Демоны порока

За некоторое время до рокового ужина в Меджидийе

      Трое ночей она периодически впадала в состояние бреда, мучаясь от высокой температуры. Её пробивал озноб, и она никак не могла глубоко вздохнуть, как будто что-то встало поперёк её горла. Слуги знали, что ей становилось хуже именно к вечеру, а наутро она выглядела как обычно, и потому совершенно осознанно оставляли её одну, словно в наказание.       Нурбану в очередной раз конвульсивно дёрнулась, чтобы, перевесившись через край постели, упасть на пол, выставив перед собой руку. Желудок её скрутило спазмом, голова закружилась, и её снова вырвало. Спина была мокрой: ей только что снился кошмар. Двери со скрипом открылись, и наложница огляделась, выискивая причину шума. Увидев Нурбану, упавшую с кровати, она поморщилась.       — Тебя снова рвёт, — констатировала она с откровенным презрением, скрестив руки на груди. — Я-то надеялась, ты наконец померла. От тебя одни проблемы, Нурбану-хатун.       — Мне нужен лекарь… — обессиленно прошептала венецианка, напоминая этими словами о своём недавнем требовании пригласить к себе врачевателя. — Когда он уже придёт? Меня рвёт третьи сутки.       — Кто знает? — задумчиво ответила прислужница, скучливо разглядывая ногти. Улыбка вдруг стала змеиной. — Может, дел у него много.       Нурбану подняла глаза, полные ненависти, на джарийе.       — Ты ведь не передала ему, верно?       Девушка надменно хмыкнула и кивнула несколько раз.       — Ну конечно, передала, хатун.       — Где… Где Джанфеда? — спросила венецианка, вытирая губы. Руки и ноги были ватными, её всё ещё подёргивало и мутило.       Наложница закатила глаза и ещё раз осмотрела «султаншу».       — Спит. Ты её совсем измучила. Бедная хатун. Угораздило же её быть приставленной к тебе. А наш шехзаде… — Глаза наложницы зажглись хитрым огоньком.       — Помоги мне встать, — перебив её, приказала Нурбану.       Джарийе молча подошла к своей формальной госпоже, которую презирал весь её небольшой штат прислуги. Взяв её за локоть, она потянула Нурбану на себя, а затем резко отпустила — так, чтобы та всенепременно упала снова.       — Ах, простите, госпожа! — заохала прислужница, едва скрывая ухмылку. — Ночью я такая неловкая.       — Глупая гусыня, — процедила сквозь зубы Нурбану, поднимаясь самостоятельно, держась руками за постель и прикроватный столик. — За такое тебе положена сотня палок!       — А кому ты пожалуешься, хатун? — джарийе насмешливо выгнула бровь. — Михримах Султан? Которая и заперла тебя здесь? Шехзаде Баязиду, который вынужден присматривать за тобой, но и видеть тебя не желает? Всем безразлична твоя никчёмная судьба. И скорей бы ты уже сгинула в ад, венецианская змея!       Глаза Нурбану сузились в слепом гневе. Она смотрела на наложницу исподлобья, прикидывая, каким образом умертвила бы её здесь и сейчас. Эти мысли успокаивали её. Но тогда у Михримах точно появится повод убить её, как представляющую опасность, и она подтвердит все слухи о том, что венецианка — какая-то страшная колдунья.       — Ты даже не султанша, — фыркнула она, стараясь добить женщину. — Твой шехзаде погиб в руках культистов, ты не уследила за ним, ты одна виновата во всём! Ты всегда была греховной и блудной женщиной, всех от тебя тошнило!.. И вот господь наказал тебя по заслугам. И из-за тебя погиб даже наш шехзаде Селим... Лучше бы ты не рождалась на свет!       Нурбану слышала эти слова каждодневно. Каждый божий день — с тех пор, как она оказалась в Топкапы после освобождения. Шепотки, раздающиеся из дортуара гарема, пересуды наложниц, приставленных к ней прислужницами, презрительные взгляды — или, напротив, испуганные, стоило Нурбану-хатун разозлиться и взмахнуть рукой…       Все думали, что у неё глаза загорятся адским пламенем, разверзнется бездна или она призовёт дьявола. Все видели в Нурбану какого-то монстра, которого безосновательно пригрели на своей груди члены султанской семьи, хотя та больше не имела никакого веса и значения из-за смерти шехзаде Селима и утраты ребёнка-наследника.       Черноволосая, худая, с узким лицом и впалыми щеками, глубоко посаженными глазами, взгляд которых казался острым и колючим, — она вызывала отвращение и страх одним своим видом.       Изображать добродетель больше не было ни смысла, ни сил, ни желания.       — Пошла вон отсюда, хатун, — процедила сквозь зубы Нурбану.       — Аллах-Аллах, а то что? — с вызовом хмыкнула девушка.       Раньше Нурбану только злилась и рыдала в одиночестве, когда видела такое обращение к себе: жалела себя, мучилась, стискивала челюсти и молчала. Но теперь пила её ненависти была достаточно заточена.       Нурбану обнажила белоснежные зубы в хищном оскале, и в свете луны, пробивавшемся через незашторенное окно, можно было увидеть, как ореховые глаза вспыхнули жаждой крови.       — Иначе я сделаю с тобой то, о чём перешёптываются слуги. И даже хуже… — она заговорила шёпотом, сделав елейный вид. — Знаешь, что такое колдовской кошмар? Когда ты видишь свои самые жуткие сны и испытываешь их так, будто они реальны? Когда тебя вышвыривают из дворца и терзают грязные корсары на улицах города, как дешёвую потаскуху? И если… Если вдруг тебя изобьют до полусмерти — и ты сгниёшь в подворотне, то умрёшь и в реальности?.. Хочешь испытать такой кошмар?       — Да ты… — задохнулась от накатившего ужаса наложница. — Да если я расскажу, тебя отправят на костёр!       Венецианка сделала шаг к джарийе — та в ответ отступила ещё дальше.       — Даже если отправят, какое тебе-то дело? Ты этого уже не увидишь.       — Ведьма! Жади! Грязная, порочная бестия! Отродье шайтана!       — Как же быстро слетела твоя спесь, — вздохнула с насмешкой Сесилья. — Ты же боишься меня, хатун. Как огня боишься.       Джарийе проглотила проклятие, язык её словно онемел, когда она неожиданно оказалась у стены, а над ней нависла страшная и порочная колдунья. Нурбану-хатун была права: её и впрямь все боялись гораздо больше, чем презирали. Потому что образ злой колдуньи, порождённый многочисленными слухами и усугубленный тем, что они знали о Культе, был страшнее, чем то, кем взаправду была Нурбану.       — Правильно… Бойся! — прошипела вкрадчиво венецианка и взмахнула рукой, демонстрируя готовность наколдовать что-то ужасное.       — Б-будь ты проклята до десятого колена! Скорей бы тебя сожгли на костре! — взвизгнула джарийе и вылетела пушечным ядром из покоев Сесильи.       Венецианка фыркнула и закрыла двери, которые наложница в страхе забыла запереть за собой. Её даже толком не охраняли — ведь излишняя охрана бы утвердила все слухи о ведьминской сущности Нурбану, которую следовало изолировать от окружающих.       Хотя ведьмой она не была и связи с беспространством не имела, в отличие от той же Михримах, которую боготворили и боялись все слуги дворца.       Нурбану чувствовала огромную слабость. Неудавшийся эксперимент с Гримуаром стоил ей всего. Её неприязнь к Михримах была раскрыта, её истинная мотивация — тоже. Приставили к ней Баязида, как надзирателя, а тот даже не разговаривал с ней толком. Что он мог сделать, чтобы помешать ей — большой вопрос. На ночь он уходил в свои покои, а днём безустанно бдел — в таких местах и таким образом, чтобы она ни в коем случае не заподозрила слежку за собой. И он был во всеоружии, находясь неподалёку, она это знала.       Что-то внутри тянуло её к нему, какое-то внутреннее томление, природа которого была ей вполне понятна: из всей султанской семьи только этот шехзаде кинулся в пекло врага, чтобы помочь ей. Она не собиралась это забывать. Нурбану умела быть благодарной.       И тем не менее всё, что её волновало, — это её сын. Зная, что до Гримуара ей больше не добраться, чтобы получить нужную силу, она решила воспользоваться иными методами. И это определённо стоило того.       В окно простучали заветный код. Нурбану не удивилась и не испугалась. Вздохнув, она повернулась и подошла к окну, чтобы открыть ставни и увидеть на тяжёлых ветках чинары её преданного Раймунда. Когда женщина отошла в сторону, ассасин ловко запрыгнул в окно, которое удобно расположилось напротив старого дерева.       Откинув капюшон, француз растянул губы в сладкой ухмылке. Нурбану знала о его принадлежности Братству, в которое вступил и шехзаде Баязид, но её знание этого наконец избавило Раймунда от необходимости строить из себя рыцаря в сверкающих доспехах. Она помнила его стычку с Баязидом, видела, с каким скрытным и опасным человеком имела дело, но лирика и чувства были для неё отныне табуированы.       И тем не менее она улыбнулась ему.       — И как? — спросила венецианка.       — Она ждёт нас. Сегодня дело будет сделано, мадам, — протянул Раймунд с коварным видом. Взяв ладонь Нурбану в свою, он невесомо коснулся её губами. — Больше вы не будете страдать, обещаю.       — Обращение проходит проще, чем у Михримах, однако я ощущаю, будто тело мне не принадлежит, — посетовала вяло Нурбану, погладив лоб. — В глазах двоится, тошнит и безостановочно гудит голова. Не говоря уже о слабости... Но мне лучше, когда я думаю, что увижу своего сына.       Нурбану вмиг посуровела во взгляде.       — Если эта карга вздумает меня обмануть, ей несдобровать.       Даже… даже если эта встреча с сыном будет последней, она хоть напоследок вдохнёт запах его молочного тела, увидит эти крошечные глазки, услышит сладкий смех. Сердце матери затрепетало, в горле запершило от восторга, и Нурбану направилась к сундуку с одеждой, чтобы вытащить оттуда плащ.       Она всегда хотела семью, такую, которая могла бы компенсировать ей потерю собственной в далёкой Венеции. Холодность матери, отстранённость отца, статус бастарда и сопутствующее ощущение собственной ненужности — всё это подтачивало её душу многие годы. И тем не менее, помнится, Нурбану не хотела детей в привычном смысле, ведь была уверена, что мать из неё выйдет паршивая — поскольку сама она родительской ласки не знала. Ей казалось, что важно родить сына только с целью выживания в гареме и укрепления отношений с шехзаде Селимом.       