Демоны порока

ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ

ПОКОИ ВАЛИДЕ СУЛТАН

      Во сне Хюррем постоянно видела странного юношу в лохмотьях с низко надвинутым на лицо капюшоном. Она прогуливалась по саду и каждый раз видела его, пытающегося проникнуть во дворец. Бродяга громко звал её по имени и отчаянно требовал встречи. Стражники грубо отваживали попрошайку от дворцовых ворот, но он всякий раз возвращался, мёртвой хваткой вцеплялся в решётки и дёргал их на себя, будто пытаясь сломать.       Каждый день она проходила мимо и видела этого попрошайку. Он не был похож на сумасшедшего, но ноги Хюррем постоянно уводили её прочь, словно не в силах она была глядеть на этого настырного типа. Ещё и облачность нагоняла мрака и тумана на дворцовый сад.       И лишь единожды солнце выглянуло из-за туч, когда она решилась подойди к воротам и всё же спросить, чего попрошайке надо было, если не милостыни. Величавой походкой Хюррем Султан приблизилась к воротам дворца и взмахом руки показала расступиться от незнакомца. Применять насилие к дервишу было кощунственно, на человека могло лечь проклятие, поэтому в конце концов она решила внять этому таинственному знаку свыше. Хюррем Султан протянула ему мешочек с золотом и спросила: "Чего ты хочешь, дервиш? Что за нужда привела тебя сюда?"       Попрошайка поднял на неё глаза, и робкие лучи солнца упали на его лицо. Хюррем почувствовала, как сердце её сжалось от невыносимой печали, стоило ей углядеть эти черты, но причину она не могла понять. Линии глаз, губ и скул будто расплывались, стоило ей начать вглядываться в них.       От его присутствия ей захотелось заплакать и закричать от непонятной радости одновременно.       Хюррем протянула к нему руку с золотой монетой, но почему-то застыла. Бостанджи окружили её неприступной стеной и схватили рыжего дервиша. На мгновение она замешкалась, но уже через секунду громко приказала всем стражам расступиться и пропустить её к бродяге. Бостанджи стали как будто выше, заслонив собой небо, встали плотнее друг к другу и всё ещё игнорировали её приказы. Она начала расталкивать их руками, и тела стражников показались ей каменными. А затем до ушей её донёсся его крик, и султанша оцепенела. Ей показалось чрезвычайно важным дотянуться до дервиша, прежде чем ему причинят боль.       В нос резко ударил запах тухлых яиц, и омерзительная вонь грубо вырвала её из лап сна. Хюррем подскочила на постели и не смогла сразу сфокусировать на чём-то взгляд из-за плотной пелены слёз. В голове всё звенело, будто ей в череп вложили десятки стеклянных осколков. Откашлявшись, она помотала головой и приложила ладонь ко лбу, пытаясь сбросить с себя остатки кошмара.       — Госпожа... — шепнул кто-то у неё над ухом. — Госпожа, как вы себя чувствуете?       Это был голос Фахрие-калфы, её самой преданной служанки. Вытаращив на неё глаза, Хюррем разглядела в её руках коробочку с нюхательными солями. Выглядела Фахрие встревоженной, но, по крайней мере, живой и здоровой.       — Фахрие... — пробормотала Хюррем, поглаживая лоб. — Что случилось?       — Вы нас очень напугали, госпожа. Так резко потеряли сознание, проходя по ташлыку...       Перед глазами комната всё ещё плыла, и ей трудно было на чём-то сфокусироваться.       — Где я?       — Госпожа, вы в своих покоях.       Хюррем огляделась. Это и впрямь были её даире, сомнений не было. Взглянув на свои руки, она не разглядела ни царапин, ни ссадин, ни лиловых синяков, к виду которых уже привыкла. Она была совершенно здорова, одета в тёплую сорочку, укутана в плотное одеяло. Она была в безопасности. У себя дома, в своём дворце. Ей даже дышалось легче, в отличие от последних дней, когда она всё чаще на своём носовом платке видела капли крови.       — Как такое возможно... Я сплю? — Хюррем ощупала своё лицо, и прикосновения были вполне реальными. Потерянный взгляд султанши вперился в Фахрие. — Где Оздемир? А Мехмед?       Брови калфы сдвинулись в выражении ещё большей обеспокоенности.       — Госпожа...       Стук в двери прервал её вопрос. В покоях Валиде Султан показалось трое детей, совершенно ей не знакомых. Им было всем не больше десяти-двенадцати лет. Встав напротив постели султанши, они учтиво поклонились ей и принялись наперебой выказывать ей своё беспокойство, отдыхиваясь от бега.       — Валиде! Как вы себя чувствуете? — спросил рыжеволосый юноша.       — Валиде, мы очень волновались за вас! Сразу прибежали, как услышали, что вы проснулись, — закивала султанша с золотыми, как солнце, волосами. — Как вы? Что-нибудь болит? Когда вы поправитесь?       Сердце Хюррем ёкнуло, когда она увидела в чертах солнцеволосой султанши что-то знакомое. Что-то, до боли напоминавшее ей родную дочь. Только у Михримах глаза походили на глубокую и опасную морскую бездну, а у этой крохи они были голубые и почти прозрачные.       Хюррем недоумённо разглядывала детей несколько минут, пока те терпеливо ждали ответа. Единственный мальчик, который не заговорил, смотрел на неё из-под густых чёрных бровей и такой же густой чёлки. Выглядел он самым хмурым и неприветливым из троицы, впрочем, взгляд выдавал искреннее переживание.       На её губах горел единственный вопрос, который она едва слышно озвучила:       — Кто вы?       Золотоволосая девочка ахнула, приложив ладошки к щекам.       — Ах, Валиде! Валиде, вам всё ещё нездоровится?       — Госпожа, Валиде Султан ещё слаба, она долгое время не приходила в сознание, — мягко объяснила Фахрие-калфа.       — Валиде настолько слаба, что не может вспомнить собственных внуков, хатун? — угрюмо пробурчал черноволосый мальчик, скосив на неё такие же холодно-голубые глаза, как у девочки рядом. Он был явно более властным и резким, чем другие дети. — Ты что-то от нас скрываешь? Валиде ударилась головой и лишилась памяти?       — Ой, что же делать? Что теперь делать? — Глаза маленькой султанши наполнились слезами. Она робко забралась на постель и подползла к бабушке. — Валиде, вы совсем нас не помните?       — Алирухсар, не лезь к бабушке. Она ещё нездорова, — сухо бросил черноволосый мальчик.       К бабушке. Хюррем на мгновение поражённо задохнулась и попробовала покрутить эту мысль в голове разок-другой, чтобы что-то в ней отозвалось на это. Тишина. Это невозможно. Она помнила только одного внука, рождённого Нурбану от Баязида. Который родился на её руках. И которого вырвали из них и бросили в самую бездну, к тем чудовищам-культистам...       Увидев, как лицо бабушки стремительно бледнеет, Рухсар встревоженно взяла холодную руку Хюррем в свою.       — Бабушка, это же мы! — с надеждой пролепетала девочка. — Я — Алирухсар, а это — Матео и Аладдин! Мы ваши внуки... неужели вы совсем нас не помните?       На глаза поневоле навернулись слёзы, когда она услышала знакомое имя. Глаза тотчас вонзились в веснушчатое лицо шехзаде. Рыжий мальчишка и был Матео. Её подросший исстрадавшийся внук-львёнок. Он вернулся, ангелы смиловались над ними и вернули её внука домой, хоть ей было неизвестно как.       Но он был жив. И он был дома. Валиде Султан во все глаза уставилась на Матео, который топтался на месте, с интересом разглядывая бабушку. Это был разрез глаз Нурбану, носик Нурбану, ясно-голубые глаза, как у Сулеймана, а волосы...       Огненно-рыжие волны. Они достались ему от неё? У Баязида были бронзовые локоны, на солнце отливавшие медным оттенком, как и у Михримах. А у Нурбану волосы были цвета воронова крыла. Такой яркий оттенок был только у неё самой.       Матео... "Подаренный Богом". Возвращённый ангелами. Интересно, когда он вернулся во дворец, дали ли ему другое имя, мусульманское? Вряд ли муфтии были довольны шехзаде с еврейским именем, ещё и так походившем на итальянское. Наверняка официально к нему обращались "шехзаде Мурад Хазретлери". Она не могла вспомнить, почему именно этим именем Нурбану и Баязид хотели назвать дитя. Она точно помнила, что слышала о важности выбора именно этого имени, но не могла воспроизвести в памяти нужный эпизод.       Иблисово проклятье... Она не помнила родных внуков. Если в её воспоминаниях горели только картины из далёкого прошлого, когда в империи бушевала война, то сколько же лет выпало из её жизни? Теперь у неё было сразу трое внуков, уже довольно взрослых.       Хюррем натянула на лицо виноватую улыбку и пожала ладошку внучки. Она показалась ей горячей, как раскалённая лава, но всё ещё нежной, какой когда-то была кожа Михримах. Алирухсар была словно уменьшенной копией её дочери, только ещё более яркой. Михримах была Луноликой султаншей, а Рухсар была похожа на крошечное солнце. В груди Хюррем разлилось вязкое тепло от этих мыслей. Тревога постепенно отпускала её грудь.       — Помню, конечно, дорогая. Как иначе? — Хюррем провела пальцами по тыльной стороне ладони внучки и демонстративно помассировала висок. — Видимо, я ударилась головой при падении. Но всё будет хорошо, не тревожься.       Солнечного цвета волосы взметнулись и едва не шлёпнули Валиде Султан по щекам от того, как быстро развернулась голова девочки.       — Я же говорила, Аладдин! Говорила, что после падения с ней всё будет в порядке! А ты говорил, что всё будет плохо! Ты не верил! — Алирухсар вонзилась смеющимся взглядом в своего брата и показала на него пальцем. — Теперь ты должен мне желание!       — Я не спорил с тобой на здоровье бабушки, Рухсар, в такой ситуации это дико, — сухо отозвался Аладдин, скрестив руки на груди. — В толк не могу взять, как ты можешь быть такой легкомысленной. Разве у тебя есть поводы смеяться?       Рухсар обиженно фыркнула, и по коже Хюррем прошлись мурашки.       — Валиде, а вы скоро поправитесь? — робко спросил рыжеволосый Матео. — Завтра же будет "тот самый день", и мы всегда проводим его вне дворца... Неужели в этом году мы нарушим традицию?       На лицах Рухсар и Матео застыла маска испуга, и Хюррем непонимающе сдвинула брови, не определив причину такой резкой хмурости.       — Нет, Матео, нельзя так, нельзя, — помотала головой девочка. — Горе это навлечёт на нас, если мы здесь останемся. Все это знают. И ты знаешь. Каждый год в этот день дворец погружается в тишину и скорбь, а все мы должны его покинуть. Иначе… Иначе сам знаешь. Она придёт. Я слышала, что ее видели в окнах.       — Вы слишком суеверны, а это грешно, — колюче усмехнулся Аладдин, покачав головой. — Как можно верить в эту ересь? Все без исключения души после смерти отправляются с Азраилом на Суд, а затем отправляются в Джаннат или в Джаханнам. Никаких исключений.       — Говоришь, что не веришь суевериям, но почему-то всегда с нами уезжаешь. Значит, в глубине души веришь!       Аладдин закатил глаза.       — Я еду с тобой только потому, что должен тебя успокаивать. Мы одного возраста, но ты до сих пор безумно пуглива, как младенец, Рухсар.       Хюррем удивлённо подняла брови: Аладдин и Алирухсар до этой минуты не казались ей вышедшими из одной утробы. Рухсар, похожая на солнце своими волосами, отливающими чистым золотом, и открытым взглядом, была полной противоположностью хмурого черноволосого Аладдина, которого, казалось, поцеловала сама ночь. Это были знаки Всевышнего?       На лице Алирухсар проступила странная тень, и Хюррем увидела, как от лица внучки отхлынула кровь. Она будто и впрямь чего-то боялась, причём сильно.       — Но валиде с Повелителем тоже уезжают... Они тоже боятся. Или они тоже маленькие и пугливые? — спросила она дрогнувшим голосом, сжав кулачки.       — Отец уезжает отсюда по другой причине, и она никак не связана с призраком... ты сама знаешь кого.       — О чём вы говорите, дети? — насторожилась Хюррем, приподнимаясь на постели. — Какой ещё призрак?       Фахрие бросила встревоженный взгляд на свою госпожу, а затем на нянечку, которая и привела наследников в покои Валиде.       — Нурия-хатун, уведи наших султаншу и наследников в детскую. Уже довольно поздно.       — Валиде, выздоравливайте поскорее! Мы будем вас ждать, никому нельзя оставаться во дворце в День Скорби и Безмолвия... — Алирухсар поцеловала тыльную сторону ладони бабушки в знак уважения и, улыбнувшись ей, сползла с постели. Взяв за руку брата Матео, она бросила обиженный взгляд на близнеца и последовала за нянечкой.       Хюррем поймала на себе тяжёлый взгляд Аладдина и повернулась к внуку. Черноволосый шехзаде подошёл к кровати бабушки со стороны, где стояла Фахрие, и, оперевшись на деревянный бортик, наклонился к ней. Хюррем инстинктивно протянула ему руку, ожидая, что тот хотел уважительно попрощаться, как сестра минутой ранее. Шехзаде поджал губы, окружил её кисть длинными прохладными пальцами и приблизился, но вместо ожидаемого поцелуя султанша почувствовала вибрацию от шёпота.       — Не ходите туда, бабушка. Вас снова попытаются убить. — Увидев поражённо округлившиеся глаза, Аладдин выдавил сквозь зубы с совершенно недетской серьёзностью. — Они хотят смерти моего отца и моей валиде. Они хотят убить вас, чтобы достать и его.       Сердце Хюррем замерло и оглушительно ударилось о рёбра. По всему телу пробежался холодок. Она уставилась на ребёнка в ужасе, даже приоткрыла рот, но не успела что-то членораздельное выдавить из себя, как Аладдин отстранился и быстрым шагом вышел прочь из покоев. Фахрие проводила его напряжённым взглядом и протянула султанше тёплый чай.       — Валиде, вы правда ничего не помните?       — В голове словно туман... Я помню Матео, он так похож на меня. Настоящий огненный лев, как его отец. А близнецы?       Фахрие смущённо прочистила горло.       — Госпожа, Алирухсар Султан и шехзаде Аладдин — дети Повелителя и Турхан Султан.       — Турхан... Надя-хатун. Да, припоминаю, — кивнула Хюррем, заметно успокоившись. — Хатун была беременна во время войны... Получается, она подарила Династии двух наследников? За столько лет?       — Именно так, госпожа.       — С Надей-хатун что-то не так? Она не может больше родить?       — Нет, госпожа. Наш Повелитель не выражает намерения больше иметь детей.       Лицо Хюррем вытянулось, горло её сжалось.       — Как это понимать? Что случилось с моим львом?       Голова Фахрие поникла, и она помотала ей.       — Не могу знать, госпожа... Причина известна только Повелителю и Турхан Султан.       — Они в добрых отношениях? Или страсти остыли наконец?       — Я не знаю человека ближе нашему Повелителю, чем Турхан Султан. Не считая, конечно же, вас, госпожа, — добавила поспешно Фахрие, неловко улыбнувшись.       Это новость по-настоящему огорошила Хюррем. Она откинулась спиной на подушки и потрясённо поводила взглядом по покоям. Как такое возможно, чтобы Мехмед, мечтавший с детства о большом количестве наследников, решил остановиться на одном законном сыне?       — Ай, Аллах... — выдохнула Хюррем, помассировав лоб. — Я совсем ничего не помню, Фахрие.       — Я приказала лекарям принести все необходимые снадобья. Яхья-эфенди говорит, что вам понадобится много отдыхать, чтобы восстановиться. Мы уже подготовили в Охотничьем домике всё необходимое для вашего отдыха, госпожа.       Она вспомнила слова Алирухсар о традиционном отъезде из дворца в определённый день в году.       — Так о чём это дети толковали? Какой ещё День Скорби и Безмолвия? И о каком призраке шла речь?       Тревога отступила с лица Фахрие, и она мягко пожала плечами.       — Это всего лишь глупые суеверия, Валиде. Дети любят страшные сказки, а их челеби им в том потакают, чтобы сохранить интерес к учёбе.       — Это настолько страшные сказки, что даже мой сын уезжает из дворца? — выгнула бровь Хюррем Султан. — Я ведь тоже покидаю дворец каждый год, верно?       Фахрие скованно кивнула.       — Я бы не посчитала подобное суеверием, — резонно отметила султанша. — Так с чем связана эта традиция?       — С войной, госпожа, — ответила калфа, грустно опустив глаза. — Десять лет назад в этот день случилась трагедия. С тех пор все обитатели дворца закрывают двери, зашторивают окна, занавешивают зеркала, а затем на сутки покидают дворец. Он остаётся полностью пустым до рассвета следующего дня.       Хюррем сощурилась, почувствовав тупую боль в затылке, и помотала головой, отгоняя непрошенные вопросы. Традиция традицией. Сейчас ей больше всего хотелось увидеть наконец своих детей. Она помнила, что Нурбану была мертва, и память об этом обожгла ей сердце.       — Где сейчас Баязид? — спросила она тихо, но твёрдо.       — Он... — Фахрие замешкалась, отводя взгляд. — Госпожа, с нашим шехзаде всё хорошо, он в отъезде по приказу Повелителя. Не тревожьтесь за него.       — Хорошо... В таком случае где Мехмед и Михримах? — Хюррем покачнулась на постели, предприняв попытку сесть. — Я хочу их увидеть.       — Султанша... — Фахрие запнулась, не зная, как преподнести эту новость своей госпоже. — Повелитель сейчас на Совете Дивана. Он ещё не знает, что вы пришли в себя. Мы ему тотчас сообщим.       — Хорошо. Тогда сперва я увижусь с Михримах. Зови её немедленно. — Хюррем спустила стопы на холодный пол и размяла плечи, затекшие от долгого лежания в одной позе. Не услышав ответа, она подняла вопросительный взгляд на свою калфу. — Чего ты язык проглотила, Фахрие? Позови Михримах.       — Госпожа... — Калфа облизнула губы и смочила горло слюной, подбирая слова. — Михримах Султан... была казнена десять лет назад.       Хюррем почувствовала, как оглохла. Ужас охватил её грудную клетку обжигающе холодным огнём.       — Повелитель лично отдал приказ задушить её, а вскоре... сжечь тело на глазах у народа, требовавшего её голову. Михримах Султан... — Фахрие сглотнула и выдавила из себя ужасную правду: — Она сговорилась с Оздемиром Душегубом и сама оказалась ведьмой. Её казнили сперва как члена Династии, бескровно… Но затем сожгли её тело, чтобы она не возродилась. Но ходят слухи, что её душа продолжает неприкаянно бродить по городу и душить младенцев в колыбелях… — Фахрие сглотнула и поёжилась, чувствуя холодок на спине. — В империи произносить её имя без проклятий не принято.       Воспоминания, как по отмашке, нахлынули на неё дикой смертоносной волной, и комната перед глазами перевернулась. Цвет лица Хюррем стал серым, горло судорожно сжалось, и ей показалось, что её вот-вот стошнит. Фахрие поддержала госпожу, которая собиралась снова потерять сознание.       Она вспомнила её впалые щёки и горящие ненавистью глаза. Прекрасное, чуткое бледное личико её Луноликой дочери внезапно стёрлось из памяти, и на месте этого дивного воспоминания осталась только тощая ведьма, преисполненная ненавистью ко всему живому. Некромантка, поднимающие гниющие трупы из могил. Предательница-ведьма, пытавшаяся убить других её сыновей. Убийца Нурбану.       Михримах была казнена. Её дочь была сожжена за то, что сделала. Это был не кошмарный сон, а настоящая явь. Война была реальной. Боль была оглушительной, и Хюррем захотелось закрыть глаза и умереть прямо сейчас.       — Это про её призрак говорили дети, — шепнула встревоженно Фахрие, качая головой. Её голос постепенно удалялся, превращаясь в эхо. — Простите, госпожа, Аллаха ради... Вы периодически забываете эту трагедию, и нам приходится напоминать о ней. Каждый раз с содроганием... — Фахрие запнулась, увидев, как закатились глаза султанши. — Ах, Всевышний... Девушки! Принесите госпоже воды! И позовите лекарей живее!       Хюррем чувствовала, как падает куда-то в пропасть с головокружительной скоростью. В носу и горле щипало, грудь разрывало от страданий и скорби. Когда в следующий раз она приоткрыла веки, то увидела справа от себя повзрослевшего Аладдина. На его лице живого места не было.       — Бабушка, спасите нас. Вы должны нам помочь.       Она задохнулась криком ужаса, когда увидела руки Аладдина, измазанные в крови. И тут же слева услышала девичий шёпот:       — Валиде... Валиде, прошу вас, спасите нас! — По тонким ладоням, которыми Алирухсар закрывала лицо, текли слёзы.       Хюррем не могла выдавить из себя ни слова, будто ей вырвали язык. Когда раздался оглушительный стук в дверь, она подскочила на постели и вжалась в изголовье. Вдруг рама двери покраснела, задымилась и в конце концов разлетелась в щепки.       На обуглившийся ковёр ступила мужская стопа. В тот же миг ворс взорвался всполохами от его прикосновения. В проёме показался высокий, складный молодой человек с огненно-рыжими волосами, вокруг которых будто плясали языки пламени.       От гари разрывало горло и хотелось откашлять лёгкие, но Хюррем лежала на постели в оцепенении, не в силах шелохнуться. Она не могла оторвать глаз от лица повзрослевшего за несколько минут Матео.       У шехзаде были прекрасные черты лица, которые искажало злобное торжество. Не произнося ни звука, он медленно приближался к постели Хюррем. Он даже не посмотрел на рядом стоявших Алирухсар и Аладдина, которые опустили руки и застыли с опустошёнными лицами, будто из них выпили всю жизнь. Сердце в груди затрепетало, как пойманная в силки птица, и Хюррем быстро задышала, пытаясь сбросить с себя окаменение и спастись. От Матео веяло гибелью.       — ...ма. Мама! — она услышала вдалеке испуганный мужской голос.       Матео поднял руку, растопырив пальцы так, будто мечтал сжать её шею как можно скорее.       Хюррем задохнулась от ужаса.       — Мама! Мама! Проснитесь! — Голос стал удаляться, пока не превратился в далёкое эхо, будто слышимое под толщей воды.       И новый голос вновь грубо вырвал её из лап сна.       — Госпожа, просыпайтесь.       Снова отвратительный запах нюхательных солей. Хюррем точно так же, как минутами ранее, подорвалась на постели и откашлялась, не в силах совладать со спазмом желудка. Затем она сфокусировала зрение и осмотрелась. Это снова были её покои — точно так же, как во сне. Но мрачнее. Вокруг были разбросаны вещи; в стенах были видны трещины, будто после недавнего землетрясения; шторы и ковры были смяты и забрызганы кровью. И ей, в отличие от сна, было очень холодно.       — Аллах, благодарю тебя… — вздохнула Хюррем, радуясь, что это был кошмар.       Тронув своё лицо ледяными пальцами, Хюррем почувствовала влагу. Это были испарина и слёзы. Она плакала во сне, где Михримах казнили. Счастье от понимания, что это был кошмар, тут же сменился ужасом, когда она услышала низкий, бархатный голос:       — Госпожа, мне доложили, что вы совсем отказываетесь есть. Уже который день... как это неразумно с вашей стороны, — участливо покачал головой Оздемир, когда наконец встретился с ней глазами.       Убрав в сторону нюхательные соли, он опустился на постель рядом с ней, отчего Хюррем испуганно отпрянула от него и вжалась в изголовье.       — Мне ведь совсем не нужны ваши страдания. Напротив, ваше доброе здравие — мой главный приоритет... Вы так бледны. Что же вам снилось на этот раз?       