Демоны порока

АЛАЯ ЦИТАДЕЛЬ

      Хюррем поднимала и опускала руки, позволяя лекарю себя осмотреть, и выглядела безвольной куклой, из которой выкачали последнюю жизнь. В каменной башне цитадели было зябко, но Хюррем не чувствовала холода. Бледная, лишённая блеска в глазах султанша лежала на постели в своей комнате-темнице и бездумно смотрела в окно напротив своей кровати, из которого — по насмешке Оздемира — было видно ту часть окраин города, где погиб в результате взрыва её сын. Вдали всё ещё виднелся дым, следы пожара, напоминание о том, что Мехмед, её любимый сын, её первенец, отправился в объятия Всевышнего. Как герой, который даже не успел совершить подвига и очистить их землю от этой чумы. Он погиб так бесславно и так ужасно...       Но кроме того раза на балконе донжона, как она накричалась до потери сознания, едва увидела этот взрыв, она больше не проронила ни слезинки, не издала ни звука. Внутри что-то умерло и навсегда заглохло. Что она могла сделать, чтобы это изменить? Может, не идти к Оздемиру, может, просто убить его, не позволить ему отдать приказ о взрыве. Чувство вины сжирало её изнутри, но ещё у неё было ощущение, будто всё это она уже испытывала.       Какая она мать после этого? Как она могла пытаться идти на какие-то сделки с тем, кто затем не моргнув и глазом убил её сына? Она отдала ему в руки Кадера, бастарда Ибрагима, и незамедлительно поплатилась за этот грех.       Когда Хюррем подумала о похоронах сына, в горле её разлилась лава.       После взрыва наверняка не осталось того, что можно было бы предать земле.       — Благодарю вас. Вы можете оставить нас.       Кто-то с кем-то говорил?       — Валиде? — раздался мягкий женский голос. — Валиде, слава Аллаху, вы пришли в себя... Взгляните на меня?       Кто-то тронул её за руки, и Хюррем по непонятной причине прошило молнией отвращения так, что она машинально отдёрнула руку, но на гостя своей комнаты так и не взглянула, продолжая бездумно смотреть в окно.       — Матушка... Война окончена, мы победили... Культ больше не ступит на нашу землю, скоро всё будет как прежде. Валиде? Валиде, вы должны быть счастливы. Скоро мы вновь вернёмся во дворец, и больше эти ужасы не будут преследовать вас.       Кажется, голос принадлежал её дочери. Той юной особе с холодными синими глазами, как у её покойного отца, прикрывающей лицо чёрной вуалью, скрывающей за тканью то ли скорбь, то ли торжество.       Мысли текли очень медленно, отдаваясь едва слышным пульсом в груди, сбивчивым и редким. Будто её сердце отказывалось работать нормально и мечтало остановиться.       — Валиде? Валиде, почему вы молчите? — тревожно, но без толики какой-то горечи произнесла Михримах, снова попытавшись взять руки матери в свои ладони. — У вас что-то болит?       — Мой сын дал мне обещание, — сухими губами прошептала Хюррем.       "Пожалуйста, сынок... Только не умирай... Вернись домой живым и здоровым".       "Обещаю, валиде. Я обязательно вернусь. Империя моего отца снова станет великой..."       — О каком обещании вы говорите, валиде? — смочив горло, спросила Михримах.       — Мехмед обещал мне, что вернётся домой.       Нежность вся схлынула с лица незнакомки, что смотрела на неё глазами Михримах, когда Хюррем резко сдвинула могильно-холодный взгляд на дочь. Пальцы юной ведьмы легонько задрожали, и Хюррем со всей силы сдавила их, причиняя дочери боль.       — Как ты посмела? Как ты посмела не дать моему сыну сдержать обещание? — хрипло прошипела Хюррем. — Как ты посмела позволить этому чудовищу убить своего брата? Ты стояла там, ты видела, что он сделал с ним, и ты позволила этому случиться.       — Валиде, — вздохнула судорожно Михримах, отнимая свои пальцы от ладоней матери, и отвела взгляд. — Прошу вас, не мучайте себя. Отдохните немного.       Она совершенно не выглядела встревоженной по-настоящему или виноватой. Хюррем не видела ни единого проблеска вины или скорби на лице той, что места себе не находила, когда Мехмеда ранили отравленной стрелой в Манисе. Михримах всегда переживала за семью — и клялась ей, что спуталась с колдовством ради неё. Клялась, что колдовство не поглотило её сердце.       — Михримах, как ты могла?! — Хюррем подскочила и села на постели, вонзившись в Михримах воспалёнными от рыданий глазами. — Ты знала о том, что будет! Ты такая же убийца своего брата, как Оздемир! А... А Баязид... — сердце женщины сдавило сумасшедшей болью, она схватилась за грудь и почувствовала, что задыхается от страха. — Сынок... мальчик мой... что с ним стало?       — Баязид также отправился в подземелья, мама. Вместе с ассасинами, — мрачно ответила Михримах, не встречаясь с матерью взглядами.       Хюррем в ужасе отпрянула от ведьмы и вжалась спиной в подушки, распахнув глаза.       — Ты... Ты не моя дочь, нет, ты просто не можешь быть моей дочерью... Моя дочь тоже мертва, а ты — лишь наваждение, плод моих страхов... — султанша обхватила голову руками, будто желая сдавить её и вытолкнуть образ предательницы-дочери. — Все мои дети мертвы... Сулейман... я не уберегла их... Я...       Женщина замерла, зацепившись взглядом за что-то, и резко вскочила с кровати, кинувшись к столику в дальнем углу комнаты, где стояли тарелки с едой и столовые приборы. Схватив нож, Хюррем Султан в порыве ужасных чувств прислонила лезвие к горлу.       И тут же невидимая сила ударила её прямо в солнечное сплетение, вышибив кислород из лёгких. Хюррем издала сиплый вскрик и выронила нож из рук, который тотчас подняла оказавшаяся рядом Михримах. Хюррем попыталась вцепиться в руки дочери, чтобы забрать у той холодное оружие, но Михримах окружила плечи матери руками и порывисто прижала к себе. Затем приблизилась к её уху и взволнованно зашептала:       — Валиде, Мехмед жив. Прошу вас, тише... Он жив. И Баязид жив. Я знаю это.       Постепенно она перестала вырываться, и на смену возбуждению пришёл лютый страх. Михримах мягко отстранилась от матери и нахмурилась, увидев невообразимый шок в голубых глазах. Всё её тело дрожало. Она не могла поверить в то, что услышала.       — Валиде, не доверяйте тому, что видят ваши глаза... — продолжала шептать она со строгим блеском в глазах. — Оздемир действительно взорвал все известные входы в подземелья, и Мехмед сейчас внизу. Все думают, что он погиб, но он жив...       — Мехмед... Мехмед правда жив? — задыхалась от облегчения Хюррем, сжимая до синяков плечи дочери. Брови султанши встали домиком и подрагивали от едва сдерживаемых чувств. — Но откуда ты... откуда ты знаешь?       — Я написала ему письмо и сказала, чтобы он не ждал Оздемира и спустился вниз. Взрывчатки были спрятаны в караван-сарае заранее.       Хюррем расплылась в широкой улыбке и обняла Михримах крепко-крепко. Её боль превратилась в эйфорию так быстро, что она не сразу успела подумать обо всём остальном.       — Но если все входы в подземелье взорваны, — шмыгнула носом Хюррем, стирая слёзы на плече у дочери, — то как Мехмед выберется на поверхность?       Ответа на этот вопрос не последовало. Ни через секунду, ни через две, ни через десять. Михримах даже не напряглась и продолжила спокойно приобнимать мать за талию. Словно прекрасно знала, что оттуда не выбраться.       — Михримах? — голос Хюррем наполнился угрозой, и она медленно отстранилась, посмотрев искоса на профиль дочери.       — Если мой брат и сможет выбраться на поверхность, он придёт сюда и заберёт вас. И вы вместе с Баязидом уедете прочь из столицы.       — "Если"? Что значит... "если"?       — У Культа должны же быть какие-то запасные проходы, которые они не отразили в картах. Если Мехмед их отыщет, он сможет спастись.       — Ты передала Оздемиру карты культистов? — прохрипела она и замолчала на несколько секунд. — Так этот взрыв...       Разгорячённая от пылкой радости и облегчения кожа Хюррем снова стала гусиной.       — Мой сын... сражается там один, без поддержки охотников Оздемира, когда он... Михримах... Ты отдала карты Оздемиру, чтобы он взорвал входы в подземелье?! — Хюррем снова отшатнулась и отползла на пятках от Михримах. — Господи! Михримах! Что ты наделала?! Что ты натворила?! Ты убила своего брата! Ты обрекла его на медленную смерть! Его убьёт голод или Культ! Михримах!!!       Юная ведьма прикрыла веки и на выдохе поднялась с колен на ноги, посмотрев на мать сверху вниз.       — Долго вы ещё будете лить слёзы понапрасну, валиде? Я устала от вашей слабости! — прошипела она с толикой презрения. — Неужели вы ещё не поняли, что гаремные интриги не то же самое, что управление империей? О чём вы думали, когда отдавали Оздемиру сына Ибрагима Паши? Вы надеялись задобрить его ради меня? Придите в себя, валиде! Вы оказались здесь, а ведь могли бы остаться во дворце и найти способ помочь Мехмеду выбраться из подземелий. Если бы вы мыслили хладнокровно, как настоящая султанша, вы бы поставили будущее государства на первое место. А теперь... если Мехмед погибнет, это будет полностью ваша вина. Вы всё ещё мыслите, как простая рабыня, мама, и этого постыдного факта не изменить. Боюсь, — Михримах отвела взгляд в окно, — за это расплатиться придётся Мехмеду и Баязиду. Как жаль.       "Как жаль".       Она как будто говорила о том, что на кухне закончились сладости.       — Моя дочь не может так говорить... Это не ты, Михримах, не ты...       Во рту появился солоноватый привкус. Оказалось, она даже не заметила, как заплакала. Эти ужасные слова срывались с уст Михримах так легко, будто она всю жизнь ей мечтала их высказать.       — Жизнь не так проста, как вам казалось за пазухой у моего отца-Повелителя, валиде, — продолжала огрызаться Михримах, наклонившись к матери. — Я прошла испытания во много раз хуже, чем вы. Вы не знаете, какие унижения я прошла, но я всё выдержала. И я всё поняла. Культ побывал во многих государствах, но нашу империю оно превратило в руины. Эта война показала, как сильно ошибался наш отец, как ошибались наши предки, живя ложными и узколобыми идеалами, убийствами и мародёрством, поливая чужие земли кровью и превращая их дома в пепел. Я собираюсь уничтожить эту империю, валиде. Я положу всему этому конец.       Хюррем оглохла на мгновение.       — Что ты сказала? Уничтожить?       — Наше государство уже давно лежит в руинах, и мы лишь отсрочиваем неизбежное. Люди будут страдать и дальше — от нашествий наших внешних врагов, от неурожаев и голода... К тому же наши "верные" санджак-беи всё чаще задумываются о предательстве. Османская империя давно уничтожена, и всё, что мы можем сделать, это ускорить этот процесс и сделать его безболезненным для наших подданных.       — Как твой язык поворачивается говорить такое?.. Это же империя твоего отца и деда, империя твоего брата, что жизнь был готов отдать за тебя! — воскликнула в сердцах Хюррем, мотая головой, будто отказываясь принимать то, что слышала.       — Вы должны радоваться, мама. Будет уничтожена империя, рабыней которой вы являетесь и которой были бы до конца своей жизни. Будет уничтожена империя, которая лишила вас свободы и убила ваших родичей. А после... с позволения Всевышнего, наше государство ещё встретит свой рассвет. Если нет — такова расплата.       Она собиралась уничтожить империю своего отца и своего брата, который готов был отдать жизнь за неё. Она выглядела так, будто всей душой ненавидела свою империю. Лицо Хюррем дрожало, она не могла утихомирить тремор во всём теле. Она чувствовала, как каждое слово из этих уст отгрызало кусок от её плоти и ломало ей кости. Двое её сыновей оказались в ловушке, которую устроила им родная сестра — сестра, что оказалась гнусной лгуньей.       Подорвавшись на ноги, Хюррем стиснула зубы и, ведомая лютой яростью, влепила Михримах самую сильную и болезненную пощёчину, на которую была способна. Даже на пике злости, раздавая оплеухи слугам, она никогда не била так сильно. Голова Михримах отклонилась в сторону так резко, что она сама отшатнулась и схватилась за деревянное изножье кровати.       — Предательница! Ведьма! Потаскуха, отдавшаяся грязному культисту! — мерзкие слова обжигали губы Хюррем, но она больше не видела дочери перед собой. — Я отрекаюсь от тебя! Отрекаюсь! Отрекаюсь!       Домыслы в сторону: теперь всё было налицо, и Михримах больше не нужно было притворяться. Она призналась во всём сама, и Мехмед из-за неё был в такой ужасной опасности.       Бронзовые волосы, спадавшие водопадом до поясницы, резко взметнулись в воздух, когда Михримах повернулась к матери с озлобленным лицом и прижала ладонь к покрасневшей щеке.       — Наконец-то ты показала своё истинное лицо, мама, — процедила яростно Михримах. — Ты любила меня только тогда, когда я поступала по-твоему. Стоило мне оступиться — и ты была готова отречься от меня. Как ты мне тогда сказала, когда я отказалась выходить за этого старика Рустема? "У тебя два пути: или ты на моей стороне, Михримах, или же ты против меня..." Вы знали же, что он погиб от чахотки? Я выбрала третий путь, мама. Нет Рустема — нет необходимости выбирать.       Получается, она убила Рустема-агу, которого Хюррем готовила в мужья своей дочери? Её маленькая дочка хладнокровно убила её верного слугу, подстроив смерть от чахотки? Маленькая Луноликая девочка, казавшаяся светлым и непорочным ангелом, могла совершать такие вещи?       Михримах тем временем продолжала тем же тихим голосом:       — В Иншалосте ты отреклась от меня, хотя знала, что я не хотела становиться ведьмой! Для тебя имеют значение жизни только моих братьев, не так ли, мама?       Хюррем снова её ударила — на этот раз по второй щеке.       — Трусливая дрянь! Не смей называть моих сыновей своими братьями! Они для тебя никто! Ты была рождена только для того, чтобы защищать их! Выйти замуж за того, кто поддержал бы их, и молча следовать моим указам! В том твоя единственная цель была, и ты предала её! Предала свою семью! Ты уничтожила её!       — Наша семья мертва! Осталась лишь я, и только мне решать, что будет с моим государством! — закричала Михримах прямо в лицо Хюррем, ударив себя в грудь ладонью. — Такова жизнь! Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать! Нашу династию продолжу я, Михримах Султан, султанша по крови! Разве не естественно пожертвовать чем-то малым, когда ситуация безвыходная, чтобы спасти будущее нашей семьи? Разве это не меньшее зло?       Брови Хюррем взлетели вверх, и она выдохнула весь воздух из лёгких. Это луноликое лицо, которое когда-то было таким любимым, сейчас казалось самым омерзительным и лицемерным, что она когда-либо видела. В этих глазах было сущее зло. Тьма колдовства, которой она отдалась без остатка, даже не пытаясь сопротивляться.       — "Меньшее зло"? — едва слышно просипела она, схватив Михримах за воротник платья, будто нашкодившую собаку, чтобы через секунду отшвырнуть её от себя и заорать не своим голосом: — Ты не ведьма, ты чудовище! Как ты можешь назвать смерть моих сыновей "меньшим злом"?! Да будет проклят тот день, когда я дала тебе жизнь! Пошла прочь отсюда! Ты будешь гореть в огне!       Хюррем ревела и кричала, словно вновь оказалась там, на балконе, когда увидела взрыв. Сцепив зубы до скрипа, ведьма сверкнула глазами на мать.       — Не беспокойтесь, валиде. Ни один огонь не сожжёт меня... — Михримах тряхнула волосами, словно сбрасывая с себя ярость, и блеске хищных глаз можно было разглядеть искры. — Потому я и есть огонь.       Зачем она вернула ей слова, однажды сказанные самой Хюррем? Она хотела сказать, что занимала отныне её место? Что пережила смерть в адском пламени, как она? Перед глазами Хюррем тотчас пронеслись воспоминания из Меджидийе. Огонь, унесший жизнь Нурбану... крики, стоны, скорбь, смерть. Всё это принесла её собственная дочь. Она вспомнила её фигуру, окружённую пламенем, вспомнила её искажённое гневом лицо. Михримах всему виной. Хюррем смотрела в её глаза, видя в них зияющую бездну, и начала плакать, запустив пальцы в рыжие волосы. Ей начало казаться, что комната загорелась. Как тогда, в гареме, когда наложницы сожгли ей лицо.       Ведьма отступила от Хюррем и коротко постучала в двери. Когда внутри показался лекарь, она кивнула на свою мать и продемонстрировала лекарю нож:       — Если я ещё раз увижу острые предметы в комнате моей матери, я воткну все ножи с кухни в твою бесполезную тушу, ты меня понял?       Апотекарий шустро закивал, побледнев от такой угрозы.       — Успокой её. Может, хороший сон приведёт её в чувства.       — Как прикажете, султанша... Всё будет в точности, как вы велели.       — Тебе же будет лучше, если будет так, — пригрозила Михримах и, толкнув лекаря к матери, вышла из покоев, чтобы тут же натолкнуться на своего мужа. — Если это не что-то срочное, поговорим позже.       Оздемир стоял, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди. Услышав прохладный тон жены, он хмыкнул, а когда она прошла мимо него, задев его волосами, он остановил её, дернув за локон.       — Какая трогательная сцена. Сердце вашей матушки окончательно разбито, и я не уверен, что в таком случае она долго протянет. Я слышал, лекари обнаружили у неё сердечную болезнь и быстро развивающийся туберкулёз. Неужели в вас не осталось ни капли дочерней любви? Я поражён и где-то восхищён вашей бесстрастностью... Может, поужинаем, супруга моя?       Обхватив свой локон выше его пальцев, она дёрнула его на себя, чтобы не причинить себе боль и вырваться из его хватки. Повернувшись, она прожгла Метина-Мирцеуса презрительным взглядом и изогнула губы в фальшивой улыбке.       — Если только вместо щербета мне подадут кровь Сандро или Ксаны. В ином случае — боюсь, буду вынуждена отказаться.       — Всё же я настаиваю, дорогая, — улыбнулся прохладно Оздемир, оттолкнувшись от стены, и встал напротив Михримах. Он был выше её на полторы головы, и рядом с ним султанша казалась канарейкой. — В конце концов, мы союзники, и нам следовало бы... отпраздновать победу должным образом.       Он прошёлся пальцами по волосам Михримах, заставив ту вздрогнуть от отвращения и стереть улыбку со своих губ. Такая реакция только повеселила Оздемира, и он с ухмылкой убрал руки за спину.       — Мы ещё не победили. Рано праздновать, — фыркнула султанша, отступив для верности от него на шаг и отвернувшись. — Династия жива, пока стоит дворец Топкапы.       — Полагаю, им не на что надеяться, пока столь могучая сила в моих руках, — Оздемир голодно облизнулся, посмотрев на золотой пояс, который носила султанша. — Как же всё-таки удивительно насмешлива судьба, госпожа моя. В нашу с вами первую брачную ночь я и подумать не мог, что кроткая и бестолковая птичка, вроде вас, однажды станет моим самым верным союзником. Я был уверен, что вашу любовь к семье не сможет ничто отвратить, а оказалось... что ненависти в вас не меньше, чем во мне.       — Всё меняется. А люди эгоистичны, тебе ли не знать, — пожала плечами Михримах и зашагала прочь. — Советую не затягивать с наступлением на дворец. Кто знает, что успеет придумать моя тётушка. Она не так безобидна, как тебе может показаться.       — Я прислушаюсь к вашему совету, дорогая супруга, — учтиво поклонился он вслед жене и предвкушающе оскалился. — И всё же я думаю, мы с вами увидимся за ужином. Есть у меня такое предчувствие.

***

ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ

Через несколько дней после взрыва

      Прочитанное в записке так ошарашило её, что Надя опустилась на кушетку, не в силах стоять. Пробежавшись взглядом по буквам снова и снова, она сжала бумагу в кулаке, зажала рот рукой и заплакала.

