Демоны порока

ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ

Месяц спустя

      Убаюкивающий лунный свет наконец проступил из-за туч и накрыл мирный Стамбул уютным покрывалом. Ибрагим мог поклясться, что раньше в это время редко где в городе можно было увидеть огни — за исключением районов, изобилующих кабаками и постоялыми дворами. Но война изменила этот город. Медленно оправляясь от междоусобиц и бесперебойно заливающей улицы крови, Стамбул, казалось, ещё не верил в то, что ночь будет тихой. Люди не спали как можно дольше, будто ожидая, что случится дурное. Или же не могли нарадоваться мирным дням.       Ибрагим позволил себе на секунду насладиться ночным пейзажем города, который увидел в окно, и оторваться от бумаг, которые внимательно изучал.       Суета послевоенного восстановления империи только сегодня, должно быть, дала ему время на передышку. Целый месяц он почти не спал, проводя одну половину времени в пыточной и допросной, занимаясь пленными или узурпатором Оздемиром, а другую — с визирями Дивана и самим Повелителем, с титаническим трудом вытаскивая страну из разрухи.       Но, к сожалению, наступившая передышка совершенно не значила, что восстановление шло легко. Скорее, напротив: разворованная казна, ослабленная армия, мародёрство, сотни дел о государственной измене, разворошенные санджаки на границах империи, новая война с Францией и Персией — казалось, после решения одного дела поверх него накладывался десяток других, ещё более сложных и изматывающих.       Пожелав разрушить Османскую империю, заставив её гнить с головы, Оздемир постарался на славу. Если бы можно было использовать его выдающиеся навыки интригана и изувера, чтобы уничтожить шаха Тахмаспа или Франциска, султан Мехмед бы уже давно захватил половину европейского континента.       Благодаря связям Ибрагима с Марцией и её публичным домом "Ракшаси", в руках судий оказалось огромное количество фактических — и сфабрикованных для более жестоких приговоров — доказательств зверств и лжи приспешников Оздемира. А Эбусууд-эфенди, который играл роль главного кадия всего судебного процесса против Оздемира, его Корпуса и Михримах Султан, оказался сговорчивее, чем когда-либо за всё время их знакомства. Эбусууд-эфенди был другом покойного Сулеймана и Хюррем Султан, но к Ибрагиму Паше испытывал лишь презрение, однако война изменила и это — убийство Оздемиром жены Эбусууда, гибель сына на службе в Корпусе, а также неожиданный союз Ибрагима с Хюррем Султан довольно быстро сменили отвращение Ходжа-челеби на равнодушное снисхождение.       Горожане словно очнулись от морока, который их опутал. Многие, кто сменил сторону, клялись, что были под внушением и гипнозом, что видели джиннов и шайтанов, что их околдовали. И в то время как простым обитателям города это иногда вполне сходило с рук, подобная милость не коснулась более высокопоставленных беев, которых справедливый суд Эбусууда ободрал до нитки и отправил — в зависимости от тяжести измены — на эшафот или в ссылку, обесчещенными и нищими.       Ибрагим около двух недель допрашивал "с пристрастием" всех, кто мог представлять из себя какую-то ценность в поиске виновника избиения Хюррем Султан. Но абсолютно все не выдавали ему нужное имя даже после самых жестоких пыток, которые могли прийти в голову крайне озлобленному Ибрагиму. Лишь единожды ему доложили о некоем капитане охотников, который был найден мёртвым при попытке тайно покинуть Стамбул. Услышав его имя, некоторые пленники тут же начали лить на него грязь, убеждая, что только он мог причинить султанше вред по личному приказу узурпатора.       Но многолетний опыт подсказывал Ибрагиму, что дело было нечистым.       Весь этот месяц он выжидал. Всё это время Оздемира держали в подземной камере без окон и малейшего света, давая еду и воду в мизерных количествах раз в три дня. Его никто не допрашивал — с ним вообще никто не разговаривал: Ибрагим собирался сломать его дух, прежде чем наступит минута, когда он допросит его и узнает ответы на свои вопросы. Всё тот же многолетний опыт позволял Паргалы интуитивно чувствовать, был ли его пленник восприимчив к тривиальным пыткам. Оздемир был достаточно силён физически, чтобы хотя бы из насмешки сопротивляться Ибрагиму Паше.       Но в то же время его интуиция подсказывала ему, что слабым местом Мирцеуса был его разум, за плотными стенами которого скрывались тысячи демонов, готовых вырваться и сожрать своего хозяина. И Ибрагим, словно хищник, облизывался и выжидал в тени нужного момента, чтобы воспользоваться слабостью своего злейшего врага. Он даже прокручивал в голове, как истерзанный, разбитый, ревущий Оздемир будет сперва целовать пятки самому Ибрагиму, а затем Хюррем Султан. Это будет сладкое зрелище.       Со вздохом захлопнув дефтер, Ибрагим вышел на террасу, чтобы вдохнуть свежего ночного воздуха. Визирь прошёл ближе к балюстраде, опустил на неё ладони, и до ушей его донеслись шепотки откуда-то снизу. Визирь-и-Азам повернул голову, чтобы увидеть на террасе султанских покоев Хюррем Султан и Алеша. Ибрагим увидел, как тот держал в своих руках ладони Хюррем и бормотал ей что-то успокаивающее; и, хотя самих слов визирь услышать, конечно, не мог — о содержании он прекрасно догадывался.       В любое иное время он бы почувствовал укол недовольства, но не в этот вечер, и на то были совершенно очевидные и горькие причины.       Завтра утром должна была состояться казнь Михримах Султан. Публичная и позорная. Это было необходимо, чтобы утихомирить волнующиеся воды в городе — горожанам не нравился даже сам факт того, что виновница резни в Стамбуле, Михримах Кровавая, все ещё находилась среди живых. Потому что настолько опасная ведьма представляла бы угрозу, даже окажись она замурована в каменной стене.       Впрочем, до Ибрагима доносились слухи о том, что среди горожан и сбежавших охотников оказались настоящие фанатики Михримах Султан. Их было немного — и они грамотно скрывались, — но визири доносили ему вести, будто кто-то даже собирался вызволить султаншу из плена. Среди них, парадоксально, не было "святош", вроде поклонников Оздемира, которые верили бы в непогрешимость бывшей султанши и в то, что она, под стать супругу, "несла свет и истину". Напротив, шепотки гласили, будто Михримах является посланницей шайтана, которая принесёт с собой Судный день и только верные ей рабы сумеют избежать страданий в бездне из-за гнева Аллаха.       Как бы люди ни гнались за какой-то эфемерной правдой, истина всегда оставалась непоколебимой: mundus vult decipi, ergo decipiatur. Никто никогда не ищет правды, ибо та прогоркла — люди ищут лжи, которую смогли бы проглотить и найти спокойствие своему уму.       Ибрагим Паша прикрыл веки, подняв голову к небу, и глубоко вздохнул, пустив в голову печальные мысли.       Какой бы сильной ни была Хюррем Султан, кто-то должен был сказать ей правильные слова. И только слова Венедиша обладали таким свойством — возможно, из-за колдовства, что бурлило в его крови, но разве это имело какое-либо значение? Пока он приносил людям долгожданное спокойствие, Ибрагим готов был терпеть его сколько угодно.       К тому же, обычным зарвавшимся чужеземцем его нельзя было отныне назвать. После победы в битве за Иншалост Венедиш был награждён не только роскошным имением в Смирне, но и статусом почтенного "защитника трона", который подразумевал огромные почести при дворе и солидную пенсию. В качестве признания Алеша как полноправного подданного Османской империи, Мехмед дал ему понятное народу имя Искандер, что означало "защитник людей". Впрочем, очередное прозвище и все эти почести были скорее формальностью — Алеш вряд ли вообще собирался использовать все причитающиеся ему блага. В ответ на каждый подарок он лишь скромно кивал и через секунду терял интерес к беседе.       Чего нельзя было сказать о Лукаше Ефремце, которого одарили тем же статусом, земельными владениями и внушительной суммой золота в благодарность за сражение в Иншалосте и отдельно — за преданность шехзаде Баязиду. Во время присуждения себе наград в тронном зале польский предвестник стоял перед султаном настолько гордый, словно ястреб, поймавший в клюв огромную гиену. Он был абсолютно не против никаких дополнительных или, не дай Аллах, "излишних" к себе почестей, а когда Мехмед приказал выделить Лукашу нескольких искусных наложниц и отдельные покои со всем причитающимся комфортом на всё оставшееся время пребывания в Стамбуле, Ефремец не преминул ярко выразить своё неописуемое удовлетворение таким вниманием.       И со стороны Ибрагим сперва только морщил нос, мысленно насмехаясь над простодушной меркантильностью поляка, который словно позабыл о том, за что ему присуждают почести. Однако шехзаде Баязид, заметив в тронном зале выражение лица визиря, дал ему понять, что за этой маской скрывался глубоко травмированный гибелью близких Лукаш, который изо всех сил не подавал виду, как страдал по брату, племянникам и разорванным с семьёй связями. Он остался фактическим сиротой, никому не нужным, кроме османской семьи, и потому старательно бежал от этой реальности, забываясь в объятиях гурий, весёлой музыке и бесконечных гулянках.       Впрочем, не то чтобы Ибрагим сильно нуждался в этих пояснениях, но для него стало достаточно печальным открытием, что шехзаде по неизвестной причине переживал о своём новообретённом друге и его чувствах гораздо больше, чем о собственной сестре, Михримах.       Из всех османов, выживших в войне, шехзаде Баязид, как казалось Ибрагиму, вернулся из подземелий как будто совсем другим человеком. Ещё в лагере у него были другие глаза. По возвращении он стал необычно молчалив, избегал общества не только своего старшего брата, но и собственной матери, сбегая из дворца при любом удобном случае. Его бьющая через край энергия, честолюбие, чувствительность, весёлый нрав — всё это было выжжено войной. Он всё ещё был добрым и заботливым шехзаде Баязидом, но и как будто совсем другим.       Возможно, потому что он больше не был шехзаде. Как только первичные государственные тяготы были урегулированы, во избежание дальнейших междоусобиц и волнений среди сановников и бейлербеев Баязид во всеуслышание заявил, что отрекается от османской династии как наследник и покидает страну, оставляя империю в руках старшего брата.       Когда Баязид объявил о своём решении, Ибрагим Паша, помнится, не сдержал разочарованного вздоха рядом с пашами и падишахом. Однако, вопреки ожиданиям самого Ибрагима, султан Мехмед встретил это решение с одобрением. Он даже ничего не спросил — только кивнул Баязиду и вернулся к обсуждению остальных государственных вопросов. Выглядело это так, будто брат его отпрашивался у султана на отдых в Охотничий домик. Или же будто Мехмед сам не потерпел бы рядом с собой любой угрозы своей вновь обретённой власти — даже если эта угроза была призрачной и исходила от родного брата, самого преданного ему человека.       Позади него скрипнула дверь, и Ибрагим вздохнул полной грудью, ожидая, когда гость подойдёт поближе. Наконец рядом с его ладонью на балюстраду опустились чужие, тонкие и изящные, привычно прикрытые длинной шалью.       — Ибрагим, — поздоровалась Хатидже, коротко кивнув бывшему мужу.       — Госпожа, — встречно склонил голову визирь, — с возвращением.       — Благодарю.       Обмен любезностями закончился долгой и довольно неловкой тишиной. С определённых пор им будто не о чем было говорить, хотя, казалось, поводов накопилось достаточно. После того, как Топкапы был освобождён, лекари очень настоятельно рекомендовали Турхан-хатун, Хатидже Султан и Хюррем Султан отправиться подальше от разрушенного дворца куда-нибудь в тихое и безопасное место, где они бы смогли отдохнуть и набраться сил.       Таким образом, Ибрагим не видел Хатидже уже месяц, но, казалось, говорить им было всё ещё не о чем.       Впрочем, кажется, Хатидже, об этом и не думала вовсе — её задумчивый взгляд был прикован к султанской террасе.       — Я не уверена, что Хюррем стоит завтра идти туда. Но как бы я ни убеждала её, всё без толку, — с ноткой огорчённого осуждения в голосе сказала Хатидже и отвела взгляд. — Она никогда не слушала меня.       Ибрагим повёл плечом.       — Хюррем должна отпустить свою дочь. Иначе дух Михримах будет преследовать её всю жизнь.       — Как и душа Селима, — шепнула Хатидже. — Он ей снится довольно часто. Но Хюррем говорит, что не видит его лица.       Хатидже издала глубокий, горький вздох, спрятав половину лица в ладони.       — Ты представить себе не можешь, как мне было тяжело ей врать, глядя в глаза, и делать вид, что я не знаю, о ком её сны… Разум Хюррем забыл Селима, но материнское сердце не обмануть. Глядеть на это и представлять, какую боль испытывает трепещущее в замешательстве сердце, которое помнит своих детей лучше, чем разум… Это ужасно.       Хатидже замолчала на некоторое время, и Ибрагим искоса взглянул на неё, чтобы увидеть тень неизбывной горечи на лице своей бывшей супруги. Султанша поплотнее укуталась в свою шаль, словно её мысли прогоняли изморозь по коже.       — Однажды… Зурия-калфа мне сказала, что Хюррем проснулась ночью в лихорадке и постоянно искала пропавшего сына, будучи в бреду. Когда жар наутро спал, она ничего не помнила, однако это повторялось ещё несколько раз. А мы с Турхан-хатун продолжали врать ей, в то время как… Аллах… — Хатидже болезненно нахмурилась и упрямо помотала головой. — Я не понимаю: зачем Михримах так поступила? Рано или поздно Хюррем бы пережила это горе, как переживала уже раньше смерть Абдуллы.       Ибрагим вздохнул, не раскрыв Хатидже, что истинной причиной забытья Хюррем было знание о том, кто убил её сына, а не сам факт его гибели.       — Шехзаде Абдулла умер в младенчестве, Хатидже. Хюррем очень была привязана к Селиму. Это разная боль, — вяло помотал головой Ибрагим.       — Но зачем накладывать такое грязное, такое коварное колдовство? — не унималась Хатидже, её голос надломился; пальцы напряжённее впились в плечи. — Если однажды колдовство каким-то образом будет развеяно — Хюррем будет гораздо хуже. В тысячи раз хуже. Так если Михримах хотела каким-то образом оградить свою валиде, в которой души не чаяла, от горя — разве не понимала она, что сделает хуже в конце концов?       — Я не могу знать этого, Хатидже, — сухо отозвался Ибрагим, сложив руки в замок перед собой.       Хатидже недоверчиво покосилась на мужа, отмечая его необычную немногословность.       — Я знаю, что весь этот месяц ты занимался допросами Оздемира и Михримах, Ибрагим. Разве ты можешь чего-то не знать?       — Та, кто находится в теле Михримах, которую мы знали, — это уже не дочь нашего покойного Повелителя, Хатидже. Она давно утратила рассудок от чёрной магии. А что может быть на уме у безумной ведьмы — мне неизвестно.       Брови султанши хмуро сдвинулись на переносье, и она скрестила руки на груди.       — Ты что-то скрываешь, Ибрагим.       — Почему вы так решили, госпожа? — подчёркнуто вежливо спросил визирь, посмотрев в лицо бывшей жене.       Та сузила глаза ещё сильнее, медленно помотав головой.       — Я наконец научилась отличать, когда ты лжёшь мне, Ибрагим. К сожалению, научилась я этому позже, чем хотела бы. Но, возможно, моя любовь к тебе препятствовала тому, чтобы видеть сквозь твои сладкие речи и невинное выражение лица.       — Султанша… — прочистив горло, начал Ибрагим.       Хатидже в ответ лишь лениво махнула ладонью.       — Я не собираюсь это обсуждать. Наш брак остался в прошлом, как и все мои обиды. Я собираюсь покинуть этот дворец и не намерена брать с собой такой груз.       Ибрагим неуютно поёжился, отведя взгляд.       — Как скажешь, Хатидже. Но мне действительно нечего сказать о Михримах.       Он, разумеется, помнил о том, что едва султанша переступила порог Топкапы, то тут же отдала приказ о сборе вещей. Она намеревалась отправиться с Алешем странствовать. И если до войны Ибрагим ещё потешался над этим решением, испытывая гнев вперемешку с ревностью, то после того, как стало известно, какая доблесть жила в сердце его бывшей жены, его мнение изменилось. Хатидже вместе с Надей-хатун сумела сбежать из дворца и пережить битву с культистами. Она увидела океан крови и насилия, но не сломалась. Он никогда не догадывался о том, какой сильной могла стать Хатидже, если бы вырвалась из своей золотой клетки.       Впрочем, в таком случае она бы просто стала второй Шах-ы-Хубан Султан, и Ибрагим не был уверен в том, что вытерпел бы её тогда. Паргалы усмехнулся своим мыслям.       — Почему ты смеёшься? — выгнула бровь Хатидже.       Визирь погладил бороду с видом, отдалённо напоминающим весёлый или ностальгирующий.       — На секунду вспомнил молодость в Манисе вместе с тобой и твоими сёстрами.       — Да? К чему бы это? — Хатидже не удержалась от вялой улыбки, в которой всё ещё читалось недоверие.       Взгляд Ибрагима, обращённый к бывшей жене, наполнился странным теплом. Гораздо более искренним и непосредственным, чем за все годы служения ей как члену династии или за все годы в роли её супруга. Вдруг осмелев, он повернулся к Хатидже всем телом и обнял её за плечи, тем не менее внимательно наблюдая за её реакцией. По счастью, султанша выглядела скорее изумлённой таким порывом, чем настороженной или враждебной.       — Я никогда не просил у тебя прощения. Ни тогда, когда изменил тебе с Нигяр, ни тогда, когда отдал свою печать из уязвлённой гордыни и ушёл из нашего дома.       Хатидже застыла, немигающим взглядом вперившись в лицо бывшего мужа. В этот момент она снова показалась ему такой же маленькой и хрупкой, какой казалась всегда, если стояла с ним рядом. Грубые мужские ладони погладили тонкие плечи под шалью, словно бессловесно извиняясь, однако голова визиря отрицательно качнулась.       — И я не стану этого делать сейчас. Не стану лгать ни тебе, ни себе. Я не чувствовал вины тогда и не чувствую её сейчас, хотя знаю — и знал тогда, — как тебе было больно.       Плечи под ладонями Ибрагима напряглись, и он на секунду подумал, что Хатидже вот-вот вырвется. Однако она сдержалась, решив дослушать, что он скажет.       — Я испытываю вину лишь за то, что моя жажда власти ослепила меня настолько, что я не мог сказать раньше, как желаю свободы. Не свободы от тебя лично, Хатидже… а свободы.       — Ты хотел быть как Хюррем, — должно было прозвучать как вопрос, но вопросительной интонации в хриплом голосе Хатидже не было. Она как будто осуждала, но и понимала одновременно.       Ибрагим сухо кивнул.       — Я не знал, какое это важное значение для меня имеет, пока Мехмед не подарил мне эту свободу по воле Хюррем, — абсурдность озвученной мысли заставила его издать ещё один смешок. — Они дали мне свободу, какую не давал мне покойный Повелитель и какую не давала мне ты.       По лицу Хатидже пробежался мрак.       — Ты снова винишь меня?       — Нет. Ни в коем случае, — твёрдо заявил Ибрагим. — Ты полюбила меня, когда я был рабом, сокольничим Повелителя, — и, возможно, боялась, что, обретя свободу, я покину тебя.       — Но ты покинул меня даже без неё, — с ноткой язвительности закончила его мысль Хатидже, с печальной насмешкой скривив губы. Она вздохнула, попытавшись как будто стряхнуть со своего лица излишнюю напряжённость, и неуклюже кивнула. — Да… Возможно, ты прав, Ибрагим. Но к чему эти слова сейчас?       — Я жалею не только о своей жадности, но и о своей трусости, когда не смог сказать тебе правду, едва чувства прошли, — на горьком, но освобождающем выдохе признался он. — И я чувствую вину за то, что… словно в отместку за отсутствие своей свободы, я ограничивал твою. Я ничего тебе не давал. Я не слушал и не слышал тебя. Я причинял тебе всё больше боли, заставляя мучиться в сомнениях. Из-за меня ты постоянно плакала и тревожилась. Эти кандалы я надел на тебя своими руками. А теперь я смотрю на тебя, на то, как ты изменилась, и понимаю… что и для тебя свобода имела огромное значение, Хатидже. — Он повернулся к ней и со всей решимостью посмотрел в глаза. — Я был глупцом. Мне всегда казалось, что султанша и раб не могут нуждаться в свободе в равной степени. Свобода, которую я желал, была у тебя — а ты всё это время нуждалась в свободе, которую совершенно не ценил я. И за это я прошу у тебя прощения.       Хатидже округлила глаза и приоткрыла губы в выражении совершенно искреннего замешательства.       — По-твоему, я так изменилась?       — Я никогда не видел в твоём взгляде столько решимости и твёрдости. Сейчас твой взгляд напоминает мне Шах-ы-Хубан Султан и покойную Валиде, — чуть склонив голову, улыбнулся Ибрагим. — И я рад, что ты наконец стала свободна.       Его слова были самыми неожиданными из всех, что она могла от него услышать. Он сравнивал её с сестрой и матерью, которыми она, несмотря на все споры и недосказанности, искренне восхищалась. Ей всегда казалось, что она была какой-то неправильной старшей дочерью, раз вся её семья — даже тихая, но решительная Бейхан, или весёлая, но с несгибаемой волей Фатьма — были сильнее её. Она всегда хотела быть, как они. И, как оказалось, внутри неё тоже наконец проснулась кровь Гиреев и Селима Явуза.       Её гнев и обида от порыва искренности Ибрагима испарились, будто их и не было. На сердце стало так легко, что глаза её слегка увлажнились.       — Спасибо… Ибрагим.       Он осторожно попробовал притянуть к себе поближе Хатидже, чтобы обнять, и не встретил сопротивления. Её руки мягко скользнули вокруг его шеи, а его — окружили её стан в нежном, доверительном объятии. Ощущения отличались колоссально. То, как они обнимались, будучи мужем и женой — и одновременно госпожой и рабом, — и их объятия сейчас, когда они были разведены, свободны и равны… всё было другим — правильным.       — Прости меня и ты, Ибрагим, — дав волю чувствам, дрогнувшим голосом просипела Хатидже в воротник его кафтана. — Я никогда не хотела уязвить или обидеть тебя.       — Я знаю, Хатидже. Я знаю, — прошептал он, обнимая бывшую супругу ещё крепче. Когда он коснулся губами её лба, последние слова прошли через сухую глотку с чуть большим трудом: — Я хотел сказать, что желаю тебе счастья. Ты его заслужила гораздо больше, чем я.       Он почувствовал, как об его кафтан ударилась смесь плача и смешка, словно она хотела сказать что-то ироничное, но предпочла снова смолчать. Молчание на некоторое время затянулось, пока они обнимались. Оба понимали, какие слова могла сказать Хатидже в качестве ответной откровенности, раз уж им предстояло завтра расстаться — и, скорее всего, навсегда.       Наконец султанша осторожно стёрла капельки слёз и отстранилась от Ибрагима, вновь обняв себя руками в защитном жесте. Её взгляд больше не был уверенным и твёрдым, и она отвела его в сторону ночного Стамбула.       — Сказать по правде, Ибрагим, я тоже не готова лгать тебе. Я могу понять, что твои чувства ко мне давно умерли, и всё же… я не готова сказать, что желаю тебе счастья с… — Хатидже пыталась выдавить это слово, но воздух в горле искажался до хрипа и не превращался в имя.       Но, Ибрагим, казалось, не был удивлён такой реакцией.       — Я и не жду от тебя этого. В конце концов, это было бы жестоко и самонадеянно с моей стороны.       Хатидже устало вздохнула и отвернулась, впрочем, в её вздохе не было враждебности или обиды. Скорее, уже знакомое ему замешательство.       — Ты и Хюррем… — она облизнула губы, словно никак не могла подобрать нужные слова. — Аллах свидетель, когда я узнала о твоей измене с Нигяр, я… была больше рассержена и уязвлена, чем удивлена, а здесь… здесь не было измены, и всё же, узнав об этом, я гораздо сильнее почувствовала, что меня предали.       — Хатидже, я действительно не…       — Нет. Дай мне сказать, — неожиданно твёрдо перебила его Хатидже и перевела дыхание. — Мне жаль Хюррем. Жаль её, потому что я когда-то тоже была матерью. И я была женой. Но её боль многократно сильнее моей, и всё же она боролась, не сдавалась. И я не могу игнорировать, как моё сердце рвётся на части, когда я вижу её…       Хатидже печально посмотрела на террасу, где всё ещё беседовали Алеш и Хюррем. Видимо, тихий разговор бывших супругов за колоннами позволял им остаться незамеченными. Или же Алеш и Хюррем были слишком погружены в свою непростую беседу.       — Я не знаю, что чувствую, Ибрагим. Я в смятении, — грустно покачала головой Хатидже. — Даже когда ваша вражда была неистощима и нескончаема, вы понимали друг друга так, как никогда друг друга не понимали мы с тобой… Но я бы никогда не подумала, что ты к ней испытываешь какие-то чувства, помимо, возможно, уважения. У меня… это просто в голове не укладывается… — Хатидже обессиленно погладила лоб.       — Я этого тоже не знал, — с натянутой ухмылкой ответил Ибрагим. — Первое время это было тривиальное влечение, которое затем сменилось раздражением, когда Хюррем вздёрнула нос и посчитала себя Валиде Султан…       Хатидже с ироничной улыбкой закатила глаза, вспоминая те времена с неожиданной ностальгией. Даже самые жестокие гаремные склоки и интриги отныне не шли ни в какое сравнение с тем, что они пережили за последние полгода. Всё, что было до прихода Культа в Стамбул, теперь казалось таким далёким и чужим.       Ибрагим скрестил руки за спиной, издав глубокий, усталый вздох.       — Я был убеждён, что всё дело в том, что она напыщенна, надоедлива, алчна и принадлежит Повелителю, влияя на него всё больше, — и в этом причина того, что она не покидает мои мысли. Чем больше я о ней думал, тем сильнее я своими руками переплетал наши судьбы. И когда по моей вине погиб Лео…       Мягкая улыбка потухла на лице Хатидже, и она резко повернула голову к Ибрагиму с выражением испуганного недоумения.       — Как? Он разве погиб? По твоей вине? — она непонимающе мотнула головой. — Как так?       Ибрагим не стал увиливать, продолжив неподвижно глядеть в глаза бывшей жене.       — Хюррем отравила Лео лукумом, который я ей дал. Не сделай она этого, я угрожал рассказать обо всём Повелителю: о тайных встречах с Лео, о том, что он был её женихом, о том, что он мечтал сбежать с ней. Даже если существовала крошечная вероятность, что зерно сомнения в сердце Повелителя взросло бы, Хюррем не готова была рисковать. Я это знал.       Хатидже закрыла рот ладонью, не скрывая ужаса. Ланьи глаза забегали по террасе, но прежде чем в голове султанши поселились бы неправильные выводы, Ибрагим поспешил сообщить главное:       — На Хюррем вины не было. Юноша предавался беспочвенным мечтам, но в ответ на предложение сбежать получил категорический отказ и требование покинуть Стамбул. После этого Лео собрался уехать домой, я отдал приказ схватить его, а вскоре Хюррем убила его, чтобы избежать раскрытия своей тайны. Я своими руками вложил в её ладони лукум.       — Что? Но зачем ты его убил, если он собирался вернуться… — начала было Хатидже, но, увидев взгляд бывшего мужа, осеклась.       Когда Хатидже вспомнила события прошлого и то, как вела себя Хюррем в дни, когда Лео якобы уехал из столицы — каким ненавидящим взглядом она глядела на Ибрагима, — на лице её проступило мрачное понимание.       — Ибрагим… Подобного можно было ожидать от Махидевран, но не от тебя. Я и подумать тогда не могла, что слова Хюррем о твоём коварстве были правдой. Ещё и эта история с Садыкой… — она помассировала виски, укладывая услышанное в голове.       — Я знаю, — сдаваясь, вздохнул Ибрагим. — Это был импульсивный шаг. Я хотел причинить ей боль. Показать, что у неё нет никакой власти. Но… мы с Хюррем Султан уже оставили это в прошлом, — напоследок криво улыбнулся визирь.       Взгляд Ибрагима стал задумчивым и неуверенным, словно он не до конца был убеждён в собственных словах насчёт её прощения. Её мысли и чувства оставались для него загадкой.       — Много лет вражды не вырубить из нашей истории, я это знаю, и всё же… — Ибрагим угрюмо фыркнул, словно сдаваясь. — Я всегда испытывал к Хюррем определённого рода слабость. Возможно, перед ней я чувствовал себя беззащитнее и уязвимее, чем перед мечом нашего Повелителя. Или же это было глубоко затаённое восхищение тем, как она получила то, что не смог получить я.       Визирь сжал кулаки и смочил горло слюной; между его бровями залегла морщинка. Он внезапно осознал, как сильно все эти годы пытался убедить себя в том, что одержимость Хюррем была обусловлена неприязнью к её алчности и интригам. Он завидовал ей — и восхищался ей. С самого первого дня их встречи. Он понял, почему своими руками создал себе дьявола. Эта мысль, несмотря на всю свою очевидность, никогда ранее не получала своего логического завершения, когда он всякий раз бесстрашно обдумывал её, предаваясь внутренним монологам.       Ибрагим Паша мог бы убить своего дьявола, задушить, но не хотел. И никогда это не было связано ни с Повелителем, ни с кем бы то ни было ещё. В глубине души Ибрагим хотел, чтобы этот шайтан мучил его. Только так он ощущал с Хюррем странную, но личную, почти запретную близость, которую никогда не мог себе позволить.       Хатидже медленно моргнула, терпеливо ожидая окончания странной исповеди своего бывшего мужа. По его отстранённому взгляду было видно, что он погрузился в себя, и султанша мрачно вздохнула.       — И что ты чувствуешь сейчас, когда стал свободен? — Хатидже задумчиво посмотрела вдаль, поправив шаль на плечах. — Тебя больше ничто не ограничивает. В твоих руках снова печать Визирь-и-Азама, и Мехмед благоволит тебе. Изменилось ли в твоей душе что-то?       Ибрагим поравнялся с Хатидже и медленно повернул голову к султанской террасе. Какое-то время он молчал, наблюдая, размышляя, подбирая слова.       — Иногда раб, обретая свободу, осознаёт, что не знает, что с ней делать. Сейчас всё, что я хочу, — это вернуть мир и стабильность в империю. Защитить своего сына. Защитить свою семью. Я лишь недавно осознал, что османская династия была ей. — Ибрагим поднял голову к лунному свету. — Должно быть, я должен был освободиться от неё, чтобы понять это.       Хатидже смочила горло слюной и искоса взглянула на бывшего мужа. Она не могла избавиться от ощущения странной тоски, которая, если подумать, была вполне естественной для любой женщины, слушавшей исповеди своего бывшего супруга о другой женщине. Когда она узнала об измене с Нигяр, то сохраняла достоинство, но больше винила Ибрагима, а не саму калфу — и скорее за трусость, чем за сам факт охлаждения чувств. Тогда она ещё любила его. Сейчас же её сердце откликалось лишь беззлобной печалью, когда она смотрела на Ибрагима.       Почему-то ей было спокойнее от понимания, что все эти годы в его сердце по-настоящему крепко сидела другая женщина. В сердце настоящего, свободного Ибрагима, а не Великого Визиря, которого одарили этой должностью, чтобы позволить их запретной симпатии перерасти во что-то более серьёзное. Это говорило о том, что весь их брак не был чудом Всевышнего, как в молодости надеялась Хатидже, а был обыкновенной взаимовыгодной сделкой — какая судьба была у Бейхан, Шах-ы-Хубан и Фатьмы. В конце концов, это была лишь юношеская влюблённость, которая закончилась так же быстро, как исчезла запретность.       И это принесло её сердцу неожиданный покой. Она больше не хотела ничего спрашивать — да и не было в том нужды. Она видела теперь совершенно ясно, как смотрели на Хюррем эти чёрные глаза. Сколько в них было уважения и непонятной, обречённой тоски.       — Передавай моему другу, Томасу Кромвелю, мои наилучшие пожелания, Хатидже, — вдруг напоследок попросил Ибрагим, посмотрев на бывшую жену. — Кто знает, как завершилась бы эта война, если бы не его знания и то, как он трепетно относился к нашей дружбе. Мы все обязаны ему.       — Обязательно, — улыбнулась Хатидже.       Подумав о чём-то, султанша отстранилась от балюстрады, вернулась в кабинет Ибрагима и спустя некоторое время вернулась обратно со скрипкой в руках.       — Я хочу в последний раз услышать, как ты играешь, Ибрагим, — слабо улыбнулась Хатидже.       Визирь удивлённо перевёл взгляд с бывшей жены на музыкальный инструмент в её руках. Хатидже молча передала скрипку Ибрагиму и, укутавшись в шаль, опёрлась локтями о балюстраду, уставившись вдаль.       Прижавшись подбородком к подушечке на скрипке и другой рукой сжав смычок около струн, Ибрагим заиграл мягкую, печальную мелодию — ту, которую Хатидже тотчас узнала. Именно её играл Ибрагим в те ночи, когда они, ещё будучи султаншей и хранителем покоев, обменивались тоскливыми взглядами со своих балконов.       Мелодия вибрировала по стенам дворца гулким эхом, придавая звучанию ещё большую глубину и мелодичность. Низкие и чувственные ноты прервали разговор Алеша и Хюррем, и султанша с предвестником обратили свои взоры на источник звука. Хатидже встретилась взглядами со своим возлюбленным, и губы её изогнулись в нежной улыбке. Алеш ответил ей слабым кивком, выражение его лица вновь стало мягким и практически обожающим.       Хюррем смотрела на Ибрагима, но её глаза не выдавали тех чувств, что испытывали Алеш или Хатидже. Как и сам Ибрагим, она выглядела потерянной, разбитой, задумчивой, но ни на секунду не отводила взгляда от визиря, предаваясь очередному потоку мыслей. Хатидже заметила, что в мелодии Ибрагима что-то изменилось — если раньше в нотах знакомой ей музыки слышалось больше обречённости и смирения, то теперь они уступили место робкой надежде.       По воле Аллаха, буря утихнет, и в жизни нашей наступит весна.       Хатидже могла поклясться, что в какой-то момент лицо Хюррем покраснело от накативших слёз, но она сдержалась, не ушла, только напряжённо сжала руки в кулаки. Ибрагим продолжил предаваться исполнению мелодии, и Хатидже издала мягкий вздох, вдыхая запах тихой стамбульской ночи.       Завтра в воздухе снова запахнет кровью на короткое время… Но в этот раз запах будет как никогда горьким.

***

      Надя проснулась от очередного кошмара. Она подскочила на постели, вся насквозь мокрая, сотрясаясь крупной дрожью, и приложила ладонь к сердцу. Снова и снова ей снилось убийство Тодора. И каждый раз сюжет повторялся. Она высекала последнюю искру жизни из его тела и видела, как огонь потухал в глазах дяди, как он неотрывно глядел на неё до последней секунды — и как напоследок шептал:       "Ты такая же, как я, Соловушка… Такая же убийца… Такая порченая… грязная…"       И после этого она видела десятки глаз своих аксайских родственников, своих настоящих кровных родичей из рода Захарьиных, видела вперенные в себя глаза Янисы, тройняшек, приёмной матери — и все они смотрели на неё с презрением и отвращением. Отворачивались от неё. Желали ей умереть в одиночестве.       И Надя весь месяц, что провела с другими султаншами, подскакивала на постели в своих покоях и оказывалась совсем одна. Страх в какой-то момент стал таким жутким, что она начала просить служанок неотлучно находиться рядом с ней. Ей просто не хотелось просыпаться в одиночестве. Пока сон окончательно не спадал, ей казалось, что она умирает от ужаса.       Когда они наконец вернулись в Топкапы, Надя сразу же изъявила желание увидеть Мехмеда — но, ожидаемо, тот был чрезмерно занят государственными делами. Он не нашёл времени с ней беседовать по душам, но она и не могла эгоистично требовать этого. Лишь после ужина он послал евнуха, чтобы тот забрал Турхан-хатун и провёл через Золотой путь в султанские покои. Надя так жгуче скучала по Мехмеду весь этот месяц, не получив ни одного ответа на своё письмо из-за занятости падишаха, что буквально неслась на крыльях в его покои в вечер своего приезда. Ворвавшись внутрь, она увидела султана за своим письменным столом, который был доверху набит приказами, отчётами и докладами, над которыми Мехмед без устали корпел.       Однако их долгожданная встреча не ослабила чувства разлуки. Надя подошла к возлюбленному сзади, сомкнув руки на его шее и прислонившись щекой к его, но в ответ ощутила лишь прохладную ладонь на своих руках. Она ждала его жарких объятий, обжигающих поцелуев, но Мехмед был тих и задумчив. И он позвал её в покои не ради того, чтобы согреть друг друга после долгой разлуки.       — Я хочу, чтобы ты спала рядом со мной. Каждую ночь.       Но голос его прозвучал тогда вовсе не так, будто он едва сдерживал страсть и мучительную тоску по ней весь этот месяц. В этом голосе тревоги и напряжения было больше, чем тепла или желания. Турхан почувствовала, как холодок прошёлся по её спине, и медленно отстранилась. Мехмед так и продолжил корпеть над своими бумагами. Взгляд его был, с одной стороны, сосредоточенный, а с другой — потерянный, будто его тут и не было.       Никакой больше реплики не донеслось из его уст, и Надя неторопливо зашагала к постели, решив, что Мехмед вскоре присоединится к ней. Коснувшись мягких перин и пуховой подушки, Надя вдохнула родной запах, и он так успокоил её сердце, что она довольно быстро провалилась в сон. Но сновидение это вновь было беспокойным, наполненным кошмарами. И когда она проснулась, подорвавшись на постели, то увидела Мехмеда, лежащего рядом с ней с широко открытыми глазами, и содрогнулась всем телом от испуга.       — Мехмед… — выдохнула она и облизнула пересохшие губы, приложив ладонь к влажному лбу. — Это был просто кошмар… просто…       Она застыла, будто громом поражённая, когда снова открыла веки и увидела, что рука Мехмеда под подушкой держала кинжал. Тот понял, что она увидела оружие, с которым он всё это время спал, и медленно вытащил его.       — Я тоже вижу кошмары, Турхан, — прохрипел он. — Постоянно. Каждую ночь… они преследуют меня во сне и наяву. Враги скрываются в местах, сокрытых от наших глаз.       — Что? — не поняла Турхан, тревожно мотнув головой. — О чём ты говоришь?       — Они не успокоятся, пока не уничтожат меня и мою семью. Они всегда найдут способ, чтобы сделать это. Найдут, куда ударить. Вонзят нож в спину тогда, когда увидят минуту моей уязвимости… — возбуждённым шёпотом говорил он, водя мрачным взглядом по покоям.       Турхан смочила сухое горло слюной и положила ладонь на щёку султана в успокаивающем жесте.       — Мехмед, о ком ты говоришь? Культ уничтожен. Всё закончилось.       Тот помотал головой, болезненно поморщившись, будто не мог словами выразить то, что она никак не понимала.       — Она ещё жива. И она в моём дворце… Несёт за собой тень смерти... и эта тень настигнет меня однажды, я знаю это.       Парадоксально, но эти слова успокоили её. Разумеется, после всего пережитого он не мог равнодушно относиться к тому, что любимая сестра сидела в его казематах. Одна только мысль об этом травмировала так, что раны грозились никогда не затянуться полностью. Ей это было понятно, но она сокрушалась из-за того, что не могла унять его боль.       — Мехмед… ты ещё не полностью оправился после войны. Те ужасы, которые ты видел… они обязательно отступят. Ты победил. Твои враги повержены. Всё наладится...       Вместо кивка Мехмед напрягся ещё пуще, сведя губы в тонкую линию и помотав головой.       — Да. Они бы хотели, чтобы я так думал. Но я не позволю им добраться до себя. Не позволю добраться до тебя и наших детей. До моей семьи. Никогда. Клянусь в том Всевышним.       Вдруг Мехмед поднялся на постели, чтобы принять сидячее положение, и хозяйски притянул Турхан к себе. Крепкие руки, исполосованные едва зарубцевавшимися шрамами, окружили тонкий стан предвестницы — и в объятии этом чувствовался не только трепет, будто он держал свою драгоценность, но и тревожная, напряжённая властность.       Турхан упёрлась ладонями в грудь Мехмеда, чтобы между ними остался хоть дюйм расстояния — и она могла нормально дышать. Под подушечками пальцев она чувствовала частое, тяжёлое сердцебиение. Его руки обнимали её спину, продолжая держать кинжал, и она слегка поморщилась от ощущения холодного и острого металла, который мог оцарапать её, не будь она в шёлковой сорочке.       Наконец его свободная рука опустилась на светлую макушку предвестницы, и он наклонился, чтобы оставить там короткий поцелуй.       — Никто не причинит тебе вреда, Турхан. Ни тебе, ни нашему ребёнку. Я уничтожу любого, кто посмеет тронуть тебя.       Он ещё раз поцеловал её и погладил по волосам, словно дитя; но, казалось, успокаивал он больше себя, чем Турхан. Саму Турхан больше заботило странное состояние Мехмеда, чем его страхи, которые были очевидным образом связаны с ужасами пережитой войны.       — Ты будешь под моим присмотром всё время, Турхан. После казни я объявлю о нашем никяхе.       Надя вздрогнула всем телом, услышав эти новости, и на секунду попыталась отстраниться, чтобы посмотреть Мехмеду в глаза, — однако падишах продолжил свою речь, настойчиво поглаживая голову и спину возлюбленной.       — Эбусууд-эфенди согласился заключить наш брак. Баязид выступит твоим свидетелем. Всё будет по правилам…       — Мехмед, но я же… — голос Нади вдруг осип, и она легонько откашлялась. — Я же не мусульманка. Как возможно…       Он прижал её к себе крепче.       — Сейчас это неважно. Я должен защитить тебя, Турхан. То, что ты выжила и вернулась ко мне… это говорит о том, что, невзирая на мрак, что сидит в тебе, Всевышний благоволит тебе. Поначалу… я надеялся, что ты сбежишь со своими родственниками в Польшу, потому что думал, что могу умереть. Возможно, если бы ты сбежала… — Мехмед понизил голос до угрюмого шёпота, — то твоя семья смогла бы оградить наше дитя. Но ты осталась. Значит, такова воля Аллаха. И я должен отвечать за свои решения.       — Мехмед, какой мрак, о чём ты? Колдовство было всегда частью меня, это так, но я смогла обуздать его! И лишь предвестие передаётся по крови… — хмуро возразила Турхан, всё-таки отстранившись и посмотрев в глаза султану. — Почему ты говоришь о том, что наше дитя нужно оградить? Тебе не о чем…       — Матео тоже был невинным дитя, когда его родила Нурбану-хатун… Но сейчас он — средоточие необузданной Тьмы, которая находится в руках колдуньи. Он может претендовать на трон и навредить нашим детям. Он — источник хаоса, который обладает чудовищной силой, — Мехмед сузил глаза, и любая искорка тепла в них погасла; его объятия стали жёстче. — И я не допущу, чтобы мои дети превратились в это.       Надя почувствовала, как её тело сотрясает мелкая дрожь — то ли от страха, то ли от волнения. Она ощутила себя незащищённой, будто виновной в чём-то, ещё даже не совершённом. На долю секунды она подумала, будто в глазах других она вынашивает не наследника престола, а чудовище. Но ведь до битвы за Иншалост Мехмед был так счастлив, узнав о её беременности, — тревожен, но всё-таки счастлив. Что же так переменилось в нём?       Увидев плескающиеся беспокойство и замешательство в глазах Турхан, Мехмед сдвинул брови на переносье и прикоснулся пальцами к лицу возлюбленной, разгладив морщинку на её лбу.       — Я знаю, что таится внутри тебя, — прошептал он; холодный шёпот ударился о её вспыхнувшие от волнения щёки. Его взгляд блуждал по её лицу с непонятным выражением тоски и опасения. — После всего, что случилось… я не могу сказать, что не страшусь этого.       Она замерла, боясь каждого его следующего слова. Если и он откажется от неё вот так…       — Но я знаю, что полюбил тебя полностью, даже с этой… тьмой внутри тебя. Как бы там ни было, ты — чистейшее, прекрасное создание. И с недавних пор ты — единственный уголок весны в моём сердце. Если ты исчезнешь — наступит вечная мерзлота.       В уголках глаз предвестницы проступили слёзы затопляющего облегчения, и она моргнула, пустив капли влаги вниз по коже. В горле было всё ещё сухо, она не знала, что сказать. Ладони Мехмеда опустились на её щёки, стирая влагу. Затем султан снова прижал её к себе так крепко, что Надя почувствовала, как её суставы захрустели.       — Я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной. Как моя жена.       — Не так я себе представляла свою свадьбу, — попыталась пошутить Надя слабым голосом. Слова о любви немного расслабили её, и она попыталась обнять султана в ответ.       — Султаны не женятся, таков обычай. Но этот обычай уже был нарушен моим отцом, когда он женился на валиде, — прошептал Мехмед, напрягшись всем телом, будто им вмиг завладела злость. — Но даже в статусе кадины валиде не получила ни должного уважения, ни должной защиты. Мой отец… никогда не мог защитить её так, как она нуждалась. Но я не мой отец. Я смогу это сделать. Я сделаю так, что твоё слово будет равняться моему слову, Турхан. Сделаю так, чтобы страх сжирал сердце любого, кто осмелится даже задуматься о том, чтобы оскорбить тебя или навредить тебе.       Эти слова должны были внушить ей восторг и чувство защищённости, но интуиция ей подсказывала, что Мехмед эти слова говорил скорее для себя, чем для неё. Он будто пытался себя в чём-то убедить.       — Скажи, что ты всегда будешь со мной, Турхан, — вдруг возбуждённым голосом произнёс Мехмед; в словах не было просьбы — в них было требование.       Надя сглотнула и немного нервно кивнула.       — Я всегда буду с тобой.       — Даже если я стану проклят?       — Что? — спустя секунду замешательства напряглась Надя.       Объятия снова стали жёстче, он спрятал лицо в её волосах.       — Пообещай, — задушенным шёпотом требовал он. — Пообещай, что даже если я сойду с ума и буду проклят… ты не оставишь меня. Никогда.       — Мехмед, о чём ты говоришь? — Она заёрзала в кольце рук. — Я не допущу, чтобы какое-либо проклятие тебя…       — Это другое проклятие, — хриплым голосом перебил её Мехмед, взгляд его наполнился неожиданной мукой. — Душа того, кто убьёт кровь от крови своей… будет навеки проклята, Турхан… А это значит, что однажды я просто лишусь рассудка.       — Нет, этого не будет, — упрямо возразила Турхан, насильно отстранившись, чтобы посмотреть в лицо Мехмеда, которое сейчас казалось ей таким беззащитным. Она положила ладони на его щёки и нахмурилась. — Не говори так, не вздумай! Я не позволю.       — Ты не сможешь ничего сделать. Это не то проклятие, от которого защитит твой дар, — Мехмед покачал головой и убрал руки Нади со своего лица, сжав их в стальной хватке.       — Мне всё равно! — зашипела Надя, почувствовав, как в горле перехватило.       Внезапно она ощутила затопляющую жалость и нежность к своему султану, которые перемешались со страхом. Он тоже боялся и пока не оправился от войны. Ему предстояло казнить собственную сестру. Любой бы на его месте говорил странные вещи.       Турхан выглядела не на шутку решительной, когда резко высвободила свои ладони из пальцев Мехмеда и сама накрыла его кисти своими.       — Не вини себя, это был её выбор. Тьма беспощадна к тем, кто решает играть с ней, как с огнём, — прошептала она, качая головой. — Михримах хотела спасти всех, это бесспорно так… и она проиграла. Её душу поглотила Тьма, и она перестала быть твоей младшей сестрой. Её смерть не будет лежать на твоей совести. Оплакивай её, но не вини себя…       Он смотрел на неё так обречённо и затравленно, что у неё грудь сдавило болью. Он боялся, что кровь сестры сделает его проклятым. Одиноким. Лишит рассудка. Но каким бы он ни был — и каким бы ни стал, ей было важно лишь одно: чтобы они были вместе.       — Меня ждёт судьба Баязида, — прохрипел он. — Моя валиде отвернётся от меня. Моя душа не найдёт покоя. Аллах... накажет меня. Мои дети станут прокляты...       Пальцы Турхан сильнее вжались в щёки султана, обрывая его речь, и взгляд её стал твёрдым.       — Даже если весь мир отвернётся от тебя, я буду с тобой, Мехмед. Всегда буду с тобой. Всё будет хорошо… — шептала она, начав гладить его лицо, как он сам делал ранее; только в её прикосновениях была лишь нежность и ласка. Её голова упрямо замоталась. — Никакого проклятия не будет. Всё будет хорошо.       На его лице проступила мучительная боль, перемешанная с отчаянным отрицанием, и он крепко зажмурился, опустив голову. Надя рвано выдохнула и прижала к своей груди голову Мехмеда, убаюкивая его в своих объятиях, прислонившись к спинке кровати. Так они и заснули в объятиях друг друга, пока рассвет, предвещавший день казни, не забрезжил над горизонтом.