Но материнский инстинкт и отвратительное чувство юмора жизни были сильнее. Как она вообще могла не привязаться к единственному существу, связанному с ней кровью и плотью?       Надев плащ и зашнуровав тесёмки, она вдруг цинично хмыкнула.       — Помню, как Михримах дала мне эту накидку, когда мы отправились в пыточную Ибрагима Паши. С того всё и началось… А ощущение, будто это было тысячу лет назад. Столько воды утекло с тех пор, столько изменилось…       — Необычно видеть вас ностальгирующей, мадам, — хмыкнул Раймунд, скрестив руки на груди.       Нурбану с холодным видом откинула волосы за спину и посмотрела на него из-за плеча.       — Это не ностальгия. Это лишнее напоминание о том, что никому нельзя доверять свою жизнь. Тобой воспользуются, если всё будет вынуждать к тому. Поэтому, Раймунд, — она сверкнула на него лукавым взглядом, — я бы на вашем месте не доверяла мне столь слепо.       — О, извольте пользоваться мной, сколько ваша душа пожелает, милая мадам. — Француз с ослепительной улыбкой выставил перед собой ладони в приглашающем жесте. — Я ни в малейшей мере не буду обижен. Более того: в какой-то степени это доставляет мне наслаждение.       — Почему? Только не пойте мне сладкие басни о любви, прошу вас, — она предупредительно выставила ладонь перед собой.       Раймунд ухмыльнулся, решив, по-видимому, всерьёз отнестись к этому вопросу.       — Знаете, мадам... Всю свою жизнь я был изгоем из-за того, что мыслил шире и глубже, чем все, кто меня окружал. Бесполезные интриги, распри, глупый смех, тщеславные наклонности и извечная потребность в дешёвых утехах утомляли меня ещё с раннего отрочества. Я всякий раз искал для себя цель, смысл — а постигая его, разочаровывался: ведь он совершенно того не стоил. Я был искушён больше всех своих братьев в науках, хотя был младшим, отвоевал семейное наследство, стал мастер-ассасином Руки и своими руками перекроил вместе с месье Шерали карту Европы... И ничего не почувствовал. Пустота, блажь, бесконечные крысиные бега. И когда я встретил вас, то почувствовал... — Раймунд сладко улыбнулся, проявив смелость и убрав прядку аспидно-чёрных волос венецианки за ухо, заставив ту сощуриться. — Что один мой друг был прав в простоте и элегантности своей мысли. Смыслом жизни вполне может стать стремление... сделать счастливым другого человека.       — Заключать смысл жизни в другого человека — гнусное и неблагодарное занятие, Раймунд, — скучливо отозвалась Нурбану, отвернувшись к двери и приготовившись по уже протоптанной дорожке покинуть дворец. — Вы ведь ничего с этого не получите, кроме призрачной надежды, что другой отплатит вам взаимностью. Да и эта надежда оставит вас разочарованным и озлобленным.       — У меня невелик выбор, мадам, — пожал плечами хитрый француз, провожая тонкий стан венецианки взглядом. — Жизнь для меня слишком скучна и нелепа, но я слишком себялюбив, чтобы её обрывать в выпивке или бесцельных авантюрах. Пусть лучше я положу её во имя женщины, чьё счастье было бы связано с моими заслугами.       — Так вы эгоистичны или альтруистичны, Раймунд? — просипела Нурбану, повернув к нему голову.       Уже на этот вопрос ассасин Дэгейр отвечать отказался, ограничившись призрачной усмешкой и тёмным взглядом. Накинув на себя капюшон, он взял свою возлюбленную за руку и повёл её прочь по заготовленному маршруту. Спугнув наложниц, которые были приставлены к венецианке, и запутав расписание вахт в дефтере стражей, Раймунд без труда вывел Нурбану из дворца. Осведомившись, куда делась Джанфеда-калфа, Нурбану получила обнадёживающий ответ: она и ещё несколько её прислужниц были усыплены седативными снадобьями. Путь снова был свободен.       Она виделась с ведьмами в течение полутора недель, самолично Каллисто так и не появилась перед ней. Но сегодня всё должно было быть кончено, и Каллисто должна была явить ей себя. Подручные матроны Культа помогали ей постичь азы ворожбы, несмотря на то, что не скрывали своей к ней неприязни.       Потому что знали — они зависели от её альянса со своей покровительницей.       Спустившись вниз, к заброшенным докам, они остановились. Раймунд попросил венецианку подождать его под деревом несколько минут, чтобы он мог разведать обстановку. Нурбану ощутила сильное волнение, потёрла руки и тяжело вздохнула, вглядываясь в волнующееся море.       Пути назад нет.       Спина венецианки покрылась мурашками, когда она ощутила присутствие колдуньи. Взяв себя в руки, она развернулась, чтобы смело встретиться глазами с Каллисто. Вид женщины, отобравшей у неё новорождённого Матео, навсегда запечатлелся в тот день под её веками.       Но сегодня она выглядела иначе.       Смоляные локоны казались сухими и безжизненными, прореженные множеством серебристых прядей. Лукавые зелёные глаза женщины-кукловода были впалыми, окружёнными глубокими синяками — не столько от усталости, сколько от старости, измождённости. И если в прошлый раз она запомнила эту женщину по осанке и жестам настоящей победительницы, триумфатора, то сейчас она казалась какой-то неустойчивой, чуть сутулившейся, чрезвычайно нервной, раздражённой, словно вот-вот взорвётся ненавистью.       За её спиной стояли её подопечные. Их фигуры слились с мраком ночи, и Нурбану не могла рассмотреть даже их лиц. Серые белки глаз Каллисто сдвинулись на Раймунда, и он, улыбнувшись, заговорил первым:       — Мадам Михримах отправит часть османской армии в заброшенный тоннель на караван-сарае. Отходного пути, который она вам обещала, не будет. И Коготь Шабаша в её руках, но об этом, полагаю, вы и сами уже осведомлены, молодящаяся мадам.       В цветах ночи создалось впечатление, что лицо Каллисто окрасилось в чёрный. Плечи её ссутулились, спина задрожала, и она внезапно безумно рассмеялась. Её дрожащие костлявые пальцы как-то пугающе сжали её собственные предплечья.       — Поганая малявка!.. Ей совершенно невдомёк, на что она обрекает свою семейку… А-ха-ха-ха!..       Вместе с нервным смехом из неё вытекала жизнь вместе с молодостью и здравым смыслом. Смех был раскатистый, дикий, отсвечивал каким-то неуместным весельем — и внезапно смешался с детским плачем, который прошил спину Нурбану холодной молнией. Голодные зелёные глаза колдуньи медленно сдвинулись на Лету.       — М-Матео!.. — задохнулась Нурбану, тело матери инстинктивно дёрнулось к своему дитя, но резкий пришпоривающий к месту взгляд Каллисто остановил её. — Дай мне взглянуть на моего сына!       — Не так быстро, дорогуша, — Каллисто остановила её, покачав пальцем. — Сначала покажи мне свои успехи. Если сегодня обращение не будет завершено, ты знаешь, что я сделаю с тобой.       — Перестаньте, прошу вас, — кисло попросил уставший Раймунд, с вызовом взглянув на матрону. — Мы оба с вами понимаем, что вы и пальцем не прикоснётесь к мадам Сесилье, пока я стою здесь. Знаете? Меня учили убивать колдунов... с особым пристрастием.       — Щенок! — выплюнула ощетинившаяся Лета, но Каллисто остановила поток её речи взмахом руки. — Сестра, позволь преподать мальчишке урок!       — Успокойся, Лета. Мальчишка прав. Я не стану трогать твою женщину, — Каллисто прохладно ухмыльнулась, сдвинув взгляд на Нурбану. — Но, полагаю, она и сама жить не станет, если не станет её сына.       Нурбану задрожала всем телом, чувствуя, что вот-вот сорвётся и просто бросится бездумно вперёд, ведомая материнским инстинктом.       — Ты... не посмеешь тронуть его!       — Ещё как трону, дорогуша. Сунув свой паршивый нос в вещи, которых не понимаешь, ты разрушила канал связи между нами! Матео высасывает из меня силу из-за тебя, становясь сильнее день ото дня... Погляди на него и заметишь, что он взрослее, чем должен быть, не находишь?       Лета, поняв намёк, сделала несколько шагов вперёд, чтобы свет от факелов упал на ребёнка в её руках. Сильный морской ветер колыхал длинный плащ ведьмы, и Нурбану ожидала увидеть у неё крошечный свёрток, который бы вот-вот прижала к своей груди… Но едва Лета приблизилась достаточно, чтобы разглядеть того, кого она несла на своих руках, сердце Нурбану похолодело и на миг застыло.       Этому ребёнку было на вид несколько месяцев, не меньше. Довольно крупный, пухленький и щекастый, ребёнок неистово кричал, стремясь вырвать волосы женщине, что несла его. Едва лунный свет упал на голову ребёнка, Нурбану вздрогнула, увидев огненную шапку волос. Лета презрительно морщилась и, едва оказавшись подле наставницы и венецианки, почти умоляюще взглянула на колдунью.       Будь её воля, она бы бросила этого человеческого отпрыска в канаву и даже не пошевелилась — вечно орущее существо медленно убивало их матрону, и всё ради столь пустопорожнего эксперимента с детьми-полукровками, в который Лета никогда не верила.       — Поглощая моё колдовство и мою жизненную силу, дитя выросло за пару недель до размеров полугодовалого младенца. Я не могу контролировать его силу, не усмирив его или не подавив… Из-за того, что ты ему нужна, Матео становится неуправляем, он опасен.       Нурбану задрожала всем телом. Она не могла предположить, что незавершённый ритуал спровоцирует такие изменения в её ребёнке. Чувство вины сдавило ей горло и вышибло кислород из лёгких. Тем временем ребёнок перестал плакать, но взгляд его был неадекватный, голодный — он потянулся ручками к Каллисто, и та испуганно отпрянула от него, как от прокажённого.       Матео тянулся к энергии Каллисто, как к источнику пропитания, иссушал её, вытягивал из неё жизнь — колдовство. Нурбану догадывалась, что настоящий облик колдуньи «прорисовывался» через молодой фасад, созданный чарами, но старость не так пугала колдунью, как примитивная угроза скорой смерти.       