"Соловей, оба принца живы. Скоро на дворец нападут. До этого момента постарайтесь найти укрытие. Нелассар".

      Она никогда бы не подумала, что будет радоваться запискам от Нелассара. После тех взрывов Наде показалось, что её сердце навсегда остановится. Вспышки огня в разных уголках Стамбула отпечатались под её веками, и хоть в глубине души она и чувствовала, что близкие ей люди живы, Надю всю трясло от волнения.       Письмо словно обрубило цепи, сжимавшие её грудную клетку. Мехмед был прав, что повелел ей остаться в Топкапы, ведь иначе мог пострадать ребёнок, но теперь они всё равно были в опасности — предателю Оздемиру больше не требовалось безоговорочное доверие людей. Он собирался силой захватить власть и больше не скрывал этого. Бомбарды и охотники постепенно окружали дворец, готовые ударить, если Диван даст отрицательный ответ.       Когда в покоях Хюррем, где они с Хатидже Султан вынужденно обосновались, показалась и султанша, Надя сначала подумала, что это очередной обман зрения. Ей уже мерещилось, будто она слышала и видела, как она точно так же влетает в покои в порыве гнева и сбрасывает с себя платок. И когда Хатидже порывисто сняла его с головы и швырнула его на столик, Турхан помотала головой и увидела, что слуги внимательно смотрели на султаншу. Значит, в этот раз она не была видением.       Может, это было следствием пережитого стресса?       Подбоченившись, Хатидже начала ходить взад-вперёд.       Не требовалось быть ясновидящим, чтобы догадаться, почему султанша была так встревожена и разозлена: узнав о вероломстве Метина Оздемира и взрывах в городе, Хатидже незамедлительно приказала собрать Диван и предпринять меры, чтобы защитить дворец и династию. Она должна была убедить визирей не считать султана мёртвым какое-то время, опираясь только на слова Михримах, которая так же может быть в сговоре с предателем.       Осознав всё, Надя только вздохнула с ещё большим отчаянием и спрятала лицо в ладони.       — Они собираются отдать дворец этому предателю! Шакалы! Они ещё посмели глядеть мне в глаза, будто я для них пустое место! Сказали мне "ступать отдыхать в свои покои и не тревожиться по пустякам"... — процедила Хатидже, ударив себя ладонью по груди. — Мне, члену династии! Они уже вычеркнули нашу семью! Вычеркнули!       — Сколько у нас есть времени? — тихо спросила Надя.       Хатидже покачала головой, продолжая нервно измерять шагами покои Хюррем. Трудно было не заметить ближайших наложниц и евнухов, которых Турхан и Хатидже ни на секунду от себя не отпускали, приказав охранять покои даже ценой своей жизни. Но все понимали: они были загнаны в угол.       — Не уверена, что у нас есть даже день, — опустила плечи Хатидже. — Совет визирей уже принял решение, и они вот-вот впустят его во дворец... Вокруг нас такие же предатели, как Оздемир. Жадные до денег перебежчики, которым не важно, какому господину служить! Бесстыдники!       — Мне пришло сообщение от Нелассара, — сообщила Надя и пояснила, увидев вопросительный взгляд: — Это один из ассасинов, которые в союзе с Баязидом. Шехзаде и Повелитель живы, султанша. Они живы.       Тревожность сняло как мановением руки, и Хатидже, доселе мрачнее тучи, расплылась в солнечной улыбке и развела ладони, обращаясь к небесам.       — О Аллах всемилостивый, хвала тебе... Хвала, что пощадил жизни моих племянников!.. А Алеш? Есть какие-то новости о нём?       — Я думаю, с дядей тоже всё хорошо, если он рядом с Повелителем. Не беспокойтесь, госпожа, он сильный воин.       Хатидже свела руки в замок на груди и кивнула.       — Это так... О Всевышний, не оставляй моих племянников и Алеша, умоляю тебя...       Надя вымученно улыбнулась. Слуги поговаривали, что султанша была тревожным и мнительным человеком: с того дня, как взрыв уничтожил входы в подземелья и даже частично дворец самой Хатидже Султан, прошло несколько дней, и первое время она места себе не находила и постоянно плакала. Но когда ей приснился Алеш, Хатидже будто кто-то подменил. В неё будто снова вдохнули жизнь. Она тотчас суетливо взяла на себя обязанности управления дворцом и приказала самым верным и преданным слугам быть рядом с ними неотлучно.       Но теперь перед ними стояла другая проблема.       — Госпожа, нам нужно как-то покинуть дворец. Укрыться. И как можно скорее...       — О чём ты говоришь, Турхан? — нахмурилась Хатидже. — Забудь об этом! Я не отдам дворец своего покойного брата, отца и деда этому валашскому псу, этому предателю! Ни за что!       — Вы предлагаете остаться здесь? — приоткрыв рот от недоумения, спросила Надя.       — Они не посмеют нас тронуть, — заупрямилась Хатидже, скрестив руки на груди.— Люди этого не простят. Я — потомок завоевателя Стамбула, а ты носишь ребёнка Повелителя! Никто не посмеет проливать нашу кровь...       — Султанша! Эти люди сами выстелют этому валаху ковёр к трону падишаха! Для них ваша священная семья уже не священная, раз они собираются посадить на престол предателя, который даже не отправился за султаном на войну! Они уже давно слепы, для них ваша семья отравлена Культом.       — Но если мы сбежим, — Хатидже сердито сверкнула глазами на Турхан, — то лишь подтвердим все грязные слухи. Сбегают только те, кто боятся возмездия, потому что признают за собой грех.       — Султанша...       — Во дворце ещё остались янычары, верные Ибрагиму. Они будут защищать нас до последнего вздоха. Если мы сможем показать людям, что Оздемир только и делает, что проливает кровь, они задумаются над своим решением...       Внезапно раздался ужасный грохот, из-за которого по ногам предвестницы и султанши прошлась тяжёлая вибрация. Хатидже схватилась за выставленную рабыней руку и так смогла удержать равновесие. Страх прошил её с ног до головы.       Одна из наложниц бросилась к дверям и приоткрыла их, чтобы расслышать гомон снаружи.       — Спасайтесь! Спасайтесь скорее! Они напали! Оздемир Паша напал на дворец!       Времени было ещё меньше, чем в их самых пессимистических мыслях. Надя импульсивно поднялась с дивана и встала напротив султанши, чтобы взглянуть ей в глаза.       — Госпожа, вы собираетесь отдать наши жизни на волю случая? Что, если ложь Оздемира уже так глубоко пустила корни, что их ничто не переубедит?       Хатидже обвела взглядом лицо Нади и отвернулась. Было видно, что ей было страшно: пальцы султанши дрожали, челюсть была сильно сжата, и сама она часто дышала, обводя взглядом дрожащие стены. Этот ублюдок ещё и вздумал бомбардировать дворец из пушек.       — Зачем он это делает?! — визжали наложницы перепуганно, прижимаясь друг к другу. — Если Совет Дивана уже принял решение отдать ему дворец!.. Ай, боже!       Очередной разрыв ядра бомбарды, судя по звуку, обрушил один из шпилей дворца. Земля под ногами заходила ходуном, стены прошило молниями трещин. Хатидже поджала губы и зажмурилась, чувствуя, как горячие слёзы обжигают ей щёки.       — Как он собирается садиться на трон в разрушенном дворце?! — продолжал Шахин-ага, привратник покоев Хюррем Султан. — Здесь же нет врагов, способных ему противостоять! Только гарем Повелителя! Он же вмиг лишится доверия людей!       — Этому огнедышащему церберу не нужно доверие людей, — процедила холодно Хатидже. — И никогда не было. Он с самого начала думал только о разрушении. И он добился своего: моё государство разрушено и разделено, тысячи людей лишились семьи и крова, казна разграблена, вокруг сплошной хаос... Он этого и хотел, Шахин-ага.       — Султанша, что прикажете? Что же нам делать? Мы должны спасаться немедленно!       Из её династии остались только Мехмед, Баязид и она. И если Оздемир захватит дворец, он рано или поздно доберётся и до её племянников. Этот ублюдок разрушил всё, что было ей дорого и ценно.       — Хатидже Султан! — вдруг Надя схватила её ладонь и крепко сжала, заставив обратить на себя заплаканные глаза. — Это ещё не конец! Мехмед и Баязид ещё не погибли! Алеш — он тоже ещё не погиб! Дворец можно будет отстроить заново, но для этого мы должны выжить!       — Сбежишь ты, а я останусь здесь.       — Я вас здесь одну не оставлю, это невозможно! Вы должны сбежать вместе со мной!       — Турхан! — резко осадила её Хатидже, воспалённые глаза всё ещё выглядели сурово.       — Султанша, не думайте о династии, хоть раз подумайте о своём будущем! — взмолилась Турхан, говоря первое, что ей приходило на ум. — Я знаю, что вы любите Алеша, это видно по вашим глазам! Я слышала, что вы говорили во сне, когда видели его! Вспомните о том, что видели!       Огненная стрела пронзила сердце Хатидже, когда она вспомнила то, о чём говорила Фема. Она вспомнила в этом странном сне кучу детишек — тех же, что наблюдала у Анны и Кромвеля на Солнечном береге. Вспомнила ощущение жара на своих сухих от палящего солнца щеках, вспомнила лёгкое платье, которое не душило её стан тугим корсетом, вспомнила мягкость губ своего возлюбленного, вспомнила запах свежеиспечённого хлеба, вспомнила эти огромные голубые глаза и солнечные волосы маленькой Цеце — девочки, в которую переместилась душа её погибшего сына. Аллах привёл её к этому ребёнку и впервые за много лет снова дал ощутить тепло в сердце, которое она испытывала, когда качала на руках Мехмеда.       Она ведь больше всего на свете мечтала вырваться из дворца и уехать с Алешем — пойти за ним хоть на край света. Но то было в мирные дни, когда она была уверена в победе своего племянника. А теперь дворец вот-вот грозился разрушиться до основания, и от её династии ничего не осталось, кроме названия. Даже Алеш был погребён под землёй вместе с несчастным Мехмедом.       Бейхан, Шах-ы Хубан, Фатьма, Сулейман, Мустафа, её золотоволосый сыночек Мехмед... все умерли.       — Это была просто красивая сказка, в которую я мечтала поверить, — быстро смахнув слёзы, холодно отрезала Хатидже. — Аллаху не угодно, чтобы я верила в иллюзии.       — Султанша, это не иллюзия! — Надя облизала губы и с огромной жалостью посмотрела в глаза Хатидже, видя, как та старательно избегала её взгляда. — Неужели вы не почувствовали, каким реальным был этот сон? А Алеш, которого вы видели? Он ведь был как настоящий!       — Турхан, хватит...       — Султанша, прошу вас, не теряйте надежды, — убеждала её с чувством Надя, с искренним теплом заглядывая в глаза женщины. — Вдруг это то будущее, которое Алеш видит вместе с вами? Вы заслуживаете счастья, поэтому не сдавайтесь!       Вокруг всё грохотало, но Турхан сжимала холодеющую от волнения ладонь Хатидже всё сильнее. По щекам султанши текли слёзы, блестящие глаза смотрели в никуда, будто она ощущала себя одинокой, испуганной и потерянной, хоть и всячески старалась держать на лице маску.       Которая в один момент резко треснула и разбилась, словно хрустальная. Плечи Хатидже задрожали, и она согнулась в спине, начав захлёбываться слезами. Надя инстинктивно обняла её за плечи, поглаживая по спине.       Ей было ужасно страшно — так же, как остальным рабыням, евнухам, самой Наде. Её дом был разрушен, было неизвестно, что ждало их завтра. Мысль эта убивала. Не было понятно, стоило ли спасаться — ради чего? Ради того, чтобы попасть в другую ловушку и умереть от рук охотников? Чтобы умереть от голода, болезни или стихии?       Такова была доля тех, кто не принадлежал династии.       — Госпожа, это видение послал вам Алеш, я уверена... Мы называемся предвестниками не просто так, и я знаю, что он чувствует то же, что и я... Что-то изменилось — и я могу поклясться, что это как-то связано с Михримах! У неё есть какой-то план, и даже если она не посвятила нас в него, мы должны ей доверять. Внутри меня частичка Мехмеда, и я не позволю этому ублюдку завладеть ей! — грубо выразилась Надя, заставив Хатидже вздрогнуть поневоле от того, как ядовито это прозвучало. — Поэтому мы не должны сдаваться!       Рыдания довольно быстро стихли, и Хатидже сжала пальцами ткань на спине Турхан, что продолжала её обнимать.       "Жить ради будущего, которое я увидела. Которое для нас увидел Алеш.."       — Когда мой племянник вернётся... — грозно зашипела Хатидже, отстраняясь от Нади и стирая слёзы с щёк. — Очень... очень много голов полетит с плеч! Клянусь Аллахом.       На улице начали раздаваться оглушительные визги и крики янычар, которые смешивались с проклятиями охотников, призывавших жителей дворца сдаться на волю новому султану.       — Хорошо, что ты предлагаешь сделать? — вздохнула сипло Хатидже. — За дворцом нас уже поджидают предатели: Оздемир наверняка знает о том, что мы попытаемся скрыться.       — Должен же быть потайной ход из дворца на случай атаки врага.       — Покойный султан Сулейман провёл подземный тоннель из тайной комнаты к хаммаму Хюррем Султан, а там выход к проливу! — ахнул Шахин-ага и замахал рукой в сторону выхода. — Мы должны как можно скорее туда попасть, пока проходы не завалило!       — Тогда собирайте всё самое необходимое! Живо-живо! — приказала Хатидже и кинулась к сундуку с одеждой, чтобы кинуть себе и Турхан плащи с капюшонами, затем сняла корону и расстегнула замочек на ожерелье. — Снимай всё ценное и брось в мешочек, иначе вместе с ушами оторвут.       — Хорошо, — Надя последовала совету султанши и остановила за рукав проносившегося мимо евнуха. — Шахин-ага, найди мне лук и стрелы.       — Где я тебе найду их сейчас, хатун?! — евнух вырвал руку из хватки девушки и продолжил раздавать наложницам указания.       — Шахин-ага! Выполняй приказ фаворитки Повелителя! — жёстко осадила его Хатидже, завязывая тесёмки на плаще. — Это необходимо для защиты, Турхан?       — Именно. Не волнуйтесь, я хорошо стреляю.       Когда в покои ворвался самый неожиданный из гостей, Надя инстинктивно захотела испробовать своё оружие. Тодор Гладышевич помотал головой и, увидев свою племянницу, тут же кинулся к ней. Надя отступила на шаг, и Шахин-ага моментально выставил грудь перед фавориткой Повелителя, намекая Тодору не приближаться слишком близко.       — Да кто ты такой, чтобы мешать мне, пёс? А ну пошёл прочь! — замахнувшись на евнуха, Тодор тотчас получил пощёчину от Нади.       — Не смей, дядя!       Растерянный взгляд поляка выглядел ужасно жалко. Он прикоснулся ладонью к покрасневшей щеке — должно быть, эта оплеуха больше волновала его с точки зрения внешней идеальности его гладкой кожи, чем с точки зрения унижения или боли.       — Соловушка... что ты...       — Знайте своё место! — ледяным тоном осадила его Хатидже. — Вы не можете поднимать руку на наших слуг.       — Это с чего бы? — скривив и без того кривой рот, спросил Тодор нагло. — Вы в осаде, султаном вот-вот станет тот валах, Метин Оздемир. Силы и прав у вас сейчас едва ли больше, чем у меня! Я-то думал вам помочь, а теперь думаю, что просто заберу мою Соловушку и...       Хатидже не стала дожидаться, когда он договорит, и со всей силы ударила Гладышевича по той же воспалённой щеке, в этот раз вырвав из его горла вскрик.       — Скажи ещё одно слово, неверный, и мы проверим, у кого из нас больше прав и власти. Ты всё ещё в моём дворце, и вокруг тебя — мои слуги, готовые отсечь тебе голову по первому моему приказу, не забывай об этом.       Гладышевич прожигал султаншу взглядом исподлобья, но молчал. Надя скрестила руки на груди, презрительным взглядом окинув дядю с ног до головы. Он был одет в роскошный зимний кафтан, отороченный соболиным мехом, в дорогой парчовый кафтан и шёлковую рубашку, вышитую золотыми нитями. На шее переливались драгоценные камни, а в ухе блестел сапфир.       — Интересно, откуда ты взял столько драгоценностей, дядюшка, — заметила Надя. — Уж не из султанской сокровищницы ли?       — Что за вздор! — покраснел Тодор, подрываясь с места и запахивая в спешке кафтан. — Это мне подарил султан Мехмед.       — Вот как? С каких пор мой племянник дарит крысам такие дорогие подарки? — выгнула бровь Хатидже и кивнула своим слугам. — Обыщите его.       Как бы Тодор ни ругался, как бы ни сопротивлялся, он всё-таки был в силу комплекции достаточно тонок и неуклюж, а потому ловкие евнухи без труда скрутили его, позволив наложницам обчистить его карманы и продемонстрировать госпоже множество дорогих украшений.       — Сложите всё, что он украл, в наши мешки, — султанша указала на вещи, которые они собирали в дорогу. — Мы возьмём их с собой.       — Бесстыжие... — прохрипел злобно Тодор. — Я думал вам помочь сбежать, но теперь не вижу даже повода это делать! После такого недоверия к себе! Мне тошно от одной мысли, что ты, мой месяц, их поддерживаешь! Ты должна уйти со мной!       — Обязательно, дядя. Когда солнце встанет на западе, а сядет на востоке, тогда я обязательно последую за тобой хоть в ад.       Хатидже похлопала Надю по плечу, напутственно толкая её к выходу из покоев Валиде Султан.       — Теперь пойдём скорее.       В рекордно быстрое время были собраны съестные припасы, немного золота и одежда на первое время, после чего небольшая группа из султанши, предвестницы и пятёрки евнухов и рабынь покинула покои Валиде Султан. Надя крепко сжимала в руке свой лук, надеясь, что десятка стрел ей хватит, и косо поглядывала на Тодора, который недовольно плёлся сзади. Она молилась, чтобы рука не дрогнула и чтобы она не продырявила его из-за малейшего повода. В конце концов, у Тодора был подвешен язык, из янычар его никто не знал, а потому можно было рассчитывать на то, что он сойдёт за иностранного торговца и поможет им скрыться после побега. Нужно было мыслить хладнокровно, не поддаваться эмоциям — так Надя себе твердила каждую минуту, пока они шагали к спасению. Потайная комната, судя по словам Шахина-аги, располагалась в покоях Повелителя — и им предстояло как можно быстрее перейти из павильона гарема в эндерун, где находились покои султана.       — Аяз Паша, — задохнулась Хатидже, когда увидела лицо одного из визирей в дальнем конце коридора.       Паша был в сопровождении нескольких стражей и выглядел воинственно. Хатидже поневоле прикрыла своим плечом беременную Турхан. Евнухи тоже теснее встали ближе к султанше.       — Госпожа, мне очень жаль, но я вынужден попросить вас пойти со мной. — Визирь взмахнул пальцем, и янычары направились к султанше. — Тогда вы не пострадаете.       — Остановитесь, предатели! — зарычала на них Хатидже, выставив ладонь. — Кто вы такие, чтобы приказывать представителю османской династии! Я прикажу вам всем головы снести!       — Ваша династия мертва, султанша, — прохладно отозвался Аяз Паша, высокомерно подняв подбородок. — Повелитель мёртв, наследников он не оставил. На трон сядет Оздемир Паша. Он любимец народа и герой войны, поэтому ни один разумный человек не осудит нашего решения.       — Глупец! Ты считаешь его героем?! Он уничтожил нашу страну и вас в покое не оставит! Остановись, Аяз Паша, пока можешь, и я скажу Повелителю помиловать тебя! Ты предаёшь тех, кому клялся в верности, ты, шакал!       — Если предать тех, кто спутался с колдовством и выступил против народного героя — это предательство в ваших глазах, да будет так. Но я думаю о будущем государства, Хатидже Султан. Поэтому я не считаю себя предателем. Взять их!       Евнухи вступили в схватку с янычарами, что выглядело чрезвычайно нелепо, учитывая разницу в навыках и вооружении. Надя за спиной султанши вытащила стрелу и незаметно вставила её в гнездо.       — Турхан, беги отсюда, — одними губами прошептала Хатидже. — Спасай шехзаде в своей утробе... ну же!       — Я сказала, что не брошу вас, султанша!       — Наденька, пойдём, мой месяц! — увещевал Тодор, хватая Надю сзади за плечи и вынуждая её сопротивляться. Это разозлило его ещё больше. — Не глупи, дурында! Месяц мой ласковый, не рискуй своей жизнью ради этих полоумных! Пойдём же со мной, я спасу тебя, ну же!       — Отпусти меня! Султанша, отойдите!       — Турх!..       Чуть оттолкнув султаншу плечом, Надя вытянула руку с луком, затем натянула до упора тетиву и резко отпустила её. Стрела со свистом проткнула горло одному из янычар, и тот, закатив глаза, рухнул на пол. Дрожащими руками Надя вытащила вторую стрелу и, пока евнухи отталкивали швыряющегося проклятиями янычара своими телами, снова выстрелила и попала точно в цель.       — Султанша, вы сами себе вредите, — сжав руки в кулаки, процедил Аяз Паша. — Из дворца вы не выберетесь живой. Оздемир Паша сказал, что тот, кто выполнит приказ, станет новым Визирь-и-Азамом... так что, поверьте мне, госпожа, вам лучше не испытывать меня.       С помощью стрел Нади янычары Аяза Паши были перебиты, кроме двух оставшихся, что охраняли его лично. Но и стражи Хатидже Султан были мертвы. Тяжело дыша, она осмотрелась и скосила взгляд на пустой колчан Нади.       — Так и будешь стоять и бездействовать?! — Хатидже сверкнула глазами на Тодора и ударила его по плечу. — Бери меч и сражайся! Ты же собирался спасать её! Так спасай!       — Султанша!.. — задохнулась Надя, когда поняла, что Хатидже толкала её к поляку. Тодор обхватил её обеими руками сзади, заключая в "клетку", и Надя резко ударила его локтем в солнечное сплетение. — Не трогай меня, иначе я за себя не ручаюсь!       — Наденька, ты же не собираешься жертвовать своей жизнью ради этих людей? — шептал он ей яростно в ухо, не ослабляя объятий даже после удара.       — Они спасли мне жизнь и дали кров! Я не брошу их!       — Так убей своих врагов, Наденька... — прошептал он вдруг вкрадчиво и нежнее обычного, мягко опуская лук, который она сжимала в руке. — Это же проще простого. Вонзись в них своим даром, вскипяти им кровь — и дело в шляпе! Ну же!       Услышанное заставило Фему застыть, как обмороженную.       — Презренный! Будь ты проклят! Ты и твой род до седьмого колена! — закричала Хатидже и не без труда подняла с пола ятаган мёртвого янычара.       Аяз Паша рассмеялся, увидев это, и вытащил свой меч. Ловко покрутив его в руке, он направился к женщинам, переступая через трупы своих воинов.       — Правильно говорят: хочешь что-то сделать — сделай это сам...       — Что нам делать? Я не смогу этим защищаться... — Со лба Хатидже капали бисеринки пота. Ятаган был ужасно тяжёлый.       — Слышишь, Наденька? — словно змей-искуситель, шипел Тодор. — Сделай что-нибудь. Ну же... убей их.       — Я не могу... нет, я не смогу контролировать себя! Особенно сейчас... — забормотала парализованная страхом Надя и прижала ладонь к животу. — Это может повредить моему ребёнку. Может отравить его...       — Да к дьяволу это отродье! — Тодор крепко, до синяков, сжал плечи Нади. — Внутри тебя запечатана огромная сила, Наденька, так как ты можешь поступать так эгоистично, чтобы не использовать её в нужную минуту?! Ну же, выпусти её!       Аяз Паша всё приближался к ним, а позади них был тупик. И говорили достаточно громко, чтобы их можно было услышать. Лицо визиря исказилось в отвращении.       — Оздемир Паша был прав, значит... Тем лучше. Аллаху так угодно. Если вы ведьмы, тогда я не стану никогда испытывать сожалений за то, что сделаю.       — Турхан! — задохнулась слезами Хатидже, понимавшая, что они загнаны в тупик и бессильны противостоять трём тяжеловооружённым солдатам. — В её животе ребёнок Повелителя! Не бери грех на душу, Аяз Паша! Это невинное дитя!       Память о потере собственных детей ещё в младенчестве или в утробе заставляла Хатидже испытывать жгучую боль от того, что ещё одна невинная душа могла так и не увидеть свет. Она инстинктивно закрывала своим телом фаворитку Мехмеда, но ей было безумно страшно от того, что она была бессильна.       — Ведьмино отродье не может быть невинным, — помотал головой визирь. — Они несут огонь, голод и разрушения... Пощадим их сейчас — и завтра они пожрут наши кости...       Надя зажмурилась, чувствуя, как грудь разрывает от частого и громкого сердцебиения. Она должна была воззвать к колдовству и разбить врага, но для этого ей нужна была злость, а не страх. Когда подле неё были Нелассар и Салаций, угрожавшие жизни её брата, она не мешкала. Когда напротив неё было лицо ублюдка Ишкибала, она тоже не мешкала. Но сейчас рядом стоял Тодор, и от его ужасных прикосновений и ласкающего шёпота она чувствовала невообразимое отвращение. Она тотчас вспоминала все те ужасные греховные мысли, что подпитывались её тьмой, когда они были на Аксае. Как она думала о том, что муж её тётушки любит и желает её, Надю, больше, чем собственную жену. Как она восхищалась собой, как втайне оправдывала себя... как это было мерзко.       И Тодор, зная об этом, только распалял этот огонь. Ему нравилось видеть, как в невинной девушке просыпается алчное порочное желание.       Отвращение к себе сковывало её до той степени, что хотелось кричать от ещё большей ненависти к своей слабости.       — Турхан! — закричала Хатидже, когда Аяз Паша замахнулся мечом. Из её уст вырвался стон от тяжести поднятого меча. Лязг был оглушительный, силы совершенно несопоставимы — султанша упала тотчас назад, и ятаган визиря навис над женщиной.       Надя бросилась к султанше, но стальная хватка Гладышевича не дала ей шевельнуться.       — Пусть она помрёт, Наденька... — попросил её на ушло Тодор. — Тогда ты выживешь, мой ясный месяц. Мы оба выживем. Я вытащу тебя отсюда... и мы поедем домой.       — Пусти меня, сукин сын! Пусти сейчас же! — Надя укусила со всей силы Тодора за руку, которой он её удерживал, и тот заорал, но хватки не ослабил — вместо этого другой рукой он схватил Надю за волосы и дёрнул на себя.       — Заставь ведьму молчать, иначе нашему уговору конец, — процедил Аяз Паша, бросив на поляка презрительный взгляд. — И где то, что ты обещал?       — А ты пригляделся бы получше, пан, — ухмыльнулся сквозь боль Тодор, кивая на мешки подле убитых евнухов и калф. — Всё добро у них. Золото, драгоценности. Думается мне, отчёта за них с тебя не спросят.       — Тогда проваливай отсюда, пока я не передумал.       Турхан тотчас всё поняла. Она замерла в его руках и чуть повернула голову, чтобы содрогнуться от бешеного взгляда и широкой улыбки, наполненной торжеством и похотью.       — Ты...       — Пойдём, мой лучик, нас с тобою ждёт корабль до дома... — Тодор грубо заломил Наде руки за спину и перевязал их поясом, который снял со своего кафтана. — А там я сделаю так, что ты больше никогда от меня не сбежишь.       — Я убью тебя, Тодор! Убью тебя, сукин ты сын! Гореть будешь в огне! — заорала Фема полным слепой ярости голосом. Её всю внутри переворачивало от ненависти и от собственной глупости.       — Я сказал тебе: заткни эту ведьму! — не выдержав криков, Аяз Паша развернулся и ударил тыльной стороной ладони Фему по щеке, заставив ту пошатнуться и позволить Тодору покрепче перехватить себя. — И завяжи ей глаза, а то я выколю их!       — Выкалывай, — прохладно отозвался с усмешкой Тодор, осматривая Надю с интересом. — Ведь тогда она точно не сможет найти дорогу, чтобы сбежать от меня, не правда ли, Наденька?       От услышанного Надю прошило насквозь волной ужаса и неприязни от осознания, какое чудовище было в её семье.       — Не стоило прощать тебя и давать тебе шанс! Нужно было убить тебя при первой же встрече!       — И лишиться шанса на воссоединение с кланом Астрид? — усмехнулся Тодор, потащив в сторону племянницу. — Ох, мой лучик солнца, ты не перестаёшь меня смешить... Думаешь, я не знал о твоём милосердии? Думаешь, не ведал, что ты простишь меня? Месяц мой... ты ведь всегда мне всё прощала, даже когда я обходился с тобою ужасно. Ты такая предсказуемая, что это только распаляет меня ещё пуще! Ежели была б ты столь спесивой и мстительной, как сама тут заявляешь, остановилась ли ты хоть перед чем-то, скажи? Впредь думать будешь усерднее, дорогая. А теперь помолчи и дай-ка я тебе глаза завяжу.       Но своим поясом Тодор уже связал Наде запястья за спиной и теперь озадаченно оглядывался в поисках подходящей ткани.       — Вам очень повезло, госпожа, что вас встретил именно я, — изобразил поклон Аяз Паша перед лежавшей на полу ослабленной Хатидже. — Я не отдам вас Оздемиру. Я дам вам быструю и безболезненную смерть. Я не могу пролить кровь члена династии, ведь вас принято умерщвлять безболезненно, шёлковым шнурком... Что ж, простите, но сегодня у меня есть только мой пояс.       — Ох! Какое чудесное совпадение! — хлопнул себя по щеке Тодор, услышав об этом. — А потом отдай-ка его мне, пан. Мне тут он тоже понадобится.       — Не болтай лишнего, я не собираюсь марать об эту ведьму то, что носил на себе. Проваливай отсюда, пока я не сделал с этой белобрысой колдуньей то, что обещал.       — М-м? Что же ты обещал этому шуту гороховому? — вопросил самодовольно Тодор, слизывая кровь в том месте, которое прокусила зубами Надя.       — Вытащить из её живота колдовское отродье, отравившее нашу страну и нашего государя. И сжечь, чтобы даже духу ядовитого не осталось.       Язык Гладышевича замер, и распрекрасное тоненькое лицо с идеально очерченными глазами, носом и губами некрасиво исказилось. Он тряхнул чёрными шелковистыми локонами и вздёрнул нос, затем наклонился снова к уху Нади.       — А знаешь, Соловушка моя... я передумал. Убей-ка его.       — Что ты там сказал? Говори вслух! Я не потерплю, чтобы ты шептался с этой колдуньей в моём присутствии!       — Ничего-ничего, не обращай внимания, любезнейший пан. Не отвлекайся от дельца своего... — И он ещё тише зашептал Наде: — Давай, Наденька... Сделай то, что должна была сделать ещё на Аксае. Выпусти эту тьму... пусть она их сожрёт.       Имеет ли колдовство "разум" в той мере, чтобы из сердечного и доброго человека сделать чудовище? Оно наделит его качествами, которыми он не обладал? Внушит ему мысли, ранее яростно отвергаемые? Сотрёт границы допустимого, разрушит моральные ориентиры? Можно ли будет сказать, что без колдовства человек бы остался "собой"? Ласковым и сострадательным, видящим исключительное доброе в людях?       Используем ли мы тьму как оправдание своим поступкам? Кто станет удивляться поступкам ведьмы, что сама по себе является исчадием тьмы? Ведьма может делать всё, что ей заблагорассудится, ведь никому и в голову не придёт ожидать от неё иного...       Тьма великолепно удобна. Она — козёл отпущения.       Интересно, приняла ли её Михримах как нечто инородное, перед чем она бессильна? Приняла ли она своё всевластие, свою жестокость, оправдание насилию, что учиняла, как нечто, что ей навязано? Или же она поверила в то, что тьма — лишь инструмент, позволяющий нарушать законы физического мира?       Или же тьма — лишь название? И это только тщательно подавляемая и отрицаемая ранее часть нас самих? В том, кого коснулась эта тьма, люди начнут выискивать признаки дурных чувств и склонности к жестокости? Станут судить его строже? В конце концов, даже в чистых помыслах предубеждённые люди начнут искать лукавство и хитрый план — и тогда у того, кого коснулась тьма, не останется выбора, кроме как стать тем, кого в нём видели.       Порочный круг.       Надя вдруг вспомнила старые заветы дедушки Витольда, который любил её и не относился к ней с предубеждением, хотя знал, что она полукровка и в ней сидит необузданная тьма.       "Тьма, пороки там всякие — всё это удобно для проповедей, дитятко. Делить на чёрное и белое безумно удобно, скажу я тебе... Не будь этого, у нас бы и власти, и городов не было, люди бы утопали в разврате и хаосе. Вседозволенность порождает лишь разрушение. А порочные мысли, зависть, жадность, эгоизм — обратная сторона любого, даже самого фанатичного судьи. И самого доброго человека, которого ты знаешь. Люди удивительно разные и удивительно одинаковы в одном: все они неидеальны. Все хотят, чтоб хорошо им было, комфортно и вольготно... Разница между тобой, когда тебе хочется вырвать со злости волосы той девице из соседней деревушки, и плохим человеком лишь в том, что он это сделает, а ты — нет. Не сделаешь, потому что не хотела бы, чтобы какая-то озлобленная фря не остановилась и вырвала волосянки тебе, Надюша. Так что прими ты всё это как есть".       Аяз убрал ятаган в сторону и развязал пояс на кафтане, после чего нагнулся к Хатидже, не обращая внимания на слёзы женщины, кольцом обвязал вокруг её шеи парчовую ткань и потянул на себя. Хатидже распахнула рот, инстинктивно глотая побольше воздуха, и лицо её довольно быстро побагровело.       — Аллах не осудит меня за это...       Аяз не ожидал того, что руки Нади вдруг окажутся развязаны. Волосы предвестницы ударили его по лицу неожиданно, будто вихрь, и она сорвала с визиря тюрбан и запустила пятерню в его волосы, чтобы сжать их и грубо повернуть голову на себя. Хатидже увидела, как в голубых глазах предвестницы загорелось дикое пламя.       — Я никому не позволю трогать себя и моего ребёнка!       В глазах Аяза забрезжил страх. Он отшатнулся от Нади на локтях, затем округлил глаза и начал судорожно оглядываться.       — Что это... Прочь... Пошли прочь! Прочь! — он стряхивал с себя что-то невидимое и конвульсивно дёргался, как умалишённый, будто по нему ползала стая жуков.       — Паша!              — Паша Хазретлери!       Выжившие стражники визиря незамедлительно бросились на защиту своего господина, когда поняли, что против них колдунья использовала свою дурную силу. К счастью, они не были вооружены огнестрельным оружием, а потому на бегу нацелили на Турхан острия своих алебард. Полукровка повернулась к неприятелям, и безумный блеск в глазах вдруг ослепил их до такой степени, что им показалось, будто весь остальной мир обратился во мрак. Янычары остановились и замерли, бросив алебарды на пол с оглушительным звоном и начали ощупывать свои лица, будто пытаясь вернуть себе зрение. Но они не ослепли полностью: единственным, что они оба видели, была фигура ведьмы, что приближалась к ним с горящими глазами в сплошной темноте.       Аяз Паша продолжал дёргаться в углу, сжимаясь в комок и задыхаясь от страха. Он издавал чертовски нелепые звуки, смесь стонов и вскриков, писков и слёз, пытаясь стряхнуть с себя то, чего больше боялся. Были это пауки, черви или жуки, Надя не знала.       — Стоять, — прозвучал первый приказ, и янычары моментально вытянулись по струнке, не в силах сдвинуться с места. Турхан подняла ладонь и указала ей на Аяза Пашу. — Я хочу, чтобы вы сделали с ним то, что ему приказал сделать со мной Оздемир.       Услышав это, Тодор захлопал в ладоши.       — Да! Да, мой месяц, давай! Переступи эту нелепую черту, ну же!       Хатидже тем временем стянула со своей шеи повязку, откашлявшись, и еле-еле поднялась на ноги, держась за стену. Она в ужасе смотрела на то, как янычары неспеша подошли к своему господину с ужасом в глазах: казалось, они прекрасно понимали, что делали, но тела их не могли противиться воле колдуньи. Султанша перевела взгляд на неподвижную Надю, что хладнокровно наблюдала за тем, как воины окружили Аяза и разрезали ткань его кафтана, не обращая внимания на его вопли.       Понимая, что вот-вот произойдёт, Хатидже тотчас замутило, она отвернулась и попыталась подойти к Наде, чтобы вразумить её.       — Турхан! Турхан, слышишь меня? Не опускайся до такой жестокости! Это погубит тебя! Турхан!       На пути у неё встал Тодор.       — Панночка, вы здорово так действуете мне на нервы...       Хатидже помнила разговоры о ребёнке Нурбану-хатун, которого отметили мороком из-за того, что её мать оказалась в кошмарном сне. И то, что венецианская хатун имела отношение к ворожбе, очернило душу будущего шехзаде и сделало его лакомым кусочком для чудовищ из Культа.       