***

      Оглядевшись по сторонам и удостоверившись в своём одиночестве, Баязид откинул капюшон и, подойдя к могиле, возложил на неё цветы — фиолетовые ирисы, которые так любила покойница. Он знал, что под плитой даже не было тела, но ему это было не важно. Это была дань уважения душам, а Баязид хорошо знал, что после смерти ничто не заканчивалось для тех, кого касалось колдовство.       Повернув голову, он увидел и могилу Селима, которую пришлось перенести из тюрбе, подальше от глаз Хюррем Султан. Ему была невыносима мысль, что тело покойного брата так и не смогло найти упокоения в семейной усыпальнице рядом с отцом и предками. Он знал, что из-за Михримах души Нурбану и Селима так и не нашли покоя, и это кипятило ему кровь ещё сильнее. Их могилы перенесли на кладбище за чертой Стамбула, и о местоположении знали лишь несколько человек. Они были похоронены совершенно бесчестно, словно в жизни султанской семьи их никогда не существовало.       Сейчас он сожалел как никогда о том, что поддался своим недостойным чувствам к Нурбану, спутал её мысли и свои. Ему не хотелось думать о том, что события могли измениться, не упади он в эту бездну вместе с ней. Но, быть может, это было нужно для того, чтобы Баязид посмотрел себе в глаза и признался в том, что просто всю жизнь отчаянно завидовал брату и желал того, что было у него, чтобы почувствовать себя лучше. Теперь эти чувства казались ему далёкими, будто чужими.       — Я никогда не забуду вас. Не будет мне покоя, пока я не сделаю всё, чтобы найти Каллисто и отомстить за твою кровь, Нурбану. — Он опустился на колени и нежно погладил пальцами фиолетовый цветок. Затем взгляд его сдвинулся на надгробие Селима. — Я позабочусь о вашем сыне. Клянусь своей жизнью.       Угрюмо вздохнув, Баязид оставил второй букет оранжевых бегоний на могиле Селима. Цветок был такой же солнечный, каким он запомнил старшего брата. Подумав какое-то время о том, имеет ли он вообще на это право, в конце концов Баязид поднял ладони и начал читать молитву. Ему оставалось лишь надеяться на чудо, что в беспространстве они оба сумели найти способ развеять пустоту и объединиться.       — Так и знал, что найду тебя здесь, — послышался самодовольный голос за его спиной, но Баязид даже не вздрогнул — только издал раздражённый вздох.       — Ты стоял там так долго, чтобы прервать меня в момент молитвы, Лукаш?       Предвестник вышел из-за дерева, пожимая плечами.       — А что толку с твоих молитв, если души этих двоих находятся там, куда не дотянется ни бог, ни дьявол? — Лукаш поравнялся с другом и посмотрел на могилы непроницаемым взглядом.       Баязид закончил молитву и привычно протёр ладонями лицо. Затем посмотрел на друга и хмыкнул, кивнув на него подбородком.       — Всё-таки сбрил?       Лукаш со вздохом погладил пальцами выбритую начисто зону под носом, где раньше красовались пышные польские усы, которыми Ефремец так гордился.       — Пришлось избавиться от них, а то с подпаленными усами выглядел я, мягко говоря, как пьянь, которая ввязалась в очередную драку.       — Невелика разница, — беззлобно посмеялся Баязид, указав на множественные шрамы на лице друга. — Хоть в кои-то веки выглядишь внушительно, а не забавно.       Лукаш искоса взглянул на шехзаде, на мгновение сузив глаза в мнимой злобе.       — Ну так что? Ведьма так и не сказала, где спрятала тела? — он кивнул на могилы.       — Нет, — стиснув зубы, процедил ассасин. — Я бы применил к ней более изощрённые пытки, если бы не валиде. Она всё ещё не может смириться, что это не Михримах, а проклятая сумасшедшая бестия в теле моей сестры.       Лукаш понимающе кивнул, и на какое-то время они замолчали.       — Тебе не показалось странным то, что случилось на площади? — когда друг повернул к нему голову, предвестник нахмурился. — Мой брат должен был урезонить ведьму, но она сумела как-то освободиться и напасть на горожан.       — Ты видел, что она творила в Иншалосте , — мрачно вздохнул Баязид. — Алеш не мог предвидеть всё, на что она оказалась способна. Но, к счастью, она была достаточно истощена, чтобы он вмешался и больше не отпускал её ни на миг, пока мы не посадили её в темницу.       — Мне просто не нравится, что ведьма стала подозрительно тихой, — процедил Лукаш, сузив глаза и помотав головой. — Что-то тут не так, пан. Хочешь вторую странную деталь? Ты в курсе, что Коготь Шабаша пропал?       — Что? — Баязид повернул голову к другу с хмурым видом. — Я думал, Алеш позаботился о нём.       — Я тоже так думал, — повёл плечом Лукаш, насупившись. — Но давеча я задал ему вопрос о том, где могу взять этот сучий артефакт, чтобы было чем растопить костерок… А он сказал, что так и не нашёл его на поле битвы.       Баязид издал шумный вздох.       — Может, оно и к лучшему. Учитывая, что Мехмед приказал заложить Иншалост взрывчатками и уничтожить его, никто этот грязный артефакт больше никогда не найдёт.       — Как и тела всех культистких ублюдков, которые там остались. Земля им огненной геенной, как говорится, — процедил сквозь зубы Лукаш.       Вдруг тотальную тишину разрезал птичий клёкот. Баязид инстинктивно выставил руку, и через пару секунд на его предплечье приземлился знакомый орёл.       — Это Рух? — округлил глаза Лукаш, указав на птицу, и поморщился. — Разве этот птичий помёт не…       — Теперь он мой по праву, — равнодушно отозвался Баязид, другой рукой вытаскивая из кармашка на лапке Руха письмо. — В конце концов, я стал новым Мастером, а Рух служит только им.       Лукаш только пожал плечами и вытянул шею, чтобы взглянуть на письмо из-за плеча Баязида. Но только он попытался сфокусироваться на мелких словах, написанных по-французски, как Баязид уже сжал записку в кулаке. Вид у него стал ещё более мрачный. Лукаш сразу обо всём догадался.       — Значит, суда не миновать?       — По-видимому, — сухо ответил Баязид, затем вытащил из кармана припасённое лакомство и накормил им орла.       — И когда выдвигаемся? — Лукаш скрестил руки на груди.       — После казни Мехмед решил устроить никях с Фемой. Я выступлю её свидетелем, а потом мы сразу отправимся во Францию. Собранных доказательств будет достаточно, чтобы смягчить приговор.       — О да. Эта законсервированная башка Сандро, которую любезно сохранил твой братец, будет самым убедительным аргументом, что не стоит нас казнить на месте, — скривив губы в ухмылке, закивал Лукаш. — Может, все даже закончится какой-нибудь старой-доброй дружеской попойкой.       Но спустя мгновение лицо его снова помрачнело.       — Что будет с валашским псом? Почему его тоже не казнят?       — Смерть — слишком лёгкое наказание для него. Это несправедливо, — отозвался Баязид, погладив Руха по пушистой грудке.       Ефремец демонстративно закатил глаза.       — Что за очередная брехня, пан. Откуда ты понабрался этой дури? С каких пор старая добрая отрезанная башка злейшего врага, который ещё и представляет опасность, стала хуже вечного отдыха в тюрьме, где ублюдка будут и поить, и кормить? Валашский упырь, того и гляди, посмеётся над подобной тупостью с нашей стороны. Он разрушил страну, искалечил сотни людей, а ему разве что спасибо не сказали и соломы помягче не постелили!       Губы Баязида скривились в ухмылке.       — Он не будет жить, как прежде. Я предлагал Мехмеду использовать подавление, ведь Фема рядом и может совершить ритуал… но брат против.       — Это почему? Толковый вариант.       — Думаю, он не хочет, чтобы Фема ещё хоть раз использовала колдовство или предвестие. Он больше не хочет ничего о нём слышать. Тем более она носит его ребёнка.       — А я… — начал было Лукаш, указав на себя ладонью.       — Дурья голова, — закончил предложение Баязид, свернув снисходительным взглядом на друга. — Ты никогда этого не делал, поэтому рисковать мы не можем.       — Ты видел, как я положил отдыхать вечным сном беловолосого упыря? — возмущённо сузил глаза Лукаш, большим пальцем указав куда-то назад. — Всё ещё думаешь, что у меня сил не хватит на какого-то валашского червя? Когда спустя месяц без света и нормальной еды он не опаснее полудохлой мыши?       Баязид пожал плечами.       — Дело не в опасности. Ты не подавил Ишкибала, а всего лишь нанёс ему рану, которую ведьма не смогла исцелить. Мы не можем допустить, чтобы Оздемир сдох раньше, чем сторицей заплатит за всё, что сделал.       — Но…       — Лукаш, это не обсуждается. Это решение моего брата. Сейчас Оздемир не так опасен, как ведьма. Сперва нужно разобраться с ней, а потом уже решать, что делать с валахом, — твёрдо сказал Баязид и отпустил Руха в воздух. — Пойдём. Скоро начало.       Натянув капюшон, Баязид в последний раз посмотрел на могилы Нурбану и Селима и направился прочь с кладбища. Лукаш до скрипа сжал челюсти, но всё же зашагал вслед за своим другом.       — Ты уже слышал, что Андрей отправится в Польшу? — голос Баязида донёсся до задумчиво переставляющего ноги Лукаша.       Тот поднял голову и нахмурился.       — Сказать по правде, я не ожидал, что он справится и возьмёт себя в руки. Славный малый. Не сломался после всего, что с ним сотворил валах. Я горжусь им.       — Я не об этом, — покачал головой Баязид, вполоборота повернув голову к другу. — Ты точно не хочешь поехать с ним? Клан тебя примет.       Лукаш невесело хмыкнул.       — Ты разве не слышал, какими проклятиями меня осыпала Яниса? Или, по-твоему, это был её способ завуалированно выразить гостеприимство?       — Это было сказано на эмоциях. Она двух детей потеряла. Ты у Астрид единственный сын остался — конечно, она тебя примет обратно.       — А кто сказал, что я этого хочу? — мрачно буркнул Лукаш. — Да, я чувствую долг за них, Баязид, но мне слишком… слишком противна и омерзительна сама сущность клана, пока в его главе моя мамашка. Да кто угодно! Ты сам видел, как она промыла мозги моим сёстрам! — Лукаш скрипнул зубами и сжал руки в кулаки, затем перевёл дыхание, чтобы умерить гнев. — Да и какой из меня глава? Я рубить башки умею да острить не к месту, куда ж мне управлять кланом?       Баязид скользнул задумчивым взглядом по лицу друга и отвернулся, чтобы продолжить путь.       — Но ты уверен, что хочешь пойти со мной и Братством? Ты не любишь быть хоть под чьим-либо командованием и не похож на человека, преследующего какие-то высокие убеждения.       — А я и не иду туда, потому что мне по расписанию положено очередное паломничество, — хмыкнул Лукаш, но через мгновение улыбка его стала натянутой. — Или ты не хочешь, чтобы я шёл за тобой, пан?       Шедший впереди Баязид остановился, и Лукаш почувствовал беспокойство, замерев вслед за ним.       — Я считаю тебя братом, Лукаш, — начал неожиданно мрачным голосом Баязид и медленно повернулся к напряжённому предвестнику. — Но теперь я возглавлю Братство, которое, в отличие от тебя, будет иметь свой устав и свой кодекс. Настоящий кодекс, а не избитое и лживое Кредо, которым прикрывался Шерали.       — Ну и? Почему это должно иметь ко мне какое-то отношение? — поднял соболиную бровь Лукаш.       Баязид вздохнул, уперев руки в боки, и отвёл взгляд. Выражение его лица стало мрачным, и в нем можно было разглядеть проблески вины и одновременно непримиримости.       — В том и дело. В любой армии должно быть подчинение. Должна быть иерархия. То же касается и Братства — в противном случае орден будет ждать анархия и разрушение. Если ассасины будут видеть, что ты балбесничаешь под моим началом и нарушаешь всевозможные уставы, потому что ты плевал на них, тогда они не будут видеть во мне главу. — Взгляд шехзаде похолодел и стал жёстким, как металл, когда он сдвинулся на поляка. — Мы идём на новую войну, Лукаш, а не отправляемся в очередное приключение в духе тех, которые вы переживали с Алешем и Зофияной. Мы не будем рубить головы в качестве развлечения и не будем бесконечно развлекаться в трактирах и борд...       Баязид не успел договорить последнюю фразу и только увидел вспыхнувшее яростью лицо поляка, прежде чем его схватили за грудки.       — Так-то ты обо мне думаешь, а? — прошипел в лицо Баязиду Лукаш. Его голос был холодным, как айсберг, а глаза были налиты кровью и праведным гневом. — Ты за ребёнка меня принимаешь, башка ты венценосная? Свысока на меня смотреть вздумал? Думаешь, раз главным тут тебя сделали, то теперь тебе тысячи почестей причитаются? Не выкипела ещё августейшая кровь, погляжу? Или, может, мне тебе и кланяться ещё в ножки и челобитную подавать, чтобы, не дай бог, твои ослы не заподозрили, что я тебе не подчиняюсь, а? — процедив последние слова, предвестник встряхнул за грудки друга и сузил глаза, в которых теперь плескалась горькая обида. — Думаешь, я настолько бестолковый? Думаешь, если ты прилюдно не разрешишь мне пойти в бордель, я ногой топну и в рожу тебе плюну?       Разжав кулак, Лукаш разочарованно скривился и оттолкнул от себя бывшего шехзаде, чтобы отвернуться и громко вздохнуть через нос.       — Не стоило придумывать этих малахольных отговорок, чтобы сказать мне, что не хочешь брать меня с собой. Можно было и прямо сказать. Я не такой болван, каким тебе, видимо, кажусь.       На плечо предвестника опустилась рука Баязида.       — Я не хочу, чтобы ты пожалел о своём выборе, Лукаш, — серьёзным тоном объяснил Баязид. — И не хочу, чтобы ты чувствовал себя должным мне, как это было с грузом долга перед твоей семьёй. Я не хочу, чтобы ты шёл за мной только из-за нашей дружбы.       Лицо Лукаша нахмурилось, но он только сглотнул и ничего не сказал. Баязид крепче сжал пальцы на плече друга, но, не дождавшись ответа, медленно отпустил Лукаша. Решив уже, что слова его настигли Ефремца, хоть и в довольно жёсткой форме, Баязид решил было уйти, как его остановил грустный вздох, вырвавшийся из груди предвестника.       — Знаешь, я всегда рассуждал, что люди не меняются. Потому что я никогда не менялся, — тихо начал Лукаш. — Просто по мере того, как жизнь раздаёт подзатыльников, ты учишься понимать, что тебе нравится, а чего стоит избегать. Учишься врать. Меньше доверять... и одновременно делать это глубже, если уж и приходится... Ну и по мелочам. Знаешь, определяешься там, кто твой друг, а кто — враг. Что вообще важно, а что — нет… Но ежели ты обалдуй и дармоед, полнейший недомерок и проныра, то тебя ничто не исправит. Потому что меняться ты не хочешь. Не хочешь видеть, где ты ошибался.       Баязид моргнул, ожидая окончания тирады. Не в духе Лукаша было философствовать, а потому бывший шехзаде остановил себя от циничных комментариев.       — Это мне Милош сказал... незадолго до того, как помер. Он сказал, что я взрослый ребёнок, который так и не научился ответственности, но, повзрослев, научился находить себе просто более убедительные оправдания... Тогда я ещё подумал, что всё это высокопарный трёп и он просто пытался меня задеть. Это было в духе Милоша, ты знаешь, что мы никогда особо близки не были... А когда он помер на моих глазах… — голос Лукаша внезапно дрогнул.       Баязид взглянул на него с мрачным пониманием в глазах. Уж он лучше всех знал, что чувствовал друг. Однако поляк не поддался чувствам — только плечи его поникли ещё сильнее.       — Потом умерли девочки. Яниса прокляла меня. У Ядвиги и Лидии больше нет родителей... Зато у меня появлялось очередное оправдание наготове. Даже сейчас я оправдываю себя, когда решаю не ехать вслед за Андреем в Польшу за роднёй.       — И ты прав, — ободряюще кивнул Баязид. — Роль главы тебе...       — Дело не в этом, — покачал головой Лукаш, погладив виски. — А в том, чтобы научиться платить за свои выборы и решения. Хотя бы... научиться, что ли, этому. Я всегда жил по принципу "делай только то, что хочешь, ведь живём один раз". Но в итоге что? Этот принцип отнял у меня родню, брата, первую любовь... да хоть цель какую-никакую, и от этого я точно счастливее не стал... Так, может, это была не забота о единственной жизни, а самообман и ребячество?       Пальцы Лукаша до хруста суставов сжали рукоять сабли, серо-зелёные глаза уставились в рассветный горизонт. Его нутро раздирали противоречивые мысли.       — Я хочу сказать, что хотел пойти за тобой, пан, не потому, что хочу себе собутыльника, с которым я буду рубить головы. Я хотел... пожить как-то... тьфу, холера, без понятия, как сказать это! — Лукаш растёр лицо ладонью, изнывая от невозможности красиво излагать мысли, и в конце концов повернулся и серьёзно посмотрел в глаза другу. — Я ни черта не знаю о твоём Кредо... и вообще, сказать по правде, считаю это надуманной дурью, но... — он хмыкнул, качнув головой. — Может, я потому и не понимаю законы и правила, потому что никогда не думал ни о ком, кроме себя?       — И тебе всё равно, что ты едва что-то складываешь по-французски, не любишь подчиняться и Айрис будет тебе отвешивать оплеух всякий раз, если ты будешь вести себя, как баран? — выгнул бровь Баязид с ехидным видом.       Лукаш пожал плечами, едва сдерживая ухмылку.       — Кто знает. Может, мне и понравится... А что касается остального — ну, надо же научиться терпеть какие-то нюансы.       — Нюансы! — расхохотался внезапно Баязид. — Ты откуда слов таких понабрался? Или с момента, как ты сбрил усы, в тебе открылись неизведанные ранее таланты? Что ещё я узнаю о тебе, Лукаш? Может, ты умеешь танец живота исполнять?       Ефремец закатил глаза.       — Клянусь, пан, вот что я точно терпеть не буду — с Братством под твоим гузном или нет — так это твои паршивые шутки.       Баязид рассмеялся ещё сильнее. Непринуждённый юмор снизил напряжение в воздухе, и двое товарищей хлопнули друг друга по плечу, выражая в одном-единственном жесте и сострадание, и понимание, и где-то осуждение. Разговаривая о чём-то поверхностном, они добрались до городской площади, где должна была состояться казнь.       Ещё на подходе к этому месту Лукаш заметил, как ему становилось всё тяжелее шутить — ведь, в конце концов, сестру пана должны были казнить. Какой бы она ни была поганой ведьмой, виновной в десятках смертей, шутить на её казни было бы слишком даже с его стороны. Однако когда они поравнялись с толпой, Лукаш осторожно заглянул в лицо Баязиду, и его тело тут же сковало напряжение: на лице бывшего августейшего принца не было ни намёка на скорбь или горечь — сдерживаемую или несдерживаемую. Он был совершенно безразличен. А учитывая, что Баязид совершенно не умел скрывать эмоции, выглядело это, по меньшей мере, странно, почти пугающе.       Вдруг лицо бывшего шехзаде скривилось в резкой муке, и он зажмурился, приложив ладонь к уху, словно в его ушах встал невыносимый звон.       — Пан, что с тобой? — встревожился Ефремец, заглядывая в лицо другу.       Но тот не ответил. Его плечи легонько потряхивало, в межбровье залегла глубокая морщина боли. Затем он наконец распахнул веки и молча воззрился на лобное место. Глаза бывшего наследника престола были необычно тусклыми, невидящими — он смотрел на деревянные помосты так, словно сам намеревался выступить палачом и бесстрастно ждал начала процесса. Возможно, в его взгляде была даже какая-то крошечная крупица нетерпения, словно он ожидал, чтобы всё поскорее закончилось. Лукаш не сумел выдавить из себя ни одного подходящего слова и молча уставился на лобное место.       

