есть до этого дело?       — Есть, раз я спрашиваю.       — Обработали. И да, я в порядке. Спасибо, что поинтересовалась, мне лестно.       Русоволосая Айрис, миниатюрная и худая, казалась до нелепого маленькой в плотных одеждах Братства и серьёзной броне. Фиолетовый плащ на плечах делал её похожей на тех маловозрастных девчушек, которые напяливали на себя огромные материнские платья, пока родительница не видела. Если бы не уродливый шрам в пол-лица и такая глубокая суровость во взгляде, её бы с трудом можно было воспринимать всерьёз.       Она обычно была мрачной и молчаливой, редко отступала от приказов Мастера, порой воспринимая их до нелепого буквально, и то, что сейчас она спрашивалась о его самочувствии, было крайне необычным. Но Баязид достаточно хорошо узнал повадки женщин за долгие годы жизни в гареме, чтобы не распознать причины этого необычного поведения.       Он решил проверить свои догадки и поравнялся с Айрис, тотчас отметив про себя, как та напряглась всем телом и уставилась в какую-то точку напротив себя.       — Как твоё имя? — спросил Баязид с вкрадчивостью в голосе.       — Ты идиот? — Взгляд её тем не менее не сдвинулся на него. — Обитать тут так долго и не знать моего имени…       — Настоящее имя, Айрис. Настоящее.       В лице она не изменилась, потому что ещё после первого вопроса поняла, что хотел услышать Баязид. Горло её вмиг стало сухим, и она смочила его слюной, облизав и розовые губы.       Такие вопросы были верхом интимности в Братстве. Становясь ассасином, человек проводил черту между новым собой и старым, забывал обо всём. И вторгаться в прошлое можно было только при условии глубокого доверия или приязни.       Из всего Братства о своём прошлом Баязиду поведали лишь убитый им же Салаций и этот Альфред. Первый раскрыл своё истинное имя, поскольку своё прошлое было ему глубоко безразлично, а второй… возможно, не считал себя до конца ассасином, раз даже его приятель с плешью на затылке обращался к нему настоящим именем.       — Элизабет Дюпон, — тихо ответила Айрис, словно боялась произнести эти слова вслух. На Баязида она всё так же отказывалась смотреть.       — Как ты попала в Братство?       — Не слишком ли много вопросов? Мы не так близки, чтобы я раскрывала тебе душу, — ядовито выплюнула Айрис, прибавляя шагу.       Яд, правда, вышел совсем слабый.       — Имя ты мне уже раскрыла. Поздно защищаться, Элизабет.       — Почему тебе это интересно?       — Я любопытен, — невинно пожал плечами он. — Мне интересно узнать тех, с кем я бок о бок убиваю.       — Слабая аргументация. Почему ты не допытываешь Нелассара?       — Мы говорим об одном и том же Нелассаре? О том, к которому невозможно приблизиться на пушечный выстрел? — В тоне шехзаде зазвенели смешинки. — Он быстрее из лука застрелит, чем позволит себя узнать.       — Значит, меня ты хочешь узнать, потому что я удачно подвернулась под руку и не швырнула в тебя кинжалом? — глаза Айрис наполнились злостью, некрасиво исказившей девчачье лицо. Послышался звук выдвигающегося из наруча клинка. — В следующий раз так и сделаю.       — Но вопрос первой задала мне именно ты…       — …и уже трижды пожалела об этом.       Баязид без труда обогнал обозлённую девушку и перекрыл ей дорогу. Светлые глаза взирали на шехзаде уязвлённо, с какой-то непонятной обидой, которую та едва сдерживала.       — А это значит, что ты хочешь, чтобы тебя узнали. И задела тебя только лишь моя мотивация… — Баязид не заметил, как Айрис встала, как вкопанная, перед ним и смело встретилась с его проникающим взглядом.       — Ты бестактный ублюдок, — она сжала руки в кулаки, нацепила на лицо привычную безразличную маску и обошла шехзаде, специально задев того плечом.       Баязид всегда любил всё вываливать на человека, не заботясь о том, какие чувства у него это вызовет. Потому что так зачастую поступали с ним и другие — в частности, отец. Именно это сравнение вдруг прострелило голову шехзаде и заставило его обернуться и схватить Айрис за плечо, останавливая.       — Не тронь, а то убью, — прорычала она, как раненая тигрица, и с ненавистью посмотрела на Баязида. Но не стала вырываться.       — Прости. Не могу избавиться от этой дурной привычки, — он отпустил её плечо и позволил сожалению проступить на лице. — Я… так защищаюсь. Так люди не успевают задеть меня своими словами.       — Задеваешь их первым, пока они не причинили боль тебе?       — Вроде того.       — Понимаю, — Айрис вдруг пожевала свои губы, словно прикидывая, что сказать, и чуть просветлела в лице. Они успели добраться до цокольного этажа здания Торговой палаты, её главной части, и теперь направлялись в сторону лестницы, ведущей в башню Мастера. — Я попала в Братство в семь лет. Кадма и Мастер воспитали меня.       — Как родную дочь? — предположил он беззлобно, но нахмурился, увидев, как напряглась Айрис. Или погрустнела, сложно было сказать.       — Не знаю, что входит в это понятие «родная дочь».       — У тебя… не было родителей?       — Я подкидыш. Мамаша, родив, бросила меня в кровавой пелёнке недалеко от богадельни. До самого здания даже не донесла. Были первые заморозки. Не имею понятия, как я выжила тогда, — слова явно давались Айрис с трудом, она опустила голову, глядя на свои сапоги. Баязид ощутил волну сочувствия. — Меня подобрал какой-то торговец, плохо помню его. Едва я начала ходить и кое-как говорить, он отправил меня на улицы — побираться. Я много и часто болела, поэтому ему однажды стало невыгодно содержать меня. Выкинул, как ненужную вещь.       — А твой… — он провёл пальцами по своему лицу там, где у Айрис кожу уродовал шрам. Она проследила за его жестом и тотчас отвернулась. — Это он сделал?       — Нет. Салаций.       Взгляд Баязида из задумчивого и сострадательного стал острым и озлобленным. Он неотрывно всматривался в лицо Элизабет, не понимая, как она могла произнести это без толики желчи и злости.       — Я не злюсь на него, — ассасин словно прочла мысли шехзаде, тот в ответ окаменел. — Мы были детьми и вечно не могли поделить Мастера. Такое бывает. К тому же, я тоже оставила ему парочку шрамов.       Баязид хорошо помнил историю Жана Леона, которую он сам ему преспокойно и поведал, не упустив ни малейшей детали. Как отрывал головы куклам, как прикончил свою мать, которая считала сына ненормальным, как изощрённо выпустил внутренности монахам из монастыря, в который его отправили с целью ритуала экзорцизма. Ничего не упустил, расписав всё в самых ярких красках, словно искренне хвастался этим.       Шехзаде в очередной раз подумал о том, что святость жизни и впрямь полнейшая чушь.       Человек, который так изуродовал маленькую одинокую девочку из ревности к хозяину, не заслуживал того, чтобы жить и дальше причинять кому-то боль из своей больной прихоти.       Баязид изо всех сил постарался скрыть все эти эмоции на своём лице, чтобы Айрис не заметила их. В конце концов, она вела его на допрос, во время которого ему предстояло уверить Мастера и Руку в том, что он был непричастен к смерти Салация.       — Ты не злишься на него, но и не выглядишь огорчённой из-за его смерти, — сказал Баязид, выгнув бровь.       Айрис взглянула на собрата со смесью детского любопытства и мрачного цинизма, которые на лице любого другого человека показались бы совершенно несовместимыми. Она как будто искренне не поняла его посыл.       — Да, потому что он жестокий ублюдок. Хорошо, что он наконец-то сдох.       Израненный, потерянный, а потому такой жестокий, но всё же ребёнок. Эти блестящие пустые глаза внезапно показались Баязиду зловещими и отталкивающими, и он потерял желание продолжать разговор. К счастью, и не пришлось — они прибыли к кабинету Франсуа Шерали.       Внутри его уже ожидали Мастер, Кадма и Нелассар, которые встали полукругом так, будто желали окружить его. Оказавшись в центре кабинета, он заметил, как Айрис закрыла за ними дверь и встала подле неё, замкнув тем самым круг и отрезав все пути к отходу.       Баязид слишком часто оказывался на ковре у отца-Повелителя, чтобы дрожать на допросе, как птенец, будто в первый раз, но всё же тревога давала о себе знать. Он был в обычном чёрном плаще, какой носили все рядовые ассасины, но даже ощущение ткани, окружавшей всё его тело, не давало того иллюзорного чувства безопасности, как оно бывало обычно. Он сжал плащ изнутри в кулак и изобразил абсолютное равнодушие на лице.       — Приветствую, Баязид, — дружелюбно начал Франсуа, который не сидел привычно за своим рабочим столом, а стоял впереди него, присев на край и скрестив руки на груди. — Твои раны обработали?       Этот вопрос что-то подразумевал под собой? Ему уже второй раз за полчаса его задавали.       — Да, Мастер, благодарю за участие. Вы хотели поговорить со мной о смерти Салация, я полагаю.       — Верно, мой мальчик, — кивнул Шерали. Губы его улыбались необыкновенно вежливо, но взгляд — взгляд был холоден, жёг почти физически. — Если бы Рух умел говорить, мы бы уже давно истерзали тело того, кто совершил это преступление.       Баязид сощурил глаза и перевёл взгляд за спину Мастера. Из-за его широких плеч он не заметил, как там, на спинке кресла Шерали, восседал его питомец. Шехзаде никогда не верил в бредни о том, что животные могли мыслить, как люди, но он никогда не видел, чтобы они могли смотреть так осознанно, так насмешливо, словно всё знали о нём.       Рух глядел на него именно так. Умел бы его клюв изгибаться в усмешке, картина бы выглядела законченной.       — Но, увы, он не успел стать свидетелем убийства. Но он привёл нас к месту преступления, которым оказался вход в убежище Культа. Привёл нас к телу нашего брата.       Баязид похолодел и против воли глубоко вздохнул, подавляя свою нервозность. Они уже знали о местоположении Иншалоста. Ему не было смысла тянуть время — он попросту оказался бессилен.       — Ты молчишь с того момента, как вернулся, Баязид. Что тебя так тревожит, мальчик мой?       — Вряд ли смерть Салация, — заметил Нелассар, исподлобья рассматривавший своего подозрительного собрата.       Баязид ответил ему хмурым неприязненным взглядом. Он всё ещё помнил, как Безымянный палец хладнокровно убил Фараджа и его мать, выставив всё так, словно выгораживал Баязида перед Мастером. Нелассар был ублюдком ещё более жестоким, чем Салаций. Жаном руководила лишь слепая жестокость, жажда насилия, но Нелассар — Нелассар был хитрым манипулятором, который умел казаться внимательным и чутким. Но за его проницательностью никто никогда не мог увидеть ничего, что походило бы на искренние чувства. Баязид чувствовал от него опасность — потому что не мог предположить, чего от него ожидать. Примерно похожие ощущения вызывал у него и Франсуа Шерали, но в речах и эмоциях его всё же проступала забота о своём Братстве и вера в свои убеждения.       Нелассар, казалось, не чувствовал ровным счётом ничего.       — Нет, смерть Салация меня не тревожит, — честно признался Баязид, прямо посмотрев в глаза Мастеру. Тот едва заметно кивнул, словно показывая, что поверил. — Я не успел проникнуться к нему ни симпатией, ни состраданием. Он был жестоким ублюдком. И я не скрою, что меня радует, что такое чудовище больше не причинит никому вреда.       — То есть если бы ты мог приложить руку к его гибели, ты бы так и поступил? — Нелассар скрестил руки на груди и выгнул бровь. Шерали искоса взглянул на подопечного и затем снова с любопытством посмотрел на Баязида.       — Если бы ни он, ни я не были членами Братства, то несомненно. Но он мой брат, и потому мой ответ — «нет».       Ложь срывалась с губ Баязида так легко, так непринуждённо, что он где-то далеко внутри себя испытал странное удивление. Когда он научился так искусно врать?       Или, может, он всегда это умел?       И тогда получается, что отец его был прав, что презрительно называл своего сына лгуном?       Или же Баязиду вечно внушали, что он лжец, — и он превратился в такового?       — Тогда кто убил Салация, мой мальчик? Ты ведь был там. Знаешь ответ.       — И почему-то молчишь, — продолжал Нелассар. Ассасин медленно приблизился к Баязиду и начал ходить вокруг него, методично удушая его уверенность в своей лжи. — Почему ты молчишь, Баязид? Что ты скрываешь? Кого ты скрываешь?       От его ответа зависело слишком многое. Признается в убийстве, в том, что нарушил заповеди Братства и поднял руку на своего собрата, — его тут же убьют, а после переключатся на его семью. Ещё одного врага они не смогут потянуть. На кого же он мог свалить вину? В Братстве знали, что Баязид отправился вместе с Салацием в Алую цитадель, чтобы вытащить оттуда Нурбану-хатун, беременную племянником Баязида. Но Мастер знал, что на той было клеймо морока, и потому она считалась порченной, проклятой — и подлежала уничтожению.       Мастер дал Салацию добро на убийство Нурбану, и Баязид всё ещё держал это знание в голове. Он понимал, что ни о каком доверии не могло идти и речи. Но он же и понимал, что никто не мог знать о тех чувствах, что ассасин испытывал к той, кого в Братстве из-за морока приравнивали к обычной ведьме. Он молчал об убийце Салация, а значит, покрывал того, кто был рядом с этой ведьмой.       Ложь не подойдёт — он ведь уже слишком долгое время молчал. Правда — тем более.       Значит, нужна была полуправда.       — Салация убил Раймунд, — обречённо произнёс Баязид, опустив плечи. В глазах его, что были уставлены в пол, проступила ярость, которую он без труда вызвал, вспомнив о том, как его руки трогательно обнимали Нурбану. Как она прижималась к нему… — Он первым добрался до Нурбану-хатун в Алой цитадели, когда я и Салаций пришли за ней. Мы потребовали отдать её нам, он отказался. В схватке он ранил меня, Салаций погнался за ним и оказался убит.       