Она не могла позволить, чтобы то же случилось и с первенцем Мехмеда. Если Надя, будучи полукровкой, совершит в таком состоянии жестокое убийство с использованием колдовства, одному Аллаху было ведомо, что станется с ребёнком. Он мог погибнуть!       — Моя радость, мой светлый лучик... Наконец-то ты приняла себя. Ну же, мой месяц, убей их, сделай с ними то, что они хотели сделать с тобой!       В алых глазах стояла только беспроглядная ярость и тьма. Эти люди собирались разрезать ей живот и сжечь на костре. А ублюдок позади неё совратил её и даже был готов выколоть ей глаза, чтобы посадить подле себя на цепь. Её ненависть можно было понять, но она не должна была поддаваться этому. У Хатидже похолодело под грудью, когда она увидела, как растягиваются в улыбке бледные губы и как одновременно с этим крики Аяза Паши становятся всё пронзительнее. Хатидже стояла спиной к ним, но она как будто слышала звук рассекающейся плоти.       У полукровок не было ни сдерживающего ментора, ни голоса Первородного в голове. Они были похожи на заблудившихся и брошенных в темноте детей. Неужели и Алеш так чувствовал себя, находя утешение лишь в единстве с богом? Неужели это безумие, эта тьма, эта власть над чужой жизнью постоянно ластилась и совращала его?       С кинжалом в руке он с улыбкой приближался к Хатидже. Тодор осмотрел янычар, что готовились пролить кровь собственного господина, и улыбка его стала ещё благоговейнее.       — Да... Да, всё правильно, Соловушка моя... Впусти эту силу, перейди наконец этот нелепый порог, что сдерживал тебя долгие годы...       — Турхан, нет! Слушай мой голос! — умоляла её Хатидже, отступая от Тодора, которого только забавляло, как султанша отступала к тупику. — Внутри тебя невинный ребёнок! Такая жестокость отравит его!       — Не слушай её, Соловушка! — зашипел Гладышевич, обернувшись и яростно посмотрев на Фему. — Сделай то, что должна была сделать ещё в своей деревне! Ты должна была убить Ишкибала прямо там, должна была отпустить себя и защитить свою семью! Ты же всегда этого хотела! Тогда ты этого не сделала, потому что была слаба и глупа... так сделай это сейчас! Искупи свою чёртову вину! Потому что она полностью лежит на тебе! На тебе! Они пришли за тобой!       — Турхан! — Хатидже пыталась дозваться до предвестницы. — Не слушай его!       — Замолчи, старуха, или я этим ножом тебе язык отрежу, — любезно попросил он, еле сдерживая злость. — Это султанское отродье должно было сдохнуть ещё давно! Так пусть сдохнет сейчас! Наденька! Сделай это!       Тодор как будто постепенно терял самообладание. Хатидже видела, как он покачивался из стороны в сторону, каким блуждающим и безумным был его взгляд. Он как будто снова был в день пожара на Аксае.       — Ты же знаешь, что это ты виновата в смерти своей семьи... — потирая укушенной ладонью лоб, он бездумно смотрел сквозь Хатидже, продолжая громко бормотать. — Я невиновен, нет-нет-нет... Я всего лишь сказал то, что должен был... Они просили меня... говорили, что дадут мне силу... Это ты родилась вся такая особенная, Соловушка... Это ты виновата... Ты должна была использовать всю свою эту проклятую особенность и защитить мою жену и детей! Так плати за свою ошибку! Плати кровью выродка в своей утробе!       Хатидже вдруг увидела, как глаза Нади сдвинулись на жертву колдовства, увлажнились, и из её приоткрывшихся уст вырвались всхлипы и обрывочные смешки, будто она и плакала, и смеялась одновременно. Её живот сдавили спазмы, и она согнулась в спине. Словно почувствовав немой приказ госпожи, янычары застыли, перестав мучать визиря.       — Турхан! Не позволяй ему одурачить себя! Помни о Повелителе! Помни о вашем нерождённом шехзаде! Этот безумец просто хочет убить твоё дитя и опорочить тебя! Не поддавайся ему!       Слова о ребёнке и реакция Нади взбесили не на шутку Тодора, и он поднял кверху ладонь, в которой зажимал кинжал, наставив лезвие на султаншу уже более угрожающе.       — Как же ты мне осточертела, старуха! Надя! Убей их! И пусть отродье внутри тебя подохнет! Чтоб оно тебя не удерживало здесь! Я не дам ничему тебя удерживать! А потом мы уедем в наш дом, мой месяц, и всё будет как прежде, слышишь? — искривив рот ещё сильнее в безумной улыбке, увещевал Тодор. Лицо его подёргивалось, а перед глазами стояло что-то, что видел сейчас только он. — Огонь... больше не будет никакого огня! Огонь исчезнет! Агния... золотце моё... Рита, Милорадик... Огня больше не будет, папа позаботится об этом...       Как же Хатидже мечтала бы сейчас о каком-то оружии, чтобы оглушить этого мерзавца и отдать его охотникам! Турхан ведь была отравлена, и теперь было очевидно, кто в том был повинен.       — Турхан! Он пытался убить твоё дитя! Это он травил тебя!       — Закрой свой рот, тварь! — заорал Тодор, замахнувшись кинжалом на Хатидже, и полоснул её лезвием по плечу, когда та не успела правильно увернуться. Затем он схватил её за горло, приставив окровавленное лезвие к горлу. — Не смей разлучать меня с моим месяцем! Кто ты такая, а?! Я убью тебя!       Хатидже пнула его стопой между ног, воспользовавшись тем, как он был слеп от ярости, и поляк зашипел, упал на пол и выронил кинжал. Тодор выглядел слишком хилым, чтобы представлять такую же угрозу, как вооружённые янычары, и это немного воодушевило Хатидже. Но сил у неё уже было мало, рана была нарывающая, и она чувствовала холод в руке от кровотечения. Крепко стиснув челюсти, она принялась яростно царапать лицо поляку. Тот визжал, разбрасываясь проклятиями, хватая султаншу за руки, пытаясь её остановить, но когда ему удалось оттолкнуть Хатидже от себя, его прекрасное лицо было похоже на месиво.       Вдалеке грохот очередного выстрела бомбарды смешался со звоном янычарских доспехов. Воины Ибрагима очевидно сдавали позиции объединённым силам охотников и янычар Дивана, и у Хатидже на секунду остановилось сердце от ужаса. Тодор, обернувшись на звук, безумно рассмеялся, и от этого смеха захотелось брезгливо поморщиться. Он схватил сверху вниз Хатидже за волосы, словно намереваясь вырвать их, но уже спустя мгновение его смех резко затих. Он словно почувствовал, как позади него похолодел воздух. Тодор повернул голову и увидел прямо перед собой лицо Нади. Предвестница без прежней потерянности смотрела на него вполне осмысленно и спокойно.       — С-соловушка моя... ласточка, ты...       — Ты действительно хотел убить моего ребёнка? — спросила она ровно.       — Мой месяц, яд бы тебе всё равно не повредил, а это отродье... я должен был его умертвить! — запинаясь, оправдывался Тодор, лицо его выражало вселенскую горечь и тоску. — Чтобы забрать тебя отсюда, чтобы нас никто больше не тревожил... Соловушка моя, ну пойми меня! Мы с тобою лишились наших семей по чудовищной ошибке, разве не должны мы быть вместе, чтобы жить счастливо и завести новую семью? Скажи, ты же любишь меня, правда? Как и тогда, в детстве? И как тогда, когда ты расцвела, словно бутон розы, а я с любовью наблюдал за тобой издалека, трепетно ожидая того мига, когда мы будем вместе? Ты наконец приняла это?       — Да, дядя, — опустив ресницы, вздохнула Надя.       Тодор тотчас бросил Хатидже на пол, словно ненужную тряпичную куклу, повернулся к Наде полностью и переплёл их пальцы на уровне груди.       — Наденька, ты всё ещё любишь меня, я так счастлив! — Глаза, похожие на два бриллианта, загорелись невообразимым счастьем, и он запустил пальцы в светлые волосы своей племянницы. — Соловушка моя... я ведь всегда любил тебя больше Агнии, ты ведь знаешь?.. Я даже женился на ней, чтобы быть поближе к тебе! Всё это всегда было только ради тебя! Я всегда хотел тебя не меньше, чем ты меня. То, что внутри тебя... это вовсе не тьма, это дар! Это благословение! Только это позволило тебе отбросить свою гордость и робость, открыть мне свою душу... Ты ведь полностью моё творение, ты принадлежишь мне от розовых пяточек до этих прекрасных глаз. Только ты мне подходишь... Возлюбленный мой месяц, солнышко моё ясное... ты должна принять это наконец. Всё было ради этого, ты же простишь меня за маленькие оплошности? Я всё делал ради тебя! Ради нас!       — Конечно, я прощу, — улыбнулась Надя с затопляющей жалостью и медленно прикрыла веки. — Наконец-то я услышала правду, которую так давно хотела узнать. Да, я должна принять эту часть себя... Я поняла, почему так боялась саму себя. Я не хотела принимать тьму... — Надя резко распахнула ресницы, и Тодор застыл от той ненависти, что зиждилась в глубине этих глаз, — которая, как мне казалось, заставила меня возжелать такое чудовище, как ты. Спасибо тебе, дядя.       Надя отступила на шаг, и через мгновение прямо за её спиной промелькнул околдованный янычар, тенью надвинувшийся на ошеломлённого поляка.       — Что ты... — Это было последнее, что он сказал, прежде чем задохнуться собственным стоном и вылупиться в ужасе на племянницу. — Н-над-деньк-ка...       Янычар вытащил ятаган из его живота и повернулся к своей властелине. Надя с жалостью и презрением посмотрела на Тодора, медленно осевшего на пол. Он был слишком слаб и жалок, чтобы драться из-за дырки в животе.       — Спасибо, что дал мне возможность перестать чувствовать вину.       Но Тодор, казалось, не выглядел разозлённым или раздосадованным. Казалось, он, напротив, увидел что-то во взгляде Нади, что ему чрезмерно понравилось. Он протянул к ней дрожащую окровавленную руку.       — Над-денька... Напоследок... Покажи... мне...       Он хотел, чтобы она перед смертью использовала на нём колдовство. Он хотел будто бы на вкус почувствовать вкус её ненависти к нему, вкус её порока, который он взрастил. Или, может, хотел так потушить огонь, который преследовал и его тоже со дня пожара на Аксайских холмах. Тодор был олицетворением её страхов, её внутреннего смятения, её презрения к себе — и прекрасно это знал. Вот почему он понимал, что так просто она не убьёт его и попытается простить, как бы то ни было. То, что он совращал её с самого детства, было одновременно и катализатором её колдовства, и ингибитором. И теперь она знала правду: все эти связи между Тодором и её порочностью были лишь плодом её воспалённого воображения, следствием того, что Тодор с самого детства умело внушал ей поддаться своим порокам и ненавидеть себя за это.       — Тьма питается страстями, грехами и гневными чувствами, дядя. Но ты больше ты не стоишь ни капли моей ненависти.       Услышав судорожный вздох, она увидела, как потухли и остекленели глаза предателя, и не ощутила ничего, кроме свободы. Переступив через его тело, Надя подошла к Хатидже Султан и помогла той подняться. Затем взмахнула рукой, и янычары повернулись к ней, всё ещё лишённые воли.       — Идите за нами и защищайте нас.       Оторвав от своего платья кусок, Турхан перевязала рану и виновато посмотрела на бледную Хатидже, чьё лицо было влажным от испарины. Но и сама Надя выглядела не лучше: под глазами её залегли круги, выглядела она уставшей и измождённой.       — Аяз Паша... — пробормотала Хатидже, когда они проходили мимо бессознательного визиря.       — Он дышит. Либо умрёт от кровотечения сам, либо его завалит обломками, либо Оздемир его добьёт за проваленное задание. В любом случае, он не жилец.       — Ты правильно поступила.       — Я всё равно их убила, пусть не своими руками. Это всё равно убийство.       — Правильно поступила, что спасла члена династии, — улыбнулась одними уголками губ Хатидже и тяжело вздохнула, чувствуя, как боль распространяется дальше по руке. — Спасибо, Турхан. Я обязана тебе жизнью.       — Нет, султанша. Это я вам обязана. И своей жизнью, и жизнью моего ребёнка. Если бы не вы... я бы не остановилась.       Хатидже кивнула и крепче сжала ладони Нади, которые поддерживали её. Они друг друга поняли без слов. Опустись Фема до бесчеловечной жестокости и выпотроши Аяза Пашу или обагри свои руки кровью Тодора, этот запах бы ещё много лет преследовал её. Впрочем, под этим куполом было пролито слишком много крови, чтобы этому удивляться.       Нужно было добраться скорее до Золотого пути и покинуть дворец. Их охранение было перебито, вещи нести было некому: Наде хватило сил взвалить на себя только небольшой мешок — другой рукой она поддерживала раненую госпожу. В коридорах стоял запах пороха и крови, и Хатидже едва держала себя в руках, чтобы не потерять сознание.       Навстречу им выбежало несколько наложниц. Платья некоторых были разорваны и перепачканы кровью, на лицах были размазаны краска и слёзы, волосы взъерошены — выглядели они ужасно, будто только что вырвались из лап демонов. Увидев султаншу и фаворитку Повелителя, они бросились к ним. Когда рабыни подобрались ближе, Надя разглядела среди них Севен-хатун, которая обнимала за плечи рыжеволосую девчушку, совсем ещё крошку. Кажется, её звали Залимхан.       Она тотчас напряглась, потому что они вели за собой хвост из преследовавших их охотников и янычар.       — Султанша! Умоляю, спасите нас! Защитите! — пищали наложницы, цепляясь за платье госпожи.       — Отцепитесь! Хатидже Султан и так плохо! — зашипела на них Фема.       — Но они хотят нас убить! Вы не можете нас бросить!       — Оставьте их, девушки, — зашипела раздосадованно Севен-хатун, которая выглядела едва ли не хуже всех: из разбитого носа шла кровь, которая стекала прямо в рот, но ей было плевать на это. — Мы для них балласт, никчёмные рабыни, чьи жизни ничего не стоят!       Общий гомон наложниц смешался из слёз, молений и визгов, который в какой-то момент стал невыносим — и когда янычары наконец нагнали их, рабыни тотчас обернулись против своих господ.       — Вот они! Вот они! — джарийе тыкали пальцами в султаншу и предвестницу. — Мы нашли Хатидже Султан и Турхан-хатун! Возьмите их! Нас не троньте!       — Да! Нас не троньте!             — Я так боюсь! Умоляю, не убивайте!       Янычары визирей схлестнулись в битве с охранниками, подконтрольными Турхан, и это выиграло им несколько секунд. Коридор был раздвоен: и пока янычары бились в одном из них, второй проход, который вёл в сторону покоев султана, был свободен. Турхан увидела, что Севен сжалась в комок и зажмурилась, утешая рыдающую навзрыд Залимхан. Они были единственными, кто не кричал янычарам забрать их, и смирились с тем, что вот-вот встретят смерть.       — Подержи госпожу, — подумав, приказала холодно Турхан, передав Хатидже Султан ничего не понимающей Севен, затем направилась к врагу.       По ощущениям призыв к колдовству, ни к чему не привязанному, несовершенному и необузданному, был похож на отчаянное барахтанье в болоте, которое только вытягивало остатки сил. Тодор был мёртв, и теперь она действительно чувствовала себя свободнее. Она не собиралась ставить под угрозу чужие жизни из страха потерять себя. Она уже смирилась со своей сущностью, пути назад не было.       Сконцентрировавшись, Фема наполнила свою грудь яростью и отчаянным желанием выжить здесь и сейчас, затем выцепила глаза воинов врага и заставила тех, рухнув на пол, провалиться в кошмарные сны. Внутри грудной клетки полопались непонятные пузырьки, когда она почувствовала одновременно противное и восхитительное ощущение: это колдовство могло защитить её, сокрушить врагов, хоть и вытягивала почти всю силу.       — Идём! Времени мало! — скомандовала Надя и вместе с единственным выжившим янычаром направилась вместе с султаншей, шатаясь, к Золотому пути. Бросив взгляд на Севен и Залимхан, она кивнула им. — Что стоите? Или помереть захотелось?       — Что ты сделала? — спросила, заикаясь, Залимхан, но ответа не получила.       Без лишних вопросов соперница Турхан и её "подопечная" кинулись за предвестницей и султаншей. Остальные наложницы тоже робко двинулись за фавориткой султана, но были остановлены алебардой, со свистом разрезавшей воздух перед ними.       — А мы? — испугались предательницы, трясясь перед оружием янычара Фемы. — Возьми нас с собой! Не бросишь же ты нас здесь!       — Предали один раз, предадите и другой. Выбирайтесь сами. Может, янычары пощадят вас и используют по назначению, — огрызнулась она.       — Ты... Ты ведьма! Чтоб тебя на костре сожгли! Накажи тебя Аллах!       Яростного взгляда, полного пугающей ярости, хватило, чтобы рабыни побледнели от ужаса и остановились.       — Молитесь, чтобы и вас на костре не сожгли, когда сюда придёт Оздемир. Доказать ему, что вы не колдуньи, будет крайне непросто... Желаю удачи.       — А я всегда говорила, что ты — ведьма, русская приблуда, — спустя время донеслось позади ядовитое. Турхан даже не повернулась к Севен. — Это объясняет, почему Повелитель и Тодор-бей пылинки с тебя сдували.       — Тодор умер от моей руки. Так что половину своей мести можешь опустить. А я, возможно, скоро и впрямь попаду на костёр, поэтому тебе заморачиваться не придётся. Просто побереги Хатидже Султан.       Услышанное удивило Севен, но она неожиданно ухмыльнулась.       — Что ж... стоит сказать, что впервые твоя змеиная сущность послужила чему-то хорошему. Почему ты взяла меня с собой? Я бы предала тебя в любой момент, не заблуждайся, Турхан-хатун.       — Считай это моей благодарностью за тот раз, когда ты отвлекла Тодора.       — Ты знала, к слову, что это он тебя травил? — как бы невзначай спросила Севен, выгнув бровь. — Могу даже поведать каким образом... считай это моей благодарностью за спасение. Он...       — Ещё слово, Севен, и я пожалею о том, что взяла тебя с собой, — раздражённо выдохнула сквозь зубы Надя, бросив Севен предупреждающий взгляд. — Я сейчас очень не в духе. И мне плевать, каким образом Тодор это делал. Он уже мертвец.       Севен оказалась понятливей и смекалистей, чем выглядела, а потому смолчала и больше не вступала с Турхан в перепалки.