***

      Ибрагим Паша кивнул стражнику, чтобы тот отворил дверь в самую неприступную из темниц подземелья Топкапы. Со скрежещущим звуком были сняты замки, затем тяжёлые цепи, пока наконец не был сдвинут ленивый засов — и янычар с поклоном не пропустил визиря внутрь. Вид у солдата был встревоженный — он был явно удивлён, что Визирь-и-Азам рискнул прийти к лютой ведьме без сопровождения, но перечить не смел.       Михримах лежала на койке в своей темнице, уставившись в потолок камеры. Её руки были связаны крепкими цепями и заведены за голову, а сами цепи подвязаны к потолку — из-за натёртых мозолей на запястьях она, должно быть, едва чувствовала кисти рук. Но, несмотря на все неудобства и то, что глаза бывшей султанши были предусмотрительно завязаны, Ибрагим заметил, с каким безмятежным выражением ведьма глядела в потолок.       Визирь не подал голоса, но в том и не было нужды — он молчаливым жестом подал знак стражнику, что тот может покинуть его, а затем, когда его шаги наконец стихли в коридоре, Михримах демонстративно втянула носом воздух и криво улыбнулась.       — Дядя.       — Султанша, — сиплым голосом поздоровался визирь, склонив голову, будто опасался, что через повязку Михримах могла заметить акт неуважения к себе. — Я пришёл забрать вас.       — Ох, наконец-то. Это заняло у вас больше времени, чем я рассчитывала. Любопытно почему?       — Повелителю пришлось разбираться с хаосом, учинённым узурпатором, и дело действительно затянулось.       — Вот как? — Михримах цинично хмыкнула, склонив голову. — Мне уже подумалось, что мой брат собрался держать меня тут вечно, как Оздемира. Что ж, в таком случае новости весьма обнадёживающие.       Ибрагим достал связку ключей и, приблизившись к койке Михримах, расстегнул тугие кандалы и снял повязку с её глаз. Пока султанша недовольно разминала ужасно затёкшие кисти, визирь наблюдал за ней с поджатыми губами и задумчиво крутил перстень на мизинце.       — Вы думаете, его стоит казнить? — спросил паша.       Михримах покрутила шеей, погладив ладонью затылок, и после слов визиря застыла. Улыбка её померкла, и лицо, повернувшись во мгле к визирю, приобрело вдруг невиданную ранее жёсткость.       — Он не заслуживает обычной смерти. Позаботьтесь о том, чтобы он страдал.       — Я не думаю, что физические страдания ему пойдут впрок, султанша, — покачал головой Ибрагим. — Мы применяли к нему пытки первое время, но валашский выродок остался к ним невосприимчив. За целый месяц ничего не изменилось.       — Потому что он и не боится человеческих пыток. Он должен страдать так, как страдает колдун, когда его настигают его демоны.       Ибрагим недоверчиво насупился.       — Что у вас на уме?       Михримах изогнула губы в ухмылке.       — Разве не очевидно? Ответ в Феме. Она знает, что делать. Ишкибал в своё время дал ей наводку, как поступить в похожей ситуации.       Брови визиря разгладились, но на лице его проступило разочарование.       — Если вы говорите о подавлении, госпожа, то нам известно об этом способе. Однако Повелитель строго-настрого запретил Турхан-хатун использовать колдовство. Любое. Даже если это предвестие.       — И что же, если и запретил? — голос Михримах наполнился ехидцей. — Мне казалось, вы более проницательны, паша. Фема потому и понравилась моему брату — она похожа на нашу мать в молодости: такая же строптивая и непокорная душа. Никакие его приказы не помогут, если Фема увидит в Оздемире угрозу.       — Он беспомощен, госпожа. О какой угрозе идёт речь?       — Последователи Оздемира не ограничиваются Корпусом охотников в Стамбуле. Он тщательно скрывает это, но я знаю, что за его безумной идеей об охоте на проклятых стоит кто-то ещё. Кто-то, кто представляет особую важность для Оздемира. Но даже без этого в Валахии у него осталась целая секта фанатиков, слепо преданных его идеям. Часть самых юных охотников и сектантов, бывших под началом Оздемира, приходились ему родными детьми, рожденными от насилия, — сообщила Михримах, видя расцветающее выражение отвращения на лице визиря. — Но они сломлены с детства и безоговорочно преданны ему — и пока валашский упырь жив, они будут пытаться вызволить его. Никто из вас никогда не будет в безопасности.       — Почему, в таком случае, камергер валаха напал на него? — удивился Ибрагим. — Разве он не был фанатично предан ему?       — Гарбо? — в притворном удивлении нахмурилась Михримах и после утвердительного кивка визиря отвела взгляд. — Я не удивлена такому исходу. В конце концов, Оздемир — всего лишь безумец, которому досталась крупица колдовства для пущей свирепости. — Вздохнув, Михримах скучливо взглянула на визиря. — Все его люди были ему под стать, паша. Обратная сторона фанатичной преданности.       Ибрагим скрестил руки на груди, молча подбирая слова, и инициативу снова перехватила Михримах. Она поднялась с койки и с пугающей грацией подошла к дяде. В сером тюремном платье она выглядела ещё более худой. Вблизи взгляд впалых лазуритных глаз показался визирю пронизывающе ледяным, почти неживым, и на долю секунды ему показалось, что по его коже прошёлся могильный холодок.       — Выжившие приспешники Оздемира будут охотиться за детьми Фемы, потому что они будут рождены от "нечистой", — голосом, вибрирующим от напряжения, сказала ведьма. — Но если Оздемира подавить и показать народу на потеху, то для всех последователей он уже будет всё равно что мёртв. Навсегда заперт в своих кошмарах, в клетке со своими демонами. Это единственная возможность наказать его так, как он того заслуживает.       Они долго смотрели друг на друга.       — Я скажу ей, — наконец сухо отрезал Ибрагим и отвернулся, чтобы сделать глубокий вздох и выдохнуть, повернувшись вполоборота к султанше. — Вы должны сдержать своё слово, госпожа. Насчёт вашей валиде.       — Не сомневайтесь, — с прохладным смешком отозвалась Михримах, и Ибрагим посмотрел ей в глаза, чтобы не увидеть там ни капли сомнения или печали; она была абсолютно хладнокровна. — Вы же знаете, паша: всё, что я сделала, было ради моей семьи.       — Я знаю, султанша, — мрачно вздохнул визирь, опустив плечи, и с грустной улыбкой посмотрел на племянницу. — Но цена оказалась непомерно высокой, не так ли?       — Как знать, — пожала плечами Михримах, послав дяде ответную улыбку, в которой лишь на секунду промелькнула искорка печали. — Вы ведь помните место, куда я вас забрала в ту последнюю ночь, когда мы с вами говорили? Беспространство.       Визирь напрягся всем телом. Он старательно гнал от себя смутные, обрывистые воспоминания о темной пустоте, наполненной какой-то противоестественной, давящей тишиной. Это была загробная жизнь всех, кого коснулось колдовство. И это ожидало и его, и Хюррем Султан, и всех колдунов, и всех охотников, что боролись с культистами — и хороших, и плохих. В смерти были все равны.       Души, застрявшие между раем и адом… которых тоже не существовало. От одной этой мысли кровь стыла в жилах.       Он помнил, как посмотрел там, на балконе Топкапы, в глаза Михримах Султан и спустя мгновение почувствовал странное головокружение, словно он уменьшился в размерах и полетел в пустоту. Очнувшись, он не чувствовал прикосновения воздуха к своей коже, не дышал — не было необходимости, и каждое его движение казалось слишком медленным. Ибрагим сдвинул взгляд в ответ на странное ощущение в грудной клетке и увидел Михримах. Она выглядела не так, как во дворце мгновением ранее. Её волосы были длиннее, чем в реальной жизни, фривольно распущены и почти касались пяток. На ней была надета мрачная мантия, контуры которой расплывались перед его глазами.       Она повернула голову к Ибрагиму, словно почувствовала его тревожность быстрее, чем он успел озвучить её.       — Что это за место? Куда вы меня привели, султанша? — спросил он и удивился тому, как странно звучал его голос в этом месте.       — Обратная сторона физической оболочки нашей реальности, — отозвалась она, и тон её голоса проникал ему под прозрачную кожу. — Другая сторона зеркала, мир без границ и законов, сплошная пустота и всенаполняющий эфир, всеобщий разум... кто-то, вроде вас, зовёт это место "между раем и адом". Здесь нет ничего — и есть абсолютно всё. Все страхи, чаяния, все развилки мировой истории и перипетии судьбы каждого человека... Вот куда нас отправляет инфекция — порошок культистов, который они используют, чтобы заключить наш разум в мир, где наши худшие страхи сбываются и где смерть настигнет нас и наяву, если мы проиграем своим демонам. Сон — единственное время, когда пространство и беспространство взаимопроникают друг в друга.       Михримах выглядела так, словно в этом месте её оставляли все треволнения физического мира. Её отрешённый взгляд устремился куда-то в пустоту.       — И что вы собираетесь сделать?       — Следуйте за мной.       Она повела его сквозь плотную завесу тумана, который сперва не вызвал у Ибрагима настороженности, пока он не вгляделся в него и не увидел расплывчатые глаза тут и там. Их были десятки, сотни — весь туман был сплетён из душ. Михримах подняла руку, и туман по её повелению шевельнулся, облизнув их тела с Ибрагимом Пашой, и расступился. Глаза визиря широко распахнулись, стоило ему увидеть перед собой знакомые стены и интерьеры. Это был дворец Топкапы — и, кажется, это была его собственная спальня.       Он увидел себя, лежащего в постели и читающего "Божественную комедию" Данте. Увидел, как зевота нападает на него, как пальцы всовывают закладку между страницами и затем убирают книгу на прикроватный столик. Визирь в видении подоткнул одеяло поближе к подбородку, словно ему было непривычно зябко в собственных покоях, и довольно быстро провалился в сон.       — Что это значит? — нахмурился Ибрагим; наблюдая за собой, он силился вспомнить, когда подобное могло произойти. Сколько раз он засыпал в постели за чтением какой-то книги? Сотни. Но почему султанша решила показать ему именно этот момент?       Сердце Ибрагима сделало тревожный кульбит, когда двери его спальни раскрылись, и внутрь ступили люди, укутанные в тёмные одежды. Один из них держал в руках шелковый шнурок. Окружив постель Визирь-и-Азама, они набросились на него. Моментально проснувшись, Ибрагим принялся вырываться, не понимая, откуда пришла беда и кем были убийцы, пришедшие по его душу. Кто посмел напасть на него посреди дворца Повелителя? Шёлковый шнурок успели набросить на визиря, когда он отпинал нападавших и выкатился из постели, чтобы броситься к дверям. Ибрагим захрипел, впившись пальцами в шнурок, и уставился покрасневшими, воспалёнными глазами в потолок, хрипя имя султана Сулеймана.       — Что это всё значит, султанша? — тем же голосом, что и в видении, просипел Ибрагим в беспространстве, инстинктивно поглаживая себя по шее.       — Смотрите, — безразлично отозвалась ведьма.             Ибрагим задохнулся, увидев, как его мёртвое тело вынесли из покоев. От вида собственных остекленевших глаз, бездумно вперенных в потолок, ему стало дурно. Вдруг Ибрагим увидел Сюмбюля-агу, болтавшегося около коридора, через который вскоре понесли тело мёртвого Визирь-и-Азама. Зажав себе рот, кызляр-ага тут же бросился в покои Хюррем Султан. Он был удивлён? Значит, не Хюррем приказала убить его? Ибрагим увидел, как размылась фигура Сюмбюля и снова очертилась тогда, когда он уже ввалился в покои Хюррем и сообщил ей о его смерти.       Удивление и ужас на лице Хюррем были красноречивее всего.       — Кто убил меня? — прошептал Ибрагим, обращаясь к Михримах. — Если это не Хюррем Султан, то...       — Мой отец, — ответила Михримах, повернув голову к дяде. — Это иная реальность. Одна из немногих, которая ждала бы нас, не ступи Культ в земли империи. Их масса... но в каждом вы умираете, паша. Потому что таков приказ моего отца.       Ибрагим в немом ужасе уставился на ведьму. Султан Сулейман приказывает убить его? Своего друга и брата? Мужа своей драгоценной Хатидже Султан?       Он не мог признаться себе в том, как заклокотали его поджилки, стоило ему уложить эту мысль в голове. Но Михримах не собиралась останавливаться на этом. Она махнула рукой, и в другой части поля зрения Ибрагима материализовалась следующая картина. Он увидел Хатидже Султан в белой ночнушке. Бледную, с растрепавшимися волосами и абсолютно потерянным, неживым взглядом. Он видит, как она поднимается на балюстраду террасы, как откидывает голову назад и готовится сделать шаг вперёд, как её хватают и тянут назад руки младшей сестры.       Ибрагим не успевает ничего сказать, потому что видение меняется. Он видит мёртвую Хатидже на руках Сулеймана, видит, как из её ладони вываливается опустошённый сосуд с ядом. Она всё же оборвала свою жизнь.       Он видит, как повзрослевшие дети Хюррем дерутся не на жизнь, а на смерть посреди чистого поля. Он узнал бы пейзажи Коньи из сотни других. Он видит, как скрещиваются сабли шехзаде Селима и шехзаде Баязида, сколько неприязни в их глазах, сколько боли и отвращения. Как до такого могло дойти? Затем он видит, как шехзаде Селим падает в грязь, и к его горлу Баязид приставляет ятаган. Его губы беззвучно что-то шепчут, но в следующий момент его доспех на груди пронзает чья-то стрела. Ибрагим следит за траекторией полёта и видит юношу лет тринадцати. Баязид смотрит на него с огорчением и затопляющим разочарованием, а шехзаде Селим — с отчаянной благодарностью. Это его сын? Шехзаде Матео?       На это невозможно было смотреть равнодушно.       Он увидел саму Михримах Султан. Плачущую в бессилии, заточённую в собственном дворце, лишённую любви и свободы, в объятиях мужчины, в котором Ибрагим узнал конюшего Топкапы, Рустема-агу. Что за бессмыслица? Как хорватский конюший мог стать супругом госпожи?       — Это лишь отзвуки возможных событий, но они уже не свершатся. Я показываю вам это, чтобы продемонстрировать, как одно событие может в корне изменить весь ход истории. Смотрите внимательно.       Ибрагим чувствовал давящее на грудь удушье — при том, что необходимости в этом пространстве в дыхании не было, и ощущение было скорее психологическим, чем физическим. Михримах Султан взмахнула рукой, и сознание визиря снова увидело картины, которые соткало беспространство.       В этот раз фигуры показались уже более знакомыми. Он увидел Михримах Султан, но с уже знакомым ему выражением мрачного безразличия на исхудавшем от колдовства лице. Она была одета в привычные султанские наряды и перемещалась по дворцу Топкапы в одиночестве. Он увидел, как она открывает двери в ташлык гарема и ступает внутрь, где нет ни души. Двери распахиваются сильнее из-за подувшего сквозняка, и полы платья султанши вместе с волосами вздымаются ввысь, прежде чем из-за углов на неё набрасывается десяток человек. Среди них — наложницы и евнухи. В их руках кинжалы, и они поочерёдно всаживают острейшие лезвия в плоть своей госпожи. Их лица искажены яростью и ненавистью. Он не слышит, что они говорят, но по артикуляции узнаёт некое подобие "жади".       Ибрагим в ужасе смотрит на то, как хозяйку дворца закалывают собственные слуги, а она может лишь беспомощно дёргаться.       — Что это за реальность, госпожа? — одними губами спрашивает Ибрагим, не в силах оторвать глаз от этой ужасающей картины.       — Та, где вы не исполняете мою просьбу, — туманно отвечает султанша.       Тревога сковывает грудь визиря ещё сильнее. О какой просьбе шла речь? Значит ли это, что происходящее в видении — их возможное будущее?       Ибрагим приоткрывает рот, чтобы задать ещё один вопрос, но замирает, увидев на балконе ташлыка, по которому обычно ходят Валиде Султан, двух наложниц, которые были одеты как фаворитки. Их лица выражали страх и откровенное презрение, а губы кривились в насмешливой, потешающейся манере.       Михримах Султан даже не сопротивлялась, не пыталась колдовать, и Ибрагим заметил из-за задравшегося платья, что молочная кожа молодой султанши была исписана арабскими молитвами — и это явно была не хна, а многочисленные татуировки. Её запястья были отягощены браслетами, по цвету и характерному блеску напоминавшими серебро, и её шея была окружена плотными кольцами из серебряных ожерелий. Серебро? Неужели эти дураки верили в то, что серебром можно было урезонить колдовство? Или кто-то убедил их в этой несусветной чуши?       За спинами наложниц выросла фигура султана Мехмеда. Он сам на себя не был похож: с широко распахнутыми, болезненно блестящими глазами, отросшили до плеч волосами, свисавшими колтунами, и длинной неопрятной бородой. Он выглядел измождённым, уставшим и потерянным. Две наложницы окружили его с двух сторон и с улыбками принялись что-то нашептывать. Ибрагим мог поклясться, что они убеждали султана в необходимости этой чудовищной меры. Глаза Михримах обессиленно уставились на брата, из уголка её губ полилась тонкая струйка крови, но во взгляде её было удивительное облегчение.       Как такое могло произойти? Где была Турхан-хатун? Что за наложницы стояли с Мехмедом и попустительствовали такому чудовищному убийству? За что Михримах Султан закололи посреди гарема?       Неужели страх колдовства мог довести до такого её собственного брата?       — Они никогда не смирятся, — тихо произносит Михримах рядом с ним; её голос кажется далёким, словно эхо. — Никогда не простят.       Он вздрагивает, позабыв на мгновение, где находится, и глядит на ведьму глазами, полными огорчения и сопереживания.       Словно объясняя некоторые из его вопросов, Михримах меняет видение, и Ибрагим жадно устремляется взглядом в туман. То, что он видит, заставляет его скривиться от отвращения, когда в плотной завесе проявляются фигуры повитух и Турхан-хатун, корчащейся на постели в попытках дать жизнь наследникам. Её кожа странного серого цвета, её всю трясёт от отчаянных попыток родить, но по лицам акушерок он понимает: дело плохо. Лекарка приближается к султану, который бесстрашно смотрит на роды, словно его ничто не способно напугать, и шепчет Повелителю на ухо свои безрадостные мысли. Его лицо мрачнеет, и он закрывает глаза в выражении смирения, прежде чем сухо кивнуть лекарке.       Ибрагим понимает, что он делает выбор не в пользу Турхан-хатун, а в пользу своих детей.       — Всё будет иначе, — донёсся до его ушей голос Михримах. — Надя не спасёт ему жизнь.       Тогда ему не был понятен смысл этих слов, но он и не стал задавать лишних вопросов, потому что видение снова завлекает его в себя. Вот другая лекарка приближается к роженице, мечущейся по кровати в агонии, и подсовывает к её сухим губам чашу с маковым молоком — единственным снотворным, имеющим дурманящий эффект. Доза достаточно большая, и Турхан-хатун довольно быстро теряет сознание. Когда лекарь берёт обработанный инструмент, лезвие которого на мгновение слепит Ибрагиму глаза, визирь решает отвернуться, давая понять Михримах Султан рядом с собой, что увидел он уже достаточно.       Затем он видит шехзаде Баязида, так и не смирившегося с убийством собственного брата. Он предаётся распитию некогда любимого шехзаде Селимом вина, сидя в полном одиночестве в собственных покоях. В его душе тоска и скорбь оказались сильнее ярости и ненависти, которые удержали его рассудок в порядке. Пьяная голова бравого наследника бездумно качалась из стороны в сторону, и когда он что-то увидел перед собой, то попытался неловко подняться на ноги и пошатнулся на месте. Ибрагим ошеломлённо наблюдал за тем, как руки Баязида распростерлись, и он заключил в объятия воздух.       В новом видении он видит и Хатидже, укутанную в траурные одежды, бездумным взглядом смотрящую в окно в своём дворце. Ибрагим на секунду испытывает облегчение, осознавая, что она жива и здорова. Вот только взгляд её ему не нравится. Вглядываясь в видение, он видит в её руках православный серебряный крест, происхождение которого Ибрагим мгновенно понимает. Алеш Венедиш был мёртв в этой реальности — и Хатидже снова оказалась заперта в своей клетке, одинокая, разбитая. Она не покончила с собой, как в одном из предыдущих исходов, но такое её существование было всё равно что смертью.       Тогда он ещё не понимал толком смысла и значения увиденного.       И наконец самой последней он увидел... могилу Хюррем и самого себя. Вид у этого Ибрагима был вряд ли более цветущий, чем у султана Мехмеда, Хатидже или шехзаде Баязида. Он поливал фиалки, расцветшие на могиле султанши, и бесконечно скорбел по почившей. Но не потому, что она оставила его — а потому, что он слишком хорошо знал, в какое чудовищное место отправилась её измученная душа. Он молился с невероятно мрачным выражением и знал, что спасительные руки Всевышнего не могли достичь её и помочь ей. Тогда Ибрагим уже знал, в каких муках суждено было умереть султанше. И он не мог помочь ей. Никто не мог — даже собственная дочь, лишённая любой возможности помочь ей своим тлетворным колдовством, от которого она отказалась.       Эта реальность была абсолютно ужасной, и всё, чего Ибрагиму захотелось в эту минуту, — это сделать всё, чтобы она не воплотилась в действительности.       — Война не закончится хорошо для всех ни в одном из вариантов исхода, дядя, — опустив ресницы, заявила Михримах. — Всё, что мы можем сделать, это выбрать меньшее зло.       — Что вы хотите от меня? Какую просьбу я должен исполнить? — тихо выдавил из себя паша, развернувшись всем телом к султанше.       