Хюррем молча поджала губы и уже привычно отвернулась. Кошмар отступил, и она начала осознавать себя всё лучше. С момента её заточения он уже не в первый раз докучал ей своими жалкими попытками сломать её дух. Оздемир не мог допустить, чтобы Хюррем Султан, мученица в глазах народа, пострадала в его заключении.       — Молчите… — разочарованно кивнул он и со вздохом щёлкнул пальцами. Одна из наложниц поднесла своему господину свёрток. Метин начал медленно его раскрывать. — Ибрагим Паша сказал, что ваше присутствие здесь не остановит его от осады дворца... Кажется, вы ранили его в самое сердце, светлейшая госпожа. Что ж, этот греческий кафир и не заслуживал иной участи после всего, что с вами сделал. Вы отомстили ему изящно, признаться. Сейчас вам больно, понимаю: я не могу не восхищаться вашей силой воли, султанша, однако... Это создаёт для меня некоторые проблемы.       По щеке Хюррем покатилась слеза, но она не отрывала взгляд от точки, на которую пристально глядела. Руки и ноги её были холодными, как лёд, пальцы подрагивали, и она свела их в замке, скрыв под одеялом. Он не должен был видеть, как сильно она боялась.       — Мне совсем не нужно, чтобы Ибрагим Паша решил наступать на дворец. По крайней мере, не сейчас… пока я не получил то, что хочу. Госпожа, вы должны мне помочь. Мы ведь с вами союзники, не так ли? Вы ведь привели мне Кадера, и я сдержал слово.       — Ты убил моего сына... — Её голос сорвался до презрительного, могильно-холодного шёпота. Глаза отказывались смотреть на него. — Я скорее умру, чем помогу тебе ещё раз, валашский пёс.       Тот зацокал языком.       — Вы ничего не знаете, а потому ваши заблуждения простительны. — Мирцеус наклонился корпусом ближе к женщине, будто намеревался раскрыть ей секрет. — Ни султан Мехмед, ни полукровка Надя-хатун, ни уж тем более их дети... они не должны жить. Всё это к лучшему, поверьте мне.       Он осмелился положить руку ей на плечо, и она дерзко стряхнула её.       — Ты безумец... Чудовище, — продолжала шипеть Хюррем, сердито сузив глаза. — Как ты смеешь решать, кому жить, а кому умирать, шакал? Ты измучил десятки детей ради удовольствия, прикрываясь высокими целями!       — Все они стали бы убийцами, насильниками, разбойниками или всеми сразу, госпожа. Как и дети Нади-хатун и Повелителя. Вы не знаете того, чего знаю я. Вы не можете увидеть того, что доступно лишь мне одному... — Оздемир покачал головой с видом сокрушающегося над участью грешников инквизитора. — Вам не следует испытывать скорбь из-за их незавидной участи, госпожа. Все эти дети... очень опасны. Они как медленно накапливающийся яд. Однажды все они обратились бы во зло, поверьте мне. Я лишь предупреждаю эту трагедию. Я обуздываю их внутренних демонов. Это мой дар. Я знаю то, чего не знает никто, и поэтому обречён на вечное клеймо монстра и душегуба. Но я взвалил на себя этот крест и несу его с честью, — он приложил ладонь к сердцу.       Хюррем закрыла глаза, презрительно наморщив нос. Держать эмоции в узде при этом ублюдке было тяжелее всего. Ей хотелось плюнуть ему в лицо, вырвать ему все волосы и разодрать лицо ногтями. Бросить его тело собакам. Такой человек не имел права ходить среди людей.       — Меня не интересует эта империя, ведь её и так вскоре разорвут на части. Всё, что мне нужно, госпожа, это чтобы вы вышли со мной на площадь и сказали правду. Только и всего. Скажите, что Паргалы Ибрагим виновен в вашем заточении у Культа. Скажите, что он — пособник Сандро, отравивший вашу семью. Этого будет достаточно, чтобы сломить сопротивление. И тогда все страдания закончатся…       — Нет, — твёрдо отрезала Хюррем, сжав руки в кулаки. — Я никогда этого не сделаю! Ничего ты от меня не дождёшься, валашский шакал, не надейся. Так что лучше убей меня сейчас или оставь умирать в одиночестве.       Оздемир тяжело вздохнул, показывая, как сильно раздосадован. Раскрыв свёрток из ткани, он задумчиво прошептал:       — Как это печально... Я не понимаю, к чему ваше упрямство, госпожа? Вы остались совсем одна. Почти все ваши дети мертвы. Я надеялся, что в вас всё же взыграет благоразумие. Как же поживает наш шехзаде Джихангир Хазретлери?       Хюррем задохнулась и крепко сжала одеяло в трясущихся пальцах. Она молилась, что её лицо не отразило безумного страха, вонзившегося ей в грудь холодными осколками.       — Я ведь найду его рано или поздно, Хюррем Султан, — тихо пообещал Оздемир, растягивая слова и наслаждаясь страхом бедной женщины перед ним. — Где бы вы его ни спрятали, я приведу его сюда.       — Не старайся понапрасну запугивать меня. Не сотрясай воздух. Поди прочь, — бросила она ледяным тоном, мысленно умоляя голос не дрожать.       Вдруг сведённых на коленях рук Хюррем коснулась плотная ткань — тяжёлая, дорогая, похожая на расшитую золотом парчу. Нехотя она сдвинула зрачки на неё, и лицо её приобрело вопросительное выражение.       — Хм? Что же это? — поднял брови Оздемир. — Вы не узнаете кафтан собственного сына, покойного султана Мехмеда Хазретлери?       Дыхание тотчас спёрло в парализованных от ужаса лёгких. Хюррем с воплем отбросила от себя кафтан и отползла на пятках от изувера рядом с ней. Кафтан Мехмеда был у Оздемира. Она видела на нём следы запёкшейся крови. Она чувствовала от ткани до боли знакомый запах. Он не мог быть мёртв, нет. В голове упрямо билось обещание Михримах: Мехмед был жив.       Пусть её дочь и была предательницей — но на такую ложь она была попросту не способна, нет. Хюррем отказывалась в это верить. Это всё была уловка, чтобы выбить её из колеи, разбить сердце, сломать волю, сделать сговорчивой.       Но в носу против воли защипало, горло сдавило судорогой от ужаса; Хюррем закрыла лицо руками и тихо заплакала.       — Госпожа, не нужно плакать. Вы ведь сами отправили туда своего сына. К чему теперь лить слёзы? — Он наклонился к султанше и коснулся кончиками пальцев её локтя, заставив женщину вздрогнуть от отвращения и вжаться в изголовье кровати. — Мне разбивает сердце ваше состояние. Правда. Не всё так безысходно, как вам кажется.       Оздемир тем временем достал из свёртка ещё одну деталь одежды и протянул ей. Сквозь пальцы султанша увидела обломок кинжала — ту его часть, куда мастера нанесли гравировку с молитвой. Это был её подарок Баязиду в день обрезания. Он всегда носил его с собой и никогда не использовал в бою. Это был талисман и оберег. И сейчас она и на нём увидела следы засохшей крови.       — Да упокоит Аллах душу нашего Повелителя… Но прямо сейчас ещё один ваш сын, шехзаде Баязид, в подземельях, на грани между жизнью и смертью. Там же находятся и охотники, ждущие моего сигнала, чтобы вырвать последний крик из вашего бравого шехзаде... Ведь он совершил недопустимую ошибку, встав на путь бунта. Но его наверняка вразумят ваши мудрые поступки, госпожа. Так что лишь вам сейчас решать, останется ли он в живых или нет. — Со вздохом Оздемир насильно взял её ледяную руку, поцеловал и с гнусной улыбкой направился к выходу из её покоев. — Примите же решение поскорее. Мое терпение не безгранично.       Хюррем пустым взглядом смотрела на окровавленный кафтан, вспоминая жестокую шутку Ибрагима, и её всю затрясло. Когда дверь за Оздемиром закрылась, она зажала себе рот руками и от души разревелась, не сдерживая рвущегося наружу рёва боли. Она боялась даже коснуться этих вещей, предчувствуя, что может лишиться чувств.       Мехмед и Баязид были все ещё живы. Были. Но могли умереть в любой момент. Власть Оздемира была огромна — он, словно кукловод, держал нити к жизням каждого, кто был ей дорог. А ведь еще оставался Джихангир, которого Оздемир несомненно пытался найти, чтобы окончательно свести её с ума. Хюррем не хотелось думать, как он мог измучить его — она даже не представляла этого. Одна только мысль о плачущем в одиночестве Джихангире, забившемся в угол в своём убежище, и о людях Оздемира, которых он отправил к нему, чтобы поглумиться...       Она так широко распахнула налитые кровью и слезами глаза, что подумала на мгновение, что те вылезут из орбит.       Несносное, грязное животное. Чудовище. Тварь, достойная того, чтобы быть любимым творением самого Иблиса. Бездушный монстр. Кровожадный изувер.       Он хотел, чтобы она умерла здесь от ужаса. Чтобы была готова плясать под его дудку, лишь бы не бояться за своих детей. Хюррем впилась пальцами в свои волосы, пытаясь умерить ужас и страх, от которых её всю сотрясало в лихорадке.       Она не собиралась давать ему то, что он хотел. За свою жизнь она уже уяснила, что никогда нельзя поддаваться на шантаж.       В конце концов, она с самого начала предполагала предательство Оздемира. Поэтому подговорила Андрея вызволить маленького Кадера как можно скорее. Ставки были слишком высоки, и просто так сдаться, поддавшись обуревающему страху... означало предать своих детей, которые прямо сейчас отважно сражались там, снаружи, проливая кровь. За государство, за семью, за отца и мать, за лучшее будущее.       Да, валашский дьявол сделал ход, который она не ожидала. Но сущностно это её план не меняло. Она была в плену и собиралась использовать это на благо своих детей. Раз Оздемир опустился до шантажа Хюррем Султан, чтобы использовать её как фигуру в своей шахматной партии, — значило это лишь одно: что-то и в его плане трескалось по швам. Особенно учитывая, что Ибрагим явно путал ему все карты. Возможно, он ожидал, что после случившегося в цитадели Ибрагим коварно бросит всю семью Хюррем Султан, которую так ненавидит, и это окончательно сломит боевой дух горожан.       Нужно было нащупать слабость Оздемира, воспользовавшись тем, что он не видел в Хюррем угрозы из-за её подавленного состояния.       Когда отчаяние спустя некоторое время уступило место злости, это придало ей сил отнять руки от лица, стереть слёзы и через силу сползти с постели, стараясь не глядеть в сторону "подарков" Оздемира. Одевшись, Хюррем вялой походкой вышла из покоев и тотчас наткнулась на стражу. Среди рядовых охотников стоял и капитан, приставленный к ней охранением. Судя по особой мантии и маске, он был одним из приближённых Оздемира.       Хюррем окинула его взглядом, полным отвращения, и гордо подняла подбородок.       — Я хочу увидеть твоего хозяина. Можешь сопроводить меня к нему, кафир проклятый, раз уж это то, зачем тебя ко мне приставили.       Капитан сухо кивнул и двинулся за госпожой. Рядовые уже хотели было последовать за капитаном, но тот остановил их взмахом ладони.       — Оставайтесь здесь, — раздался приказ. — Госпожа захочет поговорить с Повелителем, а он не любит лишних ушей даже подле своих покоев.       Авджи вытянулись по струнке и коротко кивнули, вернувшись к караулу. Хюррем Султан укуталась в шаль и направилась прочь. Спустя несколько поворотов капитан поравнялся с султаншей и, когда они оказались в укромном месте, осторожно опустил плотную чёрную маску.       — Никто тебя не заподозрил? — тихо шепнула ему Хюррем, опасливо озираясь.       — Я много времени провёл с этими монстрами. Знаю их повадки. Они ничего не подозревают, — покачал головой Андрей, встревоженно оглядывая рыжую султаншу. — Как вы, госпожа? Он причинил вам вред?       Хюррем горько покачала головой и спрятала глаза в ладони.       — Он не навредил моему телу, но делает всё, чтобы сломить мой дух. Валашский пёс угрожает мне жизнью моего шехзаде, — надломленным голосом прохрипела султанша, заламывая пальцы. — Оздемир показал мне обломок клинка, который я когда-то подарила Баязиду. Сомнений быть не может... он в подземелье.       Андрей утвердительно кивнул.       — Вчера шехзаде отправился с группой ассасинов за султаном Мехмедом, так что он не блефует, госпожа. Однако… Оздемир — человек дела. Ему проще стереть в порошок всю османскую семью, чем пытаться использовать их как фигуры для размена... Если он шантажирует вас, значит, не всё в его плане идёт гладко.       — Я пришла к тем же выводам, — согласилась Хюррем Султан и недоверчиво прищурилась. — Эти ассасины... можно ли им доверять?       Андрей неопределённо пожал плечами, на лицо его упала тень.       — Мне известно, что в Братстве Ассасинов раскол, который они никогда не переживали до последних событий. Известно, что гроссмейстер ордена, Франсуа Шерали, на стороне Оздемира. Все в Корпусе шепчутся об этом... — Вдруг на лице юноши отразилось призрачное воодушевление. — Однако у него осталось гораздо меньше сторонников после появления вашего сына, госпожа.       На секунду в глазах Хюррем блеснула искорка гордости, и она слабо улыбнулась.       — Мой лев — настоящий лидер. За его искренностью, силой и доблестью не последует только бессовестное чудовище или бесстрашный глупец. Так что если ему удалось перетянуть к себе часть воинов этого безумца, это объясняет растерянность и злобу Оздемира. Ведь фактически он лишился могущественного союзника.       — Также это объясняет, откуда у него обломок клинка вашего сына, — предположил Андрей. — Скорее всего, ассасины столкнулись друг с другом, и им удалось захватить этот трофей. Но я видел шехзаде Баязида — он действительно бравый воин. Уверен, не пропадёт он, госпожа. Да и с ним Лукаш... — Подумав о дяде, Андрей кривовато улыбнулся и пожал плечами. — Он за тех, кого считает своими людьми, без раздумий голову оторвёт. Так что будьте спокойны.       Услышанное не могло полностью утихомирить бурю в её сердце, но слова Андрея вселяли определённую надежду. Совсем ещё зелёный мальчишка ради мести преодолел свою травму после издевательств и насилия Оздемира, надел форму охотника и внедрился в ряды своего мучителя, и это вселяло уверенность в том, что ещё не всё было потеряно. В груди Хюррем расцвела благодарность, и губы её раздвинулись в вымученной улыбке.       — Мне не довелось узнать никого из вас ближе, но... моя совесть замучает меня, если я не скажу этого, ведь мы пришли с одних земель. — Хюррем сипло вздохнула и похлопала по плечу Андрея. — Я благодарю тебя и твою семью за всё, что вы сделали для меня и моих детей, Андрей... Да не оставит вас Бог.       — Да не оставит Он всех нас, госпожа, — уточнил со вздохом предвестник, прикрыв веки. — Я так хочу вернуться домой... забыть весь этот кошмар, словно и не было его никогда. Хочу, чтобы моя семья снова воссоединилась. Живая и здоровая. Я готов на всё ради этого.       Он говорил об этом с таким трогательным чувством, что в посуровевших чертах снова проступили юношеские черты и внезапно напомнили ей о первой любви. Такой же невинной... и утонувшей в крови.       — Ты напоминаешь мне Лео. Моего жениха с Рутении, — одними уголками губ улыбнулась Хюррем. Андрей вопросительно посмотрел на султаншу, и взгляд её наполнился печалью. — Он давно умер. Я буду молиться Всевышнему, чтобы ваша схожесть закончилась лишь на вашей внешности, а не жертвенности.       На лице юнца проступили красные пятна смущения, и султанша улыбнулась.       — Скажи, есть ли новости о других?       Андрей кивнул, брови его озадаченно нахмурились.       — Я всё так же не могу найти Надьку, — печально ответил он. — Оздемир со злости порубил на куски целую группу янычар, которая занималась поисками её и госпожи Хатидже… Но его слепая жестокость скорее обнадёживает: значит, он не добился цели, не нашёл их. Но ни Надя, ни госпожа Хатидже так и не выбрались на поверхность, иначе мне удалось бы напасть на их след...       Предвестник вопросительно посмотрел на султаншу.       — Но я совсем не могу в толк взять, почему он охотится за Надькой с таким остервенением? Теперь, когда он получил практически всё, что хотел? Султанат, власть?       Хюррем сдвинула брови и покачала головой.       — Оздемир одержим ребёнком в чреве твоей сестры. Так же, как был одержим ребёнком Нурбану... Он говорит, что те дети, которых он держит в темнице цитадели, и ребёнок моего сына прокляты ещё в утробе. Что они не должны жить. Что они порченые.       Хюррем осеклась, увидев, как побледнело лицо младшего брата Нади. Андрей крепко стиснул челюсти, едва сдерживая рвущийся наружу гнев. В блестящих голубых глазах погас огонёк, и они стали как будто мутные. Хюррем протолкнула комок в горле и сдвинула брови на переносье.       — Он сотворил с тобой множество непростительных вещей, — мрачно прошептала султанша. — Но не волнуйся. Аллах всё видит. Он сотрёт его душу в порошок.       — Когда я вспоминаю то, что он делал со мной и другими мальчиками... — Андрей тяжело выдохнул сквозь стиснутые зубы и до хруста сжал руки в кулаки. — У меня кровь в жилах закипает. Я чувствую, что только благодаря этой ненависти я всё ещё могу держать в руках меч. Я не успокоюсь, пока не заставлю его пройти через всё то, что он заставил пройти нас.       — Тебе выдастся шанс, — пообещала Хюррем и снова осмотрелась. — Но прямо сейчас нужно выяснить причины, почему он так боится наступления Ибрагима на дворец. Оздемир тянет время по какой-то определённой причине, и он пользуется мной как щитом. К тому же он хочет, чтобы я выступила на площади и убедила людей отвернуться от Ибрагима.       — Это возымеет эффект, — согласился Андрей. — Сейчас большая часть людей мечется, не зная, кого поддержать: могучего узурпатора, которого ещё вчера звали Спасителем империи, или же опалого Визирь-и-Азама и вашего сына, который вчера исчез из лагеря и подорвал и без того шаткую мораль солдат.       Андрей как-то скованно пожал плечами.       — Из-за того, что вас видели в цитадели с Оздемиром и госпожой Михримах, люди не понимают, на чьей вы стороне. Если из ваших уст подтвердится, что вы поддерживаете узурпатора и тирана... боюсь, это может значительно надломить силы сопротивления.       — Любопытно, как из жади и гяурки я превратилась в мученицу всего за несколько месяцев, — мрачно усмехнулась Хюррем, с тоской посмотрев на обветшалые, грязные стены дворца, разрушенные войной. — Я не могу позволить воинам, поддерживающим моего сына, сложить оружие. Поэтому я стану сопротивляться Оздемиру. Насколько мне хватит сил.       Хюррем сощурилась, облизнув сухие, потрескавшиеся губы. От горечи хотелось плакать, но она держалась ради детей и ради памяти Сулеймана. Взяв себя в руки, она строго посмотрела на Андрея.       — Мы должны действовать быстро, — напряжённо прошептала она. — Ты лучше знаешь это чудовище, так давай рассуждать: почему, по-твоему, Оздемир тянет время? Что ему нужно?       Предвестник вздохнул.       — Я думаю, что он затаился и ожидает исхода сражения между Культом, Братством и султаном Мехмедом. Кто бы ни вышел из подземелий — Сандро, Франсуа Шерали или ваши сыновья, — боюсь, победившая сторона будет слишком ослаблена, и Оздемир обрушится на неё со всей мощью и раздавит.       — Это звучит разумно, — кивнула Хюррем, хотя во взгляде её стояло сомнение. — Но каждый день выжидания стоит огромных ресурсов армии Оздемира. Не говоря о волнениях на границе и восстаниях санджак-беев... — Султанша покачала головой. — Нет, сердце мне подсказывает, что валашский шайтан преследует ещё какую-то цель...       Была ещё одна мысль, которая пчелой жужжала у Хюррем на подкорке. Женщина отвернулась, и Андрей подметил, каким суровым и непоколебимым стало выражение её лица. Когда дело касалось детей, Хюррем Султан становилась похожей на хищницу.       — Это как-то связано с его одержимостью этими... "проклятыми" детьми. Ведь Нурбану была у него в заключении в цитадели некоторое время. Я помню, как она говорила, что он пытался склонить её на свою сторону... Хотел дождаться родов и забрать ребёнка. Возможно... ему нужен мой внук, шехзаде Матео.       Андрей растерянно склонил голову.       — Он ещё совсем кроха. Зачем Оздемиру так многим рисковать ради вашего внука, госпожа?       Хюррем сжала руки в кулаки и с пылающей решимостью посмотрела на предвестника.       — Этого я не знаю. Но мы обязаны это выяснить, Андрей. И потянуть время — как можно больше, чтобы моему сыну его хватило и он вырвал из рук этих демонов свою победу.       Подумав какое-то время, Хюррем тяжело вздохнула и собралась с мыслями. Поманив юношу пальцем, она заставила его наклониться к себе.       — У меня был кое-какой план, который я намеревалась претворить в жизнь с помощью Кадера. Он тебе не понравится, но другого выбора нет.       Андрей напрягся, но весь обратился вслух.       — Что у вас на уме, госпожа? Я помогу вам всем, чем смогу.       Взгляд Хюррем Султан стал холодным, как могила в зимнюю ночь, а губы изогнулись в призрачной улыбке, полной глубоко затаённой ненависти.       — Я сделаю так, что народ Стамбула захочет разорвать валашского выродка на куски. Будто он — воплотившийся Иблис.       — Это будет трудно, госпожа, — поджал губы Андрей. — Оздемир слишком могущественен и харизматичен как лидер, а потому прикладывает много усилий, чтобы его образ в глазах влиятельной части горожан был приближен к образу Спасителя.       Губы Андрея презрительно изогнулись, словно в глотке его встала желчь.       — Вы не представляете, какое влияние он оказывает на людей, госпожа... Капитаны — приближённые Оздемира — это ведь те самые юноши, вышедшие из подземелий, которые вы выдели. Они готовы умереть и убить за своего хозяина, несмотря на всё насилие, что он над ними совершал. И всё потому, что они верят в его непогрешимость, избранность и святость. Они верят, что их страдания — необходимая жертва, приносимая Спасителю. В городе, несмотря на казни, устроенные госпожой Михримах, внушительная часть людей поддерживает Оздемира и считает, что прямо сейчас в Османской империи совершается Страшный суд Аллаха. И эта вера крепче, чем может показаться. Война сильно травмировала людей, госпожа.       — Чем более святым считают человека, тем проще превратить его из ангела в шайтана, — возразила Хюррем и строго посмотрела на юношу. — Я знаю, что делаю, Андрей. Найди способ, чтобы безопасно передать Ибрагиму Паше письмо, которое я напишу. Затем ты разыщешь одного человека и передаешь ему другое письмо, а с ним — тяжёлую суму с золотом. Я скажу тебе, где её найти.       — Конечно, я всё сделаю, госпожа Хюррем, — кивнул Андрей, недоумённо выгнув бровь. — Но что за план, который мне, по вашим словам, не понравится?       Хюррем вздохнула, не отрывая взгляда от юноши.       — Я хочу выяснить, что задумал Оздемир. И ты мне в том поможешь. А затем, когда он проглотит мою наживку... ты сделаешь ещё кое-что. По первому моему слову. Не сопротивляясь.       Её тон почему-то не на шутку испугал предвестника. Андрей протолкнул комок в горле, подавляя желание начать расспрашивать властную султаншу, но тяжёлый взгляд Хюррем урезонил его и вынудил неохотно кивнуть.