Каллисто подумала некоторое время. Услышав голос матери, Матео вдруг с огромным любопытством взглянул на неё и замер. Старшая матрона легко кивнула Лете, и ведьма с величайшей охотой передала ребёнка Нурбану. Та едва успела выставить руки, ощущая смесь страха и неуверенности. Но почувствовав пальцами тепло сына, по её душе словно прошлась волна тёплой воды. Ребёнок агукнул и ткнул указательным пальцем щёку Нурбану.       Каллисто сощурилась, ожидая, как венецианка согнётся от тяжёлого ощущения высасываемой энергии, но ничего подобного не произошло. Мать продолжала взволнованно изучать глазами лицо сына, и казалось, будто вокруг них весь мир замер.       Голодное пожирающее колдовство, источаемое малышом, успокоилось, и Каллисто впервые за несколько дней ощутила спокойствие. Значит, она оказалась права.       Матрона погладила свои потеплевшие щёки пальцами — кровь снова согревала её, а тяжёлые головные боли отпустили, прояснив сознание. Даже зрение стало более резким.       — Матео — полукровка, а полукровки и без истязаний имеют тесные связи с Первородным... Самые тесные. Но его сила чернокнижника необузданная, беспорядочная и неуправляемая. Но, судя по всему, связь между вами невероятно сильная и без завершённого ритуала. Ты урезониваешь его Тьму. Он подпитывается от тебя, не причиняя вреда, а ты от него. Если ритуал закончится успешно, он перестанет выкачивать из меня силу, однако... Если ты совершишь хоть одну ошибку, весь эксперимент пойдёт прахом, дорогуша. И тогда мне ничего не останется, кроме как прикончить твоего драгоценного сынишку.       Лета украдкой посмотрела на матрону, удивляясь, как так сильно могло меняться её отношение к кричащему кульку в разные периоды времени. Порой она ворковала над ним, словно истосковавшаяся мать, но иногда ненавидела всей душой не меньше, чем остальные подопечные ведьмы.       Нурбану инстинктивно прижала к себе ребёнка покрепче, чувствуя, как слёзы жгут ей щёки — давно сдерживаемая боль вдруг нахлынула на неё и ошпарила внутренности. Хотелось оказаться далеко отсюда, в тепле и уюте, чтоб не было вокруг этой голодной и бездушной войны, чтоб не было ощущения постоянного ужаса.       Достав из кармана сосуд с золотой жидкостью, Каллисто задумчиво вздохнула и начала рассматривать его со всех сторон.       — Однако, дорогуша... Завершив ритуал, я не позволю тебе быть с нами.       — Что? — Сердце Нурбану покрылось льдом, и она испуганно уставилась на колдунью. — Как так? Я умру без Матео! Не вздумай разлучать нас с ним, не посмеешь! Я...       — Замолчи, голова от тебя болит, — застонала раздражённо Каллисто, потерев переносицу. — Может, у нас и есть общий интерес, дорогуша, но после завершения ритуала ты мне не будешь нужна. Ты всё ещё наш главный враг. Мы помогаем тебе с последствиями твоей непроходной тупости только потому, что это выгодно нам. Но дальше твоё существование... Да хоть выпей яд или сбросься в море.       — Мы на одной стороне, — тотчас прошипела Нурбану.       — С чего бы? Вы с малюткой Персефоной, кажется, выросли вместе?       — Она предала меня! Хотела подавить меня, разорвав к чертям мою душу, мой разум! — задыхалась Сесилья, отбрасывая с лица развевающиеся из-за сильного ветра волосы. — Ради ребёнка я сделаю всё, что угодно! Что ты хочешь, чтобы я сделала? Принесла тебе Коготь? Убила Михримах?       — Бездна с тобой, дорогуша, смерть Персефоны мне совершенно ни к чему. Такие растраты силы были бы просто кощунственны. И Коготь мне не нужен. По крайней мере, не сейчас.       — Но почему? Разве вы не за этим пришли в Стамбул? Устроили эту войну?       — Что ж, я тебе отвечу, — начала Каллисто хмуро. — Ксана… Она совершенно неуправляема сейчас. Узнав о планах Алехандро, она сошла с ума. Ты уже, наверное, слышала, что он собирался убить Ксану, чтобы в её тело вселить душу матери?       Сердце Нурбану пропустило удар. Что? В Культе был раскол?       — Что? Такое возможно?       — Нет, — покачала головой колдунья. — Совершенно невозможно ни физически, ни в каком-либо ином виде, недопустимо и кощунственно. И тем не менее этот идиот помешан на этой затее. И был помешан с самого начала.       Сесилья выгнула одну бровь. Её прошиб до самого основания внезапный страх, что её сын находился в окружении Ксаны и Сандро так долго. Одна мысль о том, что его силу могли использовать во имя чего-то столь чудовищного, пугала её. Не говоря о том, что он мог пострадать.       — Магистр Сандро — сумасшедший? — спросила она хрипло, инстинктивно крепче обнимая Матео.       — Самый сильный и могущественный сумасшедший на континенте, — язвительно отозвалась Лета. — С того дня, как верховная узнала правду, она не выходила из своей лаборатории. Она молчит, а мы знаем, что это страшнее всего. Магистр ещё не появлялся в Иншалосте, и мы не знаем, что случится, когда он вернётся. Верховная непредсказуема и опасна. Мы боимся, что она может совершить что-то ужасное.       — Верно, — продолжила матрона. — Поэтому, если артефакт попадёт в её руки, может случиться настоящая катастрофа. Я смогла это предвидеть, ещё когда наблюдала за экспериментами Алехандро в подземной мертвецкой. Поэтому я сказала Персефоне избавиться от Когтя, когда он попадёт в её руки.       — Она этого не сделает. Раймунд сказал, что она использует его для собственных экспериментов.       — Что ты об этом знаешь, юноша? — спросила Каллисто у Раймунда.       Тот облизнул губы и елейно улыбнулся.       — А вы разве не знали об экспериментах мадам Михримах? Мне казалось, вы знаете всё. Ведь у вас везде глаза и уши.       — Не остри, юнец, — оскалилась колдунья. — Быть может, надобность Сесильи и доказана, а вот твоя — большой вопрос. Я всё ещё могу убить тебя в любой момент.       — Попытайтесь, мадам, — пожал плечами Раймунд, неотрывно глядя в глаза Каллисто. Его спокойствие напрягало её. — Я с удовольствием понаблюдаю за этим. Многие пробовали. И все они уже давно не с нами… если вы понимаете мой намёк.       — Вот щенок! — прорычала ледяным голосом Лета, глаза её загорелись яростным пламенем. В пару шагов она оказалась напротив Раймунда, но тот остался совершенно неподвижен, глядя на неё сверху вниз.       — Понимаю, — вдруг холодно усмехнулась Каллисто, прикрыв веки.       Они встретились с Раймундом взглядами и обменялись какими-то мыслями, видимо, на интуитивном уровне. Ухмыльнувшись, ассасин с совершенно невозмутимым видом принялся пересказывать то, что успел пронюхать о планах Михримах Султан и падишаха Мехмеда. Планы шехзаде Баязида касаемо того, чтобы вынудить часть Братства не вступать в битву, Раймунд почему-то утаил, что не укрылось от бдительно слушащей Нурбану, которая об этом как раз-таки была осведомлена.       — Так малышка Персефона пошла по стопам Алехандро, — прошелестела задумчиво Каллисто, выслушав рассказ. — Ах, моя ты крошка... Как любопытно. Значит, она собирается воскресить брата и подавить Сесилью. Это же… такая восхитительная возможность, — она посмотрела на Раймунда. — Жаль, что ты не принадлежишь Культу, юноша. Твои способности были бы мне очень полезны.       — Сожалею, мадам, но я не испытываю слабости к молодящимся старым ведьмам и их интригам. Это слишком утомительно и нелепо для моего искушённого взора, — ослепительно улыбнулся Раймунд. — Полагаю, вам этот ответ приходилось от мужчин слышать достаточно часто, учитывая, что вы столь много лет одиноки?       Каллисто сощурилась, проглотив завуалированное оскорбление, и, немного подумав, мягко улыбнулась.       — Зато, полагаю, ты, юноша, испытываешь тягу к ведьмам, которым твоя жизнь совершенно безразлична? — шёпотом осведомилась она так, чтобы услышал только француз; в его глазах тотчас в ответ сверкнули блики злости. — Тебе удастся наплести этой девице всё, что угодно, но меня ты не проведёшь, щенок. Я успела разузнать и о твоей судьбе... Ненужный, бесполезный младший ребёнок, которому всегда предпочитали других, даже собственная мать. Она ведь, кажется, даже не пришла на твои фальшивые похороны, хотя от тебя там в гробу остались только рожки да ножки? Ты девятый сын, мальчишка. Кому ты нужен, раз даже жалость не вызываешь у родной матери?       Видя, как медленно выцветает надменность и насмешка на лице француза, Каллисто расплывалась в робкой улыбке, будто имитируя снисхождение.       — Если ты надеешься сделать эту девицу своей, спешу тебя разочаровать — нет такого колдовства, способного на это... По крайней мере, в Культе ты его не отыщешь, так что старания твои тщетны, дружочек. — Чернокнижница потрепала ассасина по плечу и, задумавшись, вздохнула. — Увы, такое могла бы сотворить малютка Персефона, однако бог весть что тебе придётся придумать, чтобы убедить её помочь тебе.       Каллисто скосила взгляд на Нурбану, которая была полностью захвачена улюлюканием с ребёнком.       — Знаешь, старая карга? — обратился к ней вкрадчиво Раймунд, заставив матрону с любопытством взглянуть на себя. — Я думаю, ты будешь уродливо смотреться в своём истинном облике — морщинистая, сухая, с выпущенными кишками и наполовину лысой головой. Я бы, пожалуй, даже посодействовал этому.       — Таким ты мне нравишься больше, юноша, — похвалила его в ответ не растерявшаяся матрона, стряхнув невидимую пыль с его плаща. Затем она резко схватила его за подбородок. — Без своей смазливой вежливости ты выглядишь вполне терпимо. Цени больше свою тьму, юноша, свои гневные эмоции. Ненависть и зависть — это самое искреннее, что есть в человеке... Попробуй, добейся того, чего хочешь! Иначе твоё существование и впрямь бесцельная штука. Докажешь, что матушка твоя была неправа.       Раймунд не заметил, как у него зажгло лёгкие от накатившей желчи, которую он столько лет подавлял в себе. Тяжело задышав, он зажмурился и отвернулся, чтобы Нурбану не увидела его истинное лицо, перекошенное от ненависти.       — Что ж, дорогуша, пора и нам с тобой побеседовать, — объявила Каллисто, стремительно приближаясь к Нурбану. — Слушай меня внимательно. У тебя, заклеймённой мороком и выносившей опороченное дитя, сила совсем не такая, к какой мы в Культе привыкли. Ты намереваешься ворожеей стать, а у нас ворожей нет. Они оторваны от связей с беспространством. Как и ты оторвана. Об этом, полагаю, ты знаешь.       — Да. Благодаря Гримуару и урокам твоих... подопечных, — кивнула Нурбану в сторону Леты и других ведьм, прижимая к себе ребёнка. Тот увлечённо рассматривал чёрные локоны матери, которые перебирал крошечными пальчиками. — Это значит, что на колдовство, на которое способна Михримах, я не могу рассчитывать.       — Да. Ведьмы и чернокнижники — мастера проклятий, псионики и колдовских сновидений, за редким исключением ещё и энтропии. Сандро — блестящий псиопант, Ксана — гений проклятий и онейромантии, а Ишкибал — сильнейший энтропант Культа.       — Михримах пошла по его стопам, — скривившись, заметила Нурбану. — Говорят, даже Ишкибал опасается её силы.       Неожиданно на лице колдуньи проступила не усмешка, а настороженность. Взглянув на Раймунда, который взглядом показал, что согласен с этим, Каллисто подняла брови.       — Что ж… Я подумаю об этом. Что касается тебя, то твоя сила работает несколько иначе, чем наша. Не стану тебе устраивать сейчас углубленные уроки колдовства, как в Иншалосте, так что запоминай. — Она указала пальцем на пузырёк с золотой жидкостью, который до этого никак не давала Нурбану. — Ворожеи специализируются на зельях, они вытягивают силу из трав, а их слова-заклятья «заговаривают» реальность посредством созданных ими снадобий. Содержимое зелья может обратиться в туман и отравлять всех, к кому прикасается. Разумеется, если формула верная. Ни ведьмы, ни чернокнижники на это неспособны в такой мере.       — Могучая сила, — оценила Сесилья, которая, впрочем, эту сторону бытия ворожеи уже успела постичь из отрывков в Гримуаре и собственных опытов. — Но на этом всё и заканчивается. Никакого прямого влияния на пространство, воздействия на мысли и чувства людей, никаких опасных сновидений, уязвимость к чужому колдовству. Вода, спирт и травы могут стать смертельным оружием, против которого не устоят даже предвестники с их иммунитетом к ядам. Но без них — я уязвима.       Каллисто выглядела впечатлённой.       — Ты смышлёнее, чем я думала. Вижу, ты учила уроки, деточка. Но... Знаешь ли ты, что тебе предстоит пережить, какую цену заплатить за этот дар? За окончательное обращение?       Нурбану с затаённым дыханием вглядывалась в зелёные глаза Каллисто, которые на тонком, испещрённом первыми морщинами, лице казались такими же змеиными, как у Ишкибала. На какую-то долю секунды они показались ей одним человеком, и это ощущение прошило венецианку страхом.       — Здесь дистиллированный настой из белладонны и acacia acuminate. Ты выпьешь это, и вскоре закончится твоё обращение.       Самые сильные яды в одном флаконе. Нурбану почувствовала, как кровь отхлынула от её лица и конечностей. Матео протяжно застонал и вдруг навзрыд заплакал, заставив ведьм и саму Каллисто скривиться от отвращения. Нурбану обняла ребёнка и закачала его, призывая успокоиться. Кажется, тот чувствовал опасность, грозящую матери.       — И что со мной будет?       — Понятия не имею, дорогуша: с ворожеями я дел по сей день не имела, — с ноткой задора ответила Каллисто. — Бери, если дорожишь своим сыном. Выбора у тебя особо нет, как и времени на раздумья. Прощай, надеюсь, больше мы не увидимся.       Нурбану протянула дрожащую руку и приняла сосуд, который колдунья для большей издёвки ещё и самостоятельно вложила в ладонь, погладив пальцы венецианки и похлопав по тыльной стороне. Когда взгляд Сесильи забегал вокруг, Каллисто ухмыльнулась и резко забрала у неё из рук Матео, который снова заверещал, хотя едва успокоился. Оскалившись, старшая матрона демонстративно зашагала прочь. Нурбану тотчас напряглась всем телом, ведомая инстинктами.       — Молю тебя, дай мне быть с ребёнком! Без Матео моя жизнь бессмысленна! — Вид у Нурбану был потерянный, раздавленный; почувствовав, как ноги её подкосило, она упала на колени, прямо в сугроб, и подняла обезумивший взгляд на спину колдуньи. — Я не смогу жить в мире, где его нет... Проси, что хочешь, я готова на всё! Я нахожусь в самом сердце османов! Сбежать из столицы вам не удастся, вы обречены на поражение! Позволь мне быть рядом с сыном, и я сделаю всё, что ты захочешь!..       Какое-то время Каллисто раздумывала над этими словами, продолжая стоять спиной к несчастной рыдающей женщине. Чем сильнее вопил ребёнок, который не мог словами выразить свою просьбу, тем сильнее сжималось тисками сердце Нурбану, тем сильнее было её чувство скорби и ужаса — за сына, за свою и его жизнь, тем сильнее было чувство неизбывной обиды на весь белый свет.       — Сколь трагична судьба матери... — прошептала Каллисто. — Женщина, давшая жизнь, — самое сильное и самое уязвимое существо на планете, не так ли, Лета?       Подопечная лишь рассеянно кивнула, пожав плечами; откуда ей было знать об этом, когда она сама не испытала этой участи. Да и во всём Культе не найти тех адептов, которые бы имели хоть какие-то привязанности к маленьким созданиям. Дети были лишь полезным инструментом, способом... отточить своё мастерство. И никто не думал об этом в ином ключе, помимо циничного: едва ли не каждый из тех, кто жил в Культе, был использован и выброшен собственной семьёй в том или ином виде. Колдуны не сильно отличались от остальных людей, если не считать дара Первородного, но одно существенное отличие было — все они верили в искренность лишь худшей стороны сущности людей. Для них все вокруг были эгоистами, циниками и готовы были предать и обмануть, сложись удобная ситуация. В хороших людей у культистов веры не было, была вера в маски.       Вот и сейчас Лета неприязненно поморщилась, когда старшая матрона передала ей рыдающего ребёнка, которого ей хотелось заткнуть куском хлеба, и с точно таким же выражением посмотрела и на рыдающую венецианку. Она не испытывала к ней сочувствия: подобные рыдания она воспринимала исключительно как жалость к себе.       Нурбану потряхивало, она сгорбилась на земле, вонзившись пальцами в снег и грязь, и надрывно плакала. Рук её коснулся колыхнувшийся плащ Каллисто, когда матрона подняла лицо венецианки за подбородок и улыбнулась ей.       — Говоришь, на всё готова ради того, чтобы остаться со своим ребёнком? Я могу дать тебе такую возможность... Но это опасно, ведь ты можешь погибнуть, деточка.       — Говори! — тут же оживилась Нурбану, живо поднимаясь с колен. — Чего ты хочешь?       — Видишь ли... Если всё так, как ты говоришь, мне стоит опасаться гнева малютки Персефоны. Она нарушила наш уговор, и за это должно последовать наказание, — увидев, как загорелись ореховые глаза венецианки, Каллисто соединила руки за спиной и ухмыльнулась. — Но Персефона сильна, дорогуша. Тебе не победить её в честном поединке, к тому же вокруг неё ошивается целая свора предвестников, да и Ишкибал вряд ли останется равнодушным, если его драгоценной марионетке будет угрожать опасность... И есть лишь один способ заставить её играть по твоим правилам.       Каллисто приблизилась к Нурбану, чтобы зашептать той на ухо.       — Сила Персефоны должна обратиться против неё... А возможно это, если она испытает такую боль утраты, которую не сможет заглушить ничем. Скажи же мне, дорогуша, кто её самое слабое место?       — Её семья... Мать, братья, — тотчас ответила Нурбану, понимающе кивнув. Губы её задрожали, когда она подняла потухший взгляд на едко улыбавшуюся колдунью. — Ты... хочешь, чтобы я противостояла Михримах, навредив её матери? Это единственный способ спровоцировать её?       Каллисто изобразила сочувствие, насмешливо потрепав венецианку по щеке.       — Ох, какая досада... Я полагаю, ты и сама в немалой степени привязана к ней. Не стоит переживать, дорогуша, эта рыженькая девочка с далёких берегов Днепра вполне себе знакома с колдовством. Когда-то она обращалась за помощью к Ксане, так что, если её заденет твоим зельем, возможно, она и не умрёт... Возможно.       — Нет, я... Только не Хюррем Султан. Ни за что, — сжав губы, отрицательно замотала головой Нурбану. Увидев разочарование в лице матроны, она тотчас начала оправдываться: — Я не готова! Она заменила мне мать!       — Дорогуша, отбрось-ка свои бесполезные чувства. Кажется, ты говорила, что, кроме твоего сына, ничья жизнь тебя не тревожит?       Отчаяние захлестнуло с головой Нурбану, и она не смогла ничего ответить ей на это, продолжив стоять с приоткрытым ртом и морем боли в ореховых глазах.       — Есть способ и проще этого, — вдруг встрял Раймунд. — Принц Баязид отравлен ядом Эллиуса по приказу мастера Шерали. Полагаю, мадам, вы догадываетесь, о чём я говорю. Это ассасинский яд, медленно отравляющий рассудок галлюцинациями.       — Любопытно, поведал ли твой господин Братству происхождение этого яда, — выгнула бровь матрона. — Знают ли они, что его формула была создана чернокнижниками?       — Как и удивительные способности все мастер-ассасины получают после посвящения, отведав ваших снадобий, — хмыкнул едко Раймунд, поддакнув ей. — Не все из нас столь слепы и наивны, как вам кажется. Мы знаем, что используем оружие, созданное теми, с кем боремся.       — А говорят, что воюют из-за столкновения идеологий... Какое потрясающее лицемерие. — Она повернулась к Сесилье. — Что ж, раз так, дорогуша, дело для тебя значительно упрощается. Используй этот яд как основу и пусти в ход фантазию, — она вытащила из кармана ещё один сосуд и вложила его в ледяные руки Сесильи и напутственно похлопала по ним. — Сделай так, чтобы яд Эллиуса разорвал ему голову и сердце на куски. Пусть он обезумит настолько, что сам себя убьёт. И марать руки тебе не придётся. Пусть малютка Персефона попытается тебе помешать, и тогда... Ты снова воссоединишься со своим сыном.