Это была лучшая полуправда из всех возможных в сложившей ситуации. Если Братство вдруг решит отомстить именно ему, Баязид сопротивляться тому не будет. Вопрос был лишь в том, чтобы Нурбану не оказалось рядом, когда свершится акт мести. Он не мог допустить, чтобы ей причинили хоть какой-то вред.       — Почему ты молчал об этом? — прозвучал голос Айрис, отсвечивающий подозрением, за его спиной.       — Потому что Нурбану-хатун носит ребёнка моего брата, — нехотя ответил он, полубоком поворачиваясь к Элизабет Дюпон и всем своим лицом изображая страдальческое выражение. — Я не могу позволить, чтобы мой племянник пострадал. А он неизбежно пострадал бы, скажи я об этом ублюдке Раймунде сразу по прибытии в Аргмаген. Вы бы сразу погнались за ним, и пострадала бы и Нурбану… точнее, её ребёнок.       Баязид мысленно сосчитал до трёх и поднял голову, выпрямляя спину, показывая свою непоколебимую уверенность…       Которая тут же погасла, едва он лицезрел выражения на лицах ассасинов. Позади него прозвучали лёгкие шаги — Айрис отошла от двери и встала рядом с Франсуа и Кадмой, которая, как и всегда, безмолвной тенью стояла рядом с супругом. Теперь на него смотрели четыре пары глаз.       Что-то было явно… не так, как надо. Нелассар изменил своему непроницаемому виду, посмотрев на Баязида с невозможной хмуростью, и затем опустил голову, как будто шехзаде произнёс именно то, чего он не хотел услышать. Айрис вонзилась настороженным взглядом в лицо Баязида, привычно закусив губы, — так она делала, когда сильно нервничала. Кадма, чьё лицо из-за обильного макияжа и татуировок казалось безжизненным и фарфоровым, впервые украдкой взглянула на своего супруга — так, словно впервые не могла предсказать его реакцию.       Что-то было бесконечно неправильно, но что конкретно — Баязид не мог понять.       На губах Франсуа Шерали расцвела удивительно добрая улыбка, которая пронесла непонятую смесь тревоги и облегчения по костям шехзаде.       Глаза. Глаза совсем не улыбались.       — Мальчик мой, я благодарю тебя, — Франсуа приблизился к Баязиду и внезапно обнял его, погладив ладонью по спине и чуть похлопав. Ком неизъяснимого страха сжался в душе шехзаде ещё сильнее. — И, знаешь, я бесконечно восхищаюсь твоей человечностью. Amoure et mort? Rien n‘est plus fort.       Баязид, переведя последние слова Мастера в своей голове, взволнованно нахмурился, не понимая, к чему те были сказаны. Шехзаде с трудом изобразил улыбку. Судя по крепким объятиям Франсуа, он был вполне искренен. Он переживал за Салация, хоть и понимал, какое чудовище воспитал, как собственного сына. А реакция того же Нелассара говорила о том, что этот ублюдок, должно быть, только и мечтал, чтобы Баязид оказался виноват и как можно скорее сдох.       — Мы не причиним вреда Нурбану, Баязид, если её ребёнок дорог тебе… и твоему брату, — произнёс Франсуа, чем несказанно удивил шехзаде. Он отстранился и с нескрываемой озадаченностью воззрился на Мастера. — Но она проклята, мой мальчик, ты это знаешь. Когда она родит, тебе придётся принять непростое решение.       — Я понимаю, — против воли процедил сквозь зубы Баязид, ощущая глубокую тоску внутри. Уверенность Шерали передавалась ему будто по воздуху.       — В Братстве принято отдавать дань уважения памяти ассасина Руки. Избранный умертвляет того, кто убил его. И взамен берёт на себя тяжесть его ноши. Я предлагаю тебе занять место Салация, мой мальчик.       Сердце шехзаде заколотилось от ощущения звенящего торжества. Шерали поверил ему — и не просто поверил, но и решил наградить за преданность. Баязид не смог справиться со всепоглощающим ощущением нужности, которое он испытал от слов Мастера. Даже небольшой и мрачный кабинет Шерали, который он считал тесным и душным, внезапно показался просторнее, будто стены раздвинулись.       Должность Указательного пальца и присутствие в Руке Шерали открыло бы Баязиду ещё больше нитей контроля и влияния на течения в Братстве. От смерти ублюдка Салация внезапно оказалось столько пользы.       — Ты согласен? — тепло улыбнулся Франсуа, протягивая руку Баязиду — так, как было принято в Братстве.       Тот мгновенно пожал её.       — Согласен, Мастер! Благодарю за оказанное доверие.       Шерали удовлетворённо кивнул Баязиду, привычным жестом сложил руки за спиной и направился к своему столу, готовясь, очевидно, сменить тему.       — Мы повременим с наступлением на Иншалост, — провозгласил он, и от этих слов у шехзаде ещё больше потеплело на душе. — Чёрные всё ещё достаточно сильны, к тому же, они наверняка будут ждать нас.       Это означало, что у Нурбану будет время освободиться от бремени и уйти в безопасное место, а у Ибрагима Паши — вытащить его валиде из Иншалоста и скрыться. Всё складывалось просто великолепно. Баязид фривольно убрал руки за спину, вторя манере Мастера, и вполне успокоился.       — Мы можем попросить о помощи её высочество, — предложила Кадма, проводя рукой по плечу супруга. — Она никогда нам не отказывала.       — Мы не можем жертвовать нашими же солдатами, моя дорогая, — Шерали погладил большим пальцем татуированную щёку любимой жены. — Во Франции сейчас неспокойные времена. Но мы можем воспользоваться помощью другого человека…       — Вы говорите о Метине Оздемире, Мастер? — уточнила Айрис. — Вряд ли он станет нам помогать. У него достаточно сил, чтобы справиться самостоятельно.       — Культистов не так много осталось нашими стараниями, но в своём собственном доме, подготовленные, они будут опаснее легиона вооружённых до зубов солдат, девочка моя. Мы не можем их недооценивать.       — Но Оздемир… — Баязид сделал шаг вперёд. Перед его глазами встал душегуб, пытавший Нурбану и других невинных самыми изощрёнными способами. — Безумен, опасен и непредсказуем. С ним… лучше не иметь дел, Мастер.       — Его личностные качества нас должны волновать меньше, чем его воины, которых мы сможем использовать в качестве пушечного мяса, — отозвался Франсуа Шерали, морщинки на его лбу разгладились. — C’est La vie, мой мальчик. Иногда приходится идти на жертвы во имя победы. Я надеюсь, мы сможем рассчитывать и на помощь полков янычар, подконтрольных тебе и твоему брату-султану?       — Разумеется, Мастер.       — Тогда я был бы крайне признателен, если бы ты устроил нам встречу.       — Я отправлю ему письмо, — Баязид кивнул в знак согласия и настороженно перевёл взгляд на Руха, всё так же изучающе поглядывавшего на своего бывшего — бывшего ли? — хозяина. — Когда вы планируете наступление?       Франсуа обошёл свой стол и сел в резное деревянное кресло, отделанное дорогой кожей, с высеченными головами спартанских стратегов на подлокотниках. Рух почтенно перелетел на стол, чтобы не мешать своему господину, и затем снова принялся неотрывно наблюдать за Баязидом.       — Для начала мы займёмся погребением Салация. — Шерали сложил руки перед собой. — Потом я встречусь с Метином Оздемиром, а после хотел бы переговорить с твоим братом, мой мальчик. Времени у нас не так много. Война должна закончиться к весне.       Значит, осталось около полутора месяца. Или меньше, если коалиция сложится гладко. События развивались необычно удобно для Баязида и его семьи. Внутри него начала теплиться надежда на лучшее развитие событий. Если ему удастся убедить брата объединить силы с Братством и Корпусом Оздемира в единый кулак и прицельно ударить по Иншалосту через месяц, то от Культа не останется даже праха. А к тому времени Баязид успеет выяснить, что сталось с Нурбану и его матерью. И даже обеспечить им безопасность.       И всё это в должности Указательного пальца.       Баязид помнил, что члены Руки удостаивались чести выпить определённую сыворотку, рецепт которой остался ещё с тех времён, когда Братство служило Культу. Сыворотка многократно усиливала способности ассасина, который повышался в ранге до мастер-ассасина, и обостряла один из его самых выдающихся талантов. В случае Салация это была сумасшедшая скорость ведения ближнего боя и способность предугадывать движения противника, в случае Нелассара — божественное владение стрельбой из лука, а в случае Айрис — удивительная для миниатюрной девушки физическая сила и выносливость. И Баязид предвкушал, какие способности в нём откроет эта сыворотка.       Среди обычных членов Братства не было тех, кто вообще знал об этой сыворотке: ассасинам казалось, что члены Руки просто многократно искуснее и талантливее любого из них. Узнай они о странной сыворотке, обвинили бы Мастера и его Руку в следовании колдовству, против которого они так фанатично боролись. Впрочем, по словам Салация, в самой сыворотке колдовства вроде как не было — в привычном понимании этого слова. Странное дело, что Жан Леон поведал о ней однажды именно Баязиду.       — Но пока необходимо позаботиться о последнем пути Салация. Mon ange, проследи за всем.       — Не изволь беспокоиться, родной, — Кадма обняла своими ладонями кисть Франсуа и с великой любовью заглянула тому в глаза. Повернувшись к Айрис, она попросила: — Помоги мне.       Элизабет Дюпон без тени улыбки на лице кивнула и украдкой взглянула на шехзаде. Тот уже мыслями был далеко отсюда. Воодушевлённый, он с уважительным поклоном покинул кабинет Франсуа Шерали и направился вниз по лестнице, чтобы добраться до своей комнаты и как следует отоспаться — такой роскоши у него не было уже долгое время. По пути его нагнал Нелассар, чем вызвал раздражённый вздох, вырвавшийся из уст Баязида.       — Чего тебе надо? — спросил он, закатив глаза.       Вместо ответа Безымянный палец смерил шехзаде мрачным пронизывающим взглядом, наклонив голову к плечу и взглянув исподлобья, так, что даже взгляд светло-голубых глаз за русыми бровями казался устрашающе мёртвым, пронзительным, всезнающим.       Его глаза кричали: «Я знаю».       — Ничего, — заверил Нелассар, подумав на секунду дольше, чем следовало бы, чтобы уверить в своей искренности. Лицо его снова казалось каменной маской. — Надеюсь, ты выспишься.       — Я смотрю, Руке в последние дни донельзя интересна моя жизнь. Айрис спрашивалась о моих ранах, ты вот печёшься о моём сне. Чувствую себя лучше, чем дома, — язвил, как дышал, шехзаде. Он шёл вольготной походкой и не ощущал той подавленности и настороженности, как ещё недавно в таверне. — Если бы Салаций был жив, должно быть, он заменил бы мне мамочку. Как жаль, что он мёртв.       Нелассар поскрёб щетину на подбородке, безразлично припустив веки.       — Любопытно, эта женщина, которая беременна твоим племянником, тоже заменяла тебе мамочку, раз ты так отчаянно борешься за её жизнь?       Баязид похолодел и широко распахнутыми глазами уставился в затылок Нелассара, который совсем слегка ускорил шаг. Шехзаде, оказавшись позади, начал невольно нагонять его темп, подсознательно не желая оказываться позади. Не хотел оставлять за ним последнее слово.       — Что ты несёшь? — огрызнулся ассасин вслед.       — Я сказал «любопытно». Это всего лишь робкое предположение. Ты можешь никак на него не реагировать.       — Если ты что-то говоришь, значит, ты к чему-то клонишь, ублюдок. Ты никогда ничего не делаешь просто так!       — Разве? — Вскинул брови Нелассар, слегка поворачивая голову и вновь вонзаясь в шехзаде тем самым понимающим взглядом. — Порой слова — это всего лишь выброшенные на воздух размышления. Они вполне могут ничего не значить… — мастер-ассасин растянул губы в едва заметной усмешке, от которой по ногам Баязида прошлась волна холода. — Но ты прав, возможно, мои слова — это предупреждение. Или и впрямь всего лишь размышления? Может, мои размышления о чём-то поведают тебе? Например, о том, что я думаю об этой женщине и о том, как она дорога тебе…       По мере того, как Нелассар разжёвывал ему свою очевидную угрозу, укутывая её в патоку уводящих в сторону измышлений, внутри Баязида накапливалась ярость и слепая тревожность. Он в каком-то безумии уставился на Нелассара, не сразу осознав, что ноги его перестали двигаться и теперь они вдвоём стояли посреди тёмного коридора, что вёл к дверям в подземный Аргмаген.       Баязид знал, что должен был накинуться на Нелассара с яростным призывом не прикасаться к Нурбану, но не мог — от мастер-ассасина несло сумасшедшей опасностью. Баязид достаточно успел узнать Нелассара, чтобы сомневаться в том, что если грозился добраться до Нурбану — то «когда» становилось вопросом времени.       Сейчас — прямо сейчас — он чувствовал, что слабее его.       Пережитые тревоги вновь дали о себе знать, и опыт пережитых утрат и проигрышей научил Баязида наконец оценивать расстановку сил. Впервые в своей жизни замолчав, а не взорвавшись яростью, он почувствовал себя в чуть большей безопасности. Не вступая в открытую конфронтацию, он получил возможность затаиться и понаблюдать, хоть и с немалым трудом.       — Наконец-то ты научился слушать, — отметил изменение в поведение шехзаде Нелассар, окинув того оценивающим взглядом. — Научился ли ты слышать?       — Если ты притронешься к ней…       — Проваливай из Братства — вот мой тебе совет, — вздохнул со скукой на лице мастер-ассасин. — Точнее, настоятельная рекомендация.       — Почему? — внезапно спросил Баязид, поскольку именно мотивация обычно равнодушного ко всему Нелассара показалась ему наиболее важной деталью. — Если ты считаешь, что я убил Салация, почему просто не убьёшь меня из чувства мести? Ты ведь без разбору обрываешь чужие жизни, если находишь их недостойными. Но меня ты предупреждаешь. И предлагаешь уйти. Почему?       