ПОДЗЕМЕЛЬЯ ИНШАЛОСТА

СТАРАЯ ПЫТОЧНАЯ

      Вокруг него коршунами петляли десятки далёких голосов. Тело всё ещё ощущалось ватным, хотя сознание прояснялось с каждой секундой всё чётче.       Почему? Что случилось? Где я? Пытаясь нащупать в воспоминаниях ответы на эти вопросы, Баязид еле разлепил свинцовые веки. Мир вокруг был мыльным и тёмным — и никак не становился резче.       Внутрь него ворвались странные ощущения, будто кошки скреблись по его грудной клетке острыми когтями. Было тяжело вздохнуть. Казалось, будто мир всё сильнее сжимался вокруг него. Запястья болели, и Баязид понял причину, почему едва чувствовал конечности: он был привязан кандалами к цепям на потолке.       Почему-то он вспомнил детство. Вспомнил, как отец-Повелитель приказывал запирать его в тёмных комнатах, чтобы пресечь пререкания и капризы младшего сына. Вспомнив об этом, Баязид почувствовал, как холодное железо начало сжиматься вокруг него всё сильнее. Он ничего не видел перед собой и ощущал нарастающую в груди панику. Больше всего он ненавидел темноту и сжимающиеся вокруг стены.       Глаза почти ничего не видели, но вокруг смердело кровью, сыростью и отвратительным запахом палёной плоти. Среди тёмных пятен шехзаде разглядел и прутья решётки — он находился в железной клетке.       "Почему так темно?" — сразу же подумал Баязид. "Почему так невыносимо темно?"       Он зажмурился и застонал от оглушительного скрежета, будто кто-то провёл железной вилкой по тарелке прямо у него над ухом, а после клетка со всей дури рухнула вниз вместе с Баязидом, который по инерции врезался головой в верхнюю часть клетки. В глазах взорвались искры, по виску шехзаде потекла кровь, и он тихо простонал проклятье.       — Как ты себя чувствуешь, мальчик мой?       В размытом мире вдруг заплясали размытые пятна света — видимо, у его клетки встало несколько человек с факелами. Но почему зрение всё ещё не фокусировалось? Ведь глаза были одним из главных орудий ассасина. Слепым он был почти беззащитен и бесполезен. Нет, наверняка был выход, наверняка... это временная мера, он просто не отошёл от сыворотки.       Но тело всё ещё ужасно потряхивало, и эту дрожь невозможно было остановить.       Руки Франсуа Шерали, которые через прутья прикоснулись к его лицу, были омерзительно гладкими, словно он мазался теми дорогущими кремами, которыми пользовались женщины. И несло от него тем же смердящим сладким парфюмом. Баязид неприязненно дёрнулся, постаравшись сбросить с себя руку Мастера, но тот лишь сильнее сжал подбородок принца.       — Ах... — вздохнул с горечью Шерали. — Как это печально... Если бы ты не преступил наше Кредо, мой дорогой мальчик, всё могло бы быть совершенно иначе. Твоему брату не пришлось бы умирать за твою ошибку, да и война могла бы закончиться гораздо раньше. К тому же, моё Братство не оказалось бы в столь плачевном состоянии. Ты расколол мою семью на две части, Баязид. Ты порвал наше единство в клочья и подверг смертельной опасности... Скажи же мне, мой мальчик: как будешь ты расплачиваться за это?       — Убери от меня свои руки, выродок... — процедил сквозь зубы Баязид и от души плюнул в лицо Шерали. — Ты убил моего брата!       — Разве ты уже забыл? Это на твоих руках его кровь. Можешь бежать от этой правды сколь угодно долго, мой мальчик, но она рано или поздно настигнет тебя.       — Это тебя настигнет та же участь, что и Селима, — процедил Баязид, морщась от тщетных попыток избавиться от кандалов. — Как только я освобожусь отсюда...       Франсуа со вздохом отстранился и, вытащив из своего рукава белоснежный платок, изящно вытер лицо и выбросил кусок ткани на землю. Убрав руки за спину, он огляделся.       — Знаешь, что это за место? Пыточная древнего Культа — того, которому служили наши далёкие предшественники. Одновременно это было местом, которое называли лечебницей. Прислушайся, мой мальчик, и скажи, что ты слышишь.       В пещере воцарилось тяжёлое молчание, и Баязид поневоле исполнил желание Мастера. Сыворотка во много раз обострила его слух и обоняние, и ощущения ворвались в него внезапно, болезненно, заставив задрожать ещё сильнее: он услышал странные голоса, похожие на всхлипы и стоны детей, отдававшиеся эхом, но близким, будто вокруг него летали призраки и шептали ему на ухо. Было темно и сыро — холодная влага щипала кожу и пробирала до костей. В воздухе витал запах тлена, мучений и смерти, хотя до этого дня Баязид был уверен, что так пахнет только поле горячей битвы с неверными.       Как оказалось, смерть везде пахла одинаково омерзительно.       — Задумывался ли ты, почему наши предшественники служили древнему Культу? — вкрадчиво спросил Мастер, будто они сидели на уроке истории. — Они не только терзали души тех, на кого им указывали покровители, но и занимались удивительными исследованиями, далеко выходящими за рамки науки любого времени... как и любой морали. Владыки старой империи и даже члены Папской курии отправляли сюда тех, кто был неугоден, но кого они не могли убить. Культ ломал их волю, разрывал в клочья рассудок. Но не только. Сюда попадали неугодные бастарды; младенцы, рождённые слабыми и болезненными; беспризорные дети. Все они были подопытными кроликами. Каждая жертва усиливала колдовство чернокнижника, но ты, возможно, думаешь, что со смертью всё заканчивалось? Знал ли ты, мой мальчик... Вернее, говорила ли тебе ta précieuse petite sœur, что ждёт душу человека, которого тронуло чьё-то грязное колдовство? Dans n'importe quelle forme?       Ответом Мастеру Братства послужили только хриплые стоны Баязида, смешанные с проклятиями, и звон цепей, которые он пытался сорвать.       — Не знаешь? C'est inattendu... — Он приложил указательный палец к подбородку, выпятив мизинец, украшенный перстнем. — Твоя сестра ведь ведьма... Как же тебе не знать? Души тех, кого коснулось даже случайное проклятие, навсегда лишаются шанса попасть в ад или рай... Оно вечно скитаются в пустоте, где нет запахов, нет звуков, нет света, нет удовольствий, нет страданий. Где нет смысла и будущего. Вот кто такие чернокнижники, мальчик мой. Ты защищал свою сестру, которая теперь издевается над живыми и мёртвыми. Ты защищал венецианскую ведьму, родившую дитя, которое вскоре станет мучителем и извергом. C'est ce que tu veux?       Услышав о ребёнке Нурбану, Баязид поднял свирепый невидящий взгляд на Мастера.       — Да что ты, чёрт тебя дери, несёшь? Это мой племянник, невинное дитя!       Мастер насмешливо рассмеялся, покачав головой.       — Ты многого не знаешь, мой мальчик... Ты слеп. Все, кого коснулась грязная рука Колдовства, прокляты. И те, что были прокляты в утробе, лишены собственной воли... они обречены служить ему. Твой крошечный племянник станет зверем, лишённым милосердия. Такова судьба всех, кого касается Тьма. Взгляни на собственную сестру и признайся: могла ли она так измениться, не коснись её чистой души этот вечно голодный зверь Мола Фис?       Всё тело Баязида сотрясало от едва сдерживаемой ненависти: всё, что ему хотелось, это вгрызться в глотку тому, кто обманным путём заставил его пролить кровь собственного брата и теперь порочил имя невинного младенца — последнего, что осталось от Селима.       — Не смей говорить о моей сестре...       Франсуа Шерали опустился на одно колено перед Баязидом, коснувшись ладонью его плеча.       — Это она отдала венецианку в руки Оздемира ради собственной шкуры. Если бы этого не случилось, ты бы не поднял руку на своего собрата из Братства и не лишился частицы себя, своего кровного брата Селима. Это всё козни твоей сестры, мой мальчик... Но ты и сам это чувствуешь, не так ли? Твоя совесть шепчет тебе эту истину. И ты сделаешь то, что нужно, когда придёт время. — Голос Шерали стал обманчиво мягким, и он по-отечески потрепал шехзаде по плечу. — Я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя, мой мальчик.       Баязид помотал головой, губы его задрожали в презрении. Полный убийственной мглы взгляд врезался в лицо Мастера Братства.       — Ты... говоришь мне погубить мою сестру? — прохрипел он. — Ты убил моего брата, а теперь хочешь... обвинить во всём Михримах? Ты просто сумасшедший старик! Будь проклят тот день, когда я решил довериться тебе! Я не успокоюсь даже тогда, когда выпущу тебе всю кровь!       — Так же, как ты выпустил её своему родному брату, запутавшись в злокозненной паутине твоей сестры?       Франсуа благоразумно успел отскочить от клетки тогда, когда Баязид бросился на него вперёд, словно раненый волк, желающий загрызть хорька.       — Неужели эти колдуны отравили и тебя, мой мальчик? Я боюсь пускать в голову эту мысль, но ты склоняешь меня к решению, которое разобьёт мне сердце, — огорчённо вздохнул Шерали. — Прошу, не вынуждай меня.       — Что ты несёшь?       Хитрые глаза француза сузились, и голос его наполнился загадочностью.       — Тот вред, что ты нанёс нашему Братству, необратим, как и невозможно стереть то, как часто ты преступал Кредо. Единственный исход для тебя — это казнь, Баязид. И я делаю всё, чтобы спасти тебя от этой участи, но ты продолжаешь сопротивляться, продолжаешь... быть слепым.       Где носило Нелассара? Баязид поневоле принюхался, и в нос ему ударил запах ржавчины: если слова Шерали были верны, то клетки культистской пыточной были очень старыми, а цепи — не очень крепкими.       — Кредо? Кредо, говоришь... — дрожа от ярости, едко протянул Баязид. — О Кредо разглагольствует предатель, уничтоживший то, что было священно для Братства, — Трибунал Десяти! Ты убил их, потому что они не позволили тебе поставить под удар весь орден ради личной мести, да, "Мастер"?       Баязид вибрацией на коже почувствовал, как по пыточной прошлись тихие-тихие шепотки. Кажется, об убийстве гроссмейстеров крупнейших Братств Европы уже было давно известно. Но собственного Мастера, разумеется, преданные ассасины не могли подозревать. Или не хотели.       — Баязид, чтобы говорить такое, нужно быть либо безумцем, либо человеком, имеющим доказательства, — выразительно поднял брови Мастер, элегантно положив ладони на предплечья. — Есть ли они у тебя или...       Увидев, как шехзаде перед ним тихо прыснул, Шерали замер с открытым ртом и сурово насупил брови. Подёрнутые белёсой поволокой глаза снова воззрились на Мастера, и Баязид задрожал, но в этот раз не от ярости, а от смеха. Запрокинув голову, принц раскатисто рассмеялся, с каким-то странным надрывом, отсвечивающим безумием.       — Меня хочешь обвинить, вот оно как? — он сощурился, после чего чуть приподнялся на коленях и развернулся так, чтобы из-за плаща показался мешок, который он пристегнул за спиной. — Покажи всем это, если не боишься.       Шерали невозмутимо улыбнулся и дал отмашку нескольким ассасинам войти в клетку, чтобы забрать у Баязида мешок. Когда ткань разорвалась, звон разбивающихся клинков взорвал тишину, ослепив присутствующих отблесками десятка лезвий.       — Баязид... — с придыханием произнёс Шерали, поймав на себе десятки взглядов, и с ужасом посмотрел на Указательного пальца. — Поверить не могу. Что же ты натворил? Это ты погубил Трибунал Десяти? Ты погубил неприкасаемых гроссмейстеров Братств, на которых зиждилась стабильность нашего ордена и наша безопасность?       Баязид замер, задохнувшись возмущения.       — Ты сошёл с ума? Как у тебя хватает наглости обвинять меня в этом? Ты убил Трибунал Десяти тогда, когда я даже...       — Какая трагедия, — выдохнул огорчённо Мастер, поднимая один из клинков, чтобы рассмотреть его. Повернувшись к своим собратьям, он грустно улыбнулся. — Значит, слова о том, что кто-то из наших братьев обернётся против нас и прольёт кровь старейшин, были правдивы. Это были пророческие слова... я должен был отнестись к этому серьёзнее.       — Что? — недоумённо дёрнул головой Баязид.       — Я верил, что этого не случится... Но, видимо, ничто не может быть столь же страшно, сколь человеческие страсти, — тяжело вздохнул Шерали. — Месть настолько ослепила глаза нашего брата, что сперва он погубил одного из нас, затем выдал тайну нашего ордена своей семье, а теперь признаётся в убийстве Трибунала Десяти. Но сверх того: он хотел использовать это как повод, чтобы окончательно рассорить нас.       Сердце Баязида рухнуло. Проклятая французская крыса разыгрывала спектакль. Справедливость ассасинам была неинтересна с самого начала.       — Мастер... — один из ассасинов, не пожелавший открывать своего лица, осторожно обратился к лидеру. — Разве можно в такой короткий срок собрать всех гроссмейстеров в одном месте и убить? Баязид, в конце концов, ещё слишком юн и неопытен.       Франсуа задумчиво поставил локоть правой руки на левую ладонь и погладил подбородок.       — Что ты хочешь этим сказать, дорогой Альфред? — На лице Мастера отразился вызов. — Не думаешь ли ты, что кто-то мог помочь ему в этом предательстве?       — Судя по известиям, которые мы получили несколько дней назад, десять гроссмейстеров пропали одновременно, и тела их были найдены совсем недавно в соборе Сен-Пьер, — продолжал Альфред, понизив голос до холодного шёпота. — И все они были отравлены, Мастер. Разве такие совпадения возможны?       Шерали медленно подошёл к своему собрату.       — Альфред, это резонное замечание, — похвалил он. — Я понимаю твою озабоченность этим вопросом, но вина Баязида очевидна всем. Он решил внести смуту в наше Братство, захотел отомстить. Его мотивы понятны. И помочь ему мог любой из тех, кто предал нас. Откуда у него могли оказаться клинки убиенных, если он невинен?       — Действительно, откуда? — хмыкнул издевательски Баязид. — Может, от твоего подельника, Раймунда Донморанси? Или, точнее сказать, Дэгейра, Среднего пальца Руки? Это ведь с его помощью ты убил их всех.       Когда по толпе ассасинов прошёлся голос, называющий имя Дэгейра, воздух в пещере накалился ещё сильнее. Лицо Франсуа дёрнулось, но он постарался остаться спокойным.       — Дэгейр мёртв, Баязид. И погубила его твоя сестра-ведьма. И она заплатит за его смерть, не сомневайся.       — А ты не знал? Раймунд жив, Мастер, — мрачно рассмеялся Баязид, приоткрыв рот и подняв брови. — Иначе от кого я бы узнал, что гроссмейстеры Братства были убиты полгода назад в Женеве во время тайного собрания, инициатором которого был именно ты? Ты убил их, потому что Мастера не позволили тебе отправиться сюда ради убийства Сандро! Они знали, что это приведёт к вашей гибели, но ты не послушал их — и потому хладнокровно убил!       Баязид мечтал увидеть выражение его лица. Увидеть, как идеальная маска трескается, а под ней проявляется истинное лицо француза. Он хотел увидеть ярость и растерянность больше всего на свете.       Он ведь действительно понятия не имел, что ублюдок Донморанси каким-то образом выжил в том пожаре. Это спутало ему все карты.       — Что молчишь, Мастер?       — Что за нелепая и безвкусная чушь! — Кровь Шерали и впрямь вскипела. Он молниеносно вытащил из ножен меч и направил его на клетку Баязида. — Несносный лживый мальчишка...       — Я ещё даже не закончил, — елейно заметил шехзаде, поднимая ещё выше уголок губ. — Эй, Альфред! Расскажешь им об ещё одной улике, которая была найдена в соборе?       Шерали крепко стиснул челюсти и внимательно посмотрел на Альфреда. Тот распрямил плечи, помешкав какое-то время и озвучил то, от чего у Мастера поражённо опустились брови.       — На месте убийства также был найден осколок ассаснского клинка, не принадлежавшего никому из членов Трибунала. На этом осколке не было резьбы, поэтому владельца не определить.       — Но в таком случае нам точно известно, что убийца один из нас, но не член Трибунала?       — Верно.       — Что ж... — Франсуа пропустил между пальцев убранные в хвост на затылке волосы и изящно повернулся к клетке, сложив перед собой руки шпилем вниз. — Нам ничего не остаётся, кроме как смириться с худшим.       Баязиду захотелось рассмеяться ещё громче. Шерали только что подписал себе смертный приговор. В кармане Баязида был спрятан ещё один козырь — вторая часть осколка клинка Шерали. Та самая, где была видна особая гравировка.       Мастер ведь не знает, что это доказательство втайне от него сохранил Раймунд. Впервые Баязид решил не вываливать сразу, по своему обыкновению, все свои козыри врагу.       — Покажи нам всем клинок Баязида, друг мой Альфред.       Когда Альфред послушался, и ассасины воззрились на наруч Баязида, воцарившаяся тишина показалась звенящей.       Послышался тихий разочарованный вздох.       — Альфред… Твоё угрюмое молчание означает, что Баязид убил наших гроссмейстеров и пытался обвинить в этом меня? Pas vrai?       Сердце оглушительно громко рухнуло вниз, и Баязид поднял слепые глаза на фигуру Франсуа Шерали, очерченную мягким светом факелов. Осознание накатывало на него медленно — холодными, пронизывающими насквозь волнами, от которых кровь отхлынула от его головы.       Справедливости не существовало.       — Клинок Баязида расколот надвое, Мастер, — тихо ответил Альфред, в его голосе чувствовалось удивление и смятение. — Вы были правы. Он действительно предатель.       — Что... Что ты несёшь, ублюдок?! Я не убийца! Я не убивал Трибунал Десяти! — зарычал Баязид, дёрнувшись вперёд. — Это он! Это его клинок нашли на месте преступления! У меня есть доказательство!       — Неужели ты думаешь, что мы слепы и глупы, Баязид? — спросил терпеливо Франсуа. — Ведь доказательства, которые мы видим своими глазами, громче любых слов.       Один из ассасинов громко вздохнул.       — Но, Мастер, у Баязида не было мотивов избавляться от Трибунала Десяти. Быть может, убийца — кто-то другой? Быть может, это злодеяния магистра Сандро?       — Сестра Эбигейл, Сандро не действует подобными методами, — возразил другой ассасин. — Он слишком жесток для этого. Но взор принца затмевает жажда мести. Зная, что не сможет победить нашего Мастера, он прибегнул к хитрому и недостойному способу.       — Однако мы сами позвали его сюда, — вмешался третий. — Он новичок и не смог бы собрать всех десятерых гроссмейстеров. И тем более убить.       — Он же принц, дурак наивный! У него есть для того власть и деньги!       — Но это не может...       Споры становились всё жарче, ассасины перебивали друг друга, и было ясно, что для них это несвойственно: среди тех ассасинов, кто остался верен Мастеру и не переметнулся ранее на его сторону, Баязид не мог узнать знакомых голосов. Оставались те, кто выбрал Нелассара, Айрис и его самого… Баязид всей душой надеялся, что они как-то укрылись и теперь ждали подходящего момента, чтобы спасти его.       Но как его клинок оказался расколот? Кто мог это сделать? Ещё в лагере Ибрагима Паши с его клинком всё было в порядке. Значит…       Предательница Айрис, которая хотела украсть у него доказательства. Это было её рук дело. Когда же маленькая змея успела сломать его клинок? Быть может, она нанесла какой-то тонкий надрез, чтобы от удара сталь раскололась в нужный момент?       Оставалось молиться, что Лукаш, последовавший за Айрис на разведку, не успел поддаться её лжи. Он мог за себя постоять, верно?       "Лукаш, хоть раз в жизни... Надеюсь, ты думал головой, а не другим местом".       Он надеялся, что и Нелассар успел сбежать, как-то помочь Лукашу. Если Шерали их не захватил, тогда ещё ничто не было кончено.       В голове вдруг зазвенело, и Баязид зажмурился; под веками запрыгали разноцветные мушки, и калейдоскоп цветов вдруг стал невыносимо ярким.       — Как ты можешь защищать предателя и убийцу! — Перекрикивания ассасинов тем временем продолжались. — Он брата своего убил из прихоти той лживой султанской ведьмы! Может, он был околдован! Какие, к чёрту, мотивы? Ты разве не видишь сломанный клинок?       — Но клинок мог сломаться по разным причинам! Да и убийство могло произойти давно, ещё до нашей встречи с принцем...       — Тела были найдены замороженными. Мы не узнаем точное время смерти.       — Быть может, другие Пальцы Руки помогли ему? Их собственные клинки обагрены кровью наших собратьев. Их предательство тоже нельзя оставлять без внимания, Мастер!       Ладонь Шерали взлетела в воздух, и его спокойный голос заставил шепотки затихнуть:       — Молчать. — Наступила моментальная тишина, и Франсуа медленно свёл руки обратно шпилем, величаво склонив голову. — Я услышал достаточно и увидел достаточно. Баязид, есть ли тебе что сказать в своё оправдание перед тем, как будет вынесен приговор?       — Приговор? — насмешливо прорычал Баязид, зазвенев цепями и наклонившись ближе к решётке. — Ты ещё смеешь судить меня? Всё ещё корчишь из себя справедливого Мастера, который заботится о своём Братстве? Ты убил Трибунал Десяти, чтобы свершить личную месть и погубить Братство! Ты обманул меня и, как крыса, подсунул мне моего брата вместо Раймунда, чтобы обрушить на меня грех братоубийства! Ты стравливаешь меня с моей семьёй! Ты всё подстроил! Что бы я ни сказал, ты всё равно убьёшь меня. Разве не поэтому после убийства моего брата ты оставил Аргмаген Айрис, чтобы я смог сбежать и тем самым развязал тебе руки, чтобы убить меня?       — Айрис? — У Мастера поднялись брови. — При чём тут она?       — Не изображай невинность! Думал, я не узнаю о том, что она была твоим шпионом? Всё ещё станешь отрицать очевидное?       — Шпионом? — снова переспросил Шерали, искренне недоумевая. Он повернул голову и обратился к кому-то, доселе скрывавшемуся в тенях. — Avez-vous une idée de ce dont il parle, mon fils?       Баязид застыл, услышав эти слова. Сын? Он обращался к Нелассару? Безымянный уже был здесь? Как это возможно? Почему он так легко дал себя увидеть?       Сотни вопросов пронеслись в голове Баязида, пока бесшумной поступью Нелассар приближался к отцу. Поравнявшись с ним напротив клетки, где был заточён шехзаде, он окинул её прохладным взглядом. Даже будучи слепым, принц мог поклясться, что от этого у него по коже вдруг прошлись мурашки.       — Ты не можешь избавиться от любви к театральным предоставлениям, отец, — сказал Безымянный.       — Нелассар... — В дрогнувшем голосе шехзаде зазвенела тревога и робкая надежда. Баязид вжался щекой в решётку, несмотря на то что руки рвало на части от неудобной позы и врезающегося в кожу ржавого железа. — Нелассар, скажи им! Скажи, что я не лгу! Ты слышал, что говорил Раймунд! Ну же!       Филипп посмотрел на клетку с абсолютно непроницаемым выражением.       — Тебе пора повзрослеть, принц. Ты совершил ошибку и должен заплатить за неё. Тогда всё вернётся на круги своя. Потому что это правильно.       Шерали-старший выглядел довольным в той же мере, что и удивлённым.       — Мой слух обманывает меня, Филипп? Ты образумился? Ты раскаиваешься в своём предательстве?       Нелассар медленно сдвинул взгляд на отца и скованно кивнул.       — Да, мсье, — шепнул он, опуская голову и возлагая ладонь на грудь. — La fraternité avant tout.       Услышав заветные слова ордена, Мастер улыбнулся, опустил руку на плечо Безымянного пальца, и тот медленно опустился на одно колено.       — La fraternité avant tout, — повторил Шерали тихо. — Я рад, что ты принял самое верное решение, мой сын. Я не сомневался в твоей мудрости. Ты всегда был моим любимцем, хоть, возможно, я слабо это выражал.       Снова предательство.       Снова та же самая боль. Та же самая ошибка.       Сколько можно было доверять людям, прежде чем сердце ожесточится до той степени, что не разорвётся от очередного предательства? Где была та самая грань?       — Вот как... И ты, Нелассар, — прохрипел шехзаде, опустив голову. Плечи его затряслись. — И ты в конце концов предал меня.       Филипп ничего не ответил. Ярость закипала в Баязиде медленно, опасно, его лёгкие наполнились болезненным смешком, затем он раскрыл рот и оглушительно заревел, обжигая стены пещеры своей злостью. Ассасины застыли в оцепенении, услышав крик человека, к котором в эту минуту погасла последняя искра любви к ближнему.       Воздух довольно быстро кончился в лёгких, и голос шехзаде осел, пока не превратился в тихий хрип.       — Поганый французский ублюдок... — Казалось, что серо-зелёные глаза шехзаде горели инфернальным огнём. — Ты ничем не отличаешься от своего отца! Такая же коварная и подлая крыса, ударившая меня в спину. И ты, и всё твоё Братство... вот ваше истинное лицо. Мерзкие лжецы и лицемеры, прикрывающиеся Кредо, чтобы оправдать свою подлость и жестокость. Вы все будете гореть в аду! Каждый из вас!       