***

      Раздался скрип.       Михримах открыла глаза с недовольным видом, словно что-то разбили у неё прямо над ухом, и повернула голову на звук. Оздемир появился в столовой в парадном алом кафтане, расшитом драгоценными камнями. Увидев свою жену, хмуро глядевшую в пустую тарелку со скрещенными на груди руками, он вежливо улыбнулся.       — Нижайше прошу прощения за ожидание, султанша. Пожалуй, мне стоит в оправдание сказать, что задержали меня дела... государственной важности.       Мнил себя султаном ещё до церемонии.       — Мне тошно, и я плохо спала. Так что не жди от меня любезных речей. Если ты устроил этот ужин, значит, что-то хочешь мне рассказать. Давай не затягивать.       Метин-Мирцеус отметил дурное настроение Михримах, но оно ему не показалось странным. Невзирая на его слепую убеждённость в том, что она была на его стороне и жаждала разрушения Стамбула не меньше, чем он, тоска по матери была явлением естественным. В конце концов, она отреклась от неё. Сцена была забавная донельзя.       Мягкие, волшебные звуки арфы вдруг разлились по столовой, освещённой канделябрами и большим камином, в котором трескались сухие полена. Когда Метин Оздемир опустился на подушку напротив султанши, он чрезвычайно медленно и почти утончённо положил себе на колени салфетку и сложил на столе ладони шпилем. Затем блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь музыкой. Он будто испытывал Михримах и её терпение. Наконец лёгкая, на кончиках пальцев игра переливающихся нот наполнилась и нежным голосом арфистки.       Голова Мирцеуса плавно покачивалась в такт нотам.       Снова скрип открывающейся двери, который в этот раз заставил Михримах вздрогнуть по непонятной причине. Но то были всего лишь слуги, которые несли кувшины с напитками.       — Что ты хотел, супруг мой? — не скрывая издёвки в голосе, спросила Михримах Султан, незаметно сжимая ложку пальцами. Она надеялась, что за улыбающимся лицом она хорошо скрывала свою нервозность. — Есть ли новости относительно дворц...       Закончить мысль не удалось: резко поднятый кверху палец баш-авджи дал ей понять, что сотрясать воздух не стоит.       Затем палец качнулся в такт мелодии.       — Настоящее чудо, не правда ли? — сладким голосом спросил её Оздемир. — Словно гимн в честь моей победы.       Сухая кожа Михримах покрылась гусиными мурашками. Ответ она не озвучила, вместо этого напрягшись ещё сильнее и начав оглядываться по сторонам. Он вёл себя слишком странно: обычно это Оздемир, несмотря на всё, вёл себя с ней настороженно.       — Почему вы так напряжены, госпожа? Это всего лишь ужин в честь победы. Дворец вот-вот падёт, силы Ибрагима Паши истощены, ведь без своего командира эти глупые люди даже не знают, за что борются.       — Что с Хатидже Султан? Её нашли?       — Пока нет, — улыбнулся Оздемир, наклонив голову вбок. — А как вы думаете, госпожа, могла ли она сбежать из дворца?       — Она никогда не бросит то, что осталось от её династии.       — Тогда почему же её никто не может найти? А один из визирей Дивана найден убитым в коридорах дворца... вместе с одной надоедливой вошью. Кажется, его звали Тодор.       Михримах постаралась спрятать в глазах удивление. Если Тодор был мёртв, значит, он попытался предать Фему, и та отомстила ему. Скорее всего, они с Хатидже Султан благополучно покинули дворец... если она нашла ту самую вещь.       — Так ты скажешь, зачем меня позвал? В самом деле, я не слишком расположена к беседам.       — Хм... Как сказать. Поводов, на самом деле, достаточно. Но я не хочу начинать вне трапезы... Ах, вот и наши блюда, наконец-то.       В зале показались слуги, которые несли в руках тарелки с кушаньями, накрытые крышками. Расставив их на столе, они встали рядом со столом и низко опустили головы. Михримах недоумённо посмотрела на своё блюдо и протянула к нему руку, чтобы самостоятельно снять крышку, но перед ней тут же замахал руками один из прислуживающих евнухов. Взгляд у него был умоляющий, но губы плотно сжаты, и Михримах отняла руки от блюда и потянулась к своему кубку.       Внутри было черногорское вино, и, пригубив его, она поморщилась от горечи.       — Ненавижу. Разве ты не мог подобрать то, что мне будет по вкусу?       Хитрый лис знал, что алкоголь мог ослабить бдительность Михримах и пошатнуть её контроль над собой.       Отрицательно покачав головой, Оздемир искренне улыбнулся, побултыхал вино в своём кубке и подпёр ладонью щёку, как будто любуясь своей женой.       — Поверьте мне, к этому блюду лучше подавать сухое вино. Оно напоминает мне о родине, навевает воспоминания... Вам понравится, обещаю.       Почему всё внутри неё переворачивалось, когда она поднимала взгляд на него и видела это елейное выражение?       — Для начала, госпожа, я бы хотел сделать то, что никогда раньше не делал... впрочем, исключением был ваш покойный отец, султан Сулейман-хан. Поблагодарить вас. Когда я впервые увидел вас крохой, это было такое нелепое зрелище... вы казались мне отвратительной, недостойной ни ваших могучих братьев, ни властного отца. Я слышал, когда вы родились, ваша матушка даже на руки вас брать не хотела какое-то время.       — Подобная грубость должна закончиться комплиментом, полагаю? — Михримах сжала нож в руке и медленно перевернула его острием вверх, сузив глаза. — В противном случае, не уверена, что сдержусь и не напомню о твоём происхождении. Кажется, женщина, что родила тебя, скрывалась от твоего отца в трущобах и родила тебя там же? И бросила у сточной канавы?       — Вы удивительная женщина, султанша. Я знавал много ведьм, но вы — самая удивительная из них. И вы мне взаправду нравитесь... — продолжал, не меняясь в лице, Оздемир и махнул ладонью, будто смиряясь с мыслью. — Что ж, наверное, поэтому Первородный и выбрал вас. И кто я такой, чтобы противиться его выбору.       Михримах распахнула глаза и резко посмотрела на слуг, которые всё ещё стояли около их стола. Увидев её замешательство, Оздемир замахал рукой.       — Не беспокойтесь, я им вырвал языки. Ничего не скажут. И не напишут. Безграмотная пыль.       — Вы позволяете пыли себе прислуживать? — выгнула бровь султанша. — Как это похоже на вас.       — А чего ожидать от сына шлюхи и османского изверга? — пожал плечами Оздемир. — Манер и благородства? Вы же не наивная девочка, султанша... Но такой, как я, всё же сравнял эту империю с землёй и вот-вот наденет на себя султанский тюрбан. Народ этой империи боготворит меня... народ так глуп, вам так не кажется? Ничего не замечают, кроме того, что хотят. Одно удовольствие шептать им сладкие речи, говорить им то, что они желают слышать, подтверждать их суеверия, возбуждать в них ненависть друг к другу — и глядеть, как они пляшут, делая всё, что я им скажу... Они так наивны и нелепы, что мне просто интересно довести их до самого края и посмотреть, когда спадёт с их глаз пелена?       Метин Паша взглянул на содержимое своего кубка, и напускная мягкость покинула его грубые черты, сменившись задумчивостью.       — Но иногда я смотрел на этих плоских людишек и думал, что, может, живу неправильно. Иногда я думал о том, каким бы стал человеком, если бы собственный отец не избивал меня до смерти и если бы я получил хоть каплю материнской любви? Не чувствовал себя ничтожным и бесполезным куском испражнений, которому по несправедливости достался бессердечный ублюдок вместо родителя... Или не считал себя средством плотских утех своего господаря в Валахии. Впрочем, какой смысл в этих рассуждениях? В конце концов, вы не менее жестоки, чем я, султанша, а выросли с золотой ложкой во рту. — Он выпил вино залпом и громко поставил кубок на стол. — Возможно, какому-то количеству отпетых мерзавцев просто предписано родиться в этом мире, не так ли? Может, кто-то да посмотрит на меня и решит, что так жить не стоит. Может, я вообще благодетель несу, как вы думаете?       Михримах выдержала долгую паузу, окинув лицо мужа изучающим взглядом, и на выдохе спросила вкрадчиво:       — Мне показалось, дорогой супруг, или вы впали в ностальгию и вообразили, будто сидите пред исповедником?       — Как вы бессердечны, — хмыкнул Оздемир. — Но за это вы мне и нравитесь. Разве вам не интересно узнать мои мотивы? Помимо тех, что я поведал вам ранее, когда удостоверился, что мы с вами оба хотим одного и того же.       — Единственный человек, кому могут быть интересны ваши мотивы, это вы сами, не мните себя столь интересным и особенным. Ваше прошлое трогательно до ужаса, но половина мальчишек, обученных в янычарском корпусе, претерпела побои и рабство, но не пошли по вашему пути. Да и в целом сегодня я слишком не в духе, чтобы изображать для вашего самоудовлетворения сопереживание. Попробуйте в другой раз. Например, когда исполните свою часть нашей сделки.       Её издёвка по-настоящему рассмешила Мирцеуса, и баш-авджи залился в искреннем смехе, запрокинув голову.       — Ах, да-да... припоминаю, — стерев невидимые слёзы смеха из уголков глаз, заметил Оздемир. — Вы ненавидите свою семью и своё государство не меньше, чем я, помню-помню. Вы предали своих братьев, свою драгоценную матушку, прокляли её и даже не проронили ни слезинки, хотя из-за вас она и умрёт в муках, и после смерти будет вечность прозябать в пустоте...       Михримах ещё сильнее сжала нож, чувствуя, как его форма отпечаталась на её коже до крови. Как ей хотелось всадить это лезвие прямо в глаз своему собеседнику.       — Что ж, пожалуй, начнём с первой новости. Подайте аперитив госпоже, — Метин взмахнул ладонью, и в распахнувшихся дверях показались двое охотников, которые волокли полумёртвого человека, покрытого кровью и следами от плетей. — Расскажи мне, голубчик, то же, что и госпоже. Поживей.       Михримах поморщилась при виде увечий несчастного. Лицо его было слишком изуродовано, чтобы она могла узнать его, но этого и не требовалось: судя по энергии вокруг него, это был... один из культистов. Михримах поневоле смочила горло слюной.       — Х-хоз... зяин... Каллисто... — Казалось, каждое слово доставляло огромную боль шпиону: Оздемир не выносил проигрышей. — Сбежала... от нас... Мы не знаем... где она...       Доселе сохранявшееся на лице султанши хладнокровие мгновенно испарилось. Михримах побледнела, затем побагровела от гнева, увидев равнодушное лицо супруга, что внимательно глядел на её реакцию, и швырнула кубок в сторону. Грохот только позабавил Оздемира, и он игриво зажмурился от громкого звука. Звуки арфы прервались, и в столовой на пару секунд воцарилась удушливая тишина.       — Что?! Мы так не договаривались, Оздемир! Где Каллисто?! Где эта проклятая тварь?! Ты обещал, что она не узнает о взрывах! Ты предупредил её! Мерзавец! Предатель!       Султанша попыталась встать с подушки, но быстро это сделать было непросто из-за позы, в которой она сидела, и слуги воспользовались её замешательством, чтобы насильно усадить на место. Михримах вонзилась горящими глазами в мужа.       — Я же не сказал, что помог ей сбежать, дорогая супруга, успокойтесь. Я не предупреждал её, — Оздемир показал слуге налить ему в кубок ещё вина, и после охотник с наслаждением смочил горло. — Просто уведомил вас, что в Иншалосте её нет, только и всего. Куда она ушла — я не знаю.       — Не держи меня за дуру! Я насквозь тебя вижу! Откуда она могла узнать об этом, если ты её не предупредил?!       — Госпожа, мы ведь с вами заключили сделку, а я от своих слов не отказываюсь. Видимо, у неё есть шпионы в цитадели, и она узнала о заложенных взрывчатках.       От услышанного лицо Михримах неприятно искривилось в отвращении и насмешке.       — Вот как? И ты так спокойно говоришь об этом? Мне нужен этот ребёнок, Оздемир!       — Как и мне, и в этом тоже была часть нашего уговора, разве вы не помните?       — Тогда зачем ты устроил всё это представление и тянешь время?! Найди её, пока Каллисто не сбежала из Стамбула!       — А это уже новость, которая следует за аперитивом.       Оздемир дал знак слуге, и тот поднял крышку её блюда. Опустив взгляд, султанша не сдержала вопля и отшатнулась назад, упав на локти и смяв платье.       Перед ней было порубленное кровавое месиво из змеи на идеально чистом белом блюде, украшенном веточками алоэ и папоротника. Всё тело пресмыкающегося было порублено на ровные куски и выложено кругом, а в центре расположился кусок мяса с кровью, похожего на запрещённую её религией свинину.       Михримах тяжело задышала, подавив рвотный порыв, и посмотрела дикими глазами на Оздемира, который с совершенно невозмутимым видом приступил к своему блюду, которым было сочное жаркое из баранины. Разрезав ножом мясо, он наколол его на вилку и положил в рот, с наслаждением раскусив зубами волокна. Его совершенно не заботил ужас на лице Михримах Султан, которая едва не теряла сознание от переизбытка кислорода в лёгких.       — Дайте султанше воды, — сухо приказал Мирцеус, взмахнув вилкой и не отрывая взгляда от своей тарелки. — Думаю, она перенервничала.       — Иблисов отступник, ты сумасшедший! — Михримах не хватало воздуха, и она отодвинула ворот платья. — Сумасшедший!       — Кстати, это мясо — плоть вашей драгоценной подруги-полукровки, Соловья. Я забыл упомянуть, что мы её поймали во время попытки побега.       Безумец, просто безумец, просто сумасшедшее чудовище!       Михримах отвернулась, и её чуть не вывернуло наизнанку. Спрятав лицо в волосах, она глубоко задышала ртом, чтобы подавить рефлекс, и огромными глазами уставилась на тарелку. Испуг был таким сильным, что ей не удалось спрятать ни отвращения, ни недоумения во взгляде, за что и зацепился невозмутимо пережёвывающий пищу узурпатор.       — Что вас так встревожило? Боитесь мертвой змеи? — Оздемир покрутил в воздухе вилку и сузил глаза, полные пугающего холода. — Чего её бояться, дорогая супруга? Она же вон, мертвая лежит перед вами. Безвредная. Больше она никого не укусит. И не обманет.       Михримах приняла воду из рук слуги и жадно осушила бокал. Взгляд её стал потерянным, её всю потряхивало от шеи до пят. Но ярче ужаса её лицо отражало иное чувство — неверие, недоумение. Разумеется, ведь Михримах была уверена, что Фема выжила и благополучно сбежала с Хатидже Султан. Она это чувствовала и знала, что она сможет сбежать, потому что Михримах позаботилась об этом заранее. Турхан была достаточной умной, чтобы всё понять, она должна была...       С характерным звуком Оздемир отложил свои столовые приборы и сложил руки шпилем.       — Простите меня, госпожа. Я не смог сдержаться, — он улыбнулся пронзительно остро и, взяв салфетку, вытер пальцы. — Насчёт мяса я пошутил. Знаете, один из моих капитанов нашёл эту змею в общежитии моих мальчиков, когда я был несколько отвлечён делами в городе и осадой дворца... Эта ползучая тварь сновалась между клеток, где живут мои маленькие эфенди, и как будто пыталась сделать что-то, что мне очень не понравится... Может, она хотела их отравить? Или разломать замки на дверях? Кто теперь разберёт. Её попытались отловить, но она прошмыгнула за их спинами и затаилась где-то... Меня это так впечатлило, что я не мог не поделиться с вами, дорогая супруга. Я ненавижу змей. Ещё больше, чем Османскую империю и моего ублюдка-отца, который под знамёнами этого проклятого государства разрушил мою страну, изнасиловал и истерзал до смерти мою мать.       Михримах вся была красная, под её тонкой кожей были видны взбухшие вены. Ярко-синие глаза горели огнём ненависти и ужаса. Она чувствовала собственное дикое сердцебиение под ладонью, прижатой к груди. Не дождавшись ответа, Оздемир пожал плечами и продолжил свою трапезу, разглядывая теперь жену менее заинтересованно.       — Надеюсь, это очевидно, что вам не стоит это есть, дорогая жена. Я всего лишь продемонстрировал вам, как ненавижу этих существ... Вам принесут другое блюдо. Мне бы не хотелось, чтобы моя султанша встала за моим троном во время коронации и опустошила содержимое своего желудка прямо при всех. Нелицеприятное было бы зрелище.       Жестокое и мерзкое чудовище... язык не поворачивался назвать его животным.       — Но вот насчёт маленькой полукровки я не шутил, султанша, — добавил валах. — Судя по вашей реакции, вы солгали мне: Соловей всё же была во дворце... Что ж, предположим, что вы этого не знали. Я доверяю вам, султанша, но если узнаю, что вы имеете хоть малейшее отношение к её побегу, то заставлю вас съесть кое-что гораздо отвратительнее, чем то, что вы только что увидели. В её утробе создание, которое нужно вырвать оттуда и сделать послушным, как моих маленьких эфенди в подземелье. И то же ждёт ребёнка, которого хранит как зеницу ока Каллисто. Не забывайте, госпожа, что забрать его важнее всего. И я ни перед чем не остановлюсь.       Да. Нельзя было забывать, ради чего всё это было. Может, она немного и оступилась, показав свои эмоции, но параноидальная осторожность Оздемира не должна была её так просто выбить из колеи. У него ничего на неё не было — он просто в очередной раз проверял её, ведь её жертв всегда было недостаточно, чтобы полностью убедить его в своей лояльности. Действительно, жемчужина османской империи и одновременно сильная ведьма не могла без хитрого умысла так просто отречься от семьи и решиться помочь ему с разрушением империи, которую она также ненавидит. Ещё и согласиться с безумными экспериментами над полукровками, ради которых Оздемир бросил свою союзницу Каллисто на произвол судьбы.       Она должна была предвидеть и это. Но в конце концов, слова и происхождение были пустышкой по сравнению с поступками, а действиями Михримах ещё ни разу не заставила Оздемира сомневаться в себе.       Отдышавшись и полностью взяв себя в руки, Михримах медленно поднялась с места и, посмотрев на мужа сверху вниз, бросила салфетку на стол, задев кусочком ткани его тарелку. Столовые приборы в руках Оздемира замерли, и он поднял на неё холодный взгляд, ожидая тирады или проклятий, которые он мог бы использовать против неё.       — Кажется, блажь победы совсем затмила тебе глаза. Но не забывай, кто ты, — с фальшивой мягкостью заметила Михримах. — Сын блудницы, подстилка валашского господаря. Неужели ты думаешь, что твои смешные угрозы могут напугать меня? Перед тобой та, кто бросила собственную семью и страну в огонь. Поторопись и сделай то, что должен, Оздемир, в противном случае нашему союзу настанет конец. И в этом огне сгоришь и ты.       — Смелый ответ. Надеюсь, вы помните, что, прежде чем попасть в этот огонь, я успею убить вашу валиде? — Оздемир снова разрезал кусок мяса и равнодушно отправил его в рот. — И вы знаете, что я смогу сделать это так медленно и мучительно, что небеса содрогнутся от ужаса?       — Она больше не моя валиде, — отмахнулась апатично Михримах и направилась в сторону выхода из залы. — Так можешь делать с ней, что захочешь.       Но провокация подействовала на Оздемира лишь наполовину.       — Обязательно займусь этим после того, как сяду на трон, дорогая супруга. — Мирцеус отпил немного вина и посмотрел на жену поверх кубка. — Благодарю за приятную компанию.       Михримах резко остановилась, сделав глубокий вдох, и повернулась с задумчивым видом к мужу.       — Я хорошо понимаю, почему ты хочешь разрушить Османскую империю. Для тебя она — олицетворение отца и того разрушения, что империя принесла на твою родину. Но я никак не могу взять в толк, почему ты так хочешь отыскать всех полукровок и подчинить их, как тех детей в подвале.       — Не подчинить, а воспитать, — исправил Оздемир любезно. — Не заставляйте меня объяснять вам очевидные вещи. У полукровок нет менторов, нет связи с Первородным. Я знаю их будущее. Они — сущее зло, которое должно быть обуздано, прежде чем оно обратится против нас.       — "Нас" — людей? Или "нас" — чернокнижников, слуг Первородного? — спросила Михримах едко и скрестила руки на груди. — Ты судишь полукровок по себе, Оздемир? Или ты чувствуешь несправедливость из-за того, что на долю этих детей не выпадут те же страдания, что пережил и ты? Может, ты просто желаешь, чтобы и они обязательно превратились в такого, как ты? Прошли путь бесконечного страха, мук и насилия? С каждой сломанной детской душой ты чувствуешь удовлетворение, не так ли?       Кубок с грохотом ударился об стол, хотя лицо Оздемира продолжало быть непроницаемым.       — Мне казалось, мы солидарны в вопросах полукровок, но сейчас вижу, что ошибался, — стремительно сатанел во взгляде Оздемир.       — Не тревожься, мы и солидарны. Будешь делать с детьми, что тебе заблагорассудится, позволив мне проявить небольшой научный интерес в своё время... А пока я всего лишь любопытствую, — пожала плечами Михримах, наслаждаясь тем, как менялось лицо Оздемира. — Всегда интересно смотреть, как высокие цели превращаются в простые человеческие обиды.       Кубок Оздемира через секунду улетел туда же, куда свой швырнула незадолго до этого Михримах. Баш-авджи поднялся с подушки во весь свой небольшой рост и в несколько широких шагов оказался напротив Михримах. Она едва доставала ему до ключиц, так он выглядел внушительно.       — Будет прискорбно сообщать народу, что моя супруга оказалась ведьмой. Если я отправлю вас на костёр вслед за всей династией, по вам никто слёзы лить не будет, султанша.       Михримах фальшиво посмеялась над этой нелепой мыслью. Мирцеус явно пытался напугать своим грозным видом и раздувающимися от сдерживаемой злости ноздрями, но ведьма осталась равнодушна к этому и ткнула мужа пальцем в грудь.       — Какая нелепая угроза. Разве может быть такое, что святой Оздемир не разглядел подле себя ведьму и обелил её имя при всех? — Ухмыляющиеся уголки губ резко упали вниз, и лазуритные глаза зажглись угрозой. Палец Михримах сдвинулся наверх, к воротнику кафтана Оздемира, и вдруг она схватила ткань всей ладонью, будто взяв его за грудки. — Твоя маска всё чаще слетает с лица. Если это случится ещё раз до того, как Совет Дивана официально признает тебя султаном... всё пойдёт прахом!       Он грубо стряхнул со своей груди её палец и убрал руки за спину, высокомерно подняв подбородок. Что-то в её словах произвело нужный эффект: его злость утихомирилась, и он задумался над тем, что действительно был слишком тороплив. Поиграв желваками под скулами, Оздемир вздохнул и вернул своё внимание султанше, словно показывая ей, что согласен с её замечанием.       Она поняла этот взгляд верно и скрестила руки на груди.       — Раньше вы с Каллисто могли встречаться только здесь, вдали от посторонних глаз. Я знаю, что под водопадом Алой цитадели есть проход в подземелья...       — Уничтоженный.       — Есть ещё один, — медленно на лице Михримах проступала догадка, когда она увидела, как дёрнулись брови Мирцеуса. — Тот, который она могла бы использовать, чтобы быстро связываться с тобой. Проход здесь, в самой цитадели.       — Думаешь, я бы стал встречаться с ведьмой в сердце крепости охотников?       — Твои псы верны тебе настолько, что им плевать, на чьей стороне сражаться — против Культа или на его стороне. Дворец почти твой, Ибрагим Паша в темнице, мой брат умрёт в подземельях... Я уже сполна выполнила свою часть сделки. Так довольно испытывать моё терпение.       Оздемир резко отстранился от жены и отступил на шаг, позволяя ей выпрямиться и тряхнуть волосами, приводя себя в порядок. Изобразив, что размышляет над её словами, он погладил бороду и окинул Михримах оценивающим взглядом. Затем посмотрел на слугу с вырванным языком и кивнул ему.       — Проводи госпожу туда, куда ей угодно. Впрочем, нет, для начала... — Он поднял ладонь с задумчивым видом и хрустнул суставами пальцев, будто ему пришла в голову иная мысль. — Я сяду на трон. А после церемонии я сообщу единственное место, где могла укрыться Каллисто.       Михримах презрительно сощурилась.       — Тебе всё мало? Я уже сделала всё, что должна была. Говори сейчас!       — Пожалуй, нет, — улыбнулся Оздемир и обошёл Михримах, чтобы показать, что разговор окончен. — Я чрезвычайно жаден и осторожен, вы ведь знаете. Всё равно Каллисто не покинет Стамбул без моего ведома, а в подземельях она долго скрываться не сможет. И не пытайтесь подчинить моего слугу, вы зря потратите силы и время.       Она почувствовала, что он ушёл только тогда, когда в воздухе перестало пахнуть кровью и насилием. Михримах всё ещё мутило, но она старательно держала себя в руках. Взгляд в сторону их трапезы был лишним, и султанша бросилась прочь из столовой.       — Г-госпож... — охотник не успел открыть дверь султанше, как она сама ударила по ней и, не сбавляя темпа, ворвалась в свои покои.       — Оставь, — посоветовал товарищу второй привратник с хмурым видом и покосился на молодую женщину в проёме закрывающихся дверей. — Если хочешь жить.       Никто перечить жене Оздемира Паши не смел, несмотря на её чрезмерно дурной нрав, — все знали о её жестокости по отношению к тем, кто ослушивался её приказов или смел как-то принижать её авторитет в цитадели. В конце концов, раньше её обвиняли в ведовстве.       И в одночасье из преступницы превратилась в жертву и благодетельницу, которая не пожалела даже собственной матери. Вердикт командира охотников был абсолютен и непреложен.       За Михримах захлопнулась дверь, и она злобно отбросила вуаль с лица, уперев руки в боки.       — Иди сюда! Живо! — прорычала она сквозь зубы и повернулась к фигуре, которая будто материализовалась из теней у портьер.       В пару шагов преодолев расстояние между ними, Михримах со всей силы ударила своего подчинённого по щеке. Ощущение было премерзским, учитывая, какой холодной и неприятной была на ощупь его кожа.       — Это твоя вина! Ты сказал, что позаботился обо всём!       Раймунд облизал губы, продолжая смотреть на султаншу с привычной для своего вида напускной нежностью, от которой веяло могильным холодом.       — Мальчишку забрали, вам не нужно волноваться, мадам.       — Он подсунул мне змею! Он догадался! Он знает, что кто-то сунулся в подземелья, чтобы вытащить мальчика! — Ярость Михримах разогревала воздух, и Раймунд терпеливо расстегнул верхнюю пуговицу своего ассасинского дублета, пока его госпожа ходила взад-вперёд с озлобленным видом. — Если бы его поймали...       — Я бы этого не допустил, мадам.       — И оставил бы гору трупов? Это ли не стало бы лучшим доказательством предательства?!       — Но вы расстроены не из-за этого, мадам. Что с вами?       Михримах тяжело выдохнула и погладила виски указательным и большим пальцем, в точности как её мать.       — Каллисто сбежала из Иншалоста до взрыва. Её кто-то предупредил...       — Оздемир? — выгнул бровь Раймунд и погладил подбородок пальцем на единственной сохранившейся руке.       — Скорее всего... Проклятье! Оздемир слишком осторожен, всё просчитывает на несколько шагов вперёд. Каллисто должна была остаться в ловушке, чтобы я смогла добраться до неё, когда она будет истощена и без союзника в виде Оздемира. А теперь она наберётся сил, пока отдыхает в его убежище. Я должна добраться до неё раньше него, но он не собирается поведать мне, где убежище.       — Позвольте мне найти его для вас, — с поклоном предложил Раймунд, сверкнув на госпожу глазами исподлобья. — Я всегда был искусен в поиске крысиных нор.       — Тогда тебе стоило становиться крысоловом, а не ассасином, — фыркнула Михримах пренебрежительно и прошла мимо Раймунда, задев его шлейфом своего платка. — У Оздемира есть немой слуга. Скорее всего, он защищён от псионического внушения, поэтому я не смогу заставить его показать, где тайный ход. Ты не сможешь найти его.       Раймунд с ухмылкой поднялся       — Наверняка он находится где-то в его кабинете: Оздемир вряд ли захотел бы привлекать к себе лишнее внимание во время встреч с колдуньей. К тому же у него должна быть возможность побега на случай осады.       — Возможно. Но он даже спит в своём кабинете, поэтому комната охраняется лучше, чем вся цитадель. Туда даже я не смогу попасть... — Михримах задумчиво приложила палец к губе. — Оздемир это знает, потому он так спокоен.       Раймунд заметил, что со дня воскрешения султанша выглядела измождённой, хотя тщательно это скрывала. Подобное колдовство вытянуло из неё много физических и эмоциональных сил. На карту было поставлено всё, и она заметно осунулась, её пальцы часто дрожали.       — Если суматоха отвлечёт стражу, попробуй проникнуть внутрь и найти потайной ход, — вдруг приказала Михримах, вызвав ухмылку на лице Раймунда. — Если попадёшься, я отправлю тебя обратно в забвение.       Трудно было сказать, выглядел ли Раймунд серьёзно, но напускная ласка с его черт исчезла.       — Я умер, увидел ту сторону смерти, и она показалась мне совершенно отвратительной, мадам. Это в корне неправильное чувство... Я снова в своём теле, но оно как будто не вмещает меня в себя... — Ассасин посмотрел на свою бледную руку с характерными гематомами. — За границей жизни не оказалось ни райского сада, ни адского котла, и это хуже любых страданий. Это не покой, это вечная темнота, бесконечная тревога и отчаяние... У меня больше нет никаких желаний, кроме как сделать всё, чтобы остаться здесь и не возвращаться в эту пустоту.       — Вот и не разочаруй меня. Я не прощу тебе больше ни единой оплошности.       Интересно, мог ли Ишкибал поглотить её жизнь, чтобы отсрочить свой конец? Безжалостно отправить её в эту пустоту? В конце концов, несмотря на все заумные мысли и красивые речи, он всё ещё был эгоистичен и жесток. Даже его слова о том, что она была его единственным светом в кромешной темноте...       Михримах сжала руки в кулаки и почувствовала, как сжалось сердце.       Он всегда всё делал только ради себя. Он обратил её против её воли, отказался защищать на Горле Стамбула, пока её не начали мучать другие ведьмы, довёл до безумия в Меджидийе и пытался поглотить часть её силы, будто она была пищей. Или лекарством. Или дурманящим опиатом. Что он почувствовал, когда она оставила его во дворце одного? Отчаяние? Тоску? Или гремящую ярость от того, что она посмела ослушаться своего ментора и лишить его пропитания?       Впрочем, какая теперь разница.       — Ваш младший брат уже здесь, — перевёл внезапно тему Раймунд, увидев что-то в окне.       Михримах хмуро подошла к окну и посмотрела туда, куда глядел ассасин, но ничего не разглядела и смерила Среднего пальца сердитым взглядом. Тот в ответ лишь пожал плечами и елейно улыбнулся.       — Я не виноват, что орлиного зрения у вас нет, мадам. Зато... у вас есть чудесная красота. И могучая сила.       — Молчи и не делай такое лицо. Меня и так тошнит, — взмахнув кистью, приказала Михримах. — Отправляйся к Баязиду. Пусть он не лезет на рожон, пока Оздемир не окажется достаточно далеко от крепости. Времени у нас мало, ты сделал, что я тебе приказала?       Донморанси театрально опустился на одно колено и коснулся трупно-холодной ладонью горячей ладони султанши, привычно выгнув брови домиком, будто драматичный персонаж.       — Моя вторая жизнь посвящена вам и вашим желаниям, мадам... Все ваши приказы выполнены безукоризненно.       — Ты нашёл бандершу борделя "Ракшаси"?       — Разумеется.       Марция, хозяйка главного публичного дома на Галате, была информатором Ибрагима Паши и одновременно свидетельницей всех нужных событий. Стоило её всего лишь немного... подтолкнуть.       — Хорошо. И сделал всё в точности, как я сказала?       — Не извольте сомневаться, я исполнял приказы в тысячу раз сложнее... хоть мне ранее никогда не доводилось служить столь коварной госпоже. Позвольте заметить, мадам, что вы настоящий демон, — Раймунд произнёс это с улыбкой и заранее выставил ладонь в примирительном жесте. — Считайте это комплиментом.       Михримах вырвала свою руку из его пальцев и отвернулась.       — Чему я научилась у своей валиде, так это тому, что ангелу никогда не победить демона. Это такая же сказка, как легенда о Шахерезаде. — Султанша взглянула в окно и мрачно пробормотала напоследок: — Отличный день, чтобы пролить много крови.