Она глубоко вздохнула и повернулась к визирю. Её мантия смешивалась с тенями в беспространстве, но глаза оставались чёткими на фоне всего остального.       Её ответ прозвучал как гром средь ясного неба и ещё долго отзывался гулким эхом в его голове:       — Вы должны сделать всё, чтобы мой брат убил меня собственными руками. Он должен уничтожить зло, которое всегда будут бояться люди. Это единственный способ избежать того, что вы только что увидели.       Он внимательно слушал её план по отвлечению Оздемира, по вступлению с узурпатором в опасную игру в союзничество, по отправлению Мехмеда в подземелья с целью вступления в схватку с собственной сестрой, которая должна предстать перед ним в облике средоточия зла, которое необходимо уничтожить. Только так он мог вернуть доверие людей и свою власть. Только так могли выжить остальные. Только так Михримах могла достичь ядра своей сущности и склонить чашу весов в их пользу.       — Почему я? — осипшим голосом спросил визирь, неотрывно глядя в глаза Михримах.       — Только вы можете это сделать. Только вы сможете бестрепетно лгать моему брату и валиде. Только вам смогут доверить мою казнь, — объяснила спокойно Михримах; взгляд её наполнился холодом. — Только вы способны сделать то, что правильно, не поддавшись эмоциям... Поэтому я и показала вам всё это. Выбор за вами, дядя...       Она хорошо прочитала его. Ответ Ибрагима Паши был очевиден.       — Я помню... — прохрипел визирь, холодно взглянув на пленную ведьму. — И больше я никогда не хочу видеть это место.       — В чём толк бояться его? Это бессмысленно, — хмыкнула Михримах, скрестив руки на груди. — Не думайте о смерти раньше положенного срока. Думайте лучше о том, как прожить остаток отведённой жизни так, чтобы ни о чем не сожалеть. Не совершайте глупых ошибок в надежде на искупление от того, кто вас даже не услышит.       Выражение лица Ибрагима стало озадаченным. К чему были эти слова? Это был совет? Или предостережение?       Но его волновало другое.       — Вы помните своё обещание, султанша? Ваша валиде...       — Я уже позаботилась об этом, — перебила его Михримах. — Я сделаю всё, чтобы валиде не была вынуждена так скоро отправиться к Первородному в объятия.       Ибрагим сомкнул сухие губы и коротко кивнул.       — Да будет так. Надеюсь, вы знаете, что делаете, султанша.       — Полагаю, я уже доказала это, — усмехнулась ведьма, и голова её вдруг повернулась в сторону двери.       Ибрагим последовал её примеру и лишь через несколько секунд услышал шаги. Настороженность на лице Михримах постепенно сменилась смиренной ухмылкой.       — Они идут, паша. Время пришло. Наденьте мне повязку на глаза и наручники, — ведьма протянула руки дяде и улыбнулась ещё шире.       Поджав губы, визирь уважительно кивнул в знак согласия и застегнул новые кандалы, которые принёс с собой, заведя руки султанши за спину, затем надел ей тёмную повязку на глаза. Через несколько секунд двери камеры открылись, и внутри показались бостанджи-конвоиры вместе с Алешем Венедишем.       Предвестник молча подошёл к приговорённой и без каких-либо объяснений надел ей на запястье золотой браслет — чуть выше кандалов.       — Что это? — хмуро спросил один из конвоиров.       Венедиш терпеливо вздохнул.       — Очередная мера предосторожности, чтобы ей не удалось колдовать.       — Иншаллах, эта мера будет более действенной, и ведьме не удастся вновь напасть на народ Стамбула. Её казнь тогда случится быстрее запланированного, — с тихим укором произнёс конвоир и отвернулся, стоило Ибрагиму Паше бросить на него обжигающий взгляд.       Визирь напоследок набросил на плечи Михримах чёрный плащ, укрыв её голову капюшоном, и затем обошёл её и дёрнул на себя цепями — но так, чтобы лишь звон говорил о грубости жеста, а на деле лишней боли султанше причинено не было. Она послушно последовала за ним через витиеватые коридоры подземных темниц дворца к поверхности, которую не видела целый месяц.       Ибрагим почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Стены этого дворца видели многое, но не такое. Визирь-и-Азам государства вёл на казнь дочь покойного Сулеймана Великолепного, закованную в цепи, как гнусную, падшую ведьму. Он боролся с собой, чтобы не повернуть голову и не посмотреть на султаншу с большей встревоженностью, чем стоило бы — какую бы должность он ни занимал, конвоирам покажется странным забота о колдунье, в которой город сосредоточил за неимением альтернатив всю свою накопившуюся скорбь и ненависть. Они жаждали её крови гораздо сильнее, чем крови Сандро или Ксаны, о которых ходили лишь страшилки и нелепые слухи, ибо никто не видел их вживую. И, возможно, её смерти желали даже больше смерти Оздемира — в конце концов, тот был чужеземцем, обращённым в Ислам. В нечестивость такого человека поверить было проще, чем в предательство и грехопадение султанши благородной османской крови.       Бродили гнусные слухи, будто это женские ведьминские чары Михримах Султан опутали разум бедного Оздемира Паши и совратили его.       Когда двери главных ворот открылись, прогремели выстрелы, ознаменовавшие выход пленницы. Стоявший до этого гул, сотканный из брезгливых и гневливых выкриков, стенаний и свиста, постепенно затих, стоило горожанам наконец увидеть приговорённую к казни ведьму. Босые ступни ведьмы шлёпали по каменной дороге, следуя за высокой фигурой Визирь-и-Азама.       Лобное место расположили в самом городе — в сердце площади, на которой Михримах Кровавая устроила бойню больше месяца назад. Казалось, если принюхаться, можно было услышать запах всё ещё свежей крови безвинно погибших в этой мясорубке. Взгляды, сопровождавшие Михримах, врезались в неё иглами и острыми ножами; она могла почувствовать ненависть и страх, витавшие в воздухе, и не могла понять, какое же чувство в сердцах людей было сильнее.       Но по мере шествия от ворот дворца к месту казни гул снова становился громче и громче. Страх постепенно испарялся, когда люди убеждались в том, что ведьма не сопротивлялась и не пыталась наслать на всех вокруг огненную смерть, как в последний раз. В ведьму бросали камнями и проклятиями, безутешные горожане, пострадавшие от неё или её мужа, взывали к более жестокой казни. Но приговорённая была безразлична к людскому вою. Оказавшись перед лестницей, Ибрагим повернулся и, резко схватив ведьму за предплечье, помог ей взобраться на высокие помосты — лобное место расположили так, чтобы его было видно издалека.       Казалось, весь Стамбул столпился на площади вокруг лобного места. Тысячи глаз напряжённо вперились в тощую фигуру, которую вели конвоиры. Наконец Михримах, руки которой всё ещё были крепко связаны за спиной, подтолкнули в спину и насильно усадили на колени перед народом. В центре помостов не было ни виселицы, ни позорного столба, ни гильотины, ни колоды, на которую приговорённые укладывали голову, прежде чем та слетала с плеч. Всё, что было подготовлено для казни — несколько крепких железных крюков позади фигуры Михримах, на которых конвоиры закрепили цепи, удерживавшие ведьму. Позади всё ещё стоял предвестник, готовый в любой момент вмешаться и защитить людей от ведьмы.       Осуждающий, полный презрения гул и свист сменился восторженными криками, когда на площадь прибыл султан. Повелителя встречали как чудом воскресшего посланника Аллаха, как единственного отца государства, достойнейшего наследника своего отца, султана Сулеймана. Мехмед вышел из кареты, подав затем руку своей матери, но лишь немногие догадались, что это было не только жестом безграничного уважения, но и актом помощи — когда горожане увидели часть лица Хюррем Султан, не закрытого вуалью, даже её хватило, чтобы понять: она еле переставляла ногами.       Когда Хюррем подняла голову и увидела помосты, на которых стояла её дочь, лоб её испещрило морщинами невыносимой боли, и она резко отвернулась, пошатнувшись и позволив сыну поддержать себя за плечи. Дав матери облокотиться на свою руку, Мехмед гордо поднял голову и зашагал к ложе, подготовленной для османской семьи. Вслед за Хюррем Султан и падишахом из кареты вышли Турхан-хатун и Хатидже Султан.       Никто из них не выглядел хоть в мизерной мере предвкушающим казнь преступницы и предательницы. В то время как народ жаждал крови, османская семья переживала очередной траур — все были одеты в чёрное. По приказу султана вокруг Турхан-хатун и Хатидже Султан тут же плотным кольцом столпились дворцовые стражники, которые не должны были допустить, чтобы лишние глаза, замышляющие дурное, взглянули бы на дорогих ему людей.       Хюррем шла и понимала, что вот-вот упадёт в обморок. Когда её ступни коснулись лестницы, которую следовало пройти, чтобы подняться на ложу, ноги её налились слабостью и подкосились. Она крепче сжала предплечье сына, и тот скосил обеспокоенный взгляд на мать, усилив хватку.       — Валиде, вы не обязаны это видеть, — шепнул он, еле шевеля губами. — Вы ещё можете передумать.       — Нет, — решительно ответила Хюррем сиплым голосом, подняв измученный взгляд на лобное место. — Я не брошу трусливо мою дочь одну в такую минуту.       — Это больше не Михримах, валиде, — нежно, но и одновременно твёрдо возразил Мехмед, усаживая валиде на султанскую тахту. Присев рядом, он сжал её ладонь на своём колене. — У этой ведьмы лицо Михримах... но это не она. Это не её взгляд.       — Ты можешь убеждать себя в этом, чтобы боль не была такой невыносимой, но я вижу, как и ты страдаешь, — печально отозвалась Хюррем, стиснув зубы. — Я могла в сердцах говорить, что угодно... но материнское сердце невосприимчиво к доводам разума. Я не собираюсь утешать себя этими глупостями, Мехмед. Это Михримах, я знаю. Может, ты не видишь этого. Может, этого никто не видит... но я чувствую это. Вопреки всему.       Поджав губы, Мехмед отвернулся с недовольно насупленными бровями.       — Боюсь, валиде, любая мать на вашем месте говорила бы те же слова, — тихо ответил он.       Хюррем судорожно вздохнула, прикрыв веки.       — Мы все... предали Михримах так же, как она предала нас. Вся кровь, что она пролила, и на наших руках.       Свободную руку Мехмед сжал в кулак до хруста суставов, но ничего так и не сказал.       — Может... если бы мы хотя бы попытались её понять и поддержать, ничего бы этого не было? — продолжала Хюррем.       — Валиде... я прошу вас.       Глашатаи оглушительно забарабанили, ознаменовывая начало казни, и Хюррем напряжённо застыла, вперившись взглядом в лобное место.       Вперёд шагнул Визирь-и-Азам с поднятой кверху рукой, призывая всех к тишине. Набрав воздуха в грудь, он громко начал свою речь:       — Решением нашего Повелителя, султана Мехмед-хана Хазретлери и с благословения Шейх-аль-Ислама Османского государства, Эбусууда-эфенди Хазретлери, Михримах Султан признаётся виновной... — Ибрагим резко осёкся, почувствовав ком в горле, и на выдохе признёс ещё громче: — В смерти двухсот пятидесяти человек, во множественных покушениях на убийство, в подкупах, в запретном и греховном ведовстве, приведшем к мучениям и терзаниям жителей Османской империи, в государственной измене, в покушении на жизнь османского падишаха и в поддержке узурпатора Оздемира.       Почувствовав, как задрожала рука матери в его крупной ладони, Мехмед ещё сильнее сжал её, словно это могло помочь умерить тремор.       Михримах продолжала неподвижно сидеть на коленях на помостах, низко опустив голову. Холодный ветер трепал её волосы, которые выглядывали из-под капюшона, но она даже не дрожала, будто холод, напротив, приносил ей комфорт.       — Такой груз преступлений не может выдержать ни одна человеческая душа, — продолжал тем временем Ибрагим мрачным, могильным голосом. — Мы можем уповать лишь на суд Всевышнего после смерти... И потому решением нашего Повелителя Михримах Султан приговаривается к публичной казни через удушение — чтоб каждая душа в Стамбуле узрела смерть ведьмы, повинной в страданиях людей.       Стамбул замер в предвкушении, боясь даже шепнуть что-то лишнее, будто это могло спугнуть ведьму.       — Приговорённая имеет право на последнее слово. И да воспользуется она им, чтобы в последний раз покаяться перед всемилостивым Аллахом и уповать на его бесконечное милосердие.       Выдохнув, Ибрагим повернул голову к одному из конвоиров и кивнул ему. Бостанджи покорно сдёрнул капюшон с головы ведьмы и снял с её глаз повязку. Как только лицо некромантки открылось горожанам, те испуганно попятились назад с судорожными вздохами — будто на них вот-вот могло обрушиться проклятие.       Но шепотки постепенно стихли по мере того, как глаза ведьмы медленно ползали по толпе, но никаких чар не насылали. Члены султанской семьи в ложе, как и весь город, замерли в ожидании.       Михримах наконец встретилась глазами с матерью, и Хюррем вздрогнула всем телом. В её сердце тут же растеклась тревога, скорбь и необузданное волнение. Прямо сейчас губы её беззвучно шептали: "Покайся, дочка... умоляю тебя, покайся..."       Словно, поступи так Михримах, это бы действительно что-то изменило. Мехмед отменил бы приказ. Выяснилось бы, что всё это было огромным недоразумением. Хюррем бы всё простила, лишь бы Михримах снова стала прежней — её Луноликой доченькой.       Оная довольно долго смотрела на неё — или же Хюррем их переглядывания показались вечностью, когда на деле прошло всего несколько секунд.       Втянув носом воздух, Михримах тряхнула волосами и заговорила:       — Каждый из здесь присутствующих лишился кого-то из близких. Сам претерпевал мучения, лишения. Был вынужден бежать, потеряв кров над головой... Я вижу это в ваших глазах, — Михримах демонстративно обвела взглядом толпу, наморщив нос. — Я вижу страх. Вижу отчаяние. Вижу ненависть... Вы боитесь, что горе вновь придёт в вашу семью, в ваш дом, в вашу страну.       Брови Михримах были насуплены, лицо её было напряжённым, почти драматично расстроенным; она говорила громко, с чувством, в её голосе не было ни насмешки, ни надменности, ни издевательской пророческой нотки.       — И я знаю, что это ничего не изменит... Что ни одному моему решению никто из вас никогда не найдёт ни объяснения, ни оправдания, — с выраженной горечью добавила Михримах. — Но если это последние слова, которые я скажу перед тем, как отдать душу на суд Аллаха, я скажу их. Но прежде...       Глаза Михримах сдвинулись с матери на брата. Мехмед смотрел на неё мрачным взглядом, но стоящая в голубых глазах твёрдость таяла на глазах. Казалось, и в его братском сердце, скорбящем по "умершей" сестре и ненавидящем ведьму-некромантку, что "убила" её, тоже проклёвывалась робкая надежда.       — Я хочу, чтобы рядом со мной стоял мой брат и Повелитель... Это моё последнее желание. Я хочу... чтобы он видел, как дух покидает моё тело.       Когда Мехмед дёрнулся на тахте, чтобы подняться, Хюррем вцепилась в его руку.       — Не ходи, Мехмед! Я пойду.       Суровый взгляд пригвоздил женщину к месту.       — Оставайтесь здесь, валиде. Её колдовство мне не страшно. Если это последнее желание приговорённой, я исполню его.       Султан поднялся со своей тахты и покинул ложу, твёрдой и уверенной походкой, в сопровождении нескольких янычар, направившись к лобному месту. Люди расступались перед ним в благоговении, восхищаясь мужеством своего государя перед лицом ведьмы. Сапоги Мехмеда громко застучали по ступенькам лестницы, прежде чем ступить на деревянные помосты. Наконец он встал напротив своей сестры, глядя на неё сверху вниз абсолютно ничего не выражающим взглядом.       — Спасибо... брат, — с вымученной улыбкой поблагодарила Михримах и снова посмотрела на толпу. — Я знаю, что вы желаете моей смерти, чтобы умерить этот страх, чтобы утешить себя мыслью, что вся гниль и тьма, что обрушилась на эту страну, умрёт вместе со мной. Вы надеетесь... что страданиям вашим придёт конец. Ведь вы страдали непомерно много. И я хочу, чтобы вы знали... как мне жаль.       Резкий облегчённый вздох покинул лёгкие Хюррем, стоило ей услышать эти слова. От ощущения растёкшейся надежды ей стало так тепло, что в ногах вновь разлилась сила и её хватило, чтобы подняться с тахты. Михримах на некоторое время с тоскливым выражением опустила голову, чтобы затем снова поднять лицо к толпе — с совершенно противоположными красками на нём.       — Как мне жаль... что мой супруг и я не успели бросить в очистительный огонь ещё хотя бы половину вас, — улыбка ведьмы стала широкой и плотоядной. — Трусливых, жалких, ничтожных праведников! — она с чувством выплюнула последнее слово. — Слепые овцы! Как же легко вас было стравить! Вы бездумно поклоняетесь тому, кого на следующий день презираете! Забыли уже, как считали меня святой?       В ответ на недовольный свист в толпе Михримах рассмеялась глубоким, утробным смехом.       — Единственные, кто виноваты в своих бедах, это вы и ваша непомерная тупость.       — Довольно! Палач! — выкрикнул в ярости султан, махнув рукой одному из конвоиров.       Укутанный в маску, тот вытащил из-за спины шелковый шнурок и начал приближаться к приговорённой, но Михримах не собиралась молчать. Она сдвинула взгляд и посмотрела в немигающие глаза белой, как мел, матери, и в них узрела ужасное выражение утерянной последней надежды.       — Не ревите по мне, валиде. Вы никогда меня не любили, ведь я должна была стать выгодным и послушным вложением в вашу власть... — Когда спереди шеи коснулась тонкая шёлковая струна, Михримах выдавила из себя ещё одну циничную ухмылку.       Из голубых глаз, в которых зиял практически панический ужас, полились горячие слёзы. В груди сдавило, и Хюррем инстинктивно прижала к ней ладонь. Ей бы хотелось, чтобы её сердце и вовсе остановилось в эту минуту. Боль была сумасшедшая.       — Интересно, плакали бы вы по мне, если бы я убила кого-то из ваших прирученных сыновей своими руками... а потом стёрла вашу память?       Палач медлил, и слова вперемешку со смехом ещё умудрялись вырываться из горла приговорённой, пока в конце концов терпение султана не иссякло.       — Готовы ли вы узнать, что...       Из рук конвоира в следующее мгновение вырвали шёлковый шнурок. Михримах тотчас перевела взгляд на брата, который натянул струну между пальцами, встал за спиной сестры и ловко накинул её на шею приговорённой. Очередной гул тотчас снова затих. Люди в шоке уставились на своего Повелителя, решившего своими руками отнять жизнь у собственной сестры.       — Ты больше не скажешь ни единого ядовитого слова, — осипшим, надломленным голосом произнес султан в повисшей гулкой тишине площади. Веки его задрожали, и он крепко зажмурился, выдавив едва слышное: — Я возьму на себя этот грех.       Михримах инстинктивно вцепилась пальцами в шнурок, запрокинув голову, безуспешно пытаясь разорвать его и отсрочить свою погибель ещё на несколько бесполезных минут. Её рот открывался и закрывался в отчаянной попытке заглотить спасительного воздуха, пока в конце концов её лицо не начало синеть. Мехмед смотрел в небо, отказываясь опускать голову и видеть то, что делал. Его руки дрожали. Его сердце разрывалось — и из глаз посыпались искры вперемешку со слезами, когда вместо надменного голоса злой ведьмы он услышал предсмертные всхлипывания родной сестры.       И он совершил самую ужасную ошибку в своей жизни — опустил глаза и посмотрел на неё, чтобы в последний раз увидеть блеск в лазуритных глазах, прежде чем тот начал гаснуть.       "Ты станешь Избавителем, брат мой. Спасителем империи. Истинной тенью Всевышнего. И имя твоё долгие столетия будет вспоминаться наравне с именами нашего отца и нашего славного предка, Мехмеда Завоевателя. Ты воссияешь над Стамбулом новым солнцем и начнёшь новую эру. А я навечно уйду в тень по ту сторону луны. Прощай, брат. Я буду наблюдать за тобой..."       И когда тонкие руки безвольно опустились вдоль туловища, и тело её обмякло, удерживаемое лишь шёлковой струной в его пальцах, Мехмеда всего затрясло. Он осторожно ослабил хватку, и тело Михримах рухнуло на деревянные помосты, сопровождаемое звоном цепей. Спустя несколько долгих секунд мрачной озадаченности в толпе начали отовсюду кричать его имя — восторженно, преданно, словно с небес сошёл настоящий ангел.       — Да здравствует наш Повелитель!       — Долгих лет жизни султану Мехмеду!             — Восславится имя султана-избавителя!       — Мехмед-хан Избавитель! Мехмед-хан Избавитель!       Но почему-то Мехмеду от этих восклицаний стало только ещё более тошно.       То единственное, в чём была права Михримах, касалось сущности его народа.       Точно так же они воспевали предателя Оздемира, прежде чем всей душой его возненавидеть и возжелать его крови.       Мехмед посмотрел в сторону султанской ложи и увидел свою мать. Рядом с ней, крепко держа её за предплечья, стояли Турхан и Хатидже Султан. На долю секунды ему показалось, что в глазах тётушки он увидел что-то наподобие осуждения, но, быть может, ему просто показалось. Турхан была встревожена... но почему-то её больше обуревало замешательство. А глаза валиде и вовсе были нечитаемы и непроницаемы: она неподвижно смотрела на мёртвое тело Михримах и даже не моргала.       Он стал братоубийцей. И какой бы распроклятой ведьмой и предательницей ни была Михримах... она оставалась его кровью и плотью. И он убил её на глазах матери. Разделил грех своего брата Баязида. Теперь он понимал его, как никто другой.