***

      Когда они возвращались во дворец, Нурбану была необычно молчалива. Раймунд знал, что она не любила, когда её отрывали от раздумий, но ему не нравилась сама мысль, что настроение мадам было испорчено мыслями об этом Баязиде.       — Мадам, оставьте свои мысли об этом сопляке, если это он вас тревожит, — ворчливо процедил ассасин, сжав предплечье женщины пальцами. В ответ она сердито сверкнула на него глазами. — Он такой же, как и остальная его семейка: думает лишь о себе и своём благе. Он не стоит ваших тревог, поверьте мне.       — Он спас мне жизнь, Раймунд. Как и вы мне её спасли однажды, — осадила она его. — Мы с шехзаде выросли вместе. Может, он вспыльчив и упрям, но он единственный не испугался опасности, которая ему угрожала в случае неудачной попытки вытащить меня из морока. Он не такой, как Михримах, и я не причиню ему вреда. Ни ему, ни Хюррем Султан. Они другие.       Нурбану выдернула руку из захвата Раймунда, но тот лишь обошёл её и схватил за плечи с хваткой ещё пуще.       — Вы ошибаетесь в нём, мадам, жестоко ошибаетесь. Он тот, кто погубил отца вашего ребёнка, принца Селима… Это он. Он убил его. Вы, должно быть, заметили его угрюмость и растерянность. Это страх разоблачения, мадам, не дайте обмануть себя.       Нурбану почувствовала, как в груди застыло сердце. Ей на секунду показалось, что оно действительно замерло, перестало биться. Баязид убил отца её ребёнка, её первую любовь, её Селима? Он оборвал его жизнь, поддался своей детской ревности?       — Я… Я вам не верю, Раймунд. Это невозможно, — упрямо замотала головой Нурбану, но засверкавшие от слёз глаза выдали её. — Селим… Он не мог убить его…       — Так если не верите, спросите его сами, — хмыкнул смело Раймунд, стирая слёзы с щёк венецианки, которая пустым взглядом смотрела ему в переносицу. — Баязид — паршивый лжец, вы поймёте, если он решится вам солгать… Так что, мадам, если его и впрямь хотя бы призрачно тяготит совесть, он был бы не прочь умереть во имя искупления своей вины.       — Он не мог убить его, я не верю. Какой… Какой ему толк с этого?       — Разве он не жаждал всего, что имел его брат? — спросил он её вкрадчиво, чувствуя, как в выражении её лица проступает боль и злоба вместо горечи и неверия. — Любовь, власть… даже вы, полагаю. Должно быть, он решил, что война поможет скрыть ему своё преступление. Даже мадам Михримах отказалась от вас однажды, хотя вы считали её своей сестрой, так что, полагаю, семья для этих османских выродков не значит ничего, если речь идёт о своих интересах… Знаете же библейский сюжет? Каин был первым человеком, убившим себе подобного… Когда Господь пришёл к нему и спросил: «Что ты наделал?», Каин не смог скрыть своего преступления, ибо голос мёртвого брата возопил из-под земли. И теперь, куда бы этот принц ни отправился, везде его будет преследовать голос его брата. И вы его тоже услышите, если спросите его о его преступлении прямо, моя драгоценная мадам.       Эти мысли, помноженные на расцветшую неприязнь к османам, звенели у неё в висках так невыносимо громко, что она не могла их заглушить никак и ничем, даже мыслями о собственном сыне. Она должна была принять решение       Нурбану медленно развязала тесёмки на плаще и посмотрела в окно взглядом, полным мрака. На горизонте переливались цвета раннего рассвета, и её страшно клонило в сон. В зелье, которое дала ей Каллисто вместе с формулой, необходимо было добавить всего лишь два небольших ингредиента, но она всячески оттягивала этот момент.       — Османы собираются устроить семейный ужин в честь того, что их мать пришла в себя. Он состоится сегодня вечером, мадам. Вам стоит поторопиться с решением.       Нурбану крепко зажмурилась. Жизнь Матео была превыше всего. И оказалась она в таком положении, потому что Селим был мёртв — некому было защищать их с Матео. И виной тому снова были османы, бесчувственные, бессовестные.       Ей всего лишь нужно было убить Баязида так, чтобы Михримах вошла в зенит своей мощи и разрушила себя изнутри своей же силой. Каллисто намекнула, что для этой цели можно было использовать Коготь Шабаша в качестве катализатора, но как это осуществить — оставила полностью на усмотрение коварной венецианки.       Убить Баязида. Убить и отомстить за смерть Селима… который не решился спасти её жизнь даже ценой своей собственной.       — Нурбану-хатун.       Душа её в пятки ушла, едва она услышала голос шехзаде за спиной. На плечах женщины всё ещё был чёрный плащ, а на туфлях — следы от грязи, которые она обычно успевала счищать, пока джарийе не замечали. Но сейчас…       Неужели она попалась?       Вся её кожа стала гусиной, в душе резвился ледяной пронизывающий страх, пришпоривший её туфли к полу. Она очень медленно повернулась от окна к шехзаде, чтобы увидеть его в углу комнаты. Рассветные лучи освещали его лицо, являя тёмные синяки под осоловелыми глазами.       Он не спал? Как долго он тут? Он уже понял, что её не было почти всю ночь?       — Шехзаде… — она попыталась скрыть дрожь в голосе, и тон получился как будто томным. — Что вы здесь делаете в такой час?       — Я думаю, ты уже догадалась, что я давно наблюдаю за тобой. Где ты была, хатун?       Не обращая внимания на его мрачный взгляд исподлобья, она сняла плащ и положила его в сундук как ни в чём не бывало, словно в этом движении не было ничего необычного. По ней и не сказать было, что сердце её готово было выпрыгнуть из груди.       — Как слуги могли допустить, чтобы шехзаде проник в комнату наложницы другого наследника? Разве вы не боитесь слухов?..       — Не переводи тему, хатун, — жёстко пресёк её риторическую уловку он, выставив палец перед собой. — Где. Ты. Была?       — Гуляла в дворцовом парке, — безразлично ответила она, опуская глаза и сохраняя невинный вид.       — Тебе запрещено покидать покои в одиночку.       — Почему вы решили, что я была одна, шехзаде? — Нурбану подняла подбородок. — Со мной была Джанфеда.       — Глубокой ночью? — переспросил он, глядя на неё, как на умалишённую. — Что за чушь ты несёшь! Джанфеды-калфы с тобой в парке не было.       Её самой в парке не было — значит, он блефовал. И, значит, не знал, где она была. На лице шехзаде проступило сомнение, и венецианка зацепилась за него.       — Она даёт мне возможность погулять одной, но наблюдает издалека. Если хотите, можем позвать и спросить её.       Шехзаде сощурил глаза, ощерившись.       — Как будто она станет свидетельствовать против тебя.       Нурбану сделала вид, что разозлилась.       — Джанфеда — отвратительная лгунья, шехзаде, и Михримах Султан это подтвердит. Давайте позовём, если не верите мне. Давайте же!       Баязид замолчал, и Нурбану добавила, сжав руки в кулаки и облизнув губы:       — Одна моя ошибка — и я словно заложница! — Голос её задрожал. — У меня не осталось ни сына, и шехзаде Селим мёртв. Меня должны были выкинуть из дворца, а держат здесь, как пленницу, чтобы Михримах Султан проводила надо мной эксперименты, будто я подопытная крыса! Она ничем не отличается от этого безумца Сандро! Меня пытали, травили, как животное, предали, а я снова оказываюсь виноватой! — Нурбану сверкнула зубами. — Я не могу даже последние свои дни провести в тишине и одиночестве… Днями я сплю, а ночами иногда выхожу в парк вдали от посторонних глаз. Неужели и это — преступление?       — Нурбану-хатун… — тихо прошептал Баязид.       — Мне не нужна ваша жалость, шехзаде, — остановила его Нурбану, отвернувшись. — Просто оставьте меня наконец в покое.       Но она не угадала его настроение в этот раз.       — Нурбану-хатун, своим страдальческим видом ты можешь обмануть кого угодно, даже Михримах и валиде, — остудил её он хлёстко. — Не говоря о глупых наложницах. Но я тебя знаю слишком хорошо. Ты что-то задумала. И я хочу знать, что именно.       Глаза её распахнулись. Она медленно повернула к нему лицо.       Как он смел в чём-то её подозревать, когда на его руках была кровь брата? Теперь она и впрямь могла заметить то, чему раньше не придавала значения: он был мрачен, тих, как будто его что-то бесконечно гложило. И это была не скорбь по брату — это был страх разоблачения.       Нурбану не удержалась и позволила выражению неприязни проступить на её лице. И шехзаде это заметил. Тот сделал к венецианке несколько шагов, продолжая смотреть на неё внешне сурово. Ей было противно от мысли, что они провели вместе ту жаркую ночь в её сне. Это действительно была ошибка, от которой наконец-то она не чувствовала тихое возбуждение, от которого ей было неловко, а настоящее грызущее чувство ненависти к самой себе.       Ненавидеть и быть равнодушной было гораздо проще, чем убиваться и страдать.       — Нурбану-хатун, я узнаю обязательно, что ты задумала. Если скажешь сама…       — Шехзаде, — начала она медленно с шипением, будто крадущаяся змея, — вы считаете себя вправе допрашивать меня, когда на ваших руках кровь вашего брата? Кровь… моего Селима?       Шехзаде замолчал, уставившись на неё в таком оглушительном ужасе, что ему и не нужно было открывать рот, чтобы заставить её заткнуть уши руками. Дыхание Баязида стало шумным, но непонятно, какую эмоцию он сдерживал: злость на неё или на себя?       — Что… что ты несёшь?       — Вы ещё отрицать это собираетесь? — вспылила она смело, почувствовав, как волна мурашек прошлась по её голове. — Собираетесь твердить, что я безумна? Я знаю, что это вы! В ваших глазах не скорбь и ярость к убийцам своего брата, а страх, шехзаде! Страх, что ваша семья узнает о том грехе, что теперь на вашей совести! Позор! Почему вы его убили? Как вы могли пролить его кровь? — она не могла остановиться, выплёскивая на его ошеломлённое лицо всё, что внутри накипело; она не заметила, как жгучие слёзы снова увлажнили её щёки. — Из зависти? Вы вечно завидовали Селиму! Его таланту, его спокойствию, тому, что Хюррем Султан и Повелитель превозносили его, а не вас! Вы…       Она замолчала, когда его частое и тяжёлое дыхание наконец ударило кислородом ему в голову настолько, что рассудок его помутнел. Баязид резко схватил её за плечи и, развернув, ударил о стену комнаты. Приложившись затылком, Нурбану зажмурилась, и перед её глазами замельтешили разноцветные мушки.       — Да! Да, я убил его! — зарычал Баязид ей в лицо. — И я ненавижу себя за это! Ненавижу всей душой и буду расплачиваться за этот грех до конца своей ничтожной жизни! Я попал в ловушку этой французской крысы Шерали, он надел на голову Селима мешок, и я не знал, что убил его! Я думал, что это Раймунд! Он подставил меня!       Она задохнулась от злости и возмущения, вцепившись ногтями в ткань его кафтана на предплечьях, желая впиться ими, острыми, как бритва, в кожу и причинить боль.       — Вы бессовестный человек! — прошипела она неприязненно. — Вы ещё смеете оправдывать себя? Смеете сваливать вину на кого-то другого?       — Следи за своим языком, хатун! — он сжал её плечи сильнее, оставляя кровоподтёки. — Ты предательница, а потому ничем не лучше меня!       — Кого я предала? Михримах, которая хотела подавить меня, разорвать к дьяволу мою душу, как кусок половой тряпки? Знали вы об этом, шехзаде? Знали о том, что ваша невинная сестра собиралась сделать со мной?!       — Ты влезла в Гримуар и с помощью этого грязного колдовства пыталась убить её! Выслужиться перед этой старухой Каллисто! Ты хотела продать нас врагу!       — Зато я не убийца своей семьи!       — Это был не я, слышишь! Его убил Шерали! Он подставил меня!       — А в руках Каллисто мой сын, проклятье! — не удержавшись, она выругалась, и крик её надломился, смешавшись со слезами, и она опустила голову, тяжело дыша. — Я ничего не могу сделать! Она хочет сделать из него оружие! Хочет извратить его душу колдовством, она уже измазала его тело кровью этого поляка и Ишкибала… Она сделает из него чудовище! Я каждую ночь вижу во сне, как он… Как он купается в ванной, наполненной кровью людей, кровью животных, а я пытаюсь смыть с него эту кровь… Это… Это просто невыносимо… А потом он… кормит меня с ложечки, на которой… человеческие внутренности…       Его зелёные глаза быстро бегали по её лицу, словно пытались что-то на нём прочесть. При упоминании того, что было в её сне, он почувствовал, как глотку сдавило рвотным позывом, он нахмурил брови, но стал выглядеть ещё неувереннее. Создалось впечатление, что всё его естество порывалось сбежать от неё, она точно могла это почувствовать.       Хватка Нурбану ослабла, и вслед за этим и Баязид перестал сжимать её плечи, опустив руки вдоль туловища. Венецианка обессиленно опустилась на пол, спрятав лицо в ладони, и тихо заплакала.       — Кровь… Везде кровь… Она не выходит у меня из головы…       Баязид вздрогнул от ощущения, что его грудную клетку сдавливает так, что он не может вздохнуть полной грудью. Горло запершило, и он поднял подбородок, чтобы возвести глаза к потолку. При упоминании крови он вспомнил о крови Селима на своих руках, и ему тут же захотелось умереть.       — Хватит стонать, хатун. Довольно. Мы вернём моего племянника домой.       — Михримах говорила то же самое, и что в итоге? — она подняла на него заплаканные глаза, и в них была лишь глумливая насмешка над его самоуверенностью. — Вы не справитесь с ними, шехзаде. Никто из вас не имеет такой силы.       — Справимся, хатун. Наша армия сокрушала непобедимые войска наших врагов.       — Вы действительно сравниваете войну с неверными и войну с культистами? — Нурбану издала тихий сиплый смешок. — Поверить не могу… Шехзаде, вы проиграете. Проиграете, не сомневайтесь в этом.       — Город перекрыт со всех сторон, — возразил Баязид, чувствуя горечь на языке от того, что говорил вещи, в которые сам толком не верил, он повторял слова их военачальников. — Порты, леса, дороги… Культ не уйдёт, а мы не остановимся ни перед чем, чтобы вырезать эту гниль под корень. Победа будет за нами.       Нурбану медленно выпрямилась во весь рост, стерев слёзы и смело посмотрела в глаза Баязиду, который пытался всеми силами скрыть растерянность и разбитость.       — Вы думаете, что Каллисто и её приспешники встретят вас в открытом поле на своей территории, в подземелье? Они уничтожат вас ещё до того, как вы встретите их лично.       — О чём ты говоришь? — он угрожающе навис над ней, понизив голос. — Если ты что-то знаешь и скрываешь это… Тебя никто не спасёт. Хатун, когда мы вернём шехзаде во дворец, ты его не увидишь.       Она оторопела от этих слов. Баязид убрал руки за спину, как делал всегда, когда хотел отстраниться от собеседника и показаться уравновешенным.       — Что?.. — едва слышно прошептала она. — Как вы можете? Он мой сын! Всё, что у меня есть!       — Он от крови моего брата. Хочешь ты того или нет, он принадлежит Династии, и это не прихоть, Нурбану-хатун. А за то, что ты пыталась навредить Михримах, ты должна быть наказана казнью или пожизненной ссылкой. Мы тебя пожалели.       — Вы не слышали, что я вам говорила? — выдавила из себя Нурбану, когда Баязид отвернулся и сделал несколько шагов прочь от неё. — Михримах собиралась подавить меня! По-вашему, это справедливо? Уж лучше казнь, чем жить, словно бездушная кукла, и не видеть собственного ребёнка!       Баязид вытащил из-за спины руку и выставил её ладонью перед её лицом.       — Довольно, хатун. Мы на войне, и любая ошибка будет стоить нам всего.       — Неужели? — издевательски прошипела венецианка. — Тогда как вы будете расплачиваться за свою ошибку, шехзаде? Как будете смывать кровь со своих рук?       — Я умру на этой войне, хатун, — он посмотрел на неё пронизывающим холодным взглядом. — Умру и буду отчитываться лишь перед Аллахом за содеянное. Всевышний простит меня за эту ошибку.       Он собирался умереть, чтобы искупить вину. Значит, совесть и впрямь гложила его. Лишь на долю секунды её сердце противно сжалось от инстинктивной жалости, но тут же её захлестнуло противоположными эмоциями. Баязид уже медленно шёл в сторону дверей из её покоев, и она наконец решилась привести свой план к финальной стадии.       — Простит Всевышний, значит? — Нурбану сложила ладони на животе в замок в фальшивом молитвенном жесте. Оглядев шехзаде с ног до головы, она изобразила разочарование и насмешку. — А простит ли Селим вас за то, что вы сделали? Оборвали его жизнь. Вы должны были снять мешок с головы того, кого собирались убить. Вы должны были быть внимательным. Селим погиб из-за вашей глупости, шехзаде… Всевышний может и простит вас, но разве этого достаточно?       Губы наследника задрожали, и он отвернулся, чтобы не показывать ей, насколько эти слова больно резали его по сердцу. Горечь поднималась в его душе вместе с ощущением ярости и возмущения, которые он не мог подавлять в себе. Ему хотелось заставить её замолчать, чтобы эти ядовитые слова не проникали в его уши и не отравляли его и без того расшатанный рассудок.       — Вы всё ещё такой же ребёнок, каким были всегда, шехзаде… — безжалостно насмешливо бросила ему она в спину. — Селим был прав, когда говорил, что вы никогда не повзрослеете. Вечно корите других за грехи, когда за свои не готовы платить.       Он резко развернулся и замахнулся на неё, но не ударил, а лишь сжал дрожащую руку в кулак, подавляя эмоции.       — Следи за своим языком, хатун! — прошипел он.       — Теперь вы смотрите на меня со злостью, потому что чувствуете вину перед братом за то, что плохо относились к нему? Так вы выплёскиваете на меня свою боль, верно? За то, что было между нами…       — Замолчи, хатун!       Сесилья хитро прищурилась и, сделав шаг к Баязиду, положила ладонь на его грудь, и щёки её вспыхнули от того, как быстро колотилось его сердце под подушечками. Кожу от головы до пят прошивало мурашками волнения — страшно было сделать неверный шаг, она ходила по лезвию ножа. Баязид резко схватил её ладонь, сдавив пальцы своими, но не отнял её руку от себя.       — У тебя хватает наглости вспоминать об этом? — просипел он, неотрывно глядя ей в глаза. — Да ещё и говорить об этом мне так легко?       — Я не считаю это ошибкой, — она вздёрнула нос. — Вы спасли меня дважды. Из кошмара, из Алой цитадели. Ради меня вы убили того рыжего ассасина… Я знаю, что вы чувствуете вину, потому что тоже хотели того, что между нами было.       — Я… — он запнулся и тотчас возненавидел себя за это, выставив перед ней палец в привычном жесте. — Ты тоже предала его.       — И я хотя бы признаю это, — исповедалась она, колюче глядя на него с характерным прищуром. Каждое слово она артикулировала как можно чётче, чтобы её слова въелись в его память. — Признаю, что сделала это не из благодарности, а из желания почувствовать заботу и страсть, которую не получала от Селима. Вы тоже предали брата, а затем и убили его — по ошибке или нет, это не важно. Кровь на ваших руках, и это чувство вины пожирает вас изнутри…       Баязид с угрозой сверкнул на неё глазами. Плечи его поднялись, подбородок опустился, и взгляд его стал по-настоящему ужасным. Когда он злился, у него подёргивалось лицо. Нурбану инстинктивно отступила на шаг назад.       Артерии на её шее в следующий миг оказались сдавлены тяжёлой ладонью наследника. Нурбану всхлипнула от неожиданности, лишившись дыхания, и в ужасе уставилась на лицо шехзаде, на котором вздулись голубые вены. Глаза его горели жаждой крови, которой она никогда не видела ни в чьих глазах.       — Давайте… Давайте, шехзаде, убейте меня… — она бесстрашно смотрела ему в глаза, хотя слова давались всё тяжелее из-за давления на горле. — Может, тогда вам станет легче? Тогда станет проще винить других в своих ошибках? Тогда исчезнет последнее напоминание о том, что вы сделали… Предали его и убили!       — Замолчи или, клянусь, я поддамся на твою провокацию и убью тебя.       — Так не останавливайтесь, шехзаде.       В следующий миг она импульсивно прижалась к его рту, тотчас захватывая в плен нижнюю губу. Какое бы чувство вины его ни мучило, встретил он её со страстью, ошпаренной одновременно настоящим ужасом и ощущением, что он совершенно не отдавал себе отчёт, в какой слабости сам себе этим признавался.       Если он грешник, то к чему останавливаться? Все равно он знал, что ему дорога в ад вымощена. От ее запаха у него сводило скулы, от ее голоса ему хотелось плакать от бессилия. Одно её дыхание путало ему мысли, и чувство вины вместе с ненавистью к себе и к тому, что она не считала это ошибкой, возбуждало в нём желание умереть.       Нурбану моментально обхватила его голову ладонями, прижимая к себе и не позволяя давить на себя больше, чем она могла позволить. Пальцы легонько дёрнули кудрявые бронзовые волосы, характерные для всей династии османов, кроме шехзаде Селима. Это была битва: кто из них двоих желал больше, подавлял сильнее — или кто алчнее желал вырваться из пут совести и жажды мести. Они тёрлись носами друг о друга, позволяя губам, ведомым инстинктами, поглощать дыхание и спесь другого. Баязид одной рукой окружил талию Нурбану ладонью и сжал её пальцами, а второй туго сдавил ей горло и затылок пятернёй, выражая тем самым всю свою еле сдерживаемую злобу на весь белый свет.       — Шехзаде… — шептала она бессвязно между соприкосновениями губ. Настало время разомкнуть объятия и очнуться, но он отказывался.       Глаза его не раскрывались, он был всецело поглощён процессом, слыша её голос каким-то эхом издалека. Взгляд Нурбану же становился из томного тревожным, её пугало его напряженное лицо, вздувшиеся вены и синяки под глазами. Ей становилось больно.       Почувствовав кожей её страх, Баязид распалился ещё больше, обхватил её талию в крепком захвате и грубо развернул, чтобы подтолкнуть к стене и не позволить ей управлять им. Удар грудью об стену был ощутимым, и Нурбану неловко кашлянула выбитым из лёгких воздухом, зажмурившись. Баязид припал губами к шее женщины, словно клыкастый хищник, жаждущий крови, и Нурбану ощутила новый прилив ужаса.       Она попыталась дотянуться до него и отстранить, но попытки было тщетны - его недюжинная физическая сила не оставляла вопросов. Она что-то захрипела, пытаясь дать понять, что ей некомфортно так, но Баязид схватил её за локти, затем сдавил кисти пальцами до боли и не дал выразить свой протест.       — Шехзаде!.. — ахнула она, когда его ноги окружили её бёдра, словно загоняя в ловушку. Жар, исходящий от него, ошпарил её и испугал ещё больше.       Это не был тот страстный, но искренний перед ней шехзаде, которого она помнила в своём кошмаре. Тогда он был преисполнен запретным влечением к ней, свитым из чувства вины и похоти, и движения его были импульсивными, но всё же нежными.       Сейчас же он отчётливо желал причинить ей боль и несправедливо выплеснуть весь свой гнев. И совершенно не понимал, что она уже всеми силами пыталась остановить его, оттолкнуть, привести в чувства. Крепкая ладонь шехзаде отпустила её запястье, чтобы задрать подол её платья и сжать бедро до очередных кровоподтёков. В конечном счёте, она плюнула на свою мнимую беззащитность и со всей силы дёрнулась, вырвав гортанный стон из его горла. Затем отбежала на пару шагов, глядя на шехзаде с ужасом в глазах и приложила ладонь к груди.       