***

      Оздемир посадил его в самую страшную темницу для таких людей, как Паргалы Ибрагим. Если это вообще было темницей. Крошечная камера, где он ступнями в сидячем положении доставал до противоположной стены, имела только три стены. Четвёртая была насмешливо убрана, пуская в камеру пронизывающий холод и запах свободы — но в объятиях земли. Да, самая высокая башня донжона Алой цитадели давала выбор: смирись или верни себе свободу, бросившись вниз, в объятия смерти.       Сначала он чувствовал, как его горло сковали ледяные спазмы от переохлаждения. Постепенно он начал ощущать, что кожу больше не пощипывает от колючего холода, а взгляд становится всё мутнее. Кровь на виске давно свернулась, и саднящие раны по всему телу уже не тревожили его.       Ибрагим чувствовал себя трусом, потому что страшно боялся смотреть в сторону этой свободы. Такой сильный человек, как он, не мог закончить свою жизнь самоубийством, это бы означало, что всё, что он говорил, во что верил, было пылью и самообманом. Ибрагим смотрел только на каменную стену темницы перед собой и никогда не поворачивал голову туда, откуда дул ветер. Если он хоть раз туда посмотрит, это будет означать, что всё было напрасно...       Так он думал первое время, когда его грызла сумасшедшая ярость, когда грудь разрывало на куски, когда внутри было так нестерпимо горячо от скорби и ненависти, что он просто орал до сорванного голоса. Он кусался, дрался, орал до сорванного голоса, проклинал всех, кого помнил, но боль никак не уходила.       Но сейчас он сидел на самом краю своей темницы и пустым взглядом смотрел в бездну, свесив ноги и сложив руки в замок. Ветер колыхал его спутанные волосы, пропуская в лёгкие странное чувство бессмысленности. Вдалеке он видел столбы дыма, слышал, как в городе кричали люди, слышал звоны колоколов, предупреждающих об опасности.       Позади послышались чьи-то шаги, но Ибрагим даже не повернулся. Наверняка стражи принесли еду. Но когда не последовало звона тарелок, и гость словно замер в ожидании, он тяжело вздохнул. Затем в воздухе повеяло женским духом.       — Ибрагим?       Визирь долго не реагировал, как будто не мог смириться с мыслью, что пришедшая к нему женщина не была галлюцинацией. Со спины Ибрагим был похож на жалкую тень самого себя, но когда он повернулся к ней полубоком, Хюррем вздрогнула. Она видела много ипостасей Ибрагима: лукавого шайтана, хитрого лиса, разъярённого шакала, торжествующего полубога, но такого взгляда она не видела никогда.       Его плечи были ссутулены, веки — полуприкрыты, а уголки губ чуть-чуть приподняты. Он улыбался ей.       — Ха... Султанша.       По ногам Хюррем прошёлся холодок — то ли от ветра, прорывающегося в башню, то ли от волнения. Когда он приблизился к решётке, что разделяла их, она сдержала порыв отступить назад, и это камнем упало на её сердце. Она и сама выглядела не лучше паши: растрёпанная, уставшая, лишённая блеска в глазах, ей двигало одно-единственное желание — спасти Мехмеда и Баязида, когда их жизни висели на волоске.       И было ещё кое-что...       Дыхание Ибрагима ударилось о её лицо, они встали так близко, что Хюррем могла почувствовать кожей, что он был насквозь продрогший. Его сердце заледенено, а губы улыбались. В чёрных глазах была искринка веселья, но это веселье пугало её.       Ибрагим окружил пальцами железные прутья решётки, медленно осмотрел её лицо, остановившись на глазах, и с каким-то особым, почти нарочитым усердием пригляделся.       — Хочешь убить меня? — вылетело из уст Хюррем. — Так не мешкай.       Улыбка Ибрагима стала ещё шире, и он поднял брови в удивлении.       — Убить? Тебя? Смерть для тебя слишком хороша... я слышал, твои сыновья мертвы. Да и Михримах Султан... наверное ты думаешь, что лучше бы она умерла, чем оказалась предательницей? Хм? Так разве не лучшим наказанием для тебя будет жить с этой болью то недолгое время, что тебе осталось? — Он глубоко вздохнул, поймав тот воздух, которым дышала и она по ту сторону клетки, и сузил чёрные глаза. — Зачем ты пришла?       Между бровей султанши залегла тёмная морщинка. Она так много плакала, что веки по ощущениям казались свинцовыми и слипающимися. Смотреть на Ибрагима было больно.       Но тяжелее всего было видеть эту отвратительную улыбку.       — Разве ты не знал, что я пойду на всё ради своей семьи? — прошептала она холодно, чувствуя противный тремор в пальцах.       Его молчание было таким тугим и колючим, что ей снова захотелось отбежать на несколько шагов назад. Они пережили проклятие, смешавшее их души, и теперь могли читать мысли и чувства друг друга даже после того, как оно было развеяно. И именно по этой причине сейчас Хюррем больше всего хотелось убить себя прямо на месте. Она никогда не думала, что будет чувствовать такую сильную вину перед ним.       — Даже если пришлось бы бросить тебя в огонь. Или твоего сына, — стоило невероятных усилий выдавить из себя эту фразу.       Когда Ибрагим схватил Хюррем за горло и со всей силы сдавил, никто из её эскорта в лице охотников, даже не шелохнулся. Они стояли поодаль от неё и с презрительным интересом наблюдали за происходящим, словно делая ставки, кто из них первым умрёт.       — Змея... Льстивая, лживая змея! — выдавил он сквозь зубы. Снисходительное презрение в его глазах, прикрытое насмешкой, развеялось, и наружу вышли настоящие эмоции: он сорвался на звериный рык. — Я раздавлю тебя! Раздавлю прямо здесь! Мой ребёнок страдает из-за тебя прямо сейчас! Ты бросила его в руки извергу, чтобы втереться в доверие к этому ублюдку! И что ты получила?! Проклятая змея! С самого первого дня, что я тебя видел, я знал, что ты станешь моим проклятием! Из-за тебя я лишился всего! Но даже бросив свою жизнь и душу к твоим ногам, я всё равно горю в огне!       Она хрипела, но в выражении её лица не было злости, только смирение и печаль. Она даже не пыталась его остановить: её руки безвольно болтались вдоль туловища, словно она принимала наказание.       — Почему?! — рычал он ей в лицо, широко распахнув глаза. — Почему ты так поступила?! За что?! Это месть за того нищего глупца Лео?! Так взамен ты убила моими руками моего Мехмеда, и тебе всё мало? Ты говорила, что тебе жаль! Ты!.. — он постепенно задыхался от собственных слов, от переполняемого его горло и сердце гнева и не мог остановиться. Вторая рука, что также сжимала горло женщины, сместилась на её дрожащие губы, и его пальцы надавили на них. — Эти лживые губы оказались опаснее клинков тысячи моих врагов... Я всегда предупреждал всех, кто вставал на твоём пути: Махидевран, шехзаде Мустафу — предупреждал их не вставать на твоём пути и ни в коем случае не верить тебе, ведь ты сожжёшь любого врага, не оставив даже пепла. Но однажды я совершил ужасную ошибку. Бросив тебя в пасть врагу, я пожалел об этом... я увидел в тебе женщину, которую выбрал много лет назад. Почувствовал жалость к тебе, рискнул открыть глаза шире и поверить хоть раз в жизни твоим пустым словам и пылкому взгляду... Безумец. И хотя я знал, что, посмотрев в душу демону, рискуешь ослепнуть, я всё равно не отступил. И я ослеп.       Хрипы продолжались, но он не душил её так, чтобы убить, и она это знала. И всё ещё не сопротивлялась, но теперь в уголках опухших глаз снова блестели слёзы. И видеть это ему было невыносимо. Она ведь даже не оправдывалась. Не кричала на него. Не ухмылялась. Не заставляла его ненавидеть себя ещё сильнее. Он ведь и сам был не ангелом, но Хюррем словно выставляла себя мученицей, и от этой мысли он содрогался до глубины души. Шея Ибрагима будто ослабела, и он опустил голову, ударившись лбом о железные прутья. Хватка ослабла, и Хюррем почувствовала горящей и саднящей кожей на шее, как дрожали его холодные пальцы.       Возможно ли, что больнее всего ему было осознавать, что она выбросила его, как использованную вещь, после того, как он решил открыть ей свою душу?       — Ты всегда был среди тех, кто мог затаиться и нанести удар в спину, но я тоже выбирала верить тебе... — призналась она сорвавшимся голосом, взгляд её стал чуть холоднее. — Когда ты пообещал увезти прочь Фирузе, ты нарушил слово... Когда ты обещал помочь Михримах, ты отдал меня Культу! Ты всегда предавал меня, так почему ты считаешь, что можешь отчитывать меня?       — И я жестоко поплатился за это! — Ибрагим так резко дёрнулся к ней, что на секунду их носы ударились друг о друга. Он ударил кулаком по решётке, оставив ссадину на коже; чувствовалось, как он ненавидел эту железную преграду между ними. Ибрагим словно пытался стать прозрачным и пройти сквозь неё, чтобы убить её прямо здесь. — Даже в плену Культа мучилась не только ты, но и я! Я потерял из-за тебя одного сына, а теперь ты отдала и другого, которого я даже на руки никогда не мог взять, в руки этому сумасшедшему извергу и насильнику! Этот ублюдок не остановится и будет мучить его долго... Ты не лучше меня — нет, ты не лучше дьявола, Хюррем! Даже у тебя должны быть какие-то пределы, но использовать маленького ребёнка!..       Он захлебнулся своими словами, чувствуя, как желчь подступает к горлу и обжигает его, а после зажмурился, и она с ужасом увидела его слёзы. Единственный раз в жизни, когда она украдкой видела его слёзы, это подле Повелителя, когда тот был без сознания. Ибрагим никогда и ни перед кем не показывал своей слабости — тем более при ней, потому что знал, что этой слабостью смогут воспользоваться.       Когда она поддалась его чувствам в сокровищнице от страха, когда счастье настолько затуманило ей разум, что она позволила ему утешить себя, она оправдывала это чем угодно: тоской по умершему султану, по детям, по былой жизни, но никогда не позволяла себе зайти дальше этой мысли. Единственным местом, которое он мог получить в её сердце, было место зятя султана, дяди её детей, их единственного сильного защитника. Но сейчас, когда она увидела, как его плечи подрагивали, как из горла вырывались хриплые рыдания, Хюррем вдруг осознала, с каким горячим, пенящимся чувством на самом деле смешалось её удушающее чувство вины, что рвалось наружу прямо сейчас и заставляло её конечности цепенеть.       — Больше всего мне омерзительна мысль... что, помимо всей исступленной ярости, что я испытывал к тебе, в моём сердце нашлось место тому, чего там не должно было быть. Ни для кого... — Казалось, он говорил сам с собой: она едва могла разобрать его горький шёпот, но при этом он всё ещё не отпускал её. — Но если я испытывал слабость к такому дьяволу, очевидно... это худшее наказание для меня. Я должен был, должен был убить тебя тысячу раз. Аллах, почему ты не дал мне сделать это, чтобы я и мой сын сейчас не испытывали эти страдания?..       Ей вдруг столько захотелось ему сказать — впервые за всю свою жизнь она почувствовала такую острую необходимость в этом, что не смогла остановить себя. Её дрожащие руки робко коснулись его ладони, которыми он сжимал её горло, и это заставило его замереть.       — Прозвучит безумием, но можешь ли ты довериться мне в последний раз, Ибрагим? — прошептала она на судорожном вдохе. — Я ведь не зря сказала тебе не следовать за мной в цитадель, верно? Потому что я знала, что ты ослушаешься меня.       Он не оттолкнул её, но она почувствовала, как Ибрагим до хруста сжал её пальцы, заставив её прикусить щёку от боли. В следующий миг земля под их ногами задрожала, и вдалеке послышался лязг мечей и звуки битвы.       — Ты действительно обезумела... просто обезумела, — не глядя ей в глаза, прохрипел он. — Как у тебя язык поворачивается говорить мне о доверии после всего? Смерть твоих детей окончательно лишила тебя разума.       — Мои дети... живы, Ибрагим. — Он мог почувствовать, как её слабый голос вибрировал от волнения и срывался. — Прошу тебя, спаси их... Только ты можешь это сделать.       Ибрагим оторвал взгляд от мраморного пола камеры и вытаращил на неё влажные глаза, полные горя. Его рот приоткрылся, будто он собирался обрушить на неё проклятья, но её вид заставил его содрогнуться и замолчать. Опустошённая, она смотрела на него открыто, без толики спеси, скрытой злости или какой-то затаённой хитрости. Даже будучи зелёной красавицей, едва получившей фиолетовый платок и задиравшей перед ним нос, она никогда не демонстрировала ему столько искренней боли и нежности. Тонкие пальцы султанши похолодели от его грубой хватки, но он не собирался ослаблять её.       — Умоляю тебя... спаси их, не дай моим детям умереть, Ибрагим.       — Ты... — прошипел он, чувствуя с ужасом, как его щёки всё ещё обжигают горячие слёзы, — просишь меня спасти своих детей, когда убила моих? Ты просишь меня это сделать? У тебя совсем нет совести?       У него почти остановилось сердце, когда на его глазах она опустилась на колени. Как много-много лет назад, когда её ложно обвинили в гибели наложницы и султан выслал её прочь из дворца. Тогда он испытывал торжество и глумливую скуку, потому что предвкушал её падение перед ним, но оно оказалось таким искусственным, что он не испытал удовольствия. А вот когда вытащил её из ссылки и увидел блеск в голубых глазах, это пронесло по его телу легионы мурашек блаженства.       — Только ты можешь это сделать, умоляю тебя... я не выживу, если они погибнут.       Он жаждал увидеть подчинение в глазах Хатидже, но всегда оставался не столько мужем, сколько рабом. Она либо целовала его руки, либо указывала ему на его место.       Он жаждал увидеть себя равным в глазах Повелителя, но всегда видел в них лишь своё мёртвое тело. Одной рукой владыка давал власть, другой — отнимал её, потешаясь над его самолюбием и вечно указывая, что он друг и брат, но в то же время простой раб.       Он увидел покорность в глазах Нигяр-хатун и благодушно протянул ей ладонь, словно подав женщине милостыню, и стал для неё даже выше Аллаха. В её помутнённом от одержимой любви взгляде было лишь подобострастие, и какое-то время это давало ему покой, позволяло чувствовать себя свободным, могучим, дающим и отнимающим, будто настоящий бог. Будто настоящий султан.       Если бы всё это он увидел в глазах Хюррем, до которой никогда не мог дотянуться, возможно, он бы успокоился по-настоящему.       Так почему сейчас, когда он увидел её на коленях перед собой, испытал такую жгучую боль? Он даже не мог остановить себя, не мог приказать себе перестать испытывать это отвратительное чувство, будто он готов был оправдать всё, что она сделала, простить ей всё — только чтобы она поднялась обратно. Это было совершенно неправильно, ничуть не пресыщало его эго, а только пронзало его грудь острыми шипами. И он ненавидел себя всё сильнее с каждой секундой за то, что чувствовал это.       Крики бьющихся в дальних коридорах солдат становились всё ближе, пока несколько охотников из эскорта Хюррем не бросились вниз по винтовой лестнице, чтобы вступить в схватку с неприятелем. Но голоса их отдавались в их ушах отдалённым эхом.       — Перед тем, как Мехмед ушёл на войну, я попросила его кое о чём...       Он крепко стиснул зубы.       — Я попросила его дать тебе вольную... Он согласился. Ты свободен, Ибрагим.       Визирь в немом шоке посмотрел на Хюррем, всеми силами пытаясь разглядеть в её чертах, в её жестах, в её голосе ещё одну уловку, хоть одну, чтобы он сейчас мог наброситься на неё и разорвать в клочья за очередной обман. Но в голубых глазах ведьмы, которые он всем сердцем ненавидел, сейчас было столько огня решимости и искренности, что Ибрагим медленно опустился вслед за ней. Его лицо было перекошено от противоречивых чувств, разъедающих его изнутри; он почти задыхался вместе с ней, рыдающей и держащей его за руку, которой он приносил ей боль. Медленно его хватка ослабла. От пальцев визиря на коже Хюррем остались красные вмятины, по её онемевшей ладони тотчас побежали мурашки.       Даже его лучший друг, брат, владыка, сюзерен, частичка его души, султан Сулейман-хан никогда не давал ему свободу. Он проводил с ним вечера, клялся в дружбе, защищал от самого себя, делал членом своей семьи, но всегда оставался верен своему решению вместо подтверждения своей искренности затягивать рабский поводок на его шее ещё туже. Он ведь с лёгкостью дал свободу своей женщине, когда та обманула его, и даже женился на ней, хотя понимал, что был лишь фигурой в её игре. Но несмотря на всё, что он сделал для государства, несмотря на то, сколько раз спасал султану жизнь, жертвуя своей... он так никогда и не получил от него того, чего хотел больше всего на свете.       Его злейший враг, Хюррем, которую он всем сердцем ненавидел и чей фиолетовый платок хранил по сей день... дала ему то, что не дал его дражайший друг.       Он снова принадлежал сам себе. Был равным всем свободным людям. Ему больше не нужно было доказывать другим и себе, что он имел какую-то власть, потому что в этот раз он действительно её возымел.       В противоположной части коридора показалась дюжина охотников, которая быстро добралась до клетки Ибрагима Паши и, схватив Хюррем Султан за плечи, грубо оттащила её от визиря. С другой стороны на винтовой лестнице показались неизвестные в чёрных плащах, которые, словно вихрь, окружили эскорт Хюррем и оставили после себя лишь трупы. Один из незнакомцев, увидев, куда охотники поволокли Хюррем, застыл и откинул с головы капюшон.       — Валиде!       В груди Хюррем поднялась сумасшедшая радость.       — Баязид! Мой шехзаде! — И осознание тотчас обратилось ужасом, когда она увидела тени охотников, что кинулись к незваным гостям. — Беги, сынок! Спасайся! Не дай себя убить! Их слишком много!       — Нет, валиде, мы не уйдём отсюда без вас! — проревел Баязид, давая знак остальным ассасинам вступить в схватку.       Маленькая фигурка, чьи светлые волосы выбивались из-под капюшона, приступила тем временем к взлому замка темницы Ибрагима Паши. Тот всё ещё не мог полностью прийти в себя и осознать, что его вызволял один из детей Хюррем, а саму её пытались уволочь прочь. Когда замочек быстро щёлкнул, девушка-ассасин распахнула дверь клетки и, схватив визиря за ткань лохмотьев, в которых он был, вытащила наружу.       Хюррем заверещала, едва клинок авджи сверкнул над головой её сына. Ей показалось, что, ослеплённый чувствами, Баязид наверняка поддастся своей импульсивности и упустит момент. Но шехзаде был быстр, как ветер, и не успела Хюррем моргнуть, как он оказался позади врага и перерезал ему горло возникшим из наруча клинком. Баязид виртуозно расправлялся с врагами, и Хюррем не могла понять, когда её сын, предпочитавший прямые столкновения с противником, научился таким грязным приёмам, которыми орудовал сейчас. Казалось, он и остальные незнакомцы двигались, как один организм. Они не кричали, как охотники, не совершали необдуманных выпадов, сохраняли хладнокровие — и битва для них была, как завораживающий танец с клинками.       