***

      Никогда ещё Паргалы Ибрагим не чувствовал, как стены Топкапы в буквальном смысле содрогаются и сжимаются вокруг него. После казни Михримах Кровавой народ охватило безудержное веселье: казалось, тучи, которые долгое время сгущались над Стамбулом, наконец рассеялись и впустили в империю немного света надежды. Люди пировали, танцевали, гул не стихал порой до самого утра — город вновь ожил, и горожане с удвоенным энтузиазмом принялись восстанавливать разрушенную столицу. Это же веселье коснулось и Топкапы — иначе никак нельзя было относиться к казни преступницы, повинной в стольких смертях и государственной измене... Однако вся султанская семья, невзирая на дозволение пировать и праздновать, не снимала тёмных, почти траурных тканей.       В Исламе сожжение тел было кощунственным, но и здесь Михримах Султан нарушила все правила и заповеди. Поскольку в её власти была сама смерть, стало очевидным, что ограничиться удушьем было опасно. Но проливать кровь османской династии было так же недопустимо, а потому было принято решение отдать задушенное тело Ибрагиму Паше, чтобы тот предал его огню.       Семья ведьмы на сожжении, разумеется, не присутствовала — это был приказ султана. Ибрагим убедил его, что отойдёт от жаровни только тогда, когда убедится в полном и окончательном уничтожении тела.       Дым, поднимающийся от костра в дальней части дворцового ансамбля, видела половина Стамбула. Кто-то молился Аллаху, волнуясь, что ошмётки копоти могли отравить воздух и заразить миазмами невинных. Кто-то не верил, что настолько порочное существо мог уничтожить даже огонь.       И тем не менее задуманное свершилось.       Оставалось решить лишь последнее дело, как рассудил Ибрагим Паша. После того, как все дела с Михримах Султан были улажены, в его списке оставался последний колдун, алчно жаждущий наказания. С момента казни прошла неделя, и как только султан Мехмед покинул дворец с целью рабочей поездки, Ибрагим тут же воспользовался случаем побеседовать с его икбал.       Турхан-хатун, беременную наследником, преследовали боли, тошнота и ужасное самочувствие. Своё щекотливое положение она переносила достаточно тяжело, и это, вкупе с практически параноидальным беспокойством Повелителя, привело к тому, что Турхан заперли в её покоях с круглосуточно бдевшими стражами и наложницами. И Ибрагиму потребовалось использовать всё своё красноречие, приправленное угрозами и своим нешуточным влиянием, чтобы убедить стражей выпустить Турхан-хатун погулять — с его личным, разумеется, эскортом.       Уже снаружи, убедившись, что невинная прогулка в саду никого из приставленных к Турхан евнухов не заставила ничего подозревать, они смогли поговорить.       — Спасибо, — Турхан втянула в лёгкие свежий воздух, с наслаждением прикрыв веки. — Я уже и забыла, когда в последний раз ходила наружу без толпы стражей.       Икбал султана заметила, как угрюм и задумчив был Ибрагим. Ясное дело, что он не вытащил её наружу по доброте душевной. Всё, что делал Визирь-и-Азам, имело какой-то корыстный умысел.       — О чём вы хотели со мной поговорить, паша?       — Не замечала ли ты за Повелителем... чего-нибудь особенного, Турхан-хатун? — осторожно подбирая слова, спросил визирь, скосив взгляд на предвестницу.       Выражение её лица тотчас переменилось и стало хмурым.       — Смотря что вы подразумеваете под "особенным".       — Ты прекрасно знаешь, что именно, — уже строже надавил Ибрагим. — Наш Повелитель своими руками казнил собственную сестру, которую горячо любил с самого детства, и ты хочешь мне сказать, что за эту неделю ничего не изменилось?       Надя отвернулась, облизнув сухие губы. Она не знала, стоило ли раскрывать такие подробности жизни султана, которые касались только их двоих. Заметив её замешательство, визирь недовольно вздохнул.       — Говори, хатун, — устало попросил он. — Мне докладывают, что он приходил в твои покои каждую ночь после казни. Мне важно знать, что происходит с государем, чтобы я мог предусмотреть любые опасности для него.       Под её веками зашевелились воспоминания обо всех ночах, которые они провели вместе за последнюю неделю. Ни одна из них не проходила без кошмаров. Как правило, он приходил к Турхан, когда та уже спала, и просто молча опускался рядом, вжимаясь всем телом в её спину. Она открывала глаза и чувствовала, как содрогается в дрожи его тело, но он не плакал. Она также знала, что кинжал, который он носил с собой, и сейчас был рядом. Сны были короткими и болезненно-изматывающими: она просыпалась от его стонов и вскриков, когда он подскакивал на постели и размахивал кинжалом, будто видя перед собой призрак сестры. Надя тут же заключала его в крепкие объятия и шептала успокаивающие слова на ухо.       — Михримах мертва, Мехмед... Её тут нет. Всё хорошо. Её тут нет...       И каждый раз Мехмед тяжело и часто дышал, будто его било в лихорадке, и в конце концов опускал кинжал, стряхивая с себя остатки кошмара. Когда реальность вновь опускалась на него, он закрывал влажное лицо ладонью и продолжал дрожать.              — Она же моя младшая сестра… Я должен был… должен был защищать её… — шептал в исступлении Мехмед в плечо своей возлюбленной. Надя сжимала его в объятиях сильнее, будто это могло умерить тремор. — Это я виноват в том, что с ней случилось… Это только моя вина. Я старший брат. Я должен был... должен был...       Мехмед никогда не плакал, не сотрясался в рыданиях. Но видеть его сгорбившуюся спину, подрагивающие плечи и спрятанное за ладонью лицо было ещё трагичнее. Он словно хотел уменьшиться в размерах и спрятаться от всего мира в её руках, чтобы не быть вынужденным проснуться утром с осознанием этой невыносимой ноши. Он своими руками убил свою сестру, которую так сильно любил.       А ей ничего не оставалось, кроме как снова убаюкивающим тоном утешать его:       — Ты не виноват, ты ни в чём не виноват...       Хотя знала, что слова никогда не могли вычеркнуть прошлое или склеить разбитое сердце.       — Повелителю снятся кошмары, — уклончиво ответила Надя, решив не втягивать Ибрагима в ненужные подробности. — Он очень переживает, но, когда проснётся, ни о чём из этого не упоминает. Мы ещё ни разу толком не говорили о казни, кроме тех минут, когда он просыпается от кошмара. На самом деле, это я хотела спросить, что происходит с Мехмедом... за пределами моих покоев.       Ибрагим был явно недоволен ответом, но дело было не в том, что он не доверял её словам. Казалось, он услышал то, чего боялся.       — С ним ничего не происходит, Турхан-хатун. И не мне тебе говорить, что это дурной знак. Он ведёт себя так же, как его покойный отец-Повелитель.       — И как же?       — Молчит. Всё держит в себе. Чем глубже и болезненнее рана, тем сильнее в себя он погружается, не показывая ни единой эмоции. Как правило, его страдания сжирали его изнутри долгое время, пока...       Ибрагим осёкся на полуслове и замолчал, и Турхан, разумеется, заметила это.       — Пока что?       — Пока его тоску не утешала Хюррем Султан, — нехотя признался визирь на выдохе. Его голова задумчиво качнулась, пока он смотрел на дорожку впереди себя. — Она всегда была его единственным исцелением.       Надя обречённо опустила плечи, виновато поджав губы.       — Я не знаю, что ему сказать... Не знаю, какие слова вообще тут уместны. Разве можно потушить такой пожар в сердце? Это просто невозможно.       — Слово режет сильнее меча, Турхан-хатун. Тебе это известно.       — Но он не говорит со мной об этом... кроме ночей, хотя это сложно назвать беседами. Я вижу, как ему тяжело, но он не делится этим со мной. Я не хочу давить на него и сказать что-то, что ранит его ещё сильнее.       — Хатун, ты женщина, если это ещё не стало тебе очевидно, — с усталым раздражением вздохнул паша. — Ты молода и неопытна, а потому возьми это за совет. Мужчины за редким исключением не станут в трезвом уме делиться своими тяготами с женщиной, если только они не склонны к бесконечному нытью. Причины могут быть разные: они не захотят обременять её, не захотят раскрывать свои слабости или и вовсе решат, что их не поймут. И ты не ответственна за печали, которые будут взваливаться на твоего мужчину, особенно, если этот мужчина — падишах трёх континентов. Это невозможно. Но если ты становишься тем убежищем, в которое приходит Повелитель со своими молчаливыми тяготами — значит, он уже уязвим перед тобой. И если ты действительно любишь его, то ему не нужно озвучивать свои мысли, чтобы ты нашла на них ответ. Ты уже знаешь всё, что тебе нужно. Иногда достаточно тепла и ласки, чтобы дать человеку понять, что в своей ледяной бездне он не одинок.       Надя вдруг вспомнила, как Мехмед приходил к ней в те минуты, когда она была раздавлена из-за сделки османов с Тодором. Как он утешал её, хоть она тоже никогда ничего не вываливала на него первая. Тоже всё держала в себе. Вдруг Наде подумалось, что они с Мехмедом были так близки именно потому, что были похожи.       "Расскажи мне…" — деликатно предлагал тогда Мехмед, стараясь не давить на неё. "Станет легче..."       И тут же она вспомнила его искренние, трогательные слова о Михримах.       "Михримах всегда была мне ближе любого из моей семьи. Ближе матери и отца. Я любил её больше всего на свете, даже больше себя..."       Как она могла забыть, в какой степени чудовищную боль он сейчас переживал? Ведь когда Надю предал Тодор, которого она горячо любила по молодости, она так же сильно переживала, хоть их горечи и несравнимы в своей сути. Она ничего ему не рассказывала тогда, пока он сам мягко не наставил на это, подобрав нужный ключик, нужный тон. И он выслушал её, помог ей, хотя не обязан был. Проблему это не решило, но она и впрямь почувствовала себя менее одинокой.       Если подумать, Надя все эти последние дни боялась задавать Мехмеду вопросы, потому что боялась услышать ответы. Боялась, что попросту не выдержит этот груз на своих плечах. Она струсила. Она не боялась, когда он умирал на её руках и ей пришлось прибегнуть к ненавистной Тьме, чтобы спасти его, — но страшилась груза неосязаемого, такого, за который не смогла бы взять ответственность. Она боялась, что не сможет подобрать правильные слова, не сможет утешить — и сделает только хуже, а потом будет себя корить за это ещё больше.       Но разве то, что получалось сейчас, было лучше? Мехмед попросту приходил в её постель и молча тонул в собственной боли, пока она трусливо пряталась в коконе из своих глупых страхов.       До казни Михримах ей казалось, что она говорила всё правильно, но Мехмед всё равно получил рану, которая не затянется ещё очень много лет. И она решила, что лучше вообще ничего не говорить.       Действительно, просто трусиха.       — Благодарю вас за совет, паша, — с неожиданным чувством произнесла Надя, открытым взглядом посмотрев на визиря. — Я больше не оставлю Повелителя одного из-за своего страха.       — Хорошо. Но это был лишь первый вопрос, который меня интересовал. Что касается второго... Я не буду ходить вокруг да около. Это не в моём характере, хатун, — строгим тоном продолжил Ибрагим, принявшись крутить перстень на мизинце. — Тебе, должно быть, известна причина одержимости Оздемира, не так ли?       — Проклятые дети, да, мне известно, — кивнула Турхан, нахмурившись. — Вы думаете, что он может как-то навредить моему ребёнку?       — Возможно, не он сам. Но его последователи — вполне, — сдвинул брови визирь, отведя взгляд в сторону густых садов. — Пока он жив, он представляет опасность даже косвенно. Мы не можем сослать его в ссылку, потому что такой опасный человек должен находиться под контролем, но и оставлять его здесь — значит сделать его приманкой. И убить мы его не можем, потому что этот валашский шакал не заслуживает простой смерти.       Турхан замедлила шаг и остановилась, вынудив Ибрагима повернуть к ней голову.       — И что вы предлагаете? — уже мрачнее поинтересовалась она. — Судя по тому, что вы решили поговорить со мной, вы надеетесь, что я прокляну его? Таков ваш план?       — Нет. Никаких проклятий, — помотал головой визирь и медленно, держа руки за спиной, подошёл к Турхан. Голос его опустился до шёпота. — Речь идёт о подавлении.       Брови Турхан взлетели в недоумении.       — Вы... вам известно... Но откуда?       — Хатун, я провёл с этим грязным колдовством не меньше времени, чем ты, — устало вздохнул паша, колюче взглянув на предвестницу. — Не стоит недооценивать мою осведомлённость. Единственный шанс наказать Оздемира так, как он того заслуживает, — запереть его в клетке собственного тела, оставить наедине с его демонами. Разорвав его душу с беспространством и лишив его личности, ты обезопасишь в первую очередь себя и своего наследника, — он указал на неё пальцем.       Турхан с неопределённым выражением закусила губу. Идея была слишком соблазнительной — она действительно мечтала наказать Оздемира за всё, что он сотворил с её братом, но почему Ибрагим Паша подумал именно о подавлении? Об этой печати, которую могли накладывать лишь предвестники, знали немногие, но он выглядел слишком уверенно и спокойно. На эту мысль его натолкнул кто-то, кому он явно доверял в таких вопросах.       Но с другой стороны...       — Если дело в Повелителе, то уверяю тебя, что это останется тайной, Турхан-хатун, — тут же поймал её первое сомнение визирь, словно видя её насквозь. — Ведь тебя тревожит необходимость скрывать это от него, не так ли? Что ж, такая преданность похвальна, но, боюсь, в этом случае допустимо сделать исключение.       Фема вздохнула, погладив лоб, и покачала головой.       — Повелитель переживает по вполне объяснимым причинам, паша, — она подняла на визиря впалые глаза. — Я тяжело переживаю беременность. Сила, которую я использовала вместе с Алешем, чтобы исцелить его, и Тьма, которую я выпустила против... наших врагов, — ей не удалось выдавить из себя имя Тодора, — всё это едва не стоило мне и ребёнку жизни.       Она поёжилась, обняв живот руками, и нахмурилась ещё сильнее.       — Меня терзает чувство, что если я ещё раз воспользуюсь этими силами, я наврежу ему.       — Значит, ты готова рисковать жизнью ребёнка и после того, как он родится? — с вызовом спросил паша. — Если всё так, как ты говоришь, то вред уже был нанесён, и тобой сейчас правит страх. Опять. — Он ткнул в неё пальцем. — А твой страх что, важнее жизни шехзаде, которая наступит после того, как ты освободишься от бремени? Его будут преследовать фанатики Оздемира и прочие безумцы, которые не оставят никого из династии в покое. Здесь ты вынуждена выбрать меньшее зло, Турхан-хатун, — сухо прибавил он.       Удар был ниже пояса, о чём ему и сказала Фема одними горящими глазами, но всё же и в его словах была истина. Она не хотела просыпаться каждую ночь в страхе, что Оздемир освободился сам или кто-то за ним пришёл — да хоть очередной извращённый Культ. Когда она узнала, как и все остальные, что в крови Оздемира было колдовство, это перевернуло её мир с ног на голову. Тот, кто больше всех ненавидел колдовство, сам же был измазан этой грязью и устроил жесточайшую охоту на ведьм. У жизни было извращённое чувство юмора.       — Почему вы не попросили Алеша, когда он ещё был в столице? Или Лукаша. Лукаш ведь ещё здесь.       Ибрагим глумливо посмеялся себе под нос.       — Твой дядя, может, и помог с освобождением Повелителя в Иншалосте, но он слишком нежная душа для такого рода процедуры.       — Что? Вы не знаете его, чтобы такое гово...       — О, я знаю. И больше, чем ты думаешь, хатун. Твой дядя не согласился бы на это. А этот шумный поляк слишком глуп и импульсивен, он может совершить недопустимую ошибку. Как я уже говорил: не стоит недооценивать мою осведомлённость, — сардонический задор погас на лице Ибрагима, голос его зачерствел: — Мне известно, что для подавления нужно сердце, способное к чистой, но холодной ненависти к тому, кого подавляешь. В конце концов, это то же самое колдовство, и в нём важна воля творящего заклятье.       Турхан выгнула бровь.       — И вы думаете, что я способна на такую ненависть?       Он снова ухмыльнулся.       — Иначе бы ты не выжила к этому дню. И я говорю не только о гареме, хатун.       — Вы оскорбляете меня? — сузила глаза Надя.       — Отнюдь. Поверь мне, это качество ещё не раз спасёт тебе жизнь, — криво улыбнулся визирь и посмотрел на фасад павильона, мимо которого они проходили. — Под этим куполом слабым и безвольным овечкам дорога устлана розами разве что в Босфор.       Он посмотрел на задумчивую Турхан.       — Итак, твой ответ?       Надя сжала ткань своего платья. Несмотря на довольно убедительные слова визиря, её всё равно мучили сомнения. Убить Оздемира было бы действительно слишком просто, а оставлять в живых таким, какой он был сейчас, — попросту опасно.       — Хорошо. Когда вы собираетесь это сделать?       Он остановился и всем корпусом повернулся к ней.       — Прямо сейчас. Темница Оздемира находится в подземелье под Меджидийе.       Турхан распахнула глаза и осмотрелась. Действительно, тропинка в саду, по которой они шагали, вела прямиком в этот павильон. Сейчас он пустовал из-за восстановительных работ после пожара, а потому держать там Оздемира вдали от обычной тюрьмы было вполне разумно. Но выбор тропинки говорил лишь об одном.       — Вы знали, что я соглашусь, — выдохнула Турхан со смесью досады и раздражения.       — Я дольше прожил в роли Визирь-и-Азама, чем ты на этом свете, хатун, — с издёвкой фыркнул визирь. — Не считаешь же ты, что людские сердца для меня остались хоть в малейшей мере загадкой. Довольно мешкать, времени у нас не так много.       Преисполненный решимости, Ибрагим твёрдым шагом направился к Меджидийе. Турхан последовала за ним, чувствуя, как по мере приближения к темнице у неё всё сильнее кружилась голова. Было ли это предвкушение или тревога — разобрать было непросто. Но её волновали и другие вопросы: почему Ибрагим Паша был так непреклонен в желании именно подавить Оздемира? откуда он так хорошо знал об этом редко используемом даже самими предвестниками заклятье? стоял ли кто-то за его спиной?       Она ведь так ни с кем не поговорила насчёт того, что сама узнала во время побега из Топкапы. Михримах была причастна к тому, чтобы спасти их всех.       Михримах... при мысли о ней у Турхан заходилось сердце и перехватывало от дыхание. Самая отчаянная, самая отважная и самая жестокая молодая женщина из всех, кого ей доводилось встречать в этой жизни. "Доморощенная луноликая роза", какой её представляли в народе до начала войны, смогла взять под уздцы саму смерть и расширить грани колдовства в материальном мире.       Когда она смотрела на неё там, на лобном месте, то не могла отвести взгляд. Она чувствовала так много силы, исходящей от неё, что никогда бы не подумала, что перед ней была проигравшая, затравленная ведьма, чей коварный план с треском провалился. Напротив, Михримах выглядела увереннее и собраннее, чем её собственная семья.       И взгляд Ибрагима Паши на месте казни... Турхан он ещё тогда показался странным.       — Паша, кто убедил вас в необходимости подавления? — спросила наконец Надя, когда они добрались до потайного хода в стене, который вёл в подвальные помещения.       Ибрагим мельком посмотрел на Турхан через плечо с мрачным выражением и отворил замок, чтобы пройти внутрь.       — Какая тебе разница?       — Слишком мало людей знают о подавлении, ещё меньше — готовы использовать его как единственное средство против своего врага, — вздохнула Фема, шагая за пашой в освещаемый лампами коридор.       — Ты намекаешь на кого-то конкретного, хатун? — с издёвкой уточнил визирь.       — Идея с подавлением произошла от Ишкибала, который сказал мне применить его на нём в случае непредвиденных обстоятельств... И Михримах собиралась использовать его на Нурбану, чтобы контролировать её силу.       — По-твоему, Нурбану-хатун и Михримах Султан восстали из мёртвых, чтобы навести меня на нужные мысли? Что ещё придёт тебе в голову, Турхан-хатун? Может, я разговариваю с джиннами?       Предвестница скептически изогнула бровь.       — Только вы продолжаете называть Михримах султаншей, паша. В то время как Баязид её даже по имени отказывается называть. Я уже молчу про то, что вы столь бестрепетно говорите об использовании колдовства, даже искажённого, в то время как во дворце за любые упоминания магии полагается дорога на фалаку. Простите, но всё это наводит лишь на одни мысли, — решительно закончила свою мысль Турхан с наигранным уважением в голосе.       Визирь повернул к ней голову и сощурил глаза, но вместо ожидаемого гнева и агрессии он довольно беззлобно ухмыльнулся.       — Неудивительно, что ты нравишься Хюррем Султан, хатун. Что ж, я полагаю, раз ты настолько умна, как сама считаешь, то и до правды сумеешь добраться самостоятельно. За этим будет любопытно понаблюдать, — криво улыбнулся визирь и толкнул дверь в последний коридор, оставив Надю напряжённо глядеть себе вслед.       