Ощущение дежавю опутало голову шехзаде плотными и крепкими нитями. Он уже задавал Нелассару этот вопрос тогда, когда тот вмешался и убил Фараджа, выгородив тем самым Баязида перед Мастером. Тогда он тоже и не думал раскрывать свою мотивацию. В тёплых к себе чувствах со стороны этого бездушного убийцы Баязид сомневался. Он сомневался даже в том, относился ли он по-настоящему трепетно к собственному дому, к взрастившему его Шерали, к остальным членам Руки.       Что-то ему подсказывало, что нет.       Тогда в чём была его мотивация?       — Моя мотивация не твоя забота. — Нелассар покачал указательным пальцем перед Баязидом. — Твоя забота — это то, что я могу сделать, если ты не последуешь моей рекомендации уйти отсюда.       — Я ведь всё равно узнаю причину, — покачал головой Баязид, внезапно посмотрев на Нелассара с толикой непонятной природы жалости.       Что-то ему подсказывало — опыт ли, интуиция ли, — что мотив его был крайне прост и прозаичен и находился очень близко.       В конце концов, был вопрос, который уже долгое время вертелся на языке Баязида, но на который остальные члены Братства отказывалась давать ему ответ — словно кто-то под угрозой смерти запретил распространяться об этом.       — У любой здоровой руки пять пальцев, — издалека продолжил свою мысль Баязид, скрестив руки на груди. Он заметил, как напряглось лицо Нелассара: из-за обычной непроницаемой гримасы сложно было непривычному глазу определять малейшие изменения, но Баязид успел в этом поднатореть. Он понимал: в этом малейшем изменении и будет кричащий ответ. — Но за столько времени в Братстве я не заметил других «пальцев», кроме тебя, Айрис и дохлого Салация. Где Средний палец и Мизинец?       — Вопросы Руки не касаются никого, кто не входит в неё.       — Брось, через несколько часов я займу место Салация и стану Указательным. К чему церемониться ради пары часов? Так где они, поведай мне?       Пустись Нелассар в уклончивые ответы или и вовсе взаправду утоли он любопытство Баязида, шехзаде бы понял, что вопрос был несущественным. Но Безымянный внезапно ретировался с поля боля, отвернувшись и зашагав прочь.       Баязид понял, что был прав.       Мотивация вытурить его из Братства и неизвестные члены Руки были определённо как-то связаны. Оставалось понять как именно. Шехзаде в целом чувствовал себя вполне комфортно и вольготно — впервые за очень долгое время. Рационально он понимал, что удача наконец-то повернулась к нему лицом. К нему — а значит, и ко всей его семье.       Баязид завернул за угол — туда, куда удалился Нелассар, — и удостоверился, что тот уже скрылся из его поля зрения. Шехзаде в глубоких раздумьях спустился в Аргмаген, пересёк таверну и вышел к спальным комнатам. Ассасины сопровождали его внимательными взглядами, замолкая, едва он проходил мимо них. Впрочем, Баязиду было безразлично: он с детства привык к такой реакции на себя — что со стороны наложниц, что со стороны братьев, что со стороны вообще любых обитателей дворца.       Странное ощущение. Всем есть дело до твоей жизни, но до тебя непосредственно — никому и никакого. Совершишь ошибку или выделишься — и все взгляды будут прикованы к тебе, анализирующие, прикидывающие твои сильные и слабые стороны. Но если случится что-то, что выйдет за рамки успеха или проигрыша, будь то личная драма или что-то подобное, как все эти взгляды из заинтересованных превратятся в бесстрастные.       Сейчас он чувствовал себя непонятным образом комфортно, на своём месте, невзирая на все эти удручающие взгляды. Шехзаде прошёл в сторону жилых комнат, которые играли роль бараков для ассасинов, и, отыскав свою келью, усталой тушей ввалился в неё. Закрыв за собой дверь, он внезапно ощутил всю силу эффекта присутствия здесь и сейчас и в каком-то оглушённом состоянии сбросил с себя верхнюю накидку с капюшоном, отстегнул неудобную часть брони и упал на кровать.       Ни в какое сравнение, разумеется, эта пародия на кровать не шла с его ложем в султанских даире в Топкапы или во дворце Кютахьи. Но удивительное дело: на этой сырой древесине и мешковатой подстилке он чувствовал себя гораздо свободнее, чем на роскошных матрасах. Если исключить, что эта свободная жизнь подразумевала спать на ложе, где из-за грязи и влажности наверняка развелось огромное количество паразитов.       Баязид против воли поморщился, решив как можно скорее заснуть и не думать о том, что там ползает прямо под ним в эту секунду.              Церемония обещала быть грандиозной по меркам Братства. Когда эту жизнь покидал мастер-ассасин, палец Руки, опаснейшее оружие самого Шерали, члены организации как никогда остро осознавали свою смертность. И именно поэтому погружались в праздность, чтобы отметить это «здесь и сейчас».       Их брат отправился к самой смерти в объятия, значит, пришло время — и за него стоит порадоваться. И лишний раз выпить за то, чтобы успеть оборвать как можно больше ничтожных жизней перед тем, как отправиться в царство, где за свои поступки придётся отчитаться.       Баязиду предстояло, как ему уже рассказали, торжественно сжечь тело Салация на глазах у остального Братства, принять тяжесть его ноши, а после поклясться отомстить за него тому, кто осмелился оборвать его жизнь.       Глубина иронии состояла в том, что Баязид принимал на себя ношу Указательного пальца и клялся мстить самому себе. Удержаться бы от смеха, подумалось шехзаде.       Баязид проспал целый день, не в силах разомкнуть глаз ни на минуту. На следующий день его разбудило лёгкое потряхивание за плечо. Шехзаде чувствовал, будто его грубо вырвали из плотных объятий сна, а потому даже распахнуть веки для его оказалось титаническим трудом. Неловко повернувшись с правого бока, он увидел разукрашенное лицо Кадмы. Супруга главы Братства всегда казалась ему удивительно непохожей на своего вычурного до невозможности мужа. Чопорный, довольно крупного телосложения, вылизанный Франсуа Шерали с вычищенным до белизны костюмом — Баязид ни разу не видел его в форме Братства — смотрелся необычно рядом с миниатюрной, тоненькой Кадмой Шерали с разрисованным боевым гримом лицом, исполосованной татуировками и шрамами. Казалось, Кадма вышла из группы шумных валькирий или амазонок из греческих легенд — и рядом с типичным представителем французской аристократии смотрелась контрастно. Но в том, с каким обожанием Кадма и Франсуа смотрели друг на друга, Баязид мог разглядеть глубокую любовь, уважение и привязанность. Такие разные и такие похожие.       Сердце Баязида невольно сжалось, стоило ему впустить в себя мысли об этом.       Он вспомнил лицо Нурбану. Испуганное.       Зачем он это сделал.       Тряхнув головой и зажмурившись, Баязид отбросил от себя ненужные мысли и остатки сна.       Кадма сидела на краю его кровати и с мягкой улыбкой осматривала заспанное лицо.       — Хорошо выспался, сынок?       Странное обращение пропустило напряжение по спине Баязида, и тот окончательно проснулся. Жена главы Братства уловила это изменение на лице, и глаза её заулыбались.       — Я так обращаюсь ко всем членам Руки, — объяснила она. — Мастер-ассасины Франсуа как дети. А значит, они дети и мне.       — Я понял, — уклонился от определённой реакции Баязид, принимая сидячее положение. — В Братстве все друг другу братья, это ясно.       — Не только. Братство — это ближе, чем семья. Это смысл жизни. Это идеология. Это то, что первичнее всей остальной жизни.       Кадма поднялась с кровати, позволив Баязиду встать и размять все кости.       — У меня уже есть семья, в отличие от большинства, — шехзаде с удовольствием вытянулся в полный рост, встав на цыпочки и вытянув позвоночник до слабого хруста в суставах. Блаженно вздохнув, он ухмыльнулся. — Впрочем, может, в этой не придётся вечно выслушивать порицание.       — Здесь нет порицания, Баязид, — покачала головой Кадма, — только действия, направленные для процветания семьи или её уничтожения. Но ты это и сам знаешь, раз дал клятву верности Братству.       Баязид даже спиной чувствовал, как лучилась светом эта странная женщина. Даже голос её улыбался. Ни капли той тьмы и напряжённости, которые исходили от остальных ассасинов.       — Для чего я пришла.       Шехзаде тоже в голове задал этот вопрос.       Кадма повернулась в сторону деревянного стола, на котором оставила свёрток, прежде чем разбудить Баязида. Развернув ткань, она достала оттуда аккуратно уложенную в несколько слоёв одежду. Нетрудно было догадаться, что это была за броня.       — Надень, — она протянула ему свёрток. — Она удобнее, чем та, которую ты носишь.       — Откуда у вас мои мерки? — произнесено это было с некой долей лукавства, но вопрос Баязида и впрямь волновал. Он рассматривал форму в своих руках, отмечая, что ткань и впрямь была как будто приятнее на ощупь.       — У вас с Жаном одинаковые размеры, — невинно улыбнулась Кадма. — За столько лет опыта я научилась определять.       — Вы зовёте его Жаном? — переспросил Баязид, слегка сдвинув брови. — Мне казалось, что звать ассасинов их старыми именами тут моветон.       Кадма передала Баязиду в руки свёрток, и ассасин зашёл за высокую ширму, чтобы переодеться. Напоследок он бросил почти смущённый взгляд на Кадму, и та с лёгкой улыбкой отвернулась от ширмы.       — Он был мне как сын. — Донёсся до Баязида голос, наполненный трагизмом. — Я занималась его воспитанием тогда, когда он был Жаном. Для меня он им и остался. Салаций — сын Франсуа. Жан — мой.       Такое разделение показалось Баязиду довольно необычным. Но он предпочёл смолчать. Внезапно что-то странное заскреблось на душе Баязида. Что-то вроде совести. Непросто стоять и смотреть в лицо женщине, чьего сына ты хладнокровно убил и теперь собираешься занять его место.       — В Братстве его считают ублюдком, вы ведь это знаете, — без обиняков вывалил на Кадму шехзаде. За непрозрачной ширмой не донеслось ни звука. — Мне казалось, что у ассасинов должно быть кредо, какой-то свод принципов. А Салаций был беспринципным и жестоким шакалом.       — Дети не рождаются жестокими шакалами, Баязид.       — Мне-то не знать.       — Когда мать Жана родила рыжего веснушчатого мальчика, перед ней встал выбор: либо признать, что она изменила своему мужу с бродячим рыжим бардом — и оказаться на улице, либо позволить богобоязненному отцу избивать его, чтобы изгнать из него демона.       В памяти Баязида вспыхнули моменты прогулок по Стамбулу, когда он слышал досужие сплетни о том, что его рыжая мать — самая что ни на есть ведьма. Руки, которыми он сжимал свою нижнюю рубашку, прежде чем снять её через голову, напряглись до боли в мышцах.       — Его собственная мать, боясь осуждения и бедности, прилюдно воспринимала сына как демона — и Жан им стал. Любые прегрешения и капризы маленького ребёнка воспринимались как предвестники того, что вскоре им завладеет дьявол. Жана избивали с тех самых пор, как он научился ходить самостоятельно и принимать какие-то решения. Он тянулся к матери, которая стояла в стороне и позволяла мужу-фанатику делать с сыном всё, что ему заблагорассудится, — рассуждала Кадма. — В кого может превратиться такой ребёнок? В чудовище. Он не знает иного обращения, кроме как насильственного. Для него нет другого языка.       Шехзаде не мог не признать, что в её словах было огромное рациональное зерно.       Баязида считали мятежным и непослушным ребёнком, которому нельзя доверять, поскольку тот непрерывно лжёт, — и он в конце концов и впрямь научился верить в собственную ложь, превратившись в искусного лжеца.       Ребёнок становится тем, что в нём видят.       До рукоприкладства его отец доходил крайне редко, считая что-либо, кроме позорных оплеух, ниже своего султанского достоинства. Но если и оплеуха — то в присутствии холёных старших братьев, не иначе. Чтоб посмотрел в их глаза и почувствовал себя ничтожеством на их фоне.       Срабатывало на ура.       Баязид всегда чувствовал, что в глазах своих родителей он не такой, какой… «надо».       Руки защёлкнули заклёпки на стёганой броне и затем со взмахом набросили на плечи фиолетовую накидку, так, чтобы та за спиной эффектно пролетела веером. И впрямь сидело, словно сшито специально для него. Неужели они с Салацием хотя бы внешне были так похожи?       Баязиду не хотелось даже думать об этом.       Количество насилия не так важно тогда, когда приходится сравнивать его с мотивом насилия.       Салаций ведь наверняка, как и Баязид, свято верил в то, что поступает правильно.       — Как я и думала: аккурат на тебя, тютелька в тютельку, — Кадма широко улыбнулась, и взгляд тёмных глаз, жирно обведённых чем-то чёрным, показался ему болезненно пронизывающим. Женщина приблизилась к нему и отряхнула невидимую пыль с плеч, неустанно разглядывая Баязида в новой форме и не скрывая восхищения. — Я чувствую это. Чувствую, что Франсуа и впрямь не ошибается. Ты станешь прекрасным Указательным, Баязид. — Руки женщины сжали плечи шехзаде, взгляд её наполнился волнением. — Ты очень талантлив, никогда не забывай этого.       В крови его как будто пустились пузырьки воздуха — ему показалось, что внутри разорвался какой-то фейерверк и он вот-вот воспарит над землёй. Совесть вперемешку с затопляющим желанием отблагодарить за вожделенное признание спутали мысли Баязида, и он сжал губы, чтобы сдержать поток эмоций. Равнодушие лицу выходило скверно вернуть: выглядел Баязид так, словно вновь вернулся в свои семь лет, когда наткнулся на огромный поднос с пахлавой.       — Мне, наверное, никогда не говорили таких слов. Ну, кроме моей валиде, и то, мне кажется, она говорила это из жалости к моему положению. — Баязид выглядел понуро, словно ему на плечи опустили свинцовую плиту. — Думаю, она никогда не считала меня талантливым.       — С таким грузом тяжело жить, я понимаю твою боль. Здесь ты сможешь быть таким, каким захочешь. Можешь быть собой. Никто не станет осуждать тебя, пока ты не нарушаешь заповеди Братства. Но они логичны и просты: не навреди своей семье.       От желудка шехзаде отлила кровь. С ним происходило что-то поистине странное: слова Кадмы воздействовали на него, словно седативное зелье. Он чувствовал совесть, чувствовал стыд совершенно непонятной мотивации. Он ведь действовал в интересах защиты своей семьи, когда не согласился с решением Салация убить Нурбану и её ребёнка.       Ведь этот нерождённый ребёнок — его племянник.       А женщина, что его носит, важна для него.       Всё ведь логично?       Логично, что он преступил главную заповедь Братства, которое приняло его таким, какой он есть, для того, чтобы спасти её? Логично, что он совершенно не должен испытывать чувство вины за убийство ублюдка, который принадлежал к этому самому Братству? Логично, что ему должно быть безразлично, что женщина, которая не видела в этом ублюдке чудовище, потому что воспитала его, смотрит на Баязида и не подозревает о том, что перед ней стоит убийца её «сына»?       Логично.       Правда, когда это чувства волновало?       Баязид против воли отвёл взгляд, когда Кадма напутственно повела его за локоть к выходу, как бы намекая, что им уже пора. Шехзаде молча последовал за ней, чувствуя, как севший идеально, словно влитой, костюм Указательного почему-то душил его и жёг ему кожу.       — Ты, возможно, уже слышал, что чернокнижник Ишкибал примкнул к твоей семье? — внезапно спросила Кадма, когда они покинули бараки и направились в церемониальный зал.       Спина Баязида покрылась мурашками, но хода он не сбавил. Кадма даже не повернулась.       — Нет, не слышал. Он ещё жив? — конечно, он намекал на то, что ассасины ещё не предприняли попытку перехватить культиста и лишить его жизни.       — Жив, конечно. Пока.       — Почему Мастер ещё не отправил Айрис и Нелассара ликвидировать его? — вопросительно выгнул бровь Баязид и тут же предположил очевидное: — Он для чего-то нужен, не так ли?       — Тебе рассказывали историю лорд-магистра Сандро, верно? Тогда ты помнишь, что именно Ишкибал был тем, кто привёл его и верховную ведьму Ксану в Культ. Он всегда был его тенью и правой рукой. И то, что он в одночасье предал своих друзей и примкнул не к кому-то, а к османской семье, беспокоит и интригует Франсуа. Мы хотим понаблюдать за ним и выяснить, в чём мотивация этого перебежчика.       Если бы сам Баязид не знал о том, что его старшая сестра оказалась связана дьявольским ханом с этим беловолосым ублюдком, то уже был бы на полпути к Топкапы, чтобы своими руками свернуть предателю шею. Но Михримах, как он знал, цвела и благоухала в своём дворце, а значит, она окончательно превратилась в колдунью. К тому же, он помнил об отчаянных попытках Ишкибала заручиться прощением Фемы, чтобы спасти свою шкуру. То, что он был во дворце, несмотря на свирепые угрозы Нади убить его, совершенно не радовало Баязида. Он мог бы тысячи раз проклинать судьбу за такой поворот, но с сестрой его и так ожидал серьёзный разговор. Когда-нибудь в будущем. Когда они победят.       Кадма повернула голову и внимательно посмотрела на Баязида.       — Ты ведь не знаешь, в чём его мотивация?       — Откуда, — вздохнул шехзаде. Быстрее, чем следовало бы.       Но Кадма, казалось, легко поверила ему.       — Представляю, как ты переживаешь за свою семью. Ведь, в конце концов, Ишкибал может играть на две стороны. И тогда твои братья и сестра окажутся в огромной опасности.       Такое было возможно — такое в первую очередь было возможно. Баязид предполагал в своей голове лучший и худший вариант, но ни один из них, разумеется, не предполагал, что ублюдок чернокнижник останется в конце в живых. Он должен заплатить за ту боль, что причинил его сестре — да и всей Империи.       — И опасность эта заключается не только в смерти. Ты ведь это понимаешь, не правда ли, Баязид? — тише добавила жена главы Братства.       Спокойствие испарилось с лица шехзаде. Впившись напряжённым взглядом в спину Кадмы, он ощутил, как подкашиваются у него ноги.       Он понимал, что она имела в виду.       По мнению Братства, воздействие на людей культистов было похоже на чуму: если заражённый оказывается среди здоровых — то и те в конце концов заболевают.       Кадма снова посмотрела на Баязида, в этот раз с горящим сочувствием, от которого у него занемели конечности. Этот взгляд кричал ему: «Ишкибал заразит своей чумой твою семью».       — Когда Братство отпразднует победу, Баязид, ты понимаешь, о чём попросит тебя Мастер. Понимаешь ведь?       Понимаешь? Понимаешь ведь. Ты ведь это понимаешь?       То, как она произносила бесконечно эти слова, гипнотизировало его.       — Понимаю, — зашептали не его губы.       Мастер Шерали узнает о колдовстве его сестры и заставит его убить её. Прикажет.       Слова эти пробрались под его кожу и болезненно защипали его вены. В дымчато-зелёных глазах шехзаде Баязида проступила глубокая тьма. Или это была плёнка из слёз. Сосущее ощущение безвыходности завладело всем его существом. Он запутался, но знал точно: никоим образом он не допустит гибели Михримах. Никогда и ни за что.       Оставалась ещё и Нурбану с её ребёнком. В Братстве знали о печати морока, знали о той тьме, что завладела ей по прихоти ублюдков-культистов. И Баязид чувствовал, отчего его грудная клетка сжималась горячими обручами, что Культ будет преследовать и её, и его до тех пор, пока не уничтожат. Нелассар уже предупредил его об этом…       Нелассар.       Баязид открыл было рот, чтобы задать «матери Братства» главный интересующий его вопрос, но та внезапно развернулась к нему всем корпусом и сжала его плечи. В тёмных глазах засверкало торжество.       — Подожди в трактире, сынок. Церемония скоро начнётся, осталось совсем немного. — Баязид заметил, как, произнеся последние слова, Кадма как будто закусила губу, чтобы не сболтнуть лишнего. Но возбуждение, видимо, было слишком сильным, и она не выдержала, нагнулась ближе к нему и зашептала: — После ритуала тебя будет ждать самое главное… Пожалуйста, подготовься к этому.       — О чём вы? — нахмурился Баязид. Волнение Кадмы передалось ему по воздуху.       — Я не могу сказать. Франсуа говорит, что об этом очень важно не знать заранее…       — Но вы уже предупредили меня об этом.       — Я не удержалась, прости, — она отпустила его плечи и зашагала прочь. Баязид отметил, как пружинила её поступь, как будто она едва держала себя в руках. Странная женщина. — Нелассар придёт за тобой. А пока обожди в трактире.       Что-то головокружительно быстро менялось в его жизни. Что-то, что он не успевал уловить и обдумать. Слишком быстро он и Салаций обнаружили Нурбану и её спутника, слишком быстро он осознал, что их планы не совпадали, слишком быстро он убил своего собрата и слишком быстро оказался главным претендентом на его место. В Культе произошёл раскол, в рядах его семьи затесалась правая рука Сандро, его валиде всё ещё оставалась в Иншалосте, и о дальнейшей судьбе Нурбану ему было неизвестно.       Не говоря о том, что Франсуа собирался объединить в скором времени силы с охотниками и к весне закончить войну.       И его всё ещё волновало то, что собирался предпринять его брат Селим сейчас, когда Нурбану больше нет в Кырмызы Кале. Как Баязид выяснил, он объединил свои полки с солдатами принца Генриха, чтобы совершить нападение на крепость и забрать её оттуда каким-то образом. А открытая интервенция иностранных солдат и вовсе может привести к войне — а тогда, когда Османская Империя ослаблена, как никогда, это будет иметь катастрофические последствия.       Ассасины в трактире, разглядев фиолетовую мантию Баязида, уже превратившегося в Братстве в местную легенду, тотчас поутихли, принявшись с неподвижными лицами наблюдать за его перемещениями. И когда кандидат на должность Указательного пальца с мрачным видом уселся за самым дальним столиком, соглядатаи постепенно отвлеклись от него и вернулись к своей попойке и пустым беседам. Баязид же вонзился немигающим взглядом в самую дальнюю часть огромной церемониальной залы, разделённой с «районом» трактира линиями водных каналов, что добавляли залу большей живописности, и ощутил странную духоту. Именно там располагался выход на воздух, где, он знал, уже расположили высокий костёр с деревянным ложем, на которое уже положили тело мастер-ассасина Салация.       Кто-то что-то слишком громко гаркнул, и Баязид, вздрогнув, отвлёкся от своих мыслей и повернулся на звук. Пробежавшись взглядом по толпе ассасинов, он наткнулся на плешивый затылок уже знакомого ему, но всё ещё безымянного члена Братства. Шехзаде машинально принялся разыскивать его друга, англичанина Альфреда, но оного не обнаружил. В какой-то степени он хотел бы побеседовать сейчас именно с ним. Может, ему удалось бы расспросить его о Нелассаре. Вроде как между ними установился контакт.       Поднявшись со своего места, Баязид приблизился к Плешивому Затылку.       — Эй, — фамильярно обратился к нему шехзаде, ткнув того рукой в плечо, — где я могу найти Альфреда?       Собеседники-собутыльники Плешивого со смесью раздражения и любопытства оглядели новичка, которого Мастер удостоил чести войти в состав Руки. Плешивый как-то нервно повернулся, и Баязид понял, что тот был в не самом адекватном состоянии. Баязид разглядел землисто-желтоватый цвет лица мужчины и определил, что тот, кажется, был индусом. Побродив по толпе рассеянным взглядом, он указал подрагивающим пальцем куда-то в дальнюю часть трактира.       — А вон он, вусмерть наклюкавшийся… А чего тебе от него надо, твоя светлость?       Баязид оставил последний вопрос без ответа и просто удалился в сторону, указанную Плешивым. Альфреда он и впрямь обнаружил в противоположной стороне трактира, где тот расположился в строгом одиночестве с одной-единственной бутылкой чего-то явно очень крепкого. Англичанин сидел спиной ко всему Братству и хмурым взглядом дырявил свою выпивку. Увидев периферическим зрением, как к нему кто-то подошёл сбоку, он загудел:       — Пошёл прочь, я не в духе.       Вид у него был настолько потрёпанный, что Баязида эти слова, произнесённые слишком трезво для столь пьяного человека, заставили застыть и ничего не ответить. В их первую и единственную беседу этот суровый и циничный северянин показался Баязиду слишком заматеревшим для того, чтобы сейчас выглядеть… вот так.       — Я неясно выразился? — Альфред всё-таки повернул голову в сторону незнакомца и, разглядев в том Баязида, посмурнел ещё пуще. — А, приветствую, принц Баязид. Будь так любезен, проваливай. Не в настроении я, чтобы болтать.       Англичанин снова пригубил свою бутылку и наклонил её так, чтобы достать последние капли алкоголя. Осушив ту до дна, он разочарованно поставил её на стол, едва не опрокинув.       Шехзаде молча опустился на противоположный стул, чем вызвал раздражённый вздох и закатывание глаз со стороны потенциального собеседника, который этим самым собеседником явно становиться не планировал.       — Это ведь ты мне говорил, что для Братства я слишком впечатлителен? На тебе лица нет. Что такого случилось, что ты сидишь мрачнее тучи?       — Освальд! — крикнул Альфред трактирщику-ассасину. Тот поднял голову. — Принеси-ка мне ещё одну.       — Скоро церемония, ты же на ногах не устоишь.       — Тащи сюда, я сказал. Я сам разберусь.       Трактирщик пренебрежительно махнул рукой в сторону ассасина, но, по всей видимости, отказывать тому в просьбе не собирался.       — Ну, раз ты собираешься ещё добиться, расскажи, что стряслось, — надавил Баязид.       — Тебе так не наплевать? — выгнул бровь Альфред, глядя на шехзаде исподлобья. — В Братстве не принято сопереживать, Баязид. Избавляйся и от этой глупой привычки.       Трактирщик притащил Альфреду ещё одну бутылку, уже откупоренную, и ассасин мгновенно прильнул к ней. Совершенно не подразумевая растягивать удовольствие от тумана в голове, вызванного алкоголем. Он словно хотел забыться.       Что-то в этом напомнило ему о старшем брате, и Баязид почувствовал мороз по коже.       — Мой старший брат, Селим, едва не довёл себя до пьянства, — в тоне шехзаде поневоле смешались волнение и презрение, что вызвало тень насмешливой ухмылки на лице Альфреда. — Что смешного?       — Осуждать всяко удобнее, чем пытаться понять причину. Ты презирал его за это?       — Для наследника Османского государства непозволительно вести себя, как уличный пьяница, — произнеся эти слова, Баязид поморщился от того, насколько клишированными они прозвучали.       И пьяный Альфред именно это и подметил, приложив указательный палец к виску и хмыкнув.       — Твой отец, наверное, тоже считал, что для наследника Османского государства «непозволительно» быть несдержанным бунтарём без толики здравого смысла, — едва разборчиво прошелестел Альфред, беспощадно продавив слабую точку Баязида. Глаза шехзаде вспыхнули. — Но ты вроде как с его оценкой был совершенно не согласен. Потому что не считал себя таким. А вёл себя так, потому что отец тебя понять не желал. Смекаешь?       — Брат всегда был любимчиком отца и валиде. Мне не понять, какие трагедии он там топил в алкоголе, — пожал плечами Баязид. — Но и речь сейчас не о нём. Как видишь, несмотря на отвращение, я не порицаю тебя, а спрашиваюсь о причинах. Так поведай их мне, раз уж язык у тебя развязался.       Альфред упорно пытался не позволить себе заснуть и уверенно поддерживал падающую голову ладонью. Новая большая порция алкоголя окончательно затуманила взор англичанина, и тот теперь смотрел на Баязида без раздражения, а с усталым интересом.       — Больше всего в этой жизни я ненавижу ложь, — пробормотал наконец Альфред. — Да, вот так. Я равнодушен к убийствам, извращениям, но не выношу, когда другие лгут. И сам ненавижу обманывать.       Причина показалась шехзаде странной, но звучало это вполне искренне.       — Ты кого-то обманул? Поэтому топишь это в алкоголе?       Далее копаться в своих эмоциях Альфред явно не собирался позволять.       — Запомни, мой юный друг, что в Братстве… — он сделал огромный глоток и поморщился из-за обожжённого горла. Баязид едва не зацокал языком, глядя на это действо с нескрываемым отвращением. Альфред глубоко вздохнул, выпуская из себя вселенскую усталость. — Эх, в Братстве не принято делиться чувствами и переживаниями. Так что довольствуйся тем, что я сказал. А потом пойди и забудь об этом.       — Здесь же вроде как вторая семья, или я ошибаюсь? — шехзаде сложил ладони шпилем перед собой. — Как можно считать семьёй людей, которых совсем не знаешь?       Альфред впал в окончательную меланхолию и теперь просто разглядывал надписи на бутылке, что ему приволок трактирщик. Казалось, что вот-вот он и вовсе потеряет остатки связи с реальностью.       — Этого не знаю. Такому не научили, когда я пришёл сюда.       — Сколько лет ты в Братстве?       — Дай-ка подумать… Лет пятнадцать, кажись.       Губы Баязида растянулись в торжественной усмешке, он наклонился к своему собеседнику поближе. Вот оно. Альфред оказался «старичком» Братства и явно мог поведать ему о том, почему на разговоры о Среднем пальце Руки и Мизинце наложен неформальный запрет. Большинство просто не знало ответа, а те, кто знали, угрюмо молчали, давая понять, что за раскрытие правды можно и поплатиться.       — Почему Рука Мастера зовётся Рукой? — спросил Баязид.       Альфред, даже будучи пьяным, умудрился посмотреть на шехзаде, как на умалишённого.       — Потому что если есть «пальцы», то должна быть и Рука? — парировал Альфред, потерев ладонями лицо. — «Нога» звучала бы… не так внушительно.       — И к чему слова о руке и пальцах, если пальцев всего три? — съязвил шехзаде, старательно изображая свою озабоченность семантикой этих слов. — Что это за внушающий трепет и ужас Мастер Братства Ассасинов, у которого смертоносная рука — трёхпалая?       Слова Альфреда о том, что он ненавидит лгать, как никогда вовремя могли сыграть на руку Баязиду. Англичанин-ассасин уже едва сидел, сознание его почти оставило хозяина, и именно этим можно было с успехом воспользоваться. Альфред посмотрел рассеянным, размытым взглядом на лицо Баязида и заметил странным голосом на смеси родного английского и французского:       — Мастер бы назвал это чувство déjà vu… Лему ещё вот вроде только вчера сидел прямо тут, передо мной, и допытывался, допытывался… Прям как ты. Вы и впрямь так похожи.       Слух Баязида остро отреагировал на новое имя. Он сощурился, не шевелясь, — боялся спугнуть разоткровеннившегося Альфреда. Тот, казалось, и не заметил того, что сболтнул, словно посчитал, что остался один.       Баязид попробовал сыграть не в вопросы, а в утверждения.       — Лему — это один из «пальцев».       — Мизинец. Любимый сын Мастера, он же Феликс Шерали… — вспоминал англичанин. — Какой хороший был парниша. Эх, наверное, он был единственным, кто никогда не забывал о Кредо. Когда он умер, больше никто и никогда не смог занять его место…       Альфред рассматривал Баязида так, словно видел его размытые очертания: щурился, потряхивал головой, возвращая скользящую по щеке ладонь обратно, чтобы голова не упала. В трезвом состоянии он бы вряд ли сумел поговорить о таком. Но он не лгал, в этом Баязид не сомневался. Он уважал этого покойного Лему — и, возможно, по этой причине и обратил своё внимание на Баязида, ведь, по его же словам, они были похожи.       В голове Баязида внезапно разбилось стекло. Он вспомнил одну из первых своих бесед с Фемой.       — Я удивился, когда он предложил мне это. Он сказал, что выделил меня среди моих братьев.       — И ударил в самое слабое место. Впрочем, может, дело объясняется гораздо проще.       — Например?       — Может, ты как-то похож на его погибшего сына.       Руки шехзаде задрожали мелкой дрожью. Уже второй человек говорил ему о схожести с ассасином, имя которого произносить в Братстве было табу. Мастер-ассасин Мизинец, сын Франсуа Шерали, Феликс…       Тот, местью за которого, по словам Нади, был одержим Франсуа.       В голове Баязида зароились тысячи вопросов, перемешиваясь, не складываясь в чёткие предложения, оставаясь обрывочными, чересчур эмоциональными. Ему захотелось просто встряхнуть Альфреда, запретив тому спать, и заставить выплеснуть из себя всю нужную ему информацию. Чуяло сердце Баязида, что не в его таланте было дело, раз Франсуа заметил его ещё в крепости Тепедье. И если он собирался с самого начала заставить его примкнуть к Братству, то тогда его действия и впрямь были проверкой.       Теперь Баязиду было гораздо понятнее, что же такое горело в глазах обычно холёного и тщеславного француза, который смотрел на османского принца и видел в нём погибшего сына.       Глубокая скорбь.       Но стояло ли за этим ещё что-то? Хотел ли Мастер приблизить к себе Баязида только для того, чтобы видеть в нём погибшего Феликса? Или он преследовал ещё какие-то цели?       — Ты должен рассказать мне о нём, Альфред! — со всей серьёзностью выпалил Баязид, наклонившись вперёд и схватив почти задремавшего ассасина за предплечье. — Поздно отнекиваться! Врать — тем более. Говори!       Альфред, которого жестоко вырвали из объятий Морфея, напряжённо уставился на шехзаде, словно совершенно не понял, чего тот от него хотел.       — Что говори? — Язык его заплетался, из-за алкоголя он нёс чушь. — Принц, оставь меня уже в покое…       По спине шехзаде внезапно прошёлся странный холодок, который пригвоздил его к стулу.       — Давно следовало отправить тебя отдохнуть, Альфред, — запричитал кто-то сзади. — Ты так устал, что уже не держишь язык за зубами.       Нелассар.       Баязид не успел повернуться к мастер-ассасину, который уже в который раз за последние дни врывался в самый неподходящий момент, как тот тенью обошёл их столик и лёгким движением схватил вмиг проснувшегося Альфреда за воротник накидки. Тот испуганно уставился на невозмутимого Безымянного.       — Прости меня, Нелассар, я был пьян и не соображал, что говорю…       — Ну, разумеется, — согласился тот, всё ещё держа Альфреда за ткань на затылке, словно нашкодившего кота — за шкирку, и достал из-за пояса маленькую непрозрачную склянку. — Вот сейчас ты это выпьешь, и тебе станет лучше.       Увидев, как мастер-ассасин откупоривает подозрительную склянку, Альфред не сдержался и перепуганно стиснул зубы. Брови его встали домиком, глаза едва не вылезли из орбит.       — Нет, дьявол меня раздери! Нелассар!.. — Альфред не успел закончить фразу из-за содержимого сосуда, которое вдруг вылилось ему в рот.       Баязид дёрнулся всем телом, обнажив челюсти в порыве ярости, но один-единственный резкий взгляд Нелассара вновь пригвоздил его к земле, заставив почувствовать, как сгустилась в жилах кровь из-за того мороза, что царил в этих пустых голубых глазах.       Англичанин сморщился, будто проглотил кислейший лимон, и безвольно опустился на пол. Баязид увидел, как потухли его глаза, и невольно сглотнул. Нелассар кивнул нескольким ассасинам, которые доселе молча наблюдали за этим действом, и указал им поднять своего собрата на ноги.       — Уведите его, пусть проспится. Утром сообщите ему сами знаете что.       Что он дал ему? Яд? Успокоительное? Отрезвляющее?       Вряд ли — тогда бы это не испугало бедного престарелого Альфреда так, словно он собирался выпить раскалённую лаву.       — Пойдём, всё готово для погребения. Остальные присоединятся чуть позже.       Нелассар бросил в Баязида скучающий взгляд и последовал в сторону выхода на поверхность, где их должен был ожидать погребальный костёр Салация. Едва оторвав ноги от пола, шехзаде тенью последовал за мастер-ассасином. Сердце его разрывали самые противоречивые эмоции, мысли продолжали роиться, как сумасшедшие, переплетаясь в самые разные и дикие теории.       Но самое главное — он острее всего ощущал страстное желание вцепиться самодовольному ублюдку в глотку. За препятствия, за угрозы, за мальчишку Фараджа — за всё, из-за чего Баязид презирал его всей душой.       — Форма на тебе сидит хорошо, — заметил Нелассар странным голосом.       — Спасибо, я уже думал сесть в уголок и расплакаться от того, что не услышал этого комплимента от тебя раньше, — процедил в ответ Баязид, для пущей ехидности отряхнув свою броню двумя пальцами.       — Язвишь, прямо как Салаций в начале своего пути. Видимо, одежды и впрямь имеют значение, — мастер-ассасин шёл медленнее обычного, желая продолжить этот бесполезный диалог во что бы то ни стало. — Ты знаешь ведь, что он не был таким кровожадным, когда только стал Указательным?       — Да, знаю. До Указательного он был ангелочком.       — Не ангелочком уж точно, но и не монстром, каким его уже увидел ты. Его отличало от других лишь то, что он всегда был решителен в своих поступках. Никогда не размышлял дольше пяти секунд, всегда действовал по воле импульса. Детство у него было, прямо скажем, непростое — и отпечаток наложило соответствующий. У Салация нет понятий о сострадании и милосердии, потому что к нему они никогда не были применены.       — Я слышал, что во время уличных игр он вырывал девочкам волосы, отрывал головы игрушкам и приносил в кровать своей матери мёртвых обезглавленных крыс.       — Потому что волосы вырывали ему, ещё когда он мочился в штаны. Так он отвечал детям, которые обижали его за то, в чём он не был виноват. Головы он отрывал только тем игрушкам, которые ему приносил отец — и которые он смазывал освящёнными маслами, на которые у его единственного наследника была сильная аллергия. И он об этом знал, разумеется. Из ребёнка, который вырос с мыслью, что его хотят убить самые близкие ему люди, не мог вырасти ангел.       — К чему эти речи? — раздражённо простонал Баязид, разведя руками. — Мне пожалеть его? Поцеловать в лобик и разрыдаться, прежде чем сжечь его тело?       Нелассар внезапно остановился и повернулся, чтобы встретиться прямыми взглядами с шехзаде. На лице Безымянного крайне редко проступали признаки хоть каких-то эмоций, но эти последние минуты перед посвящением Баязида должны были, видимо, стать тем самым исключением.       — Опять ты слушаешь, но ни черта не слышишь, — Нелассар позволил досаде проступить в своём голосе. Мастер-ассасин сдвинул брови на переносице. — Я предупреждал тебя о том, чтобы ты покинул Братство.       — Прости, что не прыгаю по каждой твоей команде, — вновь съязвил Баязид, подняв брови в издевательской манере так, что лоб исполосовали три глубокие морщины.       — Став Указательным, Салаций превратился в бездушного убийцу без намёка на следование Кредо. А без него мы всего лишь шайка головорезов, убеждённых в том, что следуем какой-то там высшей идее. Ты на него похож. На Салация. Ты шумный, строптивый и безоговорочно осуждаешь тех, кто не похож на тебя. И следуешь идее, что делаешь мир вокруг себя лучше. За этой дверью, — ассасин указал на небольшой тёмный коридор, но Баязид не проследил за его взглядом, — выход к сточным каналам. Я даю тебе последний шанс уйти отсюда.       Баязид поджал губы, изобразив задумчивость, после чего сделал «неуверенный» шаг в сторону указанного коридора. Затем остановился и глухо рассмеялся.       — По-твоему, я настолько идиот, что поведусь на этот пустопорожний приступ альтруизма, Нелассар? — шехзаде сверкнул злобными глазами на мастер-ассасина. — Когда ты убивал мать Фараджа, хотя это не входило в задачу, ты тоже преследовал гуманные цели?       Огромное разочарование затопило Нелассара, и тот только покачал головой, словно показывая, что потерял всякую надежду образумить идиота.       — Ты такой же идеалист, каким был Салаций. И Айрис.       — И Лему? — вдруг поддел его Баязид, уставившись прямо в замершее лицо Нелассара.       В том, как медленно мастер-ассасин поднял голову на шехзаде, было что-то жуткое.       Толку сворачивать назад не было, и Баязид скрестил руки на груди. Невольно вставая в защитную позу.       — Ты знаешь, что Альфред мне рассказал, иначе зачем тебе наказывать его. Так что и мне нет смысла делать вид, что я ничего не слышал и не понял. Я прекрасно всё понял. Я похож на умершего сына Мастера, Феликса, не так ли?       Бледность Нелассара сменилась синевой, обычно пустые и холодные глаза наполнились каким-то устрашающим безумием. Ассасин чуть наклонил голову вбок. Баязид не мог врать себе и не замечать, как от этого взгляда, который обещал медленную и очень мучительную смерть, у него становились холодными и влажными ладони. Они стояли в той части лестницы, которая метафорически разделяла их путь на три дороги: назад — в Братство, наверх — к погребальному костру и должности Указательного, вглубь коридора, на выход — к побегу.       И он стоял на перепутье.       — Вопрос в том, почему ты так трясёшься над этой тайной, словно её раскрытие будет стоить тебе жизни? Но ты не выглядишь испуганным. Ты выглядишь злым. Впервые вижу тебя таким, сукин сын. Ты так жаждешь, чтобы я ушёл, почему? — Баязид с вкрадчивым интересом во взгляде сощурился, губы его украсила ухмылка. — Может ли быть так, что ты просто ревнуешь? Мастера ко мне? Мастера к Лему? И то, что мы похожи, заставляет тебя…       Нелассар в один широкий шаг преодолел разделявшее их расстояние и грубо схватил Баязида за грудки. Его пальцы горели огнём — он мог даже через ткань это почувствовать. Руки шехзаде в ответ сжались в кулаки, к конечностям прилила кровь, и едва мастер-ассасин замер, Баязид неожиданно взорвался, как пороховая бочка, и сам схватил Нелассара за грудки. Никаких скрытых клинков или уловок с техникой ближнего боя. Только грубая сила, только отчаяние в каждом жесте.       Баязид был достаточно опытным воином, чтобы понять, когда противник собирался убить, а когда просто играл мускулами.       Нелассар не хотел убивать Баязида. Но то отчаяние, с которым он сейчас смотрел на него, было оглушительным, а причины так и остались неясными. На ревность было не похоже, на искреннее сопереживание судьбе Баязида — тем более.       — Никогда, — чеканил он с тихой, вибрирующей яростью, что щипала кожу лица шехзаде. — Не смей. Говорить. О Лему. Ни единого. Ублюдок. Звука. Ты и волоска его не стоишь.       — Аллах-Аллах, — лицо принца исказилось в глубоком презрении, и он чуть отклонил голову назад, чтобы смерить полным омерзения взглядом Нелассара, — в каких, прости меня Всевышний, греховных связях вы состояли, что ты слюной брызжешь в память о мёртвом…       Кулак Нелассара с глухим звуком впечатался в стену по левую сторону от головы Баязида. Тот замер, ошарашенно уставившись на мастер-ассасина, отметив вздувшиеся на висках вены и покрасневшие от напряжения глаза.       — Глупый мальчишка! — прошипел Безымянный, с трудом восстанавливая дыхание. Он разжал кулак и распростёр растопыренные пальцы по стене, как будто удерживая равновесие. Второй рукой он всё ещё держал Баязида за грудки. — Я бы вскрыл тебе череп, если бы не Мастер.       Собрав всю свою ярость в кулаках, в которых держал ткань плаща противника, Баязид порывисто оттолкнул того от себя, заставив отступить на несколько шагов. Шехзаде гневно сощурился, сжав губы в тонкую линию, и, тяжело дыша, демонстративно отряхнулся.       — Что ты привязался ко мне, Аллаха ради?! — выпалил он презрительно. — Ни на шаг от меня не отходишь с того самого дня, как я попал сюда! Слова о том, что меня не должна волновать твоя мотивация, — пустой звук. Сначала ты прикрываешь меня с контрактом на Фараджа, потом требуешь, чтобы я покинул Братство, потом накидываешься с кулаками, едва речь зашла о давно умершем Мизинце. Что, чёрт подери, с тобой не так?       Баязид мог своими глазами наблюдать, как разглаживались морщины на его лбу, как затухала искра в глазах и те вновь становились пустыми, как высокомерно поднимался его подбородок. Как он снова становился собой.       — Я тысячу раз пожалел о том, что выгородил тебя тогда, — выплюнул Нелассар. — Мне казалось, что после того, как ты осознаешь, что не подходишь Братству, тебе хватит ума уйти отсюда.       — Откуда такая забота обо мне?       — Не о тебе. Я забочусь о Братстве, ты, идиот. Такие, как ты, приносят с собой только проблемы, хаос. Ты видишь здесь сообщество, борющееся за идею какого-то высшего правосудия, но это уже давным-давно не так. Мы превратились в тень самих себя, добровольно пойдя за Мастером тогда, когда он охоту на Сандро, свою личную месть, превратил в священную миссию всего Братства.       — Наши интересы в кои-то веки напрямую совпадают, — возразил шехзаде, скрестив руки на груди. — Мастер охотится за Сандро. Я тоже. Так в чём проблема?       Нелассар закатил глаза, сжав руку с раздолбанными в кровь костяшками в кулак.       — Ты полагаешь, после того, как война закончится и Сандро будет уничтожен, ты преспокойно сложишь клинок и вернёшься к своей привычной жизни?       В ушах Баязида зашумело.       Очевидный вопрос. Почему же он о нём ни разу не подумал?       Очевидный ответ. Баязида с детства попрекали тем, что он мыслил всегда тактически, не думая о будущем. В этом они с Селимом всегда были различны, и на это чаще всего обращали своё негодование и валиде, и отец-Повелитель.       Влезть в драку, осыпать оскорблениями, выразить свой гнев на глазах у других, казнить, не подумав о последствиях, взбунтоваться без размышлений о том, во что это далее выльется, — в этом был весь Баязид.       И это ярко отразилось на его лице вспышкой озадаченности. Нелассар, заметив это, вскинул бровь и медленно моргнул, говоря этим жестом, мол, о том и речь.       — Братство не отпустит тебя.       — Вы в цепях меня держать будете, что ли? — хмыкнул шехзаде, впрочем, с совершенно не уверенным видом.       — Я неверно выразился. Не Братство тебя не отпустит, а ты не отпустишь Братство из себя. Я многих ассасинов видел. И все те, кого ты видел здесь, кто остался с нами, это сироты, убийцы поневоле или по своему осознанному выбору, диссиденты, дезертиры. У них нет другой семьи, кроме Братства. У них нет ничего, кроме Братства. У тебя же остаётся семья, даже твоё государство. И если ты и сложишь клинок и вернёшься туда, призраки убитых тобой, запах их крови, запах Аргмагена, запах Братства и вседозволенности, которое предполагает Кредо за пределами нашего дома, — вот это тебя не отпустит.       Нелассар свёл брови на переносице, делано улыбнувшись, и взгляд его сделался странным — Баязидом завладело необъяснимое желание отступить на пару шагов от этой колючей ухмылки. Казалось, он снова использовал свой необъяснимый талант при желании врываться в эмоциональный фон человека и манипулировать им, дёргая за ниточки. В грубой силе Баязид не чувствовал себя проигравшим, не боялся подобных стычек — они были ему в максимальной степени понятны.       Но когда Безымянный смотрел так, он засовывал руку прямо в душу, в самые потаённые уголки. И это было крайне неприятное ощущение. Словно ты обнажён.       — Я всё равно не вижу связи. — Баязид отрицательно покачал головой. — Ну покину я Братство, ну не отпустит оно меня — и дальше-то что? Какая тебе с того тревога?       Нелассар выдохнул со всей накопившейся усталостью. Казалось, ему уже доставляло физическую боль общение с ним.       — Пока живы Мастер и его желание мести, всё останется, как есть. Ты слишком инороден для Братства, для наших собратьев. Ты смутьян, привлекающий к себе и своему идеализму слишком много внимания.       — То есть моё присутствие заставляет других ассасинов задумываться о чём-то? — с насмешкой в голосе переспросил Баязид, выгнув бровь. — Что за чушь.       — Ты не знаешь, о чём шепчутся в кулуарах, а я — да. Османский наследник, вступивший в Братство не из жажды мести или алчной тяги к убийству неугодных себе, заставляет их видеть в тебе пример. Они начинают обсуждать выданные им Братством задания. Начинают шептаться об идеалах. До того, как ты пришёл сюда, их ничего из этого не волновало. И это позволяло сохранять необходимую гармонию в Братстве. Мастер желает поставить тебя на место Салация не из признания твоих талантов, а из желания утихомирить волнующиеся воды. Он хочет показать Братству, что ты, что бы ни случилось, такой же, как остальные.       — …а это не так, — закончил Баязид с торжественной ухмылкой на губах. — Значит, я вдохновляю их и заставляю задумываться о правильности сделанного выбора. Мне стоит собой гордиться.       — Гордись собой вне стен Братства. Исчезни отсюда. Я в последний — самый последний — раз предлагаю тебе это. Это будет самое правильное решение и для тебя, и для Братства.       Нелассар никогда не упрашивал.       И всё же упрашивал.       Значит, общество, однажды следовавшее за светлой и философской идеей Кредо и вскоре утратившее её, превратившееся в кучку головорезов, видело в нём, Баязиде, какой-то идейный светоч? А он и не заметил этого. Разумеется, он замечал, что в последнее время даже Альфред и этот Плешивый Затылок размышляли о святости жизни, но шехзаде не воспринял это как что-то из ряда вон выходящее — потому что не имел представления о том, о чём обычно переговаривались в Братстве.       И даже этот Альфред… Глядя на то, как матёрый убийца топил свои внезапные тревоги в алкоголе, Баязид на долю секунды допустил в своей голове шальное предположение, что это вряд ли было обыденным делом.       Что-то и впрямь менялось в Братстве. Нелассар наблюдал за этим и, осуждая то, в кого превратился Салаций, сетовал на то, что их идейная организация растеряла, собственно, в этой самой идее. Но он предпочитал изменениям статус-кво. Он добровольно решил всеми силами способствовать тому, чтобы Братство не принялось критически осмыслять личную вендетту Мастера и не принялось противиться его решениям тогда, когда это меньше всего необходимо.       Вопрос оставался в том…       — Удивительно, что Мастер не выказывает тебе особой любви и приязни, — отметил Баязид спустя некоторое время размышлений. Нелассар застыл с хмурым выражением на лице. — Ты так верен ему. Возможно, даже больше, чем кто бы то ни было в Братстве. Может, больше Кадмы. Она его жена, и мотив там, конечно же, другой. Братство для неё — это многодетная семья, куча «сыночков». Так что же Мастер для тебя такого сделал, что ты так безоговорочно ему предан, хоть и видно осуждаешь за то, что он отрёкся от такого важного для тебя Кредо во имя собственной вендетты?       Лязг отрывающейся железной двери вверху, в конце лестницы, вынужденно оборвал их диалог. В куске пролившегося света показалось тёмное очертание миниатюрной фигурки.       — Шустрее, всё готово, — отрапортовала Айрис, тотчас отворачиваясь и ретируясь.       Нелассар, не говоря больше ни слова, поднялся наверх, и Баязид так же молча последовал за ним. Он догадался, что он не сможет из него больше выудить ни слова относительно чего-то личного. По крайней мере, сейчас. Всё-таки Безымянный оставался для Баязида неразгаданной загадкой: человек, показавшийся ему чудовищем едва ли не более жестоким и хитроумным, чем маньяк Салаций, внезапно проявлял заботу и сопереживание в отношении Братства, своей единственной семьи.       Уже оказавшись на поверхности, Баязид невольно сощурился, когда после длительного времени в подземельях в глаза ему ударил яркий свет зимнего солнца. Он прикрыл глаза ладонью на манер козырька и разглядел, что этот потайной выход из Аргмагена был замаскирован под фонтан, выбитый прямо в небольшой скале, окружённой сухими ветвями винограда. Вокруг двери, которая в обычное время была прикрыта фальшпанелью из камня, отодвигавшейся с помощью небольшого скрытого рычага, распространялось подобие сада из камней с жутковатыми статуями. Весь сад был окружён стенами здания Торговой палаты, которую использовал Франсуа Шерали в качестве своей «резиденции» в Стамбуле, и выходил одной из своих сторон на Босфор.       Дорожка из камня витиевато вела к возведённому для ритуала костру. Сердце Баязида пропустило один тревожный удар, когда на деревянном ложе он разглядел труп Салация. Руки мертвеца были сложены на груди, и сам он был облачён в полностью чёрные одежды, кроме фиолетового плаща, который красиво ниспадал с левой части ложа вниз и развевался на ветру.       Нелассар вёл Баязида к ритуальному костру, и когда их дорожка становилась угловатой и вела то вправо, то влево, у шехзаде появлялась возможность разглядеть выражение лица мастер-ассасина.       Лицо его, как обычно, не выражало никаких эмоций, но вот глаза пустыми в этот раз не были. И либо так отражались лучи солнца в почти бесцветных глазах Безымянного, либо это была едва скрываемая тревога. И это заставило Баязида ощутить странное давление в груди, описать природу которого у него никак не выходило.       — Эй, Нелассар, — обратился вдруг к мастер-ассасину шехзаде, когда до ритуального костра оставалось совсем недолго.       В голосе его смешались такие странные и неуместные, учитывая, что они несколькими минутами ранее едва не выпустили друг другу кишки, панибратство и волнение, что Безымянный даже не среагировал с привычной пассивной агрессией.       — М-м? — донеслось от него.       — Кадма сказала, что после ритуала «меня будет ждать самое главное». И, мол, Франсуа сказал, что мне важно об этом не знать заранее.       — И что?       — О чём она говорила?       «О том, о чём ты не должен знать заранее, и в этом суть?» — казалось, Баязид уже мысленно услышал ответ Нелассара, но внезапно тот развеял его предсказания, произнеся негромко:       — После ритуала ты убьёшь Раймунда.       Баязид почувствовал, как от услышанного у него подкосились ноги. Он остановился, примитивно не в силах больше идти, и уставился на спину Нелассара в глубоком ужасе. Тот, вздохнув, обернулся и посмотрел на него через плечо.       — Как… — запинался он, чувствуя, как заплетался язык. — Как это возможно?.. Откуда он?.. Кто?..       — Альфред.       Нурбану, Нурбану, Нурбану.       Это были единственные его мысли в этот момент. Ведь в последний раз он видел Нурбану, которая вот-вот должна была разрешиться от бремени, в сопровождении именно этого глупого француза и Ибрагима Паши. Судьба последнего его тоже волновала, так как он должен был вызволить его валиде из Иншалоста.       — Он захватил и твою венецианскую рабыню. Вернее, рабыню твоего брата. Вечно забываю, что это ещё не до конца решённый вопрос.       — Где она, Нелассар? Где Нурбану?! — прошипел Баязид, не скрывая дрожи в своём голосе. Подрагивающими пальцами он вцепился в предплечье мастер-ассасина и уставился ему в глаза с выражением невыносимого страха и растерянности. — С ней всё в порядке?       Безымянный убрал руку Баязида со своего предплечья. Взгляд его стал грозным.       — Я давал тебе шанс сбежать, когда была возможность. Не единожды. Я давал тебе понять, что могу добраться до этой твоей Нурбану, но ты меня не послушал. Вини теперь только себя.       Он развернулся, чтобы продолжить свой путь, но Баязид, бросив шальной перепуганный взгляд в сторону ожидавших около костра Айрис, Мастера и Кадмы, которые были поглощены своей беседой, снова остановил его. Страх ударил ему в кровь настолько сильно, что он был готов пуститься в унизительные мольбы. Шехзаде снова вцепился в ткань плаща Безымянного, чем вызвал у того приступ холодного гнева.       — Что с ней будет? Скажи мне, где она? Она родила? С ней всё в порядке?       — Ты выглядишь жалко. Отпусти.       — Отвечай!       — Ты уже не в том положении, чтобы требовать от меня ответа, — Нелассар выглядел ожесточённым. — Сейчас ты завершишь ритуал и примешь на себя роль Салация. После ты убьёшь Раймунда, повинного в его смерти, и на этом всё закончится.       — А Нурбану? — голос его дрогнул. — Я не подниму на неё руку!       — Ради бога. На неё поднимут руку другие ассасины, когда придёт время.       — Ты же знаешь, что я не допущу, чтобы ей причинили боль, — ощерился шехзаде, в глазах его заорали демоны.       — Допустишь, Баязид, допустишь. — И тут в глазах Нелассара засверкало что-то очень странное. Какое-то обещание. Или угроза? Или снова какое-то глухое, эфемерное сопереживание? — Поверь мне на слово.       Оглушённый услышанным, он опустил голову и в каком-то полуобморочном состоянии добрался до главы Братства и погребального костра. Не слыша ничего вокруг себя, кроме собственного гулкого сердцебиения в ушах, шехзаде Баязид принял из рук Шерали факел и с опустошённым видом встал напротив сухих поленьев. Вокруг костра собрались и остальные ассасины, образовав плотный полукруг, и под их гулкие молитвы Баязид засунул пылающий факел прямо в самые сухие ветки.       Глядя на то, как огонь быстро распространялся по костру, как начал пожирать сначала одежду Салация, а после и его плоть, пока огромная стена из огня не скрыла обуглившийся труп от любопытных глаз, Баязид не чувствовал ничего. Просто ничего. Ни мук совести, ни злорадства — только сплошной звон в ушах. Всё, о чём он думал, это о том, что если ассасины сумели добраться до Раймунда и Нурбану, то, возможно, и его валиде с Ибрагимом Пашой угрожала какая-то опасность. Впрочем, Нелассар ни слова не сказал о визире. Может, оставалась какая-то призрачная надежда на то, что с его матерью всё было в порядке…       Но Баязид о ней просто не думал.       Вместо толпы ассасинов он видел просто огромное чёрное пятно, а вместо Мастера Шерали, вставшего рядом с ним и начавшего произносить какую-то торжественную речь о назначении его Указательным, — размытый силуэт.       Ещё год назад он бы вспылил и попробовал разнести своими силами всё Братство, лишь бы сломать судьбу и не позволить Нурбану погибнуть. Но он наконец признал, что все его необдуманные и импульсивные действия всегда если к чему и приводили, то исключительно к хаосу.       Он был бессилен что-то сделать, не навредив ещё больше. И это опустошающее его нутро чувство было просто ошеломительно пугающим. Вознёсшись в своих надеждах практически до небес, посчитав, что всё наконец складывалось как нельзя лучше для него и его семьи, он ощутил, как больно было падать с этих вершин.       Судьба вновь обманула его. Посмеялась над ним. Пнула под дых. Раздробила все косточки.       И он больше ей не верил.       Фема, Михримах, Селим, Нелассар, Альфред, Ибрагим Паша, Повелитель — все в той или иной степени твердили ему, что в этой жизни слишком много обмана и лжи, чтобы он сам мог считать себя святошей, который только и делает, что своими поступками развеивает тьму. Он ведь и впрямь считал, что его стремление к победе и справедливости — всё это гарант того, что в конце концов он победит.       А он проигрывал — каждый раз проигрывал.       Довольно детских игр и мальчишеской наивности.       Он осознавал, что эти максималистские черты и стремление сломать законы жизни потихоньку застилают ему глаза навязчивым туманом, мешают мыслить здраво, но не хотел ничего с этим делать. Баязид видел лишь, как этот грязный культ едва не убил его отца, лишил его рассудка, как измучил его мать, как искалечил его возлюбленную, как изменил до неузнаваемости его любимую сестру, как опорочил весь Стамбул, почти сравнял его с землёй.       Он такой слепой ненавистью всё это возненавидел, что посчитал, что сам, на пару со своим личным могуществом и стремлением к правде, сможет выиграть эту войну.       — Настало время главного, братья! — торжественно произнёс Шерали, взмахивая обеими руками.       Ассасины синхронно загудели, предвкушая убийство того, кто посмел отобрать жизнь у Салация. Баязид стоял спиной к жаркому костру, уже пожравшему тело бывшего Указательного, и безучастно наблюдал за происходящим. Запах палёной плоти бил в нос, но он даже не поморщился от этого, продолжая отстранённо следить за манерными движениями Шерали. Периодически, когда взгляд шехзаде цеплялся за его профиль, он невольно подмечал его странный прищур, нехарактерный для обычно безразличного выражения лица.       Но дальше эту мысль он продолжать был бессилен.       Сначала к нему приблизилась Айрис, чтобы передать искусно сделанный эбонитовый лук, предназначенный для подобных ритуальных убийств. Ему казалось, что ассасины предпочитают убивать своими скрытыми клинками во имя большей выразительности момента, но, видимо, в стрельбе из лука был заложен какой-то особый смысл. А после к нему подошёл Нелассар — и в этот раз уже и его глаза ничего не выражали. Безымянный передал новоиспечённому Указательному склянку, изогнутую в форме песочных часов, и кивком указал выпить её. Баязид безропотно осушил сосуд и брезгливым жестом кинул её в руки Нелассара, который никак не отреагировал на подобную наглость.       Скорее всего, это и было той самой сывороткой, которую выпивали все новые члены Руки. Впрочем, никакого «колдовского» эффекта шехзаде не почувствовал.       — Где он? Где Раймунд? — равнодушно поинтересовался Баязид, разминая шею.       Шерали едва заметно усмехнулся и кивнул головой в сторону той самой потайной двери в скальном фонтане, откуда недавно вышли все остальные ассасины и Нелассар с Баязидом.       — Ведут, мальчик мой.       Он напряг зрение. Двое ассасинов вели вырывающегося со всей силы француза, чьё тело было закутано в тёмную робу. Радовало, что встретиться с ним взглядами перед убийством не представится возможности — и маска с вырезами для глаз, которые он и раньше видел в темницах Аргмагена, полностью закрывала лицо.       Баязида это радовало. Он не хотел его видеть.       Почему-то после этой мысли он вспомнил о Мехмеде. Потому что именно он бы сейчас ужаснулся той волне сладостного предвкушения убийства, которая поднялась в омертвевшей грудной клетке младшего.       А Баязид только и думал о том, что не хочет убивать Раймунда… но одновременно и мечтает поскорее убить его, потому что тогда эта глухая боль наконец прекратится.       Братство не отпустит тебя. Ты сам не отпустишь Братство.       — К чему маска? Для антуража? — как-то нервно хмыкнул он.       — Традиции, — холодно отозвался Шерали.       Один из ассасинов едва не потерял равновесие из-за внезапной подсечки, сделанной едва ориентировавшемся в пространстве Раймундом. Этот выродок определённо хотел жить. Наконец эскорт довёл дёргающуюся жертву до середины каменного сада, прямо напротив ритуального костра, и подняли головы наверх, показывая, что готовы.       — Он твой, Баязид. Прикончи его.       — Слушаюсь, Мастер, — угрожающе низким голосом прошипел Баязид, перекладывая лук из правой руки в левую. Была ли искренность в этих словах? Возможно, нет. Возможно, да.       Баязиду было безразлично. Ему просто хотелось прикончить этого несчастного француза, чтоб оборвать страдания обоих. К сожалению, капитану роком было предписано умереть из-за опасного интереса к Нурбану. Что ж, справедливости ради, подобная участь, возможно, ждала и Баязида, за тем исключением, что он бы больше сопротивлялся перед смертью.       Пальцы потянулись к стреле в колчане, тоже выданном Айрис, и обмакнул ту в смертельный быстродействующий яд, созданный ассасинами специально для таких убийств. Баязид перенёс вес на левую ногу и вставил стрелу хвостовиком в гнездо, натягивая тетиву.       Сейчас всё закончится.       — Стреляй. — Звучит приказ над его ухом, и стрела моментально, словно бы ожидая этой фразы, со свистом рассекает воздух, вонзившись через секунду прямо в горло несчастному Раймунду.       Довольно точное попадание, если учитывать, что в стрельбе из лука Баязид никогда особо искушён не был. Сыворотка?       Никто из ассасинов не произнёс ни звука.       Спустя долгие секунды тело бесшумно падает на землю, обагряя кровью камни и снег. Короткие судороги пронзают его плоть и через несколько мгновений отпускают.       Спокойствие, окатившее Баязида прохладной щекочущей волной, влило в его мышцы силу и побудило сделать несколько шагов в сторону мёртвого Раймунда. Не обратив внимания на почему-то занывшие ступни, он отбросил лук в сторону, наблюдая издалека за лужей крови, увеличивающейся в размерах под закутанным в робу телом. Шерали почти бесшумно последовал за ним, встав за его спиной.       — Убийца Салация мёртв, — выдавил Баязид против воли сквозь плотно стиснутые челюсти. Ассасины в ответ заулюлюкали. — Пусть горит в аду тысячу раз.       Но Шерали не ответил на эту торжественную фразу, и шехзаде, выждав для приличия пару секунд, повернулся к тому лицом.       — Мастер?       На лице Шерали должна была быть радость от уничтожения врага Братства, который покусился на жизнь одного из его «сыновей».       Но её не было.       Вместо неё Баязид разглядел то, отчего у него невольно похолодели конечности.       Лукавая. Злорадная.       Усмешка.       — Что с вами, Мастер? — не понимая смысла собственных слов, произнёс Баязид тихим голосом. — Почему его тело не относят в костёр Салация?       Только сказав эти слова, он по-настоящему осознал их. Морщины на лбу Баязида разгладились. Действительно, в Братстве ему пояснили, что после подобных актов мести за погибшего ассасина их тела предают костру, на котором сожгли и самого ассасина. Именно так давалась гарантия того, что душа убитого ассасина на том свете сумеет дотянуться до своего убийцы.       Так почему двое ассасинов, что приволокли Раймунда, продолжали молча стоять над кровавой лужей и его мёртвым телом?       Что происходит.       — Мастер Шерали?.. — голос Баязид стал ещё тише, ноги непроизвольно понесли его в сторону трупа. Всё быстрее и быстрее. — Что происходит?!       Что происходит. Что происходит.       Что происходит?!       Звенящий момент, когда что-то внутри тебя понимает быстрее, чем осознаёт разум.       Руки Баязида стремительно сорвали с тела маску с капюшоном, и от резкости этого движения голова мертвеца дёрнулась в его сторону, позволяя лицезреть лицо полностью.       Время остановилось.       — Селим?.. — дрожащим голосом произнёс он, вмиг перестав чувствовать ноги.       В одно-единственное мгновение, которого человек может бояться всю свою жизнь… мир вокруг потемнел и обратился в сплошной ужас.       Грохнувшись на колени перед братом, он заорал:       — Селим!! Аллах, нет!! Брат!!! Селим!!!       Душащие горло слёзы от осознания того, что он только что сделал, и того, что это необратимо, заполнили его глаза, превращая холодеющее тело брата в сплошное размытое пятно. Вцепившись ледяными руками в стрелу, пронзившую его горло и нём же застрявшую, он яростно вытащил её, забрызгав свою форму и лицо его ещё тёплой кровью, после чего вцепился в его плечи, поднял и прижал к себе. И задрожал, как ребёнок, крупной дрожью. Кислород покинул его лёгкие. Режущая боль вонзилась ему в сердце, словно тысячи иголок под ногти. До крови, до тошноты. Он убийца. Он братоубийца. Глухой крик застрял в его глотке.       — Живи! Живи, брат, умоляю!!! Пожалуйста, живи! Брат, открой глаза!!! — он задыхался собственными рыданиями, растирая застывшее в каменном выражении лицо, словно стараясь его согреть. Но из горла его вырывались лишь сплошные обрывочные звуки.       Он видел его лицо чаще лица матери и отца, он знал каждый уголок его души. Они пережили и вспышки раздражения и ненависти, и моменты, когда никто больше был не способен понять их мысли и чувства — они всю жизнь прожили бок о бок.       Как он мог даже думать о том, что он его ненавидел?       Господи.       Кровь из горла его брата стремительно впитывалась в броню Указательного пальца, и он совершенно безрассудно заткнул рукой рану, как будто это могло вернуть его к жизни. Ощущая, как тело Селима становится всё холоднее, Баязид едва не захлёбывался от боли и скорби, словно из его сердца вырвали половину и бросили в огонь. Он чувствовал, как его горло сдавил мучительный спазм, как лёгкие горели от агонии потери и вины.       