Силы были примерно равны: один ассасин мог без труда справиться с двумя охотниками. Те были тяжело вооружены, но неповоротливы в отличие от умельцев-ассасинов, которые гибко извивались под махающими ятаганами, пронзая противников лёгкими клинками, скрытыми в наручах.       Но когда позади послышались выстрелы из аркебуз, Хюррем снова закричала и зажала уши руками, рухнув на пол. Один из выстрелов пришёлся на ассасина в полуметре от Баязида, пробив тому нагрудный доспех, и с головы юноши сорвался капюшон.       — Нелассар! — воскликнул Баязид, тотчас перенимая на себя схватку с врагом, налетевшим на его товарища. — Поднять щиты и арбалеты!       Ассасины отступили на шаг, чтобы вытащить из-за спин небольшие железные щиты, которые могли защитить грудную клетку. Скрытые клинки были убраны в наручи, и вместо них ассасины выудили небольшие арбалеты.       — Баязид! Беги!       Безоружному Ибрагиму ятаган вручил уже знакомый поляк с роскошными усами. Блеснув на него холодными глазами, предвестник оттолкнул визиря обратно к клетке, в которой он был.       — Спрячься там, если не хочешь сдохнуть, дружище.       — Да что происхо...       Новый рокот заставил всех вновь оглохнуть. На сей раз охотники как будто сделали предупредительный выстрел, потому что через секунду расступились и позволили пройти своей госпоже.       Хюррем тотчас онемела и опустила голову, когда увидела дочь, словно ей было тяжело даже смотреть в её сторону. Баязид побледнел, когда увидел свою сестру в окружении врага, и поневоле втянул голову в плечи.       — Михримах?       — Баязид, — встречно поприветствовала его супруга Оздемира кивком и изящно взмахнула кистью. — Опустить оружие.       Авджи безоговорочно повиновались приказу султанши, и лезвия ятаганов вместе со стволами аркебуз опустились. Ассасины не собирались вторить этой любезности и выжидающе поглядывали на шехзаде. Лукаш до боли сжал саблю в своей руке, хищным взглядом глядя на Михримах. Баязид, сбросив оторопь, поднял ладонь.       — Не открывать огонь! Михримах, что ты здесь делаешь?       — Пришла забрать валиде, — спокойно ответила она.       — Отлично, — воодушевлённо улыбнулся Баязид и сделал пару шагов к сестре, но остановился, когда Михримах показала охотнику завести руки Хюррем за спину и надеть на неё кандалы. Услышав характерный звук, улыбка медленно сползла с губ Баязида. Воодушевление сменилось недоумением. — Михримах, мама должна уйти с нами. Мы спрячем её в безопасном месте: Оздемир...       — Захватил дворец, я знаю.       — А наш брат...       — Оздемир взорвал входы в подземелье, и Мехмед в ловушке, — равнодушно отозвалась Михримах, пожав плечами. — Да, я всё это знаю.       Ибрагим сощурился и перевёл взгляд на Хюррем, которая едва стояла на ногах, роняя слёзы на каменный пол. Она молчала и смотрела куда-то в пустоту, совершенно не реагируя на слова своей любимой дочери, которая прямо сейчас чистосердечно признавалась в предательстве.       Баязид нервно замотал головой, и из его горла вырвался нервный смех.       — Михримах, Мехмед всё ещё жив, и мы должны во что бы то ни стало спасти его...       — Баязид, довольно, — оборвала его Михримах, издевательски выгнув бровь. — Ты так ничего и не понял? Валиде, — ведьма приблизилась к матери и подняла её подбородок пальцем, — может, вы ему скажете? Не хотите?       — Баязид, нужно уходить отсюда, пока не пришло подкрепление.       — Нет, — отрезал он, чувствуя, как голова идёт кругом.       — Она тянет время, неужели не понимаешь! — зашипела Айрис.       — Я тебе с самого начала говорил, что эта тварь — ведьма. Она убила моих родичей и прикинулась дурочкой... Дай мне убить её, Баязид, — мрачно попросил Лукаш. — Тебе даже не придётся марать руки.       Баязид долго смотрел в синие глаза сестры, пытаясь увидеть там подтверждение тому, что она лукавила, прикидывалась их врагом, чтобы обмануть людей Оздемира и спасти их валиде, но ничего подобного не разглядел. И по спине его прошлись мурашки ужаса, когда губы его сестры растянулись в безжалостно холодной улыбке.       — Значит, всё это время... Все те слова, что ты говорила... всё, через что ты заставила пройти нашу маму... всё было ложью? Как это возможно? Колдовство всё же отравило тебя?       — В нашем государстве принято говорить: "Всё по воле Всевышнего", — Михримах развела руки в жесте молитвы. — Что ж, так кто мы, чтобы противиться? Если ему угодно, чтобы вокруг был хаос, если ему угодно, чтобы я стала той, кем стала... значит, это хаос во имя очищения. Передо мной вдруг оказались огромная сила и власть. Впервые в жизни я сама выбрала свою судьбу. Не ты, не наш отец и не наша валиде, — произнесла она напоследок с особой едкостью, посмотрев на мать. — Я стала такой по воле Всевышнего, так кто вы такие, чтобы мешать мне?       — Михримах... — У него внутри всё сжалось в комок, когда он сдвинул взгляд на маму, которая поджала губы. — Я заберу отсюда валиде. Так что отойди. По-хорошему.       — Ох, что же делать? — притворно вздохнула Михримах. — Боюсь, я вынуждена помешать тебе, братец. Мама останется здесь, со мной. Таков приказ моего мужа.       — Михримах!!! — заорал Баязид, но застыл в оцепенении, когда к горлу его матери приставили кинжал.       Лицо его сестры неприятно искривилось в насмешливом выражении.       — Из всех моих братьев ты был самым наивным, Баязид. Вот почему тебе бы никогда не удалось стать настоящим правителем. Ты всё время думаешь, что люди делают то, что говорят. Разве тебя уже единожды не обманули так, что разбили тебе сердце? — Михримах пытливо выгнула бровь, прошив брата волной холода, когда он понял, что родная сестра намекала на смерть Селима. — Взгляни вокруг, братец: я отправила Мехмеда на смерть, держу нашу валиде в заложниках и помогаю своему мужу выжечь колдовскую чуму с наших земель... Что ещё нужно, чтобы снять с твоих глаз пелену? Я даю тебе последний шанс из былых родственных чувств, Баязид. Уходи, покинь империю и больше никогда не попадайся мне на глаза.       — Вот же тварь, — выплюнул ядовито Лукаш, не страшась получить в лицо от этих слов. Он держал Баязида за плечо, чтобы не допустить его самоубийственных действий, но и сам был готов кинуться на эту колдунью и засунуть ей осиновый кол в сердце, как нечисти. — Судя по тому, что мы все почувствовали, она ещё и опустилась до худшего, Баязид. Всё. Она сдохла. Смирись с этим.       Ноги Баязида ослабели, и он немного пошатнулся на месте.       — Если это правда... — сквозь зубы процедил шехзаде, растирая лицо, которое стремительно багровело от гнева. — Тогда я своими руками убью её.       Послышался судорожный всхлип Хюррем. Одновременно Михримах искренне посмеялась.       — Для тебя это не будет проблемой, не так ли? Ты ведь способен на убийство частички своей души... — Михримах улыбнулась, показывая Баязиду, что готова назвать имя Селима, и тот побледнел, испуганно посмотрев на мать. — Чего ты так боишься, Баязид? Что я назову имя, которое разобьёт сердце твоей валиде?       Тело Баязида инстинктивно дёрнулось к сестре, но Айрис и Нелассар удержали его за плечи.       — Закрой рот, Михримах! — заревел в безумстве Баязид, не помня себя от гнева. — Закрой рот, предательница!       Пугающее алое пламя зажглось в глазах Михримах. Резким взмахом руки и усилием воли она толкнула Баязида прямо в грудь, отбросив его назад в руки к собратьям. Шехзаде застонал, почувствовав, как поднимается в груди температура, как нестерпимый жар становится всё невыносимее. Он начал интенсивно водить ладонью по груди, будто пытаясь расчесать и охладить то, что жгло внутри.       — Тихо, пан, — Лукаш положил руку на доспех Баязида, и ведьминское колдовство быстро отпустило шехзаде; из его уст вырвался облегчённый вздох.       — Ведьма! — зарычали ассасины, обнажая клинки и нацеливая арбалеты. Охотники моментально среагировали, и воздух всколыхнулся от навострённых клинков и огнестрельных ружей.       По ногам ударил холодный ветер. Ибрагим повернул голову в сторону обрыва в своей камере и заметил, что над Стамбулом стремительно сгущались чёрные грозовые тучи. Неподалёку ударила молния, и меньше через секунду крепость содрогнулась от ужасного грохота.       — Баязид, мы должны уходить! — придерживая рану одной рукой, просипел Нелассар на ухо Баязиду. — Образумься наконец! Она проклята! Если не уйдём сейчас, всему конец!       — Нет! Я никуда не уйду без матери!       — Забудь об этом, Баязид, — покачала головой Михримах, сжав руки в кулаки на груди. — Довольно вести себя, как ребёнок. Против моего мужа вы всегда были бессильны! Так уходи, пока я даю тебе шанс! Живо!       Невзирая на вопли и проклятия Баязида, Нелассару и Лукашу всё же удалось оттащить его к клетке, в которой сидел Ибрагим. Молнии всё чаще били в окрестности города, от грохота закладывало уши. На Стамбул быстро обрушился ливень. Ассасины со знанием дела быстро установили специальные крюки в каменном полу и закрепили тросы. Ибрагиму вручили перчатки, чтобы не стереть руки до мяса, и он толком не смог сориентироваться, как уже оказался на верёвке и устремился вниз.       Ливень оказался как нельзя кстати: было темно, факелы моментально тухли, и скрыться было гораздо проще. Ассасины набросили на головы капюшоны и стали похожи на сплошное тёмное пятно, которое быстро скрылось в тенях домов Галаты. Разумеется, преследование было неизбежно, и им необходимо было убежище.       Ведомый каким-то шестым чувством, Ибрагим Паша предложил скрыться в борделе своей старой приятельницы. После пожара и взрывов в городе заведение было практически пустым и встретило их неожиданно радушно. Бандерша Марция, что удивило даже Ибрагима, не задавала лишних вопросов и тотчас проводила нежданных посетителей на верхние этажи, которые раньше занимали исключительно охотники.       — Здесь они не станут нас искать какое-то время, — вздохнул Ибрагим и тряхнул взмокшими волосами. — Спасибо, Марция. Я перед тобой в долгу.       — Как бы вам не пришлось расплачиваться за него до конца жизни, Паша Хазретлери, — вздохнула женщина.       Такие слова обычно звучали как угроза, но у Ибрагима они вызвали лишь слабую улыбку, и он потрепал бандершу по щеке, видя её поникший вид.       — Всё будет хорошо. Мы здесь ненадолго.       — Надеюсь, — вздохнула хозяйка борделя. — Я прикажу принести вам лекарства, еду и сменную одежду.       С этими словами женщина покинула залу, которую охотники использовали как будуар для своих "светских" развлечений. Из неё выходили несколько спальных комнат, но гости "Ракшаси" спать не собирались.       — Я не верю в это! Должно быть какое-то объяснение, это просто игра! — Лицо Баязида было мокрым от дождя, и трудно было сказать, плакал ли он.       — Смирись уже, пан, хорош сопли на кулак наматывать! — огрызнулся Лукаш, отряхиваясь. — Ты этого не почувствовал, но у меня уже который день внутри всё переворачивается, будто я сельди с творогом поел! Эта маленькая тварь пробудила такое дрянное колдовство, от которого у любого христианина и мусульманина кровь застынет в жилах! Сучья некромантия, чтоб её! Она ж собиралась это сделать и вот получила, что ей надо было! Какие ещё тебе нужны доказательства?       Баязид сделал глубокий вдох и яростно посмотрел на Лукаша.       — Тогда она бы уже давно убила нашу мать. Но она этого не сделала! Она нужна ей живой! И она отпустила меня. По-твоему, зачем?       — Ну отпустила и что? А что, она обязательно должна убить кого-то из вас, чтобы до тебя наконец допёрло очевидное? — всплеснул руками Лукаш, встав напротив шехзаде, и встряхнул его за плечи. — Да очнись же ты наконец, дурень! Ты что, не видел маманьку свою? Да она от страха там чуть не опрокинулась! Почему, по-твоему, её не удивило то, что она говорила? Потому что она уже знала, что сестра твоя с гнильцой!       — Лукаш, умолкни, чёрт тебя возьми, или я на тебе сорвусь! — грубо оторвав от себя его руки, зарычал Баязид и импульсивно отшатнулся в сторону, спрятав лицо в мокрых ладонях.       — Вот поэтому твой брат и помер, пан! Потому что в чём эта проклятая ведьма права, так это в том, что ты наивен, как младенец! И даже не думай бить мне морду за эти слова, потому что ты сам знаешь, что это правда! Ты бы мотал головой, как дурак, и отказывался верить, даже если бы она твою мать у тебя на глазах убила!       Но в этот раз поток речи поляка остановил не кулак Баязида, а прицельный удар справа от Ибрагима Паши. Предвестник провернулся вокруг своей оси и грохнулся на ковёр, не ожидав такого подвоха. Вылупившись на визиря, Лукаш злобно оскалился, но ничего не сказал и молча потёр ушибленное место.       Пока другие ассасины перешептывались между собой, Ибрагим подошёл к Баязиду.       — Это затишье ненадолго, шехзаде. Я должен собрать остатки армии и вернуться в цитадель за своим сыном.       Тот посмотрел на него потухшим взглядом и поднял одну бровь, хотя на недоумение это не было похоже. Когда шехзаде открыл рот, в двери постучались. Скрытые клинки ассасинов со скрипом выдвинулись из наручей, и Баязид поднял палец, приказав ждать его сигнала, затем подошёл к двери.       — Что вы хотели? Мы не одеты, — по-французски спросил Баязид, прикидываясь очередным клиентом.       — Это Андрей, — донеслось бурчание из-за двери.       Ибрагим собирался наброситься на шехзаде с расспросами и порицаниями, когда увидел, как тот преспокойно начал отворять дверь, но когда внутри показалось знакомое лицо, визирь замер.       — Да, выглядите вы и впрямь паршивенько, — скривился младший брат Турхан, откидывая с головы мокрый капюшон, и развязал тесёмки на плаще.       — Быстро же ты нас нашёл, малой, — похвалил его Лукаш. — Значит, мне не показалось, и у всех нас чуйка обострилась?       Мефисто бросил на него мрачный взгляд и прошёл внутрь комнаты. Когда юный предвестник снял с себя плащ, под ним оказался ребёнок. Большие щёки мальчика были красными от холода, а глаза — горящими от любопытства и смущения. Баязид перевёл взгляд на Ибрагима Пашу и вздрогнул, увидев, как тот был ошарашен.       — Кадер... сынок... это ты?       Мальчик повернул голову на звук и поклонился эфенди, которого уже видел ранее в цитадели. Ибрагим почувствовал, как под его ногами разверзается земля, и схватился за стоявшую рядом тумбу. Затем он вихрем подлетел к ребёнку, принявшись осматривать его с ног до головы.       — Кадер... Ты не ранен? Тебя не обидели? Сынок... О Аллах, ты живой! — Ибрагим порывисто обнял мальчика, сжав его в объятиях так крепко, что на секунду испугался, что задушит его прямо на месте.       — Эф-фенди... Мне больно... — просипел мальчонка, уткнувшись ладошками в дядю.       Ибрагим тут же отстранился, не помня себя от счастья, и вонзился помутившимися от слёз глазами в лицо ребёнка. Действительно, носик, как у Нигяр-хатун, такие же глазки, но взгляд — Ибрагима, губы, как у него... Это был его сын, его кровиночка — от пяточек до кончиков волос. И он был жив, на нём не было ни единой ссадины.       — Кадер, как ты тут оказался? Ты же... — Ибрагим смочил горло, не в силах подобрать правильные слова. — Ты же был у Оздемира. Он приказал... увести тебя. Как же ты выбрался, сынок?       Вместо Кадера ответил ему Андрей.       — В цитадели с ним был я на месте охотника Надира. — Предвестник скрестил руки на груди с важным видом. — Госпожа Хюррем приказала мне быть с ним неотлучно. Я отвёл его в темницу и вскоре забрал его оттуда, когда бдительность Оздемира спала.       — А Надир куда делся? — спросил Лукаш ехидно.       — На дно Босфора кормить рыб, — с прохладцей ответил Мефисто, еле сдерживая гордость за то, как удачно ему удалось всё провернуть и остаться незамеченным.        Андрею давно хотелось хоть как-то отомстить Оздемиру за все причинённые мучения, хотя бы в столь малой степени. Но это было лишь начало.       — Ловко же ты одурачил его, Андрюха! Стоит позавидовать твоим актёрским навыкам, учитывая, каким подозрительным может быть этот валашский выродок.       — Пожалуй, умело прикидываться охотником после всего, что они со мной сделали, — это тот талант, который ты не захочешь иметь, дядя Лукаш.       На лице поляка проявилась грустная мина.       — Твоя правда.       Ибрагим не вслушивался в разговор предвестников. Всё, что его волновало, это живой и невредимый Кадер перед ним. Ни о чём другом он не мог думать.       — Ты сильно испугался, сынок? — погладил Кадера по щеке Ибрагим.       Тот с решительным видом помотал головой, выпятив грудь.       — Нет! Матушка и Андрей-бей говорили, что всё это игра, поэтому я ни капельки не боялся! Но, эфенди, где же матушка?       — О ком ты говоришь, Кадер? Твоя мама... давно умерла, — пробормотал визирь.       Кадер посмотрел на него, как на умалишённого, а затем бровки его задрожали, и он тихо заплакал.       — Но я же видел её совсем недавно... она была совсем здоровая! Сказала... сказала, что я просто немного поиграю у Оздемира Паши и потом она меня заберёт! Я что-то сделал не так? — Миндалевидные глаза наполнились слезами, и ребёнок, хоть и пытался сдерживаться, накрыл их кулачками. — Хюррем-анне н-на м-меня сердится, да?       Хюррем-анне? "Мама" Хюррем?       За окном в дерево врезалась молния, оглушив всех посетителей "Ракшаси", но Ибрагиму показалось, что она ударила в него. Его сын называл эту женщину матерью?       — Н-наверное он-на злит-тся... — заикался от слёз Кадер. — Что я назвал её м-мамой... она н-не разреш-шала мне... хнык!       Не в силах видеть слёзы сына, Ибрагим снова стиснул его в объятиях, чувствуя, как на грудь ему падает нестерпимой тяжести булыжник. Когда ладошки ребёнка сжали ткань его влажных насквозь лохмотьев на спине, Ибрагим задрожал и сам не сдержал слёз. Его сын был рядом с ним. Живой и здоровый. Хюррем заставила его думать иначе, заставила всем сердцем верить в то, что она обманула его и использовала его сына против него.       А он даже не шелохнулся, когда Михримах снова забирала её. Она умоляла его на коленях, она дала ему свободу, но он даже не шелохнулся. Она лишилась одного сына, потеряла память о нём, пережила все эти тяготы и мучения... Сколько ещё могло выдержать это трепетное и жаркое сердце, прежде чем оно навсегда разобьётся — ещё и по его вине?       Подумав об этом, Ибрагим почувствовал, как последняя ледяная стенка в его сердце с грохотом рухнула в бездну.