Они приблизились к камере Оздемира так, словно направлялись прямиком в клетку со львом. Здесь не было лишней стражи, но сам коридор, как заметила Надя, был оборудован множеством ловушек, которые Ибрагим Паша обезвредил к их приходу. Все камеры были пусты, кроме той, что располагалась в самом конце коридора. Чем ближе они подходили к тяжёлой железной двери, тем душнее становилось Феме. В какой-то момент она даже коснулась холодными от волнения пальцами своей шеи, растирая её так, словно это могло помочь вдохнуть полной грудью.       Вдруг визирь повернулся к ней, распахнув полы кафтана, и вытащил из ножен изящный кинжал.       — Возьми это.       Надя тут же без колебаний приняла оружие. Сомнение морщинкой между её бровями залегло лишь спустя несколько мгновений, и Ибрагим, заметив это, успокаивающе кивнул ей.       — Не беспокойся, хатун. Я не позволю валаху навредить тебе. Мне известно, что для ритуала понадобится кинжал, обагренный кровью того, кого предстоит заклинать. Но также используй его в том крайнем случае, если придётся защищаться. А теперь осторожно иди за мной и молчи. Оздемира больше месяца кормили, как затравленного зверя, и вряд ли он с прежней надменной грацией примет наш приход. Когда я дам тебе знак, приступай к своей работе.       Сглотнув и облизав пересохшие губы, Надя скованно кивнула и последовала за пашой, который, достав ключи, принялся отворять многочисленные замки и снимать тяжёлые цепи с двери. Затем он очень осторожно открыл её, взял факел со стены и, инстинктивно выставив руку так, чтобы держать Турхан позади себя, вошёл внутрь.       Рассеянный свет от огня отразился от ледяных каменных стен и упал на Оздемира. От крепкого, мускулистого телосложения валаха не осталось и следа: от недостаточного питания его тело стало сухим и похожим на жалкий скелет, который обтягивала тонкая бледная кожа. Его волосы отросли и ниспадали на лицо, которое было опущено к груди. Руки Мирцеуса были закованы в кандалы, цепи от которых крепились на потолке и заставляли его держать руки параллельно полу.       Выглядел он ужасно, но почему-то до сих пор вызывал тревогу и беспокойство, словно его измождённый вид и исхудавшее тело были лишь для отвода глаз — и он вот-вот мог напрыгнуть на своих незваных гостей с необузданной силой дикого шакала. Это пугающее предчувствие витало в воздухе.       Видимо, это понимал и сам Ибрагим Паша, потому что опытный воин не стремился сразу приближаться к валаху, чтобы осмотреть его. Но он не спал, разумеется, и медленно поднял голову в тот же миг, как Ибрагим сделал к нему первый осторожный шаг.       Надю передёрнуло от того, как обескровленные губы Мирцеуса тут же скривились в гнусной ухмылке.       — Паргалы Ибрагим... и грязная полукровка... я уже вас заждался.       От его голоса по коже бегали мурашки. Оздемир склонил голову набок зловеще неторопливо, словно это он игрался с ними, а не они с ним.       — Отчего же ты медлил, паша? Как же сильна твоя трусость, если тебе духу не хватало прикончить меня одному и ты привёл полукровку, чтобы та измарала свои и без того грязные ручки за тебя?       — Я мог убить тебя ещё тогда, когда нашёл твою бессознательную тушу в покоях Повелителя, и мог сделать это тысячи раз после, — насмешливо сузил глаза визирь. — Не догадываешься, почему я это не сделал?       Ибрагим поставил факел в железный держатель на стене и, вытащив ятаган из ножен, прокрутил его в руке и сделал к пленнику ещё несколько шагов. Мужчины не разрывали зрительного контакта, и Надя поняла, что это была часть типичной схватки двух воинов.       — Потому что ты, валашская крыса, не заслуживаешь лёгкой смерти.       Оздемир нашёл в себе силы рассмеяться, хоть с осипшим и ослабленным голосом это вышло не так убедительно, как ему хотелось бы.       — И многих своих злейших врагов ты удерживал в плену, чтобы заставить их мучиться? Не смеши меня, греческий пёс-отступник Паргалы, — Оздемир поднял на Ибрагима взгляд, полный снисхождения и издёвки. — Вся твоя бравада — лишь отражение твоего страха, а не внезапно проснувшейся кровожадности. Мне прекрасно известно, сколь импульсивно ты отрубал головы десяткам своих врагов и соперников. Тебя всегда заботила лишь необходимость убрать препятствие со своего пути.       Ибрагим навис над ним, сохранив на несколько долгих секунд молчание, пока наконец не выбросил колено вперёд и не ударил Оздемира в район кадыка, заставив того содрогнуться и захрипеть от боли. И уже через несколько секунд валах сперва рассмеялся, а затем с рывком неизвестно откуда взявшейся ярости дёрнулся вперёд с раскрытой челюстью — кажется, чтобы в отчаянии откусить визирю часть кисти. По счастью, реакция не подвела Ибрагима, и он успел отскочить в сторону.       — Трусливый греческий пёс! — расхохотался в безумии Оздемир, звеня цепями. — Ну же, найди в себе мужество и убей меня! Докажи, что не трусишь! Докажи, что тебя не страшит, как мои верные сыновья и последователи придут за тобой и закончат начатое! А ты... — Он резко сдвинул взгляд на вздрогнувшую Надю. — О, для тебя у моих прирученных детей будет особенное представление! Твой грязный плод вытащат из тебя, отдадут очистительному пламени на твоих глазах и затем засунут тебе прямо в глотку, чтобы освящённая плоть заставила тебя выблевать всю ту гниль, которая собралась в твоей паршивой полукровной туше!       Ибрагим повернул голову к бледной Наде, чьи зубы дрожали от едва сдерживаемого отвращения.       — Или же... Ох, нет-нет, — в наигранных раздумьях осёкся Оздемир; выражение его лица с какой-то неестественной быстротой менялось, будто его мышцы под кожей било судорогами. — Сперва придётся очистить твоего брата до конца... Я ведь уже начал это, не так ли? Что ж, мои дети закончат начатое... Гнилой плод нельзя держать рядом со свежими, чтобы и те не заразились гнилью. Знаешь, как гниль выходила из Юсуфа, ты, грязная полукровка? С какими стонами и мольбами о помощи... О, видеть и слышать, как грязь вытекает из проклятой души — это самое восхитительное, что может услышать несущий свет инквизитор. Знаешь, как он звал тебя, когда я высекал из него эти стоны? Как ты считаешь... оценил ли он мои старания? Может ли быть такое, что он начал в один момент получать от этого удовольствие, а? Как ты думаешь?       Голубые глаза предвестницы источали не страх, но медленно закипающую ненависть. Ибрагим прищурился, когда увидел, как затрясло всё её тело.       — Остались ли у тебя сомнения, Турхан-хатун? — негромко спросил он.       — Ни одного, — раздался сухой, как трескающиеся в пламени поленья, ответ, и лезвие кинжала блеснуло в ладони предвестницы.       Смех Оздемира стал ещё более надрывным и сумасшедшим. Казалось, там, в своей безумной голове, он и впрямь потешался над происходящим по одному ему ведомой причине.       — Трус! О, какой ты трус! Ты не смог убить меня и решил доверить это дело женщине? Ты жалок, Паргалы Ибрагим!       Визирь лениво повернул голову к валаху, окинув его взглядом, который спустя мгновение наполнился насмешкой. Увидев изогнутые губы визиря, Оздемир на долю секунды перестал смеяться.       — Чему ты улыбаешься, отступник?       Вместо ответа Ибрагим высокомерно приподнял подбородок, мазнув по валаху презрительным взглядом, будто тот был клопом, и снова повернулся к Наде.       — Сколько его крови тебе понадобится?       — Для ритуала? — вопросительно выгнула бровь Фема с мрачным видом.       Ибрагим тихо посмеялся себе под нос, одобрительно кивнув довольно неплохой иронии. Эта хатун совершенно точно могла выжить во дворце Топкапы.       — Хорошо. Будет тебе её столько, сколько потребуется.       — Какого ещё ритуала? — зашипел Оздемир, зазвенев цепями и поднявшись на колени. — Паргалы Ибрагим! Что ты задумал?!       Прокрутив ятаган, чтобы тот удобнее лежал в ладони, визирь одарил валаха таким взглядом, словно вот-вот собирался выпустить того в вольер с голодными псами, и начал медленно приближаться к Оздемиру.       — Ты был так беспечен и отчаян, потому что ожидал, что тебя ждёт быстрая смерть, которой ты не боишься, грязный шакал. Поэтому ты не умрёшь. Не умрёшь ещё очень и очень долго... но и живым ты тоже не будешь.       Кадык Оздемира тревожно дёрнулся. Кровожадная улыбка Ибрагима, склонившегося над ним с обнажённым ятаганом, ослепила его на мгновение во тьме темницы.       — Но ты человек из плоти и крови. Твоя душа окажется разорвана в клочья, ты не увидишь ни рая, ни ада, ни беспространства... Твоим наказанием станет клетка из твоих собственных кошмаров, в которой ты останешься навечно. Ты будешь переживать их вновь и вновь, внешне оставаясь для всех бездушным куском плоти. Именно таким тебя увидят люди империи и твои выжившие последователи... — Ибрагим раздвинул губы в ещё более широкой ухмылке, понизив голос до угрожающего шёпота. — Жалким, проигравшим, дряхлым безумцем, а вовсе не тем "несущим свет" мессией, каким ты себя мнил.       Ибрагим Паша смаковал свои слова, будто с каждой паузой между ними всаживал по ржавому гвоздю в его плоть всё глубже и глубже. И, вопреки ожиданиям самого визиря... его слова подействовали. Оздемир такого исхода совершенно не ожидал. От его лица моментально отхлынула кровь, и он посерел от ужаса — эмоции, которую Ибрагим ещё никогда не видел на лице этого узурпатора.       Визирь-и-Азам замахнулся своим мечом, воспользовавшись секундным замешательством Мирцеуса, и тот, опомнившись, отполз от него назад, запутавшись в цепях.       — Нет... Паргалы Ибрагим! Ты не можешь этого допустить! Ты не представляешь, что случится!       Эта жалкая игра в кошки-мышки была обречена на провал, едва Оздемир решил вообще пытаться миновать прицельный удар Ибрагима. Впрочем, тот решил ему подыграть ещё раз, и ещё, пока ополоумевший от страха валах ползал от него влево-вправо, как затравленный шакал, а сам Паргалы неторопливо следовал за ним с мечом, готовым разрезать его плоть. Оздемиру мешали цепи, и вся ситуация была чрезвычайно комичная, жалкая, но визирь терпеливо ждал.       Наконец Оздемир сам загнал себя в угол — в конце концов ослабленное тело дало о себе знать, и Мирцеус врезался в ледяную стену спиной, тяжело, болезненно дыша. И, как и полагается загнанному в угол животному, валах вдруг из последних сил резко подался вперёд в отчаянном желании отобрать у опытного сераскера меч. Цепи оглушительно зазвенели, и Ибрагим лишь усмехнулся, уклонился от нелепого выпада, затем, развернувшись, разрезал и без того исполосованную шрамами грудь валаха. Достаточно поверхностно, чтобы рана была не смертельная, но унизительная.       Серая роба тотчас окрасилась в алый, и Ибрагим кивнул Наде, чтобы та передала ему кинжал. Увидев сверкнувшее в темноте лезвие, валах с затравленным видом замотал головой.       — Паргалы Ибрагим! Ты ничего не знаешь! — хрипел он яростно, безумно. — Ты не ведаешь того, что известно мне! Даже если я умру... я смогу связываться с моими последователями, моими детьми... и теми проклятыми, которых я ещё не смог заполучить, чтобы очистить! Эти дети... все они однажды обратятся во зло! Я видел это, я знаю!       — Ты жалок и смешон, безумец, — выплюнул презрительно визирь, слегка полоснув лезвием кинжала рассечённую кожу, обагривая металл кровью. — Кто ты такой, чтобы решать, кто из безвинных детей чист, а кто — проклят, если сам состоишь не из плоти и крови, а из плоти и гнили? Никому, кроме Всевышнего, не известно будущее.       Длины цепей хватило, чтобы Оздемир, чуть подавшись вперёд, брызнул слюной на перекошенное от отвращения лицо Ибрагима.       — Ты ещё не понял, отступник?! Нет никакого Бога! Нет ни рая, ни ада! Наши боги были людьми, и они давным-давно мертвы! Вернулись в пустоту беспространства, всё идёт из него! Венец на всё сущее возлагает Первоначальный! А я обладаю даром от него, который тебе даже не снился! Никому из вас! — Глаза Оздемира сузились, и в них проступило совершенно дикое выражение страха, оголённое и отчаянное настолько, что на долю секунды Ибрагиму показалось, что он и впрямь верил в то, что говорил. — Он ниспослал мне миссию! Я вижу то, что станет с душами тех, кого ты называешь безвинными детьми! И я поклялся перед создателем всего сущего, перед Первоначальным, что буду очищать его, буду защищать его власть! Ибо Тьма беспощадна! Они все станут убийцами, тиранами, если их не научить дисциплине, не обуздать их внутреннее зло! А только я могу это сделать!       Ибрагим оскалился, чувствуя, как гнев начинает застилать ему глаза. Он обещал не ранить негодяя слишком сильно, чтобы тот случайно не помер от потери крови... но бороться с желанием высечь из ублюдка последнюю жизнь было чрезмерно тяжело. В чём Оздемир был прав, так это в том, что Ибрагим не любил пытки — он просто хотел, чтобы тот, кого он ненавидел, исчез в мгновение ока.       — Первоначальный? Что ты... — начал было Ибрагим, но осёкся, услышав задушенный вздох Нади позади себя.       — Андрей? Что ты тут делаешь?       Ибрагим резко отстранился от валаха, чтобы развернуться и увидеть Юсуфа, очередного героя войны.       Светловолосый ангел, который прибыл в Топкапы вместе с поляками в совершенно ужасном положении, сумел не только взять себя в руки и выступить защитником Хюррем Султан и других женщин гарема, но и решился вернуться в цитадель, где его долгое время мучили и насиловали.       И прямо сейчас, Ибрагим мог поклясться, в голубых глазах предвестника не было ни намёка на прожитые терзания.       Лицо Оздемира, стоило ему увидеть Андрея, задрожало от противоречивых чувств.       — Мой мальчик... Да, иди сюда. Спаси меня... Ты должен! Хоть я и не успел закончить начатое, но я знаю, я видел это в твоих глазах, что моё влияние должно было урезонить твою гниль! Докажи, что ты не пороч...       — Ты, вонючая шваль, — угрюмо прошипел Андрей, продвигаясь ближе к Оздемиру.       Казалось, он не видел ни сестры, ни Визирь-и-Азама, что стояли рядом. Сейчас для него в этой темнице был только он и его мучитель.       — Ты не представляешь, как долго я ждал этого момента, как тяжело мне было сдерживаться всякий раз, когда мой меч мог продырявить твою гнилую плоть.       Тень Андрея нависла над Оздемиром, и лицо его вновь посерело, переняв цвет стен, когда предвестник достал из своего плаща маску капитана охотников и демонстративно натянул на себя.       — Ты... — Челюсти Оздемира задрожали от едва сдерживаемого гнева. — Я догадывался... Ты всё это время...       Ибрагим не успел задать ни одного вопроса: ни о том, как юноша вообще здесь оказался, как узнал о его планах или какую цель преследовал — потому что Юсуф уже успел вырвать из рук визиря ритуальный кинжал и сделать ещё один филигранный разрез на плоти валаха. Затем ещё один и ещё, пока руки его не перепачкались в крови, как и всё лезвие кинжала. Привыкший к пыткам Оздемир сперва не источал ни единого звука и лишь во все глаза смотрел на свою бывшую жертву, пока в конце концов, увидев, как Андрей повернулся к Наде, не заревел во всё горло. Источая проклятия, он пытался вырваться из цепей, будто его потуги могли вырвать крепкие крюки из каменного потолка.       Андрей и Надя встретились взглядами.       — Мне не хватит сил это закончить. Но я хочу... хочу видеть, как он страдает.       Фема увидела, как окровавленные руки брата поднимают такого же цвета кинжал на уровень их глаз, и не без труда сдвинула словно замороженные зрачки на лезвие.       — Ты должна мне это, — тихим, надломленным голосом произнёс Андрей, но в его словах не было затаённой обиды или искренней враждебности.       Словно завороженная, Надя посмотрела на брата и медленно окружила его руку своими пальцами, тут же испачкавшись, как и он, в крови. Затем она медленно кивнула.       Ибрагим наблюдал за братом и сестрой какое-то время, но не вмешивался.       — Останови их, Паргалы Ибрагим! Если ты так переживаешь об этой проклятой османской семейке, ты должен выслушать меня! Внемли мне!       Визирь с чрезмерно скучающим видом перевёл взгляд на брыкающегося валаха. Тот облизнул губы и перевёл дыхание, глотая капающую со лба испарину.       — Матео! Ты не знаешь, но он мой! Мой сын! Это от меня его родила та венецианская шлюха! Этот ребёнок должен был стать первым первозданно очищенным, с самого своего рождения! Но эта тварь Каллисто отняла его у меня, и это приведёт к катастрофе! Вся семья, о которой ты так трясёшься, будет утоплена в их собственной крови, которую он однажды прольёт! Я видел это! — верещал Оздемир, отползая от визиря, который снова наступал на него.       — Сколько ещё вам нужно времени? — спросил Ибрагим у Андрея и Нади, повернув к ним голову.       Турхан скупо пожала плечами.       — Мы никогда этого раньше не делали...       Андрей выглядел более уверенно.       — Я успел спросить о том, как это делается. Думаю, не больше пяти минут. Я начну, а остальное — за Надей.       — Что... Как ты можешь это сделать, Юсуф?! Как ты можешь пойти против своего хозяина?!       Андрей дёрнулся к охотнику. Ибрагим попытался остановить юношу, но тот отбросил руку визиря в сторону и наклонился над побледневшим Мирцеусом.       — Не смей называть себя моим хозяином, вонючее валашское отребье, — предвестник со всей силы пнул охотника под рёбра, заставив того поморщиться и скрючиться. Затем последовал ещё один удар, затем ещё и ещё, пока Ибрагим не удержал его. — Как насилие над детьми ты, ублюдок, смеешь оправдывать своими грязными фантазиями?! Кто ты такой, чтобы решать это?!       Оздемир словно захлёбывался в собственной крови, застрявшей в глотке, и обуревающей его ненависти. Глаза, которыми он смотрел на Юсуфа, были дикими.       — Ты! Да ты уже такой, каким я тебя видел! — нервно загоготал Оздемир, стирая плечом кровь с губ. — Мальчишка, вспомни себя, каким ты попал ко мне! Грязным... слабым... таким жалким! Такой, ты бы стал игрушкой в руках своей Тьмы, которую вы, тупицы, считаете благородным предвестием! Вы все от грязи! И теперь воззрись на себя! Ты уже ни дня не сможешь прожить без насилия, тебе везде будет мерещиться запах крови! Благодари своего бога, что ты попал ко мне, Юсуф! То, что я сделал с тобой, благословение! Никто не мог дать тебе того, что дал тебе я! Я пробыл с тобой недолго, но уже считал тебя своим сыном! Я пытался обуздать твою Тьму до конца! Как когда-то пытался со мной это сделать мой отец! Он считал, что я стану таким, как он, и пытался исцелить мою запятнанную дерьмом моей матери-шлюхи душонку... Ха... — Он разревелся в оглушительном смехе, от которого сотряслись стены темницы. — И ты, Паргалы Ибрагим!       Дёргающееся лицо охотника повернулось к визирю и наполнилось угрозой и безумием.       — Выпустите меня отсюда, если у вас ещё осталась капля разума! Дайте мне добраться до маленького Матео, дайте мне воспитать его, закончить начатое с моими идеальными сыновьями...       — Он просто сумасшедший, — прошептала в отвращении Надя, качая головой.       Ибрагим сжал плечи Андрея сильнее, потому что знал: любое слово или движение этого чудовища могло переполнить чашу терпения юноши. Брата Турхан-хатун всего трясло, голубые глаза были налиты кровью и казались чёрными во тьме подземелья. Он сжимал и разжимал кинжал, с лезвия которого капала кровь Оздемира, и наконец губы мальчишки изогнулись в кривой улыбке.       — Юсуф... Это ведь ты с ней сделал, да? Кровожадное гнилое дитя... — процедил, испуская глухой смешок, Оздемир.       Спина Ибрагима напряглась. О ком шла речь?       — Ты прав... Тебе действительно не удалось выжечь из меня полностью Тьму... — Андрей тряхнул плечами, скидывая руки Ибрагима, и встал на одно колено перед Оздемиром. Их глаза оказались на одном уровне. — Потому что я как раз собирался сделать это...       Брови валаха испуганно взлетели.       — Сделать что? — одними губами просипел он.       — Вот это.       Андрей занёс кинжал над своей головой, не обращая внимания на то, как на его белоснежное лицо с лезвия упало несколько капель крови валаха, и зашептал слова заклятья на латыни.       Ибрагим скрестил руки на груди, нахмурившись. Он знал латынь и понимал, о чём говорил Андрей. Как, видимо, понимал и Мирцеус, потому как глаза колдуна-охотника по мере чтения заветных слов становились всё шире, превратившись в конце концов в две огромных монеты. Он неловко развернулся на земле и попытался вместе с цепями отползти от предвестника и вжаться, провалиться в стену с таким отчаянием, будто на него надвигалось гнездо гадюк.       — Нет! Нет-нет-нет, я не позволю! Только не со мной, нет! Нет!!!       Верещания изувера продолжались и становились всё громче, бессвязнее. В определённый момент тело Оздемира содрогнулось от конвульсий, и Андрей медленно опустил кинжал и поднялся с колена, чтобы, не отрывая глаз от своего мучителя, передать кинжал подошедшей сзади сестре.       Ибрагим почувствовал, как в камере похолодел воздух. Он желал Оздемиру геенны огненной, без сомнений, но почему-то то, что он видел, настораживало и беспокоило его по неясной причине. Беспокойство это шло откуда-то изнутри.       