Он убил родного брата. Он убил его собственными руками. Застрелил, как животное. И его больше не вернуть. Он не услышит его голос, не увидит его усмехающееся лицо, не пожмёт его тёплую братскую ладонь, не сможет с ним поговорить. Больше никогда. С каждой каплей крови, которая холодела в его жилах и которая пробиралась под броню ассасина, словно стремясь обжечь, эта неизбежность укреплялась…       И всё же Баязид не выдержал — и оглушительно громко заревел, прижав тело брата к себе и мелко-мелко трясясь от боли утраты и мерзкого ощущения впитываемой в одежду крови, в которой он уже был почти полностью перепачкан. Он неосторожно оттянул воротник одежды, в которую был одет Селим, и заметил, что перед выводом к нему его брата беспощадно избивали: тёмно-синие синяки и кровоподтёки покрывали его шею и лицо. Он сопротивлялся.       Почувствовав, как начал по-настоящему задыхаться и заикаться от полностью сбитого дыхания, Баязид прекратил реветь и замер всего на несколько мгновений.       И тут же резкая, словно солнечный свет после месяцев полного мрака, вспышка ярости и ненависти, которая, как ему казалось, не могла превысить ненависти к Культу, ослепила его. Тупая боль, сразившая его голову, пелена слёз, от которых щипали глаза, еле получавшие кислород и оттого горевшие лёгкие, — всё это одной общей какофонией зазвенело в его ушах.       Голова Селима упала на колени Баязида.       Указательный запрокинул голову, отчего капюшон с его головы откинулся на спину, являя вздувшиеся вены на шее, и впился растопыренными пальцами в волосы, словно стремясь вырвать их. Набрал воздуха в грудь, распахнув огромные голубые глаза…       Раздался раскатистый, совершенно безумный смех.       Именно такой, от которого хочется заткнуть уши и никогда его больше не слышать. Именно такой смех обещает тем, кто его слышит, неизбежную гибель — крик банши.       Баязид с сумасшедшим выражением лица отбросил тело брата.       Скрытый клинок от резкого движения левой кистью со свистом сверкнул в воздухе и устремился к горлу стоявшего рядом всё это время Шерали. Тот педантично рассматривал труп Селима и сокрушавшегося над ним Баязида и даже не шелохнулся, когда увидел лезвие, нацеленное рассечь его кожу.       — Я убью тебя! — взревел Баязид.       Тут же подскочившие Айрис и Нелассар парой точных ударов отшвырнули его в сторону и прижали сапогами к земле. Любые попытки вырваться с треском провалились, и Баязид зарычал от бессилия, как подстреленный шакал: до боли стиснув зубы, он желал, чтобы они раскрошились — лишь бы не было так больно.       — Ты обманул меня, ублюдок! Ты обманул меня! Я убью тебя!!!       — Не сотрясай воздух, щенок.       Шерали сделал несколько широких шагов в его сторону, сцепив руки за спиной. На его пути к нему лежало тело Селима, и он брезгливо пнул его ногой в сторону, чем вызвал новую волну ослепляющей ненависти в сердце Баязида. Руки и лицо налились кровью, и он снова принялся вырываться.       — Я знаю, что ты сделал, Баязид. Знаю, что ты не убил ту ворожею. Знаю, что это ты убил Салация. Это, — он кивнул на Селима, — твоё наказание.       Присутствующих вновь поразил истошный крик, полный ненависти, безумия и бессилия.       — Я убью тебя!!! Клянусь, я убью тебя своими руками!!! — в красных, совершенно диких глазах шехзаде стояла самая глубокая тьма, самая испепеляющая ненависть, какую только видели окружавшие их ассасины.       Всё ложь. Даже сквозь пелену слёз ярости и трагедии, которая застелила ему глаза, он разглядел трясущиеся из-за его дёрганных движений силуэты и лица Нелассара, Айрис и Кадмы.       Мелюзга с рассечённым шрамом лицом, Элизабет, смотрела на Баязида с выражением плохо скрываемого ужаса, но уверенно удерживала его сапогом прижатым к земле.       По лицу супруги Шерали трудно было сказать, за чем она в данный момент наблюдала: за копошением детишек на улице или за жестоким и кровавым разоблачением убийцы её «сыночка». Только сейчас Баязид догадался, что же значило это странное выражение трепетной ласки на её лице, которое сохранялось и по сей момент.       Она просто была безумна.       Оставался Нелассар, который выглядел совершенно равнодушным к происходящему, но плотно сжатые губы говорили лишь об одном: он хорошо знал, что именно так всё и произойдёт.       Вот зачем он пытался сделать так, чтобы Баязид не попал на ритуал. И почему хотел, чтобы он как можно скорее покинул Братство.       И Шерали, и остальные члены Руки с самого начала знали, что Баязид им врал.       

* * * * * *

             Все. Ему. Врали.       Он. Убил. Брата.       Селим. Мёртв.       Баязид больше не чувствовал ничего, кроме глухой боли, которая за часы пребывания в темнице Аргмагена превратилась во что-то совершенно естественное, необъемлемое — и заслуженное. Текли минуты, часы, дни, и Баязид попросту потерял им счёт. Может, прошёл один день. Может, два. Может, неделя. А может, всего несколько часов. Он не знал. Просто лежал на боку, подложив локоть под голову, и совершенно пустым взглядом глядел куда-то в точку перед собой.       На самом деле он видел Селима в этой самой камере. Каким-то чудом его старший брат выжил и сидел там, на соломе, в противоположной части его камеры.       Правда, сколько бы Баязид ни пытался с ним заговорить, тот не отвечал.       Наверное, обиделся. Хотя выжил же — чего уж теперь обижаться?       Интересно, как он дышал с этой дыркой от стрелы в горле? Та уже не кровоточила, но всё равно, должно быть, было неудобно. И кожу, наверное, неприятно стягивало от всей этой засохшей крови на глотке, робе и волосах.       Теперь они были не огненно-рыжими, а бурыми из-за крови.       Такую отмывать в хаммаме придётся долго.       — Зато наложницы будут так забавно попискивать, когда придётся отмывать твои волосы, Селим, — пробубнил в собственный локоть Баязид, неотрывно глядя на брата. — А тебе и одно удовольствие это слушать, да?       Рыжий шехзаде продолжал молчать.       А Баязид продолжал медленно погружаться в пучину безумия.       — Иди, — донеслось из-за двери.       — Мастер приказал не оставлять Баязида без присмотра.       — Я — его присмотр. Иди. Ты, наверное, знаешь, как я не выношу, когда подслушивают мои разговоры.       Копошение за дверью и последовавшие шаги свидетельствовали о том, что стражник Баязида предпочёл не спорить с Нелассаром. А это был именно его голос. Увидев тёмную фигуру Безымянного в своей камере, Баязид моментально поднялся на колени и в совершенно непостижимом инстинктивном порыве подполз к Селиму, закрывая его своим телом.       — Не приближайся к нему, — глухо пригрозил Баязид.       — К кому? — поднял брови хмурый Нелассар, недоумённо заглядывая за спину шехзаде и никого там не замечая. Побродив затем растерянным взглядом по своему бывшему собрату, ассасин вдруг ошеломлённо выдохнул, как будто о чём-то догадавшись. — Там его нет, Баязид.       «Там его нет, Баязид».       С каких пор он Баязид, а не «глупый мальчишка» или ублюдок?       Но выглядел новый Указательный внушительно в своём стремлении защитить иллюзию. Он выглядел, как раненый голодный волк, из последних сил защищавший свою стаю. Такой же взгляд. Только рыка не хватало.       Видимо, именно это и повлияло больше всего на Нелассара. В его жестах в этой камере исчезла ледяная скованность, и теперь казалось, будто он и впрямь чувствовал себя некомфортно рядом с Баязидом.       — Не трогай моего брата… — А вот и тот рык, которого «недоставало» Нелассару.       Безымянный хмыкнул и выставил вперёд руку.       — Не трону я твоего брата, не волнуйся. Его уже никто не тронет.       — Тогда зачем пришёл? Поглумиться?       — Освободить, — Нелассар скрестил руки на груди и взглянул на шехзаде с совершенно непроницаемым лицом, как будто сказал что-то естественное.       Тот несколько раз моргнул, а после упал на спину и заливисто рассмеялся. От этого смеха Нелассару захотелось демонстративно потереть в ухе, а на деле — зажать эти уши руками. Звучало это и впрямь страшно.       — Аллах-Аллах… — тихо хохотал Баязид. — Ха-ха, ты смеёшься надо мной, пёс? Смеёшься, вижу… Сукин ты сын, — он продолжал смеяться, несмотря на мрачность произносимых слов, и закрыл себе глаза ладонью. Улыбка стала похожа на оскал. — Сначала ты молчишь о том, что у вас в руках мой брат, а теперь хочешь освободить?       — Напоминаю, если ты запамятовал: именно ты убил Салация, за что по всем законам Братства и поплатился. Я не обязан был тебе помогать, потому что ты предатель, но я пытался тебя предупредить. В том, что ты упёрт, как ишак, вина исключительно твоя.       Со стороны шехзаде, распластавшегося на полу около воображаемого брата, донеслось ещё несколько тихих смешков, после чего он сверкнул лукавым озлобленным взглядом в сторону Нелассара.       — Ага, ты прав. Я и впрямь самодовольный и упёртый ублюдок. Правда, Селим? — Баязид повернул голову в сторону невидимого рыжего брата и зацокал языком. — Эх, а ты ведь об этом мне всю жизнь талдычил. Видимо, ты был прав…       — Я даю тебе последний шанс на побег. В этот раз по-настоящему последний. Другого у тебя точно не будет. Ты умрёшь здесь. Мастер будет держать тебя до того дня, как разрушит Культ, чтобы истерзать, пока ты сам не начнёшь желать смерти. Что станет с твоей семьёй в этот промежуток времени — одному богу известно.       — Как будто он выпустит меня отсюда, — улыбнулся Баязид, сложив руки на животе, согнув одну ногу в колене и закинув на неё вторую, покачивая.       — Он отправился на встречу с Оздемиром. Времени у тебя не так много, прежде чем они объединятся и ударят по Иншалосту. Сейчас за главную в Аргмагене Айрис.       — А она, значит, помашет мне платочком на прощание?       — Видимо, растопил ты её холодное сердце, глупый мальчишка, — закатил глаза Нелассар.       Баязид игриво щёлкнул пальцами.       — Наконец-то ты вернулся к привычным фразам. А то я уж грешным делом подумал, что ты решил поиграть в альтруиста. Может, ты сейчас всё же раскроешь свою мотивацию? Чего ж ты так заботишься обо мне, поведай-ка. Вроде как ещё час назад ты всем сердцем был предан делу Шерали и Братству в целом.       — Я не могу не быть предан своему отцу.       Баязид дважды моргнул.       — Какой любопытный поворот. Значит, Мизинец, этот Лему, был твоим братиком?       Нелассар скупо кивнул. Баязид понимающе покачал головой.       — Всё ясно. Теперь понятно, почему ты носился со мной, как наседка: я тебе напоминаю старшего братика, — он растянул губы в фальшивой улыбке, изогнув их почти зигзагом. — Как мило. И как просто. И почему я не подумал?       — Младшего.       — Ещё и младшего! — Баязид театрально приложил руку к груди. — Значит, ты был столько лет обделён вниманием папочки, что, небось, тихо ненавидел брата, но воспылал к нему внезапной любовью, едва тот отправился на небеса?       Вспышка веселья потухла на лице шехзаде, и тот вновь погрузился в мрачное безразличие. Изменение произошло настолько быстро, что даже проницательный Нелассар не успел его уловить.       — Кончай паясничать. Дверь открыта. Можешь бежать к своей семье.       Указательный уставился в потолок.       — Зачем я им? Я приношу одни проблемы. Одну смерть. Я всё испортил… — На долю секунды созданная разумом в целях самозащиты иллюзия развеялась, и грудь Баязида сковала пронзительная боль. Он сотрясся в рыданиях. — Господи… я убил его… Они не простят меня… Я сам себя никогда не прощу…       — Подумай о своей женщине. Об этой твоей венецианке Нурбану. Француз рядом с ней, Раймунд Донморанси, — Нелассар перевёл дыхание, словно раздумывая в очередной раз, стоило ли делиться этой информацией, — он один из нас. Средний палец. Его имя в Братстве — Дегэйр.       Сердце Баязида прострелила тревога, которая стремительно начала разгораться в костях. Он пригвоздил Нелассара парализующим взглядом.       — Значит, поэтому…       — Значит, поэтому мы сразу догадались о том, что ты нам солгал, — устало кивнул Нелассар, становясь всё более нервным по мере того, чем дольше он находился в камере предателя. — Он был приставлен к принцу Генриху капитаном его стражи, чтобы следить за ним. Как ты уже догадался, Братство Ассасинов и королевская семья связаны самым тесным образом. Изначально твоего брата принц Генрих думал передать ведьме Ксане, но вмешательство принцессы Катерины спутало ему все карты. Теперь он безвреден для вас, но и бесполезен. Её высочество передала твоего брата в качестве заложника Мастеру. Он думал воссоединить вас. И так бы и случилось, не вздумай ты всадить стрелу Салацию промеж позвонков.       Баязид подавился вздохом. Он совершенно запутался. В голове всё ещё стоял звон. В душе всё ещё была мёртвая пустыня. Он не чувствовал ничего, кроме боли, боли и ещё раз боли. Но он не мог бороться и с клокочущим чувством тревоги, которое сжало его сердце тисками. Он не мог позволить ещё кому-то умереть. Просто не мог.       Шехзаде поднялся на ноги. Нелассар протянул ему ещё одну склянку.       — Что это? — хрипло пробормотал он. — Опять напоить меня решил? Что ты мне дал там, у костра?       — Это была сыворотка, подменить её я не мог. А это то, что на какое-то время вернёт тебе трезвость ума.       — Что со мной сделала сыворотка?       — Она воздействует на нервы, обостряет кровожадность, притупляет страх. Какой твой талант она раскроет, я не знаю. У всех по-разному. Но то, что от неё тебе будет становиться всё хуже с течением времени, я знаю не понаслышке. Так что выпей, не будь упёртым ослом хоть раз в жизни. И скорее проваливай отсюда.       Ему было нечего терять. Шехзаде снова осушил выданную Нелассаром склянку и зажмурился от отвратительного привкуса. А после последовал за Безымянным во тьму коридора.