***

Два дня спустя

      В городе не смолкали звуки поминальных молитв и рыданий. Гремели пушки и бомбарды, горели дома тех, кто выступал против Оздемира, никто не мог смотреть на великолепный некогда Топкапы и не поминать Аллаха. Все затаив дыхание ждали церемонии коронации: многие — с яростным нетерпением, словно предвкушая, какой безупречный мир наступит после этой кровавой "очистительной" бойни, но многие дрожали от ужаса в ожидании этой церемонии. Все входы и выходы в Стамбул были закрыты, никто не мог покинуть город без разрешения охотничьих капитанов или лично Оздемира Паши. Люди разорялись, продавая последнее, чтобы дать взятку авджи, но лишь единицы пропускали беженцев — большая часть фанатиков бросала их в тюрьму.       Но кто-то подавался и в сопротивление, что зрело в границах города под началом шехзаде Баязида и Ибрагима Паши. Стычки между армией последних представителей османов и людьми Оздемира становились всё чаще, и людей это понемногу вдохновляло на то, чтобы защищать то, что осталось от некогда великой империи.       Треть от Совета Дивана, которая пустила Оздемира во дворец, всё же переметнулась на сторону законного наследника престола и его дяди, передав подконтрольных им янычар. Силы были совершенно несоразмерны на первый взгляд: под началом Оздемира был огромный Корпус Охотников, внушительная часть Корпуса Янычар и личная власть самого Оздемира и его супруги Михримах Султан, которых фанатики провозгласили едва ли не святыми. Однако на стороне Ибрагима и Баязида было не только отчаянное желание уничтожить узурпатора, но и искуснейшие убийцы Братства Ассасинов и острый ум бывшего сераскера османской армии.       Но и врагу об этом было хорошо известно. Волнения в городе нельзя было пускать на самотёк: люди требовали мира и порядка любой ценой, и святого Оздемира жаждали наконец увидеть на султанском троне.       Потому что все свято верили: это угодно Аллаху. Только так империя снова увидит мирные дни, а до тех пор им суждено страдать.       На площади напротив главных ворот Топкапы собралась тысяча людей, и в этот раз Михримах вышла к ним в полностью белом облачении, словно подыгрывая тому образу, что ей нарисовали слепо верящие люди. Но многие были не согласны с действиями "святого" Оздемира и требовали ответа. Один из таких недовольных прорывался через толпу, чтобы достучаться до августейшей султанши, которая снова, будто ангел, спустилась на грешную землю османских подданных.       В следующий миг платье её взметнулось в воздух от поднявшегося ветра: позади неё распахнулись главные ворота дворца. По толпе прошёлся гомон, когда между створками огромных железных врат показалась фигура, облачённая в красный парадный кафтан. На голове Оздемира красовался великолепный четырёхъярусный шлем её отца — тот, что он надевал на собственную коронацию и на самые важные военные победы в своей жизни.       В руках его был меч, обагренный кровью. Оздемир медленно вышагивал в могильной тишине свою поступь по алому ковру к подмосткам, на которых стояла его супруга, а за ним семенили, покорно опустив головы, члены Дивана.       — Эй, правоверные мусульмане Османской империи! Вы пережили страшнейшую чуму, которую не пережили тысячи канувших в Лету государств до вас! Эй, мои подданные! Чума уничтожена! Мы все были обмануты османской династией, прогнившей в своём корне! Они все были заодно с Культом, все были отравлены! Одна лишь моя супруга оказалась на стороне истины, оказалась той, что отринула эту чуму и взяла меня за руку, чтобы помочь очистить нашу святую землю! Волею Всевышнего правда всплыла наружу! Отныне я — ваш защитник! Отныне я — тень Аллаха на земле! Я владыка этой империи! — Оздемир не сумел сдержать широкой улыбки и взмахнул своим ятаганом, обагренным кровью тех, кто восстал против него. — Так преклоните же предо мной колени, преклоните!       Медленно и неуверенно толпа присягнула Оздемиру. Быстрее всех преклонили колено яростные защитники нового султана, остальные же взирали со страхом и с надеждой поглядывали на Михримах Султан, единственную выжившую султаншу.       — Долгих лет жизни султану Метину! — разразилось громовое от охотников, которые вскинули в воздух сжатые кулаки. — Долгих лет жизни Михримах Султан!       Толпа подхватила возгласы, которые вдруг прервались недовольством.       — Госпожа, вы должны нас выслушать! Мы напуганы! Персы и французы объявили нам войну, и мы всё ещё не видели ни одного культиста из подземелья, куда отправился наш Повелитель!       — Мы требуем ответа! Шехзаде Баязид жив и обвиняет Оздемира Пашу в предательстве! Ибрагим Паша тоже жив! Он говорит, что Оздемир — дьявол!       — Мы требуем объяснений! — размахивали в воздухе кулаками османы.       — Да, требуем объяснений!       — Закройте свои рты, неверные! Ваши глаза совсем слепы, раз вы истины-то не видите! — кричали на них другие. — Всё это допустила османская семья, потому она сейчас и не скрывает вражды с нашим святым падишахом!       — Святым?! Как он получил власть, кровь не прекращает литься по этим улицам! Мы не видели ни одного культиста, но видели охотников, сеявших хаос и насилие!       — Да за свою ересь ты сгоришь на костре, неверный! Ты говоришь то, что тебе внушают шайтаны и джинны! Тьфу!       — Чумной! Чумной!       Оздемир крепко стиснул челюсти, видя неповиновение, и открыл было рот, чтобы заткнуть бунтарей, как рядом стоявшая Михримах развела руки в стороны, словно распахнув ангельские крылья, и прекратила распри.       — Я — единственная представительница правящей династии Османов, которую не коснулась эта чума, пожравшая наше государство! Моя семья не выжила в этой ужасной схватке, но вы не должны поддаваться ей! Смотрите на меня, прорвавшуюся к свету! Я такая же тень Аллаха на земле, каким был мой отец! Я — Валиде Михримах Султан Хазретлери! Супруга султана Метин-хана, нашего героя и спасителя! Неподчинение ему означает неподчинение мне! А это может означать лишь одно — предательство, достойное смертной казни!       Гудение народа смешалось из одобрительных и возмущённых возгласов. Мужчина с телом мёртвого ребёнка на руках со слезами на глазах протиснулся через толпу и воззвал к султанше:       — Госпожа! Если Аллаху это угодно, то почему погиб мой сын?! Почему погиб мой невинный ангел?! Как такое может быть угодно Аллаху?! Как возможно, чтобы авджи Оздемира Паши нападали на детей?! Воины нашего Повелителя никогда не поднимали оружие на беззащитных детей!       Михримах с напускной серьёзностью выгнула бровь.       — Значит, ты утверждаешь, что воин моего супруга убил твоё дитя?       — Да, госпожа! Я пытался остановить его! Но он убил его без раздумий просто потому, что тот спросил у него, где султан Мехмед-хан, наш Повелитель, ваш брат! Погибший как герой!       На мужчину набросились с угрозами рядом стоящие, замахиваясь кулаками, но не рискнули бить того, пока на руках был ребёнок.       Метин-Мирцеус перевёл полный брезгливости взгляд на свою жену, ожидая её действий. Каждый её вздох мог лишить её головы: он в любой момент был готов снести ей голову с плеч. Михримах тем временем прервала свои раздумья и огляделась.       — Есть ли среди присутствующих тот охотник, что поднял меч на это дитя?       Из толпы головорезов позади Михримах показался охотник, который приблизился к госпоже и опустился перед ней на одно колено.       — Да, святая султанша... приказывайте.       — Что вы задумали, дорогая супруга? — прошипел с напускной мягкостью Оздемир, сжав до боли предплечье султанши.       Михримах, проигнорировав мужа, положила ладонь на голову охотнику перед собой.       — Ты поступил верно и заслуживаешь награды... Надир-авджи! — По команде султанши к ней подошёл один из капитанов с полностью закрытым стальным шлемом лицом. — Распорядись, чтобы ему выдали вознаграждение в десять тысяч акче. Пусть его поступок послужит примером всем, кто не хочет сгореть после Страшного суда.       — Как прикажете, госпожа.       — У вас новый Повелитель — мой супруг! — Михримах развернулась и свирепо посмотрела на замершую в ужасе от услышанного решения толпу. — Только он — ваш владыка! Если вы не признаёте его власть, значит, вы не признаёте волю Всевышнего! А это ничем не отличает вас от неверных и еретиков-культистов! Стража! — Ведьма указала пальцем на одного из бунтовщиков, который весь покраснел от гнева. — Схватить всех предателей, сомневающихся в султане Метине!       — Как прикажете, госпожа! — донеслось от охотников, которые направились к недовольному.       Тот отступил назад и передал своё дитя супруге, после чего вытащил свой короткий меч и принялся яростно защищаться, захлёбываясь от слёз и ярости. Его гнев начали подхватывать и другие, нападая на стражей, пока недовольство не распространилось по всей толпе со скоростью лесного пожара. Михримах Султан тут же обступили с двух сторон авджи Корпуса.       — Что вы собираетесь сделать? — с нажимом повторил Оздемир.       Та повернулась к мужу с глубокой преданностью во взгляде и любовно провела ладонью по его плечу.       — Ты хочешь порядка и дисциплины, дорогой супруг... Без хаоса не бывает порядка.       — Госпожа, мой Повелитель, вы должны незамедлительно вернуться во дворец! Здесь для вас опасно! — обратился к ним капитан авджи.       В одного из охотников Оздемира попала пуля, и тот с шипением отшатнулся в сторону, открыв толпе фигуру новоиспечённого султана. Это и было нужно. В следующую секунду прозвучал ещё один выстрел, который в этот раз задел самого Мирцеуса в плечо. Отступив назад, он инстинктивно прикоснулся ладонью к ране и, увидев свою собственную кровь на коже, рассвирепел до такой степени, что на секунду его разум помутнел.       Он снова очутился в том дне, когда видел над собой измывающегося над ним отца, пускающего ему кровь ради потехи. Мир накренился перед его глазами и перевернулся.       Нет. Это несправедливо. Если его заставляли так страдать, так пусть теперь страдают все!       — Мои рабы не смеют поднимать на меня руку! — закричал разъярённо Оздемир и, растолкав стражей и Михримах, выступил вперёд. — Неверные! Предатели! Вы недостойны милости вашего спасителя!       Повернувшись к одному из охотников, он выхватил у него перезаряженную аркебузу и, прицелившись, выстрелил прямо в толпу, попав в сердце одной из бегущих со всех ног хатун. Фонтан крови брызнул на мужчину, которого она пыталась оттащить в сторону, и спустя секунду тот разразился оглушительным криком.       — Довольно! — закричала во всё горло Михримах и указала на толпу. — Убить их! Убить их всех! Убить предателей!       Оздемир был явно не в себе. Он всё ещё чувствовал, как из его драгоценного тела выливалась кровь, и от этого его мутило, вокруг всё кружилось. Выбросив аркебузу в сторону, он начал шататься из стороны в сторону, пока рядом не оказались его преданные охотники и не поддержали господина.       — Вы слышали приказ нашей святой госпожи! — раздался воодушевляющий рёв сопровождающего Михримах охотника. Отступив от своей госпожи на шаг, он поднял кверху ствол аркебузы и тотчас выстрелил в толпу. — Казнить предателей! Огонь!       Бостанджи, бывшие на стороне Оздемира, окаменели от ужаса, услышав приказ своей святой луноликой госпожи. Руки, державшие ятаганы, задрожали, и солдаты начали шептаться между собой, испуганные таким чудовищно жестоким приказом. Но охотники, казалось, только и ждали такого приказа. И они были вооружены лучше.       Но у многих людей будто открылись глаза. Вот оно — насилие. Вон он — источник крови. В этих сумасшедших глазах.       Спустя несколько минут площадь у ворот Топкапы превратилась в поле битвы. Свист пуль заглушали только истошные вопли матерей, что своими телами прикрывали детей. Люди разбежались врассыпную кто куда, лишь бы скрыться от чудовищ в красных масках.       — Она безумица! — заорали в толпе. — Сумасшедшая ведьма!       — Ведьма! Колдунья! Это она! Она культистка! Она убьёт всех нас!       — Душегубица!       — Колдунья проклятая!       — Падишах защищает её! Он с ней заодно!       — Аллах да покарает тебя, да будешь ты гореть в огне преисподней, нечестивица!       С ужасом на толпу обрушилось осознание, кого они посадили на трон, только когда каждый из них встретился взглядами с Михримах Султан, чьё белоснежное платье испачкалось в крови. Она смотрела на происходящее совершенно пустым взглядом, словно в этот миг видела нечто совершенно другое.       Живи с этим грехом до конца своих дней. С этим запахом крови.       Один из капитанов бостанджи обернулся против охотников, подняв свой щит и набросившись с мечом на охотника. Осознав, на чьей стороне они боролись, один за другим против охотников начали восставать и другие воины. К ним начали присоединяться и воины Баязида и Ибрагима, доселе скрывавшиеся в толпе или домах около площади напротив Топкапы.       — Ходжа-бей! Мы с вами!       — Они убили нашего Повелителя! — рычали бостанджи, встречая оживлённую поддержку со стороны укрывшихся горожан и тех, кто ещё пытался сопротивляться натиску охотников. — Убийцы и мучители — вот они! Те, кто пролили реки крови! Михримах Султан — ведьма, и муж её — культист!       — Госпожа, вам действительно лучше скорее уходить, мы сопроводим вас во дворец, — зашипели возбуждённо авджи, подталкивая султаншу к её карете. — Здесь вам угрожает опасность от этих предателей...       — Пойдём, — безмятежно согласилась султанша, последовав за своим охранением во дворец.       Когда Врата Счастья Топкапы позади неё закрылись, в ушах как будто зазвенело, и она зажмурилась, схватившись за голову. Подле неё тотчас показался Раймунд, поддержавший госпожу и незамедлительно получивший от неё по руке за наглость.       — Для женщины, устроившей бойню, вы выглядите вполне неплохо, мадам, — с мягкой хищностью ухмыльнулся он.       — Любая иная война под его началом унесла бы в тысячу раз больше жизней, — холодно отрезала Михримах. — Иногда, чтобы наступил мир, нужно принести что-то в жертву.