Увиденное пригвоздило её к земле.       Он улыбался.       Так безумно и так жутко, что сердце её заколотилось, как у загнанного в угол зайца. Вдруг голова его резко повернулась назад, как у хищника, почувствовавшего волосками на шкуре чьё-то присутствие.       — Опять ты… — прошипел он нервно, и голос его надломился от того, что в нём заискрился страх. — Исчезни, исчезни, наконец! Уйди!       Из его горла вырвался какой-то тихий-тихий стон, и Баязида начало шатать из стороны в сторону: он что-то видел перед собой, и взгляд его был наполнен ужасом. Вдруг он зажмурился и схватился руками за голову, испытывая невыносимую боль. Качнувшись, он навалился на столик с благовониями и вместе с ним свалился на пол. Нурбану испуганно отшатнулась.       — Шехзаде, что с вами? Шехзаде!       Звук, который издавали его голосовые связки, был ужасным — похожим на вой раненого волка. Глаза его раскрылись, и венецианка увидела, что капилляры на его белках полопались, сделав взгляд ещё ужаснее. Баязид подскочил с места, схватил золотой канделябр и на едва гнущихся ногах бросился к Нурбану. Взвизгнув, она отбежала в сторону, чуть не попав под удар, и налетела на другой столик.       Она подумала, что он погнался за ней, но, повернувшись, увидела, как Баязид махал в воздухе перед собой канделябром, словно отгоняя что-то несуществующее.       — Селим! Селим, уйди, хватит! Исчезни! Уйди! Нет, нет-нет-нет, замолчи! — выбросив своё нелепое оружие в сторону, он снова схватился за голову и заткнул уши. — Оставь меня в покое, брат, умоляю!       Нурбану не заметила, как вжалась в стену, не помня себя от страха. Баязид был непредсказуем всегда, но теперь он был безумен. Смерть брата окончательно разрушила его рассудок, но она вовсе не этого добивалась.       — Ш-шехзаде... — поняв, что голос не слушался её, Нурбану откашлялась и на холодных от волнения ногах приблизилась к наследнику, взяв его за плечо. — Шехзаде, Селима здесь нет...       — Нет! Нет, он вон там стоит! Его призрак здесь! Он хочет, чтобы я умер! — Брови Баязида выгнулись дугой, и выражение его лица наполнилось невообразимой скорбью.       Невидимый Селим будто сделал ещё несколько быстрых шагов к Баязиду, потому что тот резко выдохнул весь воздух из груди и повалился на спину. Руки его взлетели и окружили собственное горло. Нурбану трясла его за плечи, закрыла ему взор перед невидимым Селимом, призывая прийти в себя.       — Шехзаде, его здесь нет, успокойтесь, придите же в себя! — Видя, как он душит себя с диким потерянным взглядом, она поневоле испытала волну жалости к нему. — Он не хочет вашей смерти, перестаньте! — она пыталась отодрать его руки от горла, пока он не убил себя, но хватка была железная; лицо шехзаде начало покрываться красными пятнами и распухать. — Шехзаде, хватит!       Он что-то хрипел сквозь стон, но Нурбану не могла различить его слова. Помотав головой в разные стороны в поисках чего-то, что могло бы успокоить его, она зацепилась взглядом за свой сундук и резво подскочила на ноги, чтобы подобраться к нему и вытащить из потайного дна несколько склянок, которые она оставила на чёрный день. Вернувшись к шехзаде, она откупорила один сосуд и влила его целиком в рот Баязида. Зелье подействовало через несколько мгновений, и конвульсии, в которых он бился, начали становиться всё реже, пока хватка его не ослабла, и глаза не закрылись.       Облегчённо выдохнув, Нурбану оперлась ладонью на пол и другой рукой стёрла пот со своего лба. Посидев так какое-то время, затем она услышала знакомое копошение у окна. Это вернулся Раймунд с несколькими ингредиентами, которые она попросила достать. Увидев Баязида на полу, мастер-ассасин покрылся алыми пятнами гнева, который даже не успел скрыть.       — Что случилось, мадам? Что он здесь делает?       — Неважно. Помоги мне дотащить его до того дивана, — поднявшись на ноги, она указала на кушетку около ширмы. Увидев, что Раймунд разглядел сосуд в её руке, она посмотрела на него и хмыкнула. — У меня не было времени рассчитывать дозировку, поэтому вполне возможно, что он не будет помнить о том, что было.       — А что-то было? — с фальшивой лукавостью спросил Раймунд, брезгливо подняв шехзаде за руки над полом и дотащив до дивана, словно кусок бесполезного мяса. — Вы чрезвычайно любите играть с огнём, моя мадам. Что, станете отрицать?       — А вы, стало быть, начнёте отрицать, что шехзаде Баязида подставил ваш господин, не так ли? — преспокойно парировала Нурбану, брезгливо изогнув губы. — Об этом вы забыли упомянуть, когда сказали мне, что он убил Селима.       — Мадам, не будьте так доверчивы. Принц Баязид прекрасно знал, кто перед ним. Или вы думаете, что он признает свою вину так просто?       — Ему мерещится Селим, — она с грустным взглядом повернула голову в сторону бессознательного Баязида. — Он разбит... И более того, он сказал, что вместо Селима под мешком должна была быть ваша голова, Раймунд. Вы же... не имеете к этому никакого отношения, верно?       — Ну разумеется. Ни в коем разе, мадам, — с честным видом кивнул Раймунд, и у Нурбану кровь отхлынула от лица от того, что улыбка его была слишком кривой, чтобы быть искренней. Она сипло втянула в себя воздух. — Баязид видит своего брата, потому что чувствует вину. Себя не обманешь, мадам. Не поддавайтесь на это.       — Довольно, Раймунд, у меня болит голова... — вздохнула она тускло; ей хотелось сбежать, но пути назад не было. — Вы принесли, что я просила?       — Хм... Да, мадам, принёс. Свёрток на столе.       — Расставь здесь всё по местам, пока я занимаюсь зельем. Нужно успеть до того, как сюда нагрянут наложницы. Шехзаде проснётся через час и должен подумать, будто случайно заснул.       Развернув свёрток, она удовлетворённо кивнула, оглядев все оставшиеся ингредиенты вместе с перегонным кубом и разжала другую ладонь, разглядев в ней волосы шехзаде. Достав из внутреннего кармана своего плаща зелье Каллисто, она бросила в него волосы с головы шехзаде. На этом моменте она замерла и обратила свой взгляд на бессознательного Баязида, так и застыв на некоторое время, не обращая внимания на хищный взгляд Раймунда. Подумав, она взяла кинжал, подошла к кушетке и легонько чиркнула лезвием по коже шехзаде, поймав несколько капель крови в пустой сосуд.       Нурбану вернулась к своему столу, зажгла фитилёк под перегонным кубом и влила с содержимое сосуда в стеклянную тару, после чего добавила в варево кровь шехзаде и закрыла глаза, сосредоточившись на своих помыслах. Вздохнув, она зашептала по-итальянски наговор для зелья, после чего цвет содержимого в сосуде начал медленно приобретать оттенок зелёного. Пространство вокруг Нурбану наполнилось непрозрачным дымом, исходящим из реторт перегонного куба.       — Зачем вам его кровь, мадам? — спросил Раймунд вкрадчиво, оказавшись за спиной женщины. — Вы не говорили, что она нужна по рецепту.       — Чтобы подавить смертельное действие этого яда, нужна кровь, — бесцветно отозвалась Нурбану, не отвлекаясь от ворожбы. — Что более важно... Мне нужны волосы Ишкибала, ты достал их?       — Пришлось повозиться, мадам, но мне удалось, — он указал на маленький кусочек ткани на свёртке. — Хорошо, что этот культистский ублюдок линяет, будто полудохлая псина.       Ворожея удовлетворённо кивнула и бросила белые волосы энтропанта в дымящуюся тару, после чего перевела стеклянную трубку куба в сторону подготовленного сосуда и влила в него зелье, закупорив его деревянной пробкой.       — Полагаю, матрона будет недовольна, что вы навредите её драгоценному Ишкибалу, мадам, — Раймунд скрестил руки на груди с хитрым видом. — Не боитесь её гнева?       — Нужно добавить поленьев в пламя... Покуда рядом с Михримах находится Ишкибал, она будет уверена в себе, словно распушившая хвост пигалица. Я не убью его, а всего лишь... помогу ей увидеть его истинное лицо. Зелье сорвёт с колдуна его лживую личину, вытащит наружу то, что он столь тщательно от неё скрывает.       Ишкибал был противен Нурбану. Она догадывалась, что он подстрекал Михримах на подавление, судя по тому, как он резко с ней себя вёл в последний раз, когда они виделись. Он был одной из причин всего того горя, что свалилось на них. А теперь он сидел в тепле и уюте Топкапы, окружённый всепрощением Михримах и других османов, а после войны и вовсе собирался выйти героем, будто и не было всего того зла, что он совершил. А на неё повесили все грехи.       — Хм... Полагаю, старушка Астрид, глава клана предвестников, не оставит это внезапное преображение без внимания. Если вы не убьёте этого выродка, мадам, это за вас сделают поляки.       — Значит, так тому и быть. Пусть Михримах его защищает, — отложив сосуд в сторону, Нурбану взглянула в окно и, поняв, что время подъёма слуг приближалось, начала суетливо собирать все свои алхимические инструменты в свёрток. — Мне другое любопытно... Что за заклятье такое лежало на Ишкибале, что его не могли снять сильнейшие чернокнижники и ведьмы Культа, но Михримах его удалось снять или, по крайней мере, ослабить? Что-то тут нечисто...       Завязав узел на свёртке, она положила его у окна, чтобы Раймунд его вскоре забрал, и упала в кресло, тяжело вздохнув и приложив палец к виску. Взгляд Нурбану был вперен в спящего Баязида, и Раймунд встал между ними, загородив ей взор.       — Что у вас на уме, мадам? — поинтересовался он, наклонив голову. — У вас есть какие-то конкретные подозрения?       Она не собиралась ему говорить, но всеми фибрами своей души Нурбану чувствовала, что ей грозит смерть. Каллисто думала, что Нурбану не заметила её дешёвой манипуляции. Конечно же, она хотела использовать её как пушечное мясо, а затем выбросить. И собиралась использовать Матео, чтобы загнать её в угол.       Но понимание этого не спасало от того, что Нурбану и впрямь была связана по рукам и ногам. Всё, что ей нужно было сделать, это каким-то образом обезопасить Матео, спасти его от судьбы, которую почти каждую ночь видела во снах.       — Интуиция. Она что-то скрывает... Говорит, что на Ишкибала наложено проклятие, выжигающее эмоции, но, видимо, это какое-то неправильное проклятие… или извращённое, или неполное. Как так вышло, что Сандро может пытаться постичь некромантию, предвестники умеют разрывать душу человека на части, культисты — лишать человека его личности, как султана Сулеймана... Но неспособны снять какое-то жалкое проклятие, выжигающее эмоции? Что-то тут не так... — Нурбану пристально посмотрела на француза. — Вам что-нибудь известно об этом? О ней или об Ишкибале. Говорите, если знаете, Раймунд. Вы оказываетесь удивительно сведущи тогда, когда это эффектнее всего, правда предпочитаете держать все свои козыри при себе.       — Мадам, я же мастер-ассасин, — пояснил Раймунд. — Знать людские слабости и искать их скелеты в шкафу — моя должностная обязанность в какой-то степени. Я не был бы жив, если бы не был так… сведущ, как вы выражаетесь.       Нурбану раздражённо зажмурилась, отняла палец от виска и скрестила руки на груди.       — И всё же не уклоняйтесь от вопроса.       Ассасин сделал вид, что задумался, но она заметила, что он как будто тянул время или играл на её нервах.       — Хм, может, я и знаю кое-что… — уклончиво протянул он. — Однако вряд ли вам это будет так полезно, как вы надеетесь. — Раймунд подошёл к креслу, где сидела венецианка, и снова коснулся её волос, как обычно любил делать. — Что ж… Настоящее имя Ишкибала — Седрик, и он единственный сын шведского рода Хольмбергов, которые много лет управляют Сигтуной.       — Сигтуна… — она напрягла память, погладив подбородок. — Никогда не слышала.       — Это торговый и религиозный центр шведского королевства, неподалёку от Уппсалы, его формальной столицы… — учтиво объяснил Раймунд. — Так или иначе, род Хольмбергов считался одним из знатнейших и просвещённых в Швеции.       — Хм… Так Ишкибал родился с золотой ложкой во рту, — хмыкнула Нурбану. — Что ж, по нему было видно, что он не простолюдин. Так его отец — градоначальник этой Сигтуны?       — Нет. Советник градоначальника, шептун за его спиной. Пелле Хольмберг был известным богословом-лютеранином, яростным сторонником несостоявшейся шведской Реформации.       — Был? — уточнила Сесилья, подняв брови.       — Насколько я слышал, он исчез. Люди говорят, что это расплата за предательство шведского народа… Но молва говорит, что он скрылся, поскольку его коснулось проклятие. Но многие подозревают, что за этим стоит женщина, которая была его первой безрассудной страстью и которую он предал. Её звали Эруина Йоргенсен. Блестящего ума женщина-учёный и чудовищное бельмо на глазу для патриархов Шведского королевства. Она преподавала латынь и была… очень близка с ректором, архиепископом Якобом Ульвссоном, и с отцом Ишкибала. Они вдвоём скрывали Эруину от кары римско-католической церкви.       Нурбану побарабанила пальцем по щеке.       — Если вы говорите «проклятье»… Она была ведьмой? Или это снова молва?       — Досконально неизвестно, конечно… Так или иначе, но Эруина и Пелле, отец Ишкибала, долгие-долгие годы были в отношениях. Говорят, это была страстная любовь двух яростных фанатиков Реформации. Их союзом восхищались: Пелле и Эруина много лет выстраивали план перестройки страны, мечтали о суверенной Швеции… До распада Кальмарской унии* их помыслы считались ересью. Но формальная власть Хольмбергов была достаточной, чтобы она защитила их от ярости датчан и даже самого Папы.       — Так эта Эруина — мать Ишкибала? — нетерпеливо предположила Нурбану.       Раймунд лукаво улыбнулся и отрицательно покачал головой.       — Нет, мадам. Когда месье Пелле встретил красавицу Отилию, датчанку и будущую мать Ишкибала, он тотчас отвернулся от своей возлюбленной, бросил, будто её никогда и не было. Спустя много лет отношений, что были у всех на устах. Забыл её, будто её и не существовало.       — Как типично для мужчин, — фыркнула Нурбану, вспомнив об истории своих отца и матери. Скоротечность людских страстей была ей противна, хоть она и понимала, что ничто не вечно. — Полагаю, Эруина была унижена в глазах людей.       — Вы очень догадливы, — похвалил её Раймунд. — Иметь долгие годы отношения, не будучи повенчанными… Это было несмываемое пятно на её чести. Она стала порченой. Некогда уважаемая учёная, христианка и меценатка, Эруина бесследно исчезла… И именно в это время, когда Пелле уже женился на Отилии, он привёл в семью семилетнюю девочку по имени Кая. Якобы сиротку, не знавшую родичей, но невероятно похожую на своего месье-приёмного отца. Якобы приёмного.       На лице Нурбану отразилось недоумение.       — Неужели… девочка была бастардом Пелле? От Эруины?       — Доподлинно это неизвестно, но я подозреваю, что это так, мадам. Через год после исчезновения Эруины родился Ишкибал. Когда ему исполнилось десять, отец отправил его в столицу, в приходскую школу при Уппсальской академии. Пелле мечтал, что из сына выйдет талантливый философ и богослов, под стать ему самому, который сумеет освободиться от идей датчан-латинян и сделает из шведов свободных лютеран. Но в школе дела хилого, замкнутого и не обременённого талантами мальчика не заладились. Отец засыпал наследника гневными письмами с требованиями не позорить семью, быть лучшим, соответствовать роду Хольмбергов, ибо на него возложено огромное количество надежд… Но вопреки ожиданиям Пелле, это угнетало его сына ещё сильнее, но усерднее не делало. Седрик замыкался в себе всё больше, и именно в это время в жизни его появилась загадочная мадам, которая никогда не открывала лица, помогала ему с учёбой, воодушевляла и любила.       — И это была сбежавшая Эруина? — предположила Сесилья, округлив глаза и выставив перед собой указательный палец. — Она вернулась в Швецию. Но как Пелле не мог узнать об этой женщине, что крутилась подле его единственного наследника? Как мог не узнать бывшую любовницу?       Слушая её, Раймунд вдруг принялся рассматривать свой скрытый клинок в правом наруче, затем выпустил с тихим лязгом лезвие и принялся с любовью протирать его.       — Он знал о некоей наставнице Седрика, но не придавал этому значения, — продолжал невозмутимо ассасин, разглядывая блестевшее лезвие. — Женщина не снимала железной маски с лица, была в другом городе, да и столько лет прошло. Ему бы и в голову не пришло, что бывшая любовница тайно вернулась в королевство и пытается подобраться к его сыну, чтобы отомстить ему. Что было ошибкой с его стороны, ибо Эруина в течение следующих долгих лет терпеливо и методично перекраивала воспитание и мировосприятие юного Седрика, оторвав его горячее сердце от семьи и погрузив во все таинства чернокнижия, с которым была уже долгое время знакома. Как оказалось, тогда она руководила подпольным культом таких, как она. В общей численности их было не больше десяти, но у них были большие планы, которыми загорелся и сам Седрик.       — Так Ишкибал был пристрастен к колдовству с малых лет, — понимающе качнула головой венецианка. — Видимо, талант к колдовству с лихвой компенсировал его физическую дряхлость, он же похож на скелет... Понятно, почему он сильнейший в Культе. И что же стало с ним дальше? Кто его проклял?       — Ишкибалу пророчили добрую службу при дворе регента Швеции… Однако, когда Ишкибалу исполнилось двадцать пять, шведы восстали против гегемонии датчан, развязалась война. Регент и архиепископ погибли, и во главе страны фактически встал отец Ишкибала, Пелле Хольмберг. Когда Швеция практически пала, он всё равно яростно выступал против капитуляции и переговоров. Ультиматум был весомым, были шансы убедить Данию... И вот здесь Ишкибал предал своего отца, вонзив ему нож в спину.       — У Ишкибала предательство в крови, очевидно, — саркастически подметила Сесилья. — Ясно, что Михримах в нём нашла, они и впрямь похожи. Итак, и что же он натворил? Устроил подковёрные переговоры с датчанами вопреки воле отца?       — Почти. По слухам, он подменил письменное решение Совета Стокгольма и впустил войска датского короля в город. Случилась страшная резня, и шведы проиграли. Весь город был утоплен в крови. Ставленник датского короля объявил отца Седрика и всех его соплеменников еретиками. Всех, кроме отца Ишкибала, сожгли или обезглавили. Самого же главу рода, Пелле, изуродовали, а после позорно заковали в колодки в центре города. На следующую ночь он исчез. Мать Седрика, Отилию, стерилизовали раскалённым железом, дабы она более не плодила ересь. Вскоре она тоже исчезла.       С лица Нурбану схлынуло всё ехидство, и теперь она выглядела мрачно и напряжённо, но вполне держала эмоции под контролем. Ей сложно было представить, что мог чувствовать этот беловолосый ублюдок, ставший причиной падения собственной семьи, собственной страны…       Она не удивлялась, что он обратился к Культу и озлобился.       — А что стало со сводной сестрой Ишкибала? — Нурбану повернулась к Раймунду. — С этой… Каей?       — Она погибла во время резни в городе, — бесстрастно ответил ассасин, дочистив наконец своё оружие, и задвинул лезвие клинка обратно в механизм. — И, насколько я слышал, от рук Ишкибала. Но вряд ли он сделал это по своему желанию. Говорят, он очень любил старшую сестру. Гораздо больше отца или матери, которые были к нему лишь требовательны и беспощадны.       С лица Нурбану отхлынула кровь.       — Быть может, он был околдован Эруиной? Не ведал, что творит?       — Я полагаю, да, — пожал плечами ассасин с равнодушным видом.       — Проклятье, выжегшее эмоции… — задумалась Нурбану, вздохнув. — Сделавшее его безумным убийцей и предателем собственной семьи... Боже… Как же так случилось? Что за извращённая месть? Если эта девочка была дочерью Эруины, получается, она убила чужими руками собственную дочь?       — Её мотивы мне, увы, неизвестны. В любом случае, отец Ишкибала пропал, и я предполагаю, что именно Эруина и освободила его, чтобы поизмываться над ним и раскрыть свои связи с его сыном. Ведь все узнали, чей сын подменил письмо Совета и на чьих руках была кровь горожан. Это был невообразимый позор. Но если Ишкибал и был околдован своей наставницей, когда участвовал в резне, то действие проклятья было неполным и недолговечным: он обезумел от жажды мести, сбежал из Швеции и отправился на поиски предательницы, которую некогда боготворил. Что доказывает, что усмирить его волю она никак не могла.       Нурбану снова уставилась невидящим взглядом куда-то в стену, сопоставляя всё в своей голове. От рассказа Раймунда ей стало ещё сильнее казаться, что что-то не так — перед ней были все кусочки мозаики, но она никак не могла собрать её воедино. Седые волосы матроны, её странная одержимость Ишкибалом... Не стыковалось только одно: как он мог не узнать свою мучительницу в этой жестокой женщине, если она просто наложила на своё старое тело сильные чары? И даже если она носила маску, то голос, запах — как он мог не узнать её по ним?       — Тогда ответьте мне на главный вопрос, Раймунд, — она взглянула на ассасина внимательным проникающим взглядом. — Может ли быть, что Эруина Йоргенсен — это Каллисто?       На несколько секунд воцарилась пауза. Затем Раймунд с миловидным лицом приложил палец к щеке и прыснул, одаривая её своей улыбкой, отсвечивавшей какой-то фальшивой детской непосредственностью.       — Я не думаю, мадам. Полагаю, она слишком стара для неё. Учитывая, что в год рождения Ишкибала она была в самом цвету, а месье Седрику поныне уже около пятидесяти, хоть и выглядит он вполне сносно.       — Она может использовать колдовство, которое омолаживает её, — возразила Нурбану.       — Едва ли не все ведьмы и колдуньи этим грешат, мадам, — мастер-ассасин пожал плечами, снисходительно улыбаясь. — К тому же, Ишкибал сам нашёл Культ, когда тот был в управлении мадам Каллисто и скрывался где-то в восточных землях Бранденбурга. Это было бы слишком коварным совпадением.       Нужно было это проверить. Нурбану чувствовала всем сердцем, что это могло помочь ей хоть как-то спасти своего сына. Но если сегодняшним вечером что-то пойдёт не так, то она будет мертва, и тогда всё потеряет смысл. Каллисто, извратившая её ребёнка, ей была противна не меньше, чем османы, предавшие её, и она не собиралась просто стоять и смотреть, как колдунья получает всё, что хочет.       Поднявшись с места, Нурбану приблизилась к своему письменному столу и, немного поразмыслив, начала чиркать пером свои мысли на куске пергамента. Она твердила себе, что делала это не ради них — а исключительно ради сына. Ведь если с ней что-то случится, только на них будет возложена надежда вырвать Матео из лап безумной колдуньи.       Закончив письмо, Нурбану в последний раз взглянула на Баязида и вытащила сосуд со смертельным ядом, который дала ей Каллисто, пообещав ей окончательное обращение. Откупорив его, Нурбану скривилась от кислого запаха, исходящего от жидкости, и осушила сосуд одним глотком.       Эти мучения были во имя её ребёнка. Всё ради него.