Баязид принялся со всех сил вырываться, пытаясь разорвать железные цепи, которые подвешивали к крюку клетки его затёкшие руки, но только сильнее рвал кожу на своих запястьях. Ощущение беспомощности сжирало его изнутри, а собственная слепота и странное давление в груди вкупе с напряжением в мышцах, совсем не таким, как после тренировок, заставляло его желать вырвать себе все волосы, сесть и заорать ещё сильнее, пока его враги не оглохнут к чёртовой матери от его ярости. В нём было столько ненависти, что некоторые ассасины, стоявшие впереди шеренги, инстинктивно попятились назад. Вся ситуация была из ряда вон выходящей: никогда ещё мастер-ассасин Руки, коим был Баязид, не шёл в открытую на Мастера даже после свершения столь тяжкого преступления. К тому же, убить весь Трибунал Десяти... неужели принц был так силён? Тогда, должно быть, его следовало опасаться, а не осуждать?       Ассасины уважали правила, но ещё больше — грубую силу. Потому что все они были жестокими убийцами.       Кто-то поглядывал в сторону тройки ассасинов, отступивших от Кредо в пользу османского принца и его убеждений. Что же их заставило покинуть Братство? Вера в идеализм, присущий молодому и пылкому наследнику? Это оставалось загадкой, как и ещё кое-что другое...       — Филипп, вы нашли остальных предателей, переметнувшихся на сторону Баязида? — спросил Шерали, повернувшись к Филиппу. — Они тоже должны быть преданы нашему суду.       — Никого, — не шелохнувшись, ответил Нелассар. — Принц отправил на разведку большую часть ассасинов с тем поляком по имени Лукаш. Возможно, он что-то подозревал.       — А Элиза? — поднял бровь Шерали. — Ты сам слышал: Баязид убеждён, что она предательница. Считаешь ли ты, что она может ещё вернуться к нам?       — Я не знаю, что на уме у Элизабет, отец. Никогда не знал.       Шерали не был доволен ответом. Он вытащил свой короткий элегантный кинжал из ножен, который был больше ритуальным предметом, чем полноценным орудием убийства. Рукоять была украшена драгоценными камнями, а лезвие было причудливо изогнуто для нанесения большего урона и страданий жертве. Это означало начало казни.       — Сделай то, что должно, Филипп. Я дарю тебе этот шанс искупления, — приказал Франсуа торжественно.       Вопреки своему обычному хладнокровию в исполнении приказов, Филипп не торопился отнимать жизнь шехзаде. Мастер-ассасин задумчиво окинул Баязида взглядом и лишь спустя несколько долгих минут обнажил свой скрытый клинок в наруче. Уже у клетки он кивнул другим ассасинам, чтобы те натянули цепи и не дали Баязиду сопротивляться. Мастер Братства нахмурился, заметив эту заминку.       — Ты испытываешь сочувствие к нему, Филипп? — спросил гроссмейстер. — Или тебя всё ещё одолевают сомнения?       Абсолютно ничего не выражающее лицо Нелассара повернулось к Франсуа.       — Я совершу казнь, если сперва ты объяснишь кое-что мне, отец.       — Ты только получил прощение по моей милости, хотя на твоей совести грех предательства, и уже ставишь условия? — Глаза Франсуа Шерали чуть хищно сузились. — Не думаешь ли ты, что злоупотребляешь моим отцовским милосердием?       — Я хочу узнать две вещи. Всего две. И всё закончится, — пообещал Шерали-младший.       Встав напротив отца, Нелассар опустил с головы капюшон, словно сбрасывая с себя невидимую броню. Франсуа встретил взгляд сына решительно, но кивнул ему очень вяло, словно совсем не желал продолжать этот разговор. Пронзительно-холодные глаза старшего отпрыска умели глядеть ему прямо в душу, и Франсуа Шерали это категорически не нравилось. Он не выносил, когда кто-то смотрел сквозь его идеальную маску.       — Первое. Скажи мне, отец: почему умерла Изабель?       В первую секунду на лице Мастера проступило недоумение, но он быстро стряхнул с себя эту эмоцию, когда вспомнил, о ком шла речь. Невеста старшего сына была больной темой, которую они в семье поднимали лишь единожды — когда она была обречена на казнь. После этого имя Изабель было навсегда похоронено на устах Нелассара и в его сердце.       — Mon fils, это неподходящее время для бесед на подобные темы. К чему ты об этом заговорил здесь и сейчас? — Франсуа демонстративно огляделся, будто ему было неловко говорить о таком при всём Братстве.       — Ответь на вопрос, отец, — твёрдо попросил Нелассар, не отрывая внимательных глаз от Мастера.       Верхняя губа Мастера на долю секунды дёрнулась в презрении, но привычная маска благодушия тут же с щелчком вернулась на место.       — Бедняжка Изабель узнала о том, чего не должна была знать, — печально вздохнул Шерали. — C'est la vie… Жизнь несправедлива, mon fils. Есть непреложные законы, которые должны соблюдаться безукоризненно, чтобы наше Братство было цельным и могущественным. Ты об этом знаешь лучше всех, ведь в нашем ордене не найдётся ревнителя веры яростнее, чем ты. Ты, mon fils, всегда ставил "правильное" выше "желаемого". — Улыбка Шерали блеснула в темноте. — Поэтому ты убил Изабель, чтобы искупить свою вину... ведь именно ты рассказал ей нашу тайну, mon fils. И ты пережил это достойно, с высоко поднятой головой, отважно уничтожив бесполезные чувства в своём сердце. Но почему ты спрашиваешь об этом сейчас?       Голубые глаза ассасина Руки затянуло полупрозрачной поволокой, когда он погрузился в свои воспоминания и чувства, доселе долгое время подавляемые.       — Ты думаешь, я пережил это? — тихо спросил Нелассар.       — Разумеется. Разве я ошибаюсь? Ты ни слова не сказал против моего решения, mon fils, и тем же вечером полноправно вступил в Братство. Ты повёл себя как достойный сын и член нашего благородного ордена. Ты сделал то, что правильно.       Франсуа был искренне убеждён в том, что его слова должны были вызвать восторг в душе Филиппа. Но по мере того, как шевелились губы отца, Нелассар погружался в гремучую печаль всё сильнее.       — Отец, я неделю не мог взять в рот куска хлеба.       Брови Шерали-старшего озадаченно выгнулись.       — Что ты хочешь этим сказать?       — Это было моё первое убийство по твоему приказу. Ты помнишь? В десять лет ты отправил меня учиться в Сорбонну, и на семь лет я покинул наше поместье. Феликса ты оставил подле себя — готовил его в наследники. — Увидев, как потемнели от горечи глаза отца, Филипп заговорил прохладнее: — Да. Он был твоей гордостью. А я — запасным вариантом. Я с детства был нелюдимым и хилым, меня сторонились все, кроме Феликса. Ему всё давалось легко: общение с людьми, с женщинами, с тобой и матерью... — Голос Филиппа был будто треснувшим. — Его любили все, и я никогда не мог понять, чем так отличался от него. Что бы я ни делал, никто не любил меня так, как любили Феликса. За это я ненавидел всех. Считал их ничтожными. И из всех этих людей, которых я видел... из всех, казавшимися мне примитивными безмозглыми эгоистами, умеющими лишь врать, Изабель была единственной, кого я полюбил. Тёплой, искренней, бескорыстной, доброй. Она была всей душой предана мне, верила каждому моему слову. Она тоже ненавидела ложь и лицемерие, которое нас окружало. И я понял... понял, что никто никогда не полюбит меня так, как Изабель. И я не смогу.       — Филипп, к чему вся эта история? Мне это не нравится, — осадил его мрачно Франсуа, стремительно теряя терпение. Он не понимал тирады своего обычно хладнокровного сына. — Мы давно закрыли эту страницу вашей печальной истории.       Филипп сделал шаг к отцу, накрыв его своей тенью. Холодный взгляд резал сильнее ножа.       — Это ты её закрыл, отец, — процедил Безымянный. — Когда Изабель узнала нашу тайну, она не отреклась от меня. Она продолжала быть со мной. Зная обо всём, что мы делали, она продолжала верить — до последнего. Она не допускала и мысли, что наши взгляды неверные. И ты даже не захотел её выслушать. Не захотел поверить, что она готова отдаться мне без остатка и никогда не выдать нашу тайну.       — Наивный дурак, — бросил высокомерно Франсуа. — Ты забыл, что Изабель была младшей дочерью капитана Герберта де Рише? Он ненавидел Братство, совал свой нос в мои дела и готов был к любым уловкам, чтобы оклеветать нас перед его величеством королём! Когда де Рише узнал бы, что его младшая дочь спуталась с моим сыном, он бы рано или поздно использовал её, чтобы добраться до наших тайн! Вот почему Изабель должна была умереть!       — Она бы никогда ничего не сказала отцу — даже под пытками! — возразил пылко Филипп, и Баязид удивился тому, каким эмоциональным стал его голос. — У де Рише семь дочерей, Изабель знала, что для отца она лишь инструмент. И ты всё это знал. Ты знал, как я задыхался от одиночества! Ты даже не дал ей шанс доказать свою преданность!       — Филипп, — снова повторил Шерали, уже жёстче.       — И ты сказал мне убить её... моими собственными руками, — последние слова Филипп выдавил из себя, показав отцу свои ладони, будто на них всё ещё была засохшая кровь Изабель. — Ты не послал к ней убийц, чтобы задушить её во сне. Не дал ей яд, подарив безболезненную и тихую смерть. Ты сказал это сделать именно мне... И я сделал это.       Глаза Франсуа Шерали расширились, когда он увидел слёзы на щеках Нелассара — впервые со дня смерти его старшего брата.       — Я убил её, потому что ты мне сказал. Потому что безоговорочно верил тебе. Потому что даже не допускал мысли, что ты можешь ошибаться, что Кредо Братства может быть неверно. Но хуже всего другое... — Филипп до скрипа стиснул челюсти и выдавил со вздохом: — Изабель была беременна, отец. И она даже не сопротивлялась. Она увидела клинок в моей руке и улыбнулась. Она тоже считала, что я поступаю правильно. Считала, что семья, Братство и Кредо превыше всего. Верила, что одна-две жизни не могут быть важнее безопасности целого Братства, которое восстанавливало равновесие на политической арене, которое находило и уничтожало чернокнижников, обрекающих на страдания даже после смерти, которое помогало бедным и наказывало богатых. Я защищал Братство и отрёкся от себя и своего счастья, потому что верил в твой порядок, отец. Я перерезал Изабель горло этим клинком, а когда её кровь текла по моим пальцам — и я чувствовал, как умираю вместе с ней, — я даже запрещал себе плакать по ней... Я резал свою кожу каждый раз, когда хотел умереть от чувства вины, потому что думал, что так расплачиваюсь за свою ошибку и не имею права на страдания. Я верил тебе и думал, что в мире что-то от этого изменится: станет чуть лучше, честнее... Клянусь, я всем сердцем верил в это.       В пещере воцарилось глубокое, мрачное молчание.       — Но я вижу, как легко ты нарушил все догматы Братства, чтобы в наш орден вступил принц. Я видел, как беспечно Донморанси относился к нашему Кредо, но ты прощал всё. И ты сам... — Филипп замолчал, увидев опасный блеск в глазах отца. — Так скажи мне: почему по-настоящему ты захотел её смерти? Почему не попробовал дать нам шанс? Почему ты захотел, чтобы я лишил её жизни своими руками?       Взгляды ассасинов приковались к последним носителям фамилии Шерали: они понимали, что от ответа Мастера почему-то очень многое зависело именно здесь и сейчас. Даже шехзаде Баязид не нарушал этой тишины. Все чувствовали и боязно предвкушали что-то. Возможно, большие — нет, чудовищные — перемены.       По щекам Безымянного пальца всё ещё текли слёзы, но он продолжал не мигая смотреть на отца, словно отчаянно надеялся там что-то увидеть. Подтверждение чему-то, убеждение, весомые аргументы — хоть какую-то ложь, которая бы уничтожила трещины на картине мира, которая всю жизнь стояла перед глазами Нелассара. Он жаждал услышать правдоподобное оправдание происходящего. Франсуа Шерали должен был сказать что-то очень правильное сейчас. Что-то, что может сказать только настоящий Мастер Братства Ассасинов. Человек идеи, умеющий сострадать и понимающий важность равновесия и справедливости.       На самом деле молчание надолго не затянулось. Прошло всего несколько циклов дыхания, прежде чем Франсуа вздохнул и положил свою ладонь поверх рук сына.       — Я дал тебе приказ, и ты его исполнил, тем самым доказав, что достоин вступить в наш орден, — обманчиво мягко произнёс Шерали. — Ты всегда был очень чутким и ранимым мальчиком, и я всегда относился к этому с терпением, но сейчас не думаешь ли ты, что слишком драматизируешь смерть этой мадемуазель? Она была дочерью человека, который хотел погубить твоё Братство. Твою семью. Разве может твоё мизерное счастье стоять выше будущего нашего ордена? Ça ne me plaît pas.       На несколько мгновений в глазах Филиппа Шерали отразилось столько по-детски наивного горя, что стоявшие позади ассасины почувствовали себя неуютно. Брови Безымянного поднялись и встали домиком. Всё его тело затряслось мелкой дрожью. Ужас охватил его изнутри. Он весь побледнел.       Это был первый и единственный раз, когда он открыто показал свою уязвимость перед отцом. Глаза Филиппа начали блуждать по лицу Франсуа Шерали в последних, совершенно отчаянных попытках отыскать там какую-то надежду на понимание, на то, что он имел в виду что-то другое. Но в глазах Шерали всё ещё не было ни капли сострадания, и это окончательно разбило ему его сыновье сердце.       Нелассар опустил голову, затем в полной тишине накинул на макушку капюшон и вновь вытащил скрытый клинок из наруча. Губы Франсуа Шерали изогнулись в победной усмешке, когда Безымянный палец направился к клетке шехзаде Баязида.       — Последний вопрос, — колючим, холодным голосом спросил "прежний" Нелассар. — Скажи, что это не ты погубил Трибунал Десяти ради своей ничтожной мести. Скажи это, глядя мне в глаза, перед всем Братством.       С выражением, будто ему влепили затрещину, Франсуа Шерали стёр улыбку со своего лица.       — Chien taré... — зарычал он, ткнув пальцем в сторону сына. — Это ложь! Произносить такое на глазах у всех, будучи моим Безымянным пальцем, это преступление, достойное суда! Je suis vraiment déçu par vous!       На лице Нелассара снова была каменная маска, на которой не было написано ни единой эмоции. Нелассар вытащил из внутреннего кармана своего плаща свёрток. Это был белоснежный платок, в который был завёрнут осколок. Как только пламя факелов облизнуло лезвие, Нелассар осторожно приподнял его так, чтобы можно было разглядеть резьбу и надпись на французском, выгравированную на окровавленной стали.       "Que l'humilité s'élève au-dessus de la justice".       Это была недостающая часть клинка убийцы Трибунала Десяти, принадлежащая гроссмейстеру французского Братства. Между ассасинами забегали шепотки ужаса и неверия.       — Ты солгал перед всем Братством, Мастер, — холодно отозвался Нелассар. — Убийца Трибунала Десяти — это ты. Каждый здесь стал свидетелем твоей бестрепетной лжи.       — Silence, mon garçon! Tais-toi! — Мастер с отвращением поморщился и вскинул руку, указав на Филиппа. — Приказываю взять этого предателя и казнить его так же, как османского принца! Немедля!       — Предатель Братства — это ты, отец!       Неожиданно для всех громогласный рык Безымянного разорвал тишину и жутким эхом прокатился по пещере, заставив шепчущихся ассасинов замереть в безмолвии. Они никогда не видели Нелассара таким и оттого поневоле вжали головы в плечи и неотрывно глядели на него.       — Ты с лёгкостью предал то, чему учил нас поклоняться, как святыне, с младенчества. Это ты убийца Трибунала Десяти, ты с самого начала ни во что не ставил наше Кредо. Ты убил Изабель и убил наших гроссмейстеров ради собственной выгоды. Её смерть позволила тебе выманить де Рише на похороны и сделать его непригодным для службы. Ты вырвал ему глаз и отрезал руку. — Филипп указал рукой на клетку. — Ты пользовался османским принцем, желая превратить его в очередную политическую марионетку. А когда понял, что им трудно манипулировать, ты отправил с ним Салация, который мечтал пролить кровь венецианской ведьмы. Ты прекрасно знал, что Баязид воспрепятствует попытке её убийства и нарушит Кредо. Но наши законы существуют для тебя только тогда, когда это удобно.       Франсуа Шерали плотно сомкнул губы и разочарованно выдохнул. Затем сделал несколько шагов в темноту и сжал пальцами бант на своём плаще. Потянув вниз ленту, он принялся развязывать тесёмки, освобождаясь от своего элегантного плаща. Под ним были гибкие боевые доспехи ассасина.       — Отступись от этой лжи, Филипп, — с напускной мягкостью попросил Мастер, выбросив плащ в сторону. — Пока ещё не поздно, пока я даю тебе последний, по-настоящему последний шанс. Я не хочу казнить за предательство собственного сына, Филипп. Я не хочу потерять своё последнее дитя.       — И поэтому ты готовишься к битве? — поднял бровь Нелассар, оставшись невозмутимым.       Воздух разрезали скрытые ножи, которые Франсуа Шерали молниеносно выбросил из потайных карманов. Нелассар моментально уклонился и бросил на землю газовую бомбу, чтобы дезориентировать врагов. Кислый газ тотчас защипал в носу, и Баязид громко закашлялся. Натянутые цепи больше держать было некому, и он почувствовал, как кровь бросилась к онемевшим конечностям. С молниеносной скоростью кто-то открыл его клетку, разрезал цепи кандалов и схватил за ткань плаща.       — Слепота — побочное действие сыворотки. Сюда! — зашипел на него Шерали-младший.       — Нелассар, проклятье тебе на голову! — прикрикнул на него Баязид, снова ударившись лбом о прутья, когда товарищ потянул его на себя. — Что это было? Ты думал предать меня, но передумал, когда папочка оказался не ангелом?       Послышался раздражённый вздох.       — Я должен был дать ему последний шанс. Он всё-таки мой отец, — честно признался Филипп.       — И если бы он убедил тебя, ты бы казнил меня? — прошипел Баязид.       Судя по свисту и громким проклятиям, из своих укрытий выползли ассасины, верные Баязиду, и схлестнулись с воинами, лояльными Франсуа Шерали. Нелассар оттащил шехзаде в безопасное место и теперь осматривал его руки, чтобы удостовериться, что те были способны держать меч.       — А будь ты на моём месте, как бы поступил? Выбрал бы болтливого принца чужой страны вместо родного отца и мастера, которому ты под присягой поклялся служить?       Баязид поджал губы и задумался.       — Я не такой наивный, как ты, и на твоём месте не оказался бы.       Нелассар не удержался от лающего смешка, который выдавал, как сильно он нервничал и страдал внутри себя. Безымянный вложил в руки шехзаде меч.       — А кто только что плакал, что я его бросил? — поддел его мастер-ассасин и тут же посерьёзнел. — Не будь ты наивным дураком, Баязид, ты бы здесь не был. И, возможно, я тоже. Всё-таки это я украл у тебя осколок клинка, чтобы защитить своего отца... — Филипп тяжело выдохнул и сжал плечо шехзаде. — Запомни на будущее: никогда не верь словам — только действиям и мотивам. Думай, прежде чем доверять даже самому себе.       Баязид дышал тяжело, угрюмо поджимая губы, и наконец кивнул.       — Видишь? Ты опять занимаешься нравоучениями, — мрачно хмыкнул шехзаде.       — Это точно в последний раз, — голос Нелассара звучал холодно, хотя Баязиду было не видно, как губы его грустно улыбались.       Лицо шехзаде побледнело.       — Что ты имеешь в виду?       Звон становился громче. Судя по запаху, дым всё ещё не развеялся, а в битву вступало всё больше ассасинов. Лёгкое дуновение ветра дало понять, что Нелассар отстранился от него. Баязид ничего не видел, но прекрасно услышал, как схлестнулись клинки отца и сына.       Слепота обострила все его чувства. Он услышал, как сзади к нему подобрался враг и, натянув между ладоней звенья своих цепей, пригнулся, чтобы не дать клинку отсечь себе голову. Шехзаде развернулся, сделал подсечку растерявшемуся ассасину и забросил тому на шею цепь, будто железную удавку.       Ассасин громко захрипел, пытаясь просунуть руки между шеей и цепью, но безрезультатно: кислород стремительно покидал лёгкие. Долго копившаяся ярость наконец нашла свой выход, и Баязид с утробным рыком дёрнул на себя цепи — шея ассасина скорбно хрустнула.       Вдруг шехзаде схватился руками за голову — та ужасно загудела. Перед глазами запрыгали мириады разноцветных мушек, и Баязид скорбно зарычал сквозь зубы. Чья-то рука крепко схватила его за шкирку и оттащила в сторону, прочь от поля боя, где сражались верные Братству ассасины и те, кто увидели воочию, кому служили.       — Ты как, брат? Целёхонек? — поинтересовался Лукаш, ощупывая друга. — Физиономия твоя в порядке, но кости как, не треснули?       — Лукаш? — Баязид посмотрел туда, откуда доносился голос, но кроме тёмного силуэта ничего не видел. — Это ты?       — Нет, твоя бабка, — огрызнулся предвестник, недоумённо сдвинув брови. — Ты чего, ослеп, что ли? — Пустой взгляд шехзаде наполнился злостью, и глаза Лукаша поражённо распахнулись. — Ты... чёрт возьми, ты и вправду ослеп. Какого дьявола?       — Лукаш...       — Меня не было чуть меньше часа, а ты уже чуть копыта не двинул и зрения лишился! — продолжал возмущаться Лукаш, не скрывая своей отчаянной тревоги. — Пан, как ты драться собрался? Тут за тебя видал сколько людей впряглось? Они верят в тебя, а ты ослепнуть решил?       Баязид принял сидячее положение и зажмурился, тряхнув головой, будто это могло вернуть ему зрение.       — Нелассар дал мне сыворотку. Это побочное действие. А теперь дай мне меч, — холодно потребовал Баязид, выставив раскрытую ладонь. Лукаш недовольно зашипел, но оружие передал. — Где Айрис и остальные?       — Там, с другими. Дерётся. Какой у тебя план? Всё же к чертям полетело!       Кусок металла врезался в сталагмит рядом с ними, и Баязид с Лукашем едва успели пригнуться, чтобы не быть похороненными под грудой камней.       — Никакого плана. В бездну планы, — прорычал Баязид, поднимаясь на ноги. — Я убью этого французского выродка, затем найду другого выродка-чернокнижника и убью его тоже. Когда очередь дойдёт до выродка Оздемира, я буду долго смаковать его смерть. Тварь у меня быстро не сдохнет...       Крики схлестнувшихся в драке ассасинов вдруг превратились в далёкое эхо. Раздался протяжный стон. Баязид замер, когда услышал что-то, что никак физически не мог услышать.       Из живота Филиппа Шерали выглядывал тонкий окровавленный клинок, принадлежавший Франсуа Шерали, который оказался в тенях за спиной Нелассара. Он без труда проигнорировал и рефлексы, и орлиный взор своего сына. Просто сражался в открытую, а затем в долю секунды материализовался позади него, словно призрак. И пронзил тело собственного сына.       Механизм на наруче Мастера Братства скрипнул, и Франсуа резко вытащил скрытый клинок из тела сына. С характерным звуком, резавшим слух, он взмахнул рукой и смахнул со стали капли крови. В звонкой тишине пещеры Безымянный палец покачнулся и упал на землю, брызнув кровью прямо на идеально вычищенные сапоги отца.       — Я очень разочарован в тебе, Филипп. — Как гром средь ясного неба, прозвучал нарочито трагичный приговор Франсуа Шерали. Взгляды бесстрастного отца и валявшегося на земле сына встретились. — Неужели твой идеализм стоил того, что теперь сердце твоей матери будет окончательно разбито? Вини в этом только себя, сынок. Если же ты так меня ненавидел, тебе не стоило приходить сюда.       Под Безымянным пальцем начала растекаться лужа крови. Последняя искра погасла в голубых глазах слишком быстро.       — Он убил его, Баязид, — прошипел в неверии Лукаш. — Он убил собственного сына... не моргнув и глазом. Что за сумасшедшая тварь способна на такое?       Шерали наконец перевёл взгляд с сына на тень вдалеке, где спрятались Лукаш и Баязид, и увидел, как забегали остекленевшие от слепоты глаза шехзаде.       — Чудовище... Варвар! — заревел Баязид, поднимаясь на ноги и бесстрашно выходя на свет, чтобы привлечь к себе внимание ассасинов. — Кому вы служите, чёрт возьми?! Ради кого сейчас проливаете кровь?! Ради отцеубийцы, который втоптал в чёртову грязь и Кредо, и ваши жизни ради мести? Который лгал вам всё это время? Который...       Лукаш успел оттолкнуть шехзаде в сторону, прежде чем арбалетный болт вонзился бы ему в череп.       — Ты совсем спятил, пан?! — закричал на него предвестник, уперевшись ладонями в землю по обе стороны от головы Баязида и свирепо вонзившись взглядом в его подёрнутые поволокой глаза. — Совсем сдурел, да? Ты перед кем в речах решил распинаться?! Всё, забудь о нравоучениях! Кто сделал свой выбор, уже его сделал, остальных даже в плен не берём!       — Разумное замечание, мсье Лукаш. Что ж, пора и впрямь заканчивать с этим нелепым фарсом, — вздохнул Шерали, бросив последний взгляд на сына, чьи губы были измазаны собственной кровью. Затем он окинул глазами верных себе ассасинов и, зацепившись взглядом за что-то вдалеке, изящно махнул кистью. — Ах, мсье Нордгром, вот и вы. Как всегда вовремя.       Из теней выскочила дюжина охотников Оздемира во главе с гнусно усмехающимся капитаном авджи, чьё лицо было полностью закрыто железной маской с множественными кровавыми узорами. Облачённый в тяжёлые доспехи, которые не пропустили бы ни стрелу, ни арбалетный болт, он шествовал впереди своих солдат, держа руку на эфесе меча.