Турхан-хатун приоткрыла губы и начала завершать заклятье. Ибрагим увидел, как глаза предвестницы, в отличие от её брата, загорелись зловеще алым цветом. Оздемир трясся, как полокоченный, истощённый щенок, затравленно глядя на Надю, но Ибрагим видел, что глядел он на самом деле куда-то в бесконечную пустоту. И, что бы он там ни видел, это пугало его до смерти.       — Нет... Нет, отойдите от меня! Пошли прочь! Гнилые! Гнилые дети! Пошли прочь от меня!       Голос Оздемира наполнился паникой, и он принялся размахивать руками, стеная и крича от того, как цепи мешали ему. Турхан всё ещё шептала проклятье подавления, и наконец Ибрагим догадался, что слова о клетке из страхов оказались отнюдь не фигурой речи. Он видел, как распахнутые от ужаса глаза Оздемира бегали по камере, будто видели десяток людей, которых не существовало в реальности. Но для него они были вполне реальны. Прямо сейчас, пока кровь самого валаха, зачарованная заклятьем, не вонзилась обратно в его плоть, Ибрагим Паша видел то, что предстояло валаху переживать остаток своих дней.       Внезапно спина Мирцеуса выгнулась колесом, и он принялся дрыгаться, словно его схватили невидимые руки, которые причиняли ему вполне осязаемую, а не фантомную боль. И этих рук были десятки, судя по громкости криков валашского пса. Он схватил пальцами собственные цепи и перекрутился вокруг своей оси так, что оказался повёрнут спиной к Наде и Андрею. Судя по позе, кто-то напал на него сзади — и это вдруг высекло из глотки Оздемира самый чудовищный и испуганный из тех криков, что Ибрагим уже слышал.       — Вы не можете! — захлёбывался Оздемир собственной слюной и кровью. — Вы не можете... Я ваш... Я ваш хозяин и отец! Нет, не трогайте, нет! Отец! Нет!       В конце концов губы Нади-хатун закрылись, и она без единой эмоции на лице вонзила заветный кинжал прямо в его спину — чуть выше лопаток, и Оздемир вдруг моментально застыл, как статуя. Его крики совершенно неестественно превратились в хрипы.       Из мышц его исчез тонус. Вены на лице валаха вздулись, посинели, капилляры на белках полопались, и он испустил болезненный выдох, когда осознание в его глазах начало медленно потухать. Ибрагим скептически оглядел будущую султаншу, которая выглядела немногим лучше своего братца и даже не сочла нужным как-то скрыть это странное выражение на своём лице. Бледная и с пугающе алыми глазами, бестрепетно глядевшими на чужие страдания, — на будущую мать наследника она точно не походила.       Но сейчас это не имело значения. Война изменила всё. И всех. Ибрагиму следовало бы помнить, сколь много эта война изменила и в нём самом. Поэтому Паргалы только вздохнул, когда Турхан, очевидно, наконец закончила и обменялась с братом долгими, многозначительными взглядами. Когда их немой диалог закончился, Андрей наклонился к валаху и вытащил из его спины кинжал. Затем он схватил Оздемира за ткань робы и дёрнул на себя, заставив снова перекрутиться на цепях. Абсолютно пустой взгляд вполне живого человека вперился в пустоту, и конвульсивно подёргивающееся тело безвольно поддалось его хватке, словно марионетка в руках кукловода.       Турхан-хатун начала пристально смотреть ему в глаза.       — Что она делает? — хрипло спросил Ибрагим, удивившись собственному голосу.       Но Андрей ему не ответил. Он неустанно глядел в остекленевшие глаза своего мучителя. Трудно было сказать, какие чувства бушевали в его сердце. Но, если подумать, сотвори Оздемир с Кадером хоть тысячную часть того, что он сделал с Андреем или другими мальчишками...       Эти мучения и то не удовлетворили бы его в полной мере.       — О чём говорил валах? С кем ты был кровожаден? — сузил глаза Ибрагим, недоверчиво посмотрев на Андрея.       Тот поднял плечи и тяжело вздохнул.       — Я сделал то, что было правильно. Только так этот выродок мог получить по заслугам, — глухо отозвался предвестник, и Ибрагим почему-то понял, что наседать на него было бессмысленно.       Да и разве это имело значение, если они победили? Руки всех присутствующих были по локоть в крови.       Визирь угрюмо скрипнул зубами.       — Уведи отсюда свою сестру, — твёрдо приказал он, взяв Андрея за плечо и подтолкнув к выходу. — Я позабочусь о том, чтобы весь Стамбул увидел этого ублюдка в клетке, как жалкое животное. Пусть каждый увидит, что с ним стало.       Юсуф коротко кивнул и приблизился к сестре, которая казалась оглушённой. Непохоже, что сотворённое подавление околдовало каким-то образом и её саму — она выглядела скорее потерянной; выражение отвращения на лице говорило о том, что её вот-вот стошнит. Без лишних расспросов Андрей заключил Надю в крепкие объятия, словно знал, что ей сейчас это было необходимо. Она в ответ окружила спину брата руками. Ибрагим услышал, как они начали о чём-то шёпотом переговариваться на своём родном языке, и, кашлянув, демонстративно сложил руки на груди, показывая, что это было верхом невоспитанности.       Андрей со вздохом отстранился немного от сестры и посмотрел на Ибрагима через плечо.       — Если у султана появятся вопросы по поводу "странного" состояния этой крысы, можете сказать, что подавителем был я. Не упоминайте ни в коем случае Надьку, — попросил предвестник, затем снова повернулся к сестре и приподнял её лицо за подбородок. — Я уезжаю сегодня, сестрица. Лучше мне не оставаться здесь, когда всё вскроется. Твой султан будет явно недоволен тем, что нарушили его строгий приказ.       Словно очнувшись от дурмана, парализовавшего её, Фема тряхнула головой и уже более осмысленно осмотрела лицо брата. В её глазах заплескалась тревога и обида.       — Что? Но через несколько дней моя свадьба. Ты обещал…       Предвестник грустно опустил голову.       — Я бы не хотел, чтобы на тебя хоть одна тень упала. Нельзя так рисковать. Лучше мне уехать.       Ибрагим решил сделать ещё одно доброе дело в своём стремительно пополняющемся — с недавних пор — списке. Выступив вперёд, он легонько пнул носком сапога неподвижное тело Оздемира и глубоко вздохнул, словно собирался сделать невообразимую милость.       — С демонстрацией побитого валашского пса можно и повременить до никяха. Когда состоится церемония, я прикажу вынести клетку на потеху людям во время торжеств в городе, — визирь усмехнулся, предвкушая это восхитительное действо. — Если подумать, эффект будет более внушительный. О славе Повелителя в день его никяха пойдёт молва далеко за пределы империи. Тень славы неизбежно упадёт ещё и на Турхан-хатун. Так что останься до этого времени с сестрой, юноша. Вы оба пожалеете, если не проведёте этот день вместе. А когда Повелитель узнает, ты уже сядешь на корабль. Я отдам распоряжения.       — Но султан узнает, что это вы мне помогли…       Ибрагим привычно выставил ладонь, останавливая поток речи юноши.       — Это уже будут не твои заботы. Считай это моей благодарностью за спасение моего сына и Хюррем Султан.       Андрей поводил взглядом по лицу визиря, затем покорно кивнул с тухлой улыбкой и повернулся к Наде.       — Жаль, что тут не будет наших родителей. Они были бы очень рады. Брак-то удачный, как ни посмотри, — попытался пошутить юноша.       — Отец всё равно бы не смог меня повести к алтарю. Тут другие порядки, — виновато улыбнулась Надя в ответ, убирая прядку светлых волос со лба брата. — Но мне важно знать, что ты будешь рядом со мной. Ты моя единственная семья, Андрюша.       — Завтра она станет больше. А ещё через полгодика — ещё больше, — предвестник опустил ладонь на все ещё едва-едва выпуклый живот сестры и ласково погладил. — Надеюсь, я смогу когда-нибудь увидеть своего племянника. Или племянницу.       — Конечно, увидишь, — тут же насупилась строго Надя и, поймав утомлённый взгляд визиря, осеклась. — Нам действительно лучше уходить.       — Мы уже понимаем друг друга с полуслова, хатун, — усмехнулся визирь и, изобразив притворно-вежливый поклон, указал на дверь. — Прошу вас, султанша.       Кивнув с благодарным блеском во взгляде, Надя позволила Андрею взять себя за руку и увести из темницы, затопленной в крови и унижении валашского выродка. Ибрагим проводил их взглядом, затем снова посмотрел в стеклянные, лишённые осмыленности глаза изувера.       Он ненавидел и презирал эту тварь всем сердцем. За все мучения, которые он принёс близким ему людям. За войну, которую он развязал. За искалеченных детей.       И всё же... Ибрагим был прагматиком. Он бы не выжил в роли Визирь-и-Азама, если бы позволял исключительно эмоциям собой руководить. Паргалы понимал, что этот шакал бы не возвысился так высоко, если бы не обладал достаточным уровнем харизмы и убеждения, чтобы вести за собой не крошечную секту последователей, а организованную, по всей видимости, структуру. В конце концов, хоть и ненадолго, но ему удалось захватить трон.       А потому слова Оздемира никак не выходили у него из головы, продолжая набатом бить где-то на подкорке. Проклятые дети. Это была гнусная бессмыслица, потому что Ибрагим знал, что никакой судьбы от рождения попросту не существовало: каждый сам ковал свою жизнь; не было плохих и хороших людей. Но если рассуждать здраво: "проклятые дети", вроде самого Оздемира, обладали связью с колдовством, с самой Тьмой — а значит, ему на ухо нашёптывал сам Первородный, в той или иной форме. Разумеется, и образ "несущего свет" был не чем иным, как очередным спектаклем, разыгранным Мола Фисом.       Возможно ли, что "Первоначальный" был в самом деле "Первородным", который обдурил валаха, возомнившего себя посланником высших сил? Михримах Султан рассказывала, что Мола Фис принимал облик того, кого больше всего жаждал увидеть и услышать его одарённый последователь. С другой стороны, она намекала ему на некоего вдохновителя валаха, который оказывал на него нешуточное влияние. Вполне возможно, что Оздемир был если не пешкой, то ладьёй в чьей-то шахматной партии.       Обыски в Алой цитадели ни к чему не привели — все письма, которые были найдены, оказались искусно зашифрованы, и лучшие учёные умы Стамбула не смогли обнаружить способа расшифровать послания. Казалось, это было не просто шифром, а настоящим языком, который понимали исключительно адресант и адресат.       Ибрагим бы никогда не размышлял в этом ключе так уверенно... если бы Михримах Султан не позволила ему самому побывать в беспространстве и на своей "шкуре", хоть и неосязаемой, ощутить все тонкие прослойки их физического мира. Он вполне мог поверить, что был некий Первородный, дёргавший за ниточки миллионы людей... Что говорить: он своими глазами видел, как колдовство меняло любимую дочь покойного султана. Колдовство было лишь инструментом, но, как и говорили культисты, оно обладало особым разумом.       Могло ли оно действительно совращать? Может ли случиться так, что невинный шехзаде Матео — или уже не шехзаде, если слова Оздемира правдивы, — мог в будущем представлять угрозу для султанской семьи? И не потому, что он находился в лапах Каллисто, бесследно исчезнувшей из Иншалоста, но и из-за тех способностей, что достались ему в первые сорок дней жизни?       И Турхан-хатун...       Мысли о ней вызывали у Ибрагима непонятное волнение. Девчонка была отважна и достаточно умна, чтобы выжить в гареме, бесспорно, даже в роли кадины. В такое время султану Мехмеду нужна была спутница и опора, а не покорная рабыня, которая бы молча рожала ему наследников, — и Турхан-хатун вполне могла предстать в этой роли, если время не заставит её зарваться и возгордиться понапрасну.       Но то, что Ибрагим увидел своими глазами в этой камере, вдруг дало ему на секунду понять категоричность султана относительно запрета любого колдовства, даже "благородного", то есть предвестия. Выглядело это противоестественно. Оздемир заслуживал подавления и даже сверх того — но Ибрагиму теперь не давала покоя мысль, которая тревожила саму Турхан, пока та трепыхалась в своих сомнениях. Могло ли такое подавление повлиять на шехзаде в её утробе? Мог ли он стать таким, как шехзаде Матео? Как Михримах Султан? Мог ли однажды легко сломаться, как сломался нежный Андрей? Стать опасным, неуправляемым?       Может ли случиться так... что Михримах Султан, которая подтолкнула его к этой затее с Турхан-хатун, знала об этом и попустительствовала такому исходу? Могла ли она преследовать какие-то свои цели? Мог ли Ибрагим ей полностью доверять, несмотря на всё?       Ибрагим Паша вышел из темницы Оздемира, закрыв за собой дверь, и направился прочь из Меджидийе только с одной мыслью.       Он не верил в судьбу, но если она и существовала — то пускай сделанный им выбор не станет роковой ошибкой.

***

      День свадьбы султана Мехмеда, казалось, был благословлён самим Всевышним. Звуки бомбард грохотали со всех сторон столицы и её окрестных деревень, ознаменовывая начало светлейшего дня для империи за последние несколько месяцев. На пятки наступало лето, но солнце палило нещадно, и люди, купаясь в его лучах, отчаянно стремились забыться.       Изъятых у охотников и Оздемира средств хватило, чтобы устроить настоящее пиршество на всю столицу. Фестивали и ярмарки неустанно разрывались от фейерверков и громкой музыки, вакуф Хюррем Султан распахнул свои двери для всех сирот и нуждающихся, которых из-за войны стало недопустимо много. Насколько это было возможно, людям предоставлялись еда, кров, работа и любого рода гостеприимство. Дворец Ибрагима Паши, разведённого, но всё ещё занимавшего должность Визирь-и-Азама, полнился от высокопоставленных гостей, поэтов и послов из тех стран, которые не воевали с Османской империей. Задача была очевидна: распространить как можно больше молвы о несокрушимости государства — и особенно непомерном могуществе потомка Сулеймана Великолепного, Мехмеда Избавителя, который своими руками раздавил голову трёхглавому змею Культа: Сандро, Ксане и предателю-валаху Оздемиру.       И молва ходила, постепенно обрастая всё новыми невероятными подробностями, которые делали из фигуры султана Мехмеда какого-то мифического героя, практически Гелиоса, который разверз мрачные тучи над империей и поклялся вернуть ей былую славу и могущество.       Вопреки ожиданиям многих, султан Мехмед решил не только последовать примеру своего отца и жениться на наложнице, но и внёс некоторые изменения в процесс самого празднования никяха. Несмотря на то, что он оставался таинством в своей сути, теперь всему городу был заранее известен час, когда Эбусууд-эфенди вместе со свидетелями в центральном павильоне Топкапы завершит заключение брака. Главная площадь напротив монументальных ворот Баб-ы-Хюмайун была пышно украшена к началу кульминации торжества. Были накрыты богатые столы, людей развлекали шуты и фокусники, повсюду разливалась чудесная музыка.       Если ранее было привычным, чтобы жених и невеста покидали дворец порознь, то Мехмед внёс изменения и в этот процесс. Теперь все ожидали выхода не только падишаха, но и его законной супруги. О Турхан-хатун, вмиг ставшей известной благодаря своему мужеству во время побега из Топкапы, безоговорочной преданности султану и родственным связям с такими героями, как Алеш Венедиш и Лукаш Ефремец, поэты слагали стихи, которые воспевались в тавернах томными голосами бардов. С учётом того, что будущую жену султана видели немногие, хоть очевидцы и рассказывали о её дивной красоте, фигура Турхан обрастала не меньшими домыслами и слухами, чем фигура самого султана. И благодаря этому, если раньше столь пристальное внимание падишаха к ещё даже не родившей наложнице вызывало недоумение у османских мужей, то после окончания войны к избраннице султана многие скептически настроенные беи стали относиться с большим принятием.       Но подобное очарование накладывало ещё больше ожиданий, чем некогда на саму Хюррем Султан, которая из наложницы превратилась в свободную женщину и законную кадину султана. Сколько бы Роксолана ни построила вакуфов и как бы много ни занималась благотворительностью, чтобы соответствовать ожиданиям людей, настоящим народным героем она сумела стать только во время войны с Культом. Многие понимали, что Турхан-хатун предстояло превзойти свою свекровь и в этом, чтобы не разочаровать людей.       Все эти мысли и сомнения роились в голове Турхан всё то время, пока наложницы готовили её туалет к предстоящему выходу в свет. На неё надели великолепное алое платье, расшитое золотом и драгоценностями, которые в свете солнца сливались в единый цвет с золотыми кудрями, ниспадавшими со спины.       Сможет ли она стать достойной супругой султану в послевоенное время? Сможет ли разделить с ним ношу, которая и без того непосильна, не станет ли обузой ему?       Надя посмотрела на свою ладонь, где был с помощью хны оставлен след от монет, которые она крепко сжимала прошедшим вечером во время девичьего таинства. Эта традиция до последнего времени ей была не знакома, как и не было ей известно, что во время ночи хны девушке, собирающейся покинуть отчий дом и войти в семью мужа, разрешалось не только смеяться, но и горько плакать. Она этого не знала, но почему-то тоже плакала — но не от тоски по отчему дому, которого у неё не осталось, но от страха. За себя, за Мехмеда, за их ребёнка, за их будущее. Чем громче веселился народ Стамбула и чем сильнее грохотали пушки, тем большая тревога снедала её и тем сильнее в её душу вгрызалась жестокая истина: после этой ночи ей больше не дозволено будет реветь.       Двери в покои открылись, и наложницы синхронно склонились перед Валиде Султан. Надя резко отвернулась от зеркала, когда увидела в отражении Хюррем, и поклонилась ей.       Её удивило, что Хюррем Султан была одета в необычайной красоты изумрудное платье, изящно накрашена, и вдовесок на голове её красовалась великолепная золотая корона. Всё говорило о том, что она собиралась участвовать в церемонии.       — Госпожа, — поздоровалась Турхан, поднимая удивлённый взгляд на будущую свекровь. — Простите, я... не ожидала, что вы придёте.       — Ты думаешь, я бы смогла пропустить никях собственного сына?       Хюррем глядела на неё спокойно, почти умиротворённо, и Надя бы поверила её настроению, если бы не знала, что во многом это было лишь следствием тех успокоительных капель, которые Хюррем стала принимать ещё чаще после казни дочери.       — Нет, просто... Вы не пришли на ночь хны и в последнее время не выходили из своих покоев. Я решила, что вам будет в тягость...       Слова давались нелегко, но всё из-за того, что у Нади язык не поворачивался сказать: "Вам будет в тягость глядеть на сына, который казнил своими руками вашу дочь, хотя не обязан был этого делать".       После казни Михримах Хюррем не закатила ни одной истерики, не проронила ни единого проклятия — как и собственный сын, она всего лишь замкнулась в себе. Один-единственный раз Мехмед рискнул посетить мать в её покоях, когда там находилась Надя, словно это могло придать ему сил. Турхан сидела на стуле около Хюррем Султан и читала ей вслух книгу, когда вошёл Мехмед. Слуги проводили своего сюзерена напряжёнными, сочувствующими взглядами и неторопливо вышли из покоев, поняв, что падишах впервые за несколько недель после смерти сестры решил встретиться с матерью лицом к лицу.       Турхан предприняла попытку подняться и покинуть их, но Мехмед остановил её, проходящую мимо, рукой и взглядом показал остаться. Хюррем медленно перевела глубоко огорчённый взгляд на сына, когда тот опустился на её постель и долго смотрел ей в глаза. Они не разговаривали, но им и не нужно было. Да и что они могли обсуждать? Сожаления и печали? Глубоко внутри они оба чувствовали одно и то же: невообразимую, всезаполняющую скорбь — и понимание неизбежности уже сделанного выбора. Мехмед знал, что мать никогда не сможет забыть ему этого. Он и не ожидал, что она поступит так.       Всё, чего он просил этими глазами: не отворачиваться от него.       Турхан увидела, как Мехмед неспеша, неуверенно взял хрупкую ладонь матери в свою и с сокрушённым видом коснулся её губами, словно одно это движение могло выразить все его чувства.       И Хюррем, не говоря ни слова, крепче сжала его пальцы, а затем, сглотнув, медленно отвернулась, спрятав блестящие глаза. Тяжело вздохнув, султан опустил голову, бережно положил ладонь матери на одеяло и молча покинул её покои. Когда Турхан вернулась на своё место подле султанши, то увидела, как та беззвучно плачет, глядя в одну точку. Но в её опустошённом взгляде было и новое чувство: призрачное облегчение.       За тот месяц после битвы за Иншалост, который они провели вместе с ней и Хатидже Султан вдали от Топкапы, Турхан успела достаточно пообщаться с Хюррем Султан, чтобы понять, какой несокрушимой силой обладала эта удивительная женщина. Раны на её теле, нанесённые слугами Оздемира, затягивались медленно, здоровье её подводило — но во взгляде всё ещё блестели стальные нотки той несгибаемой воли, которой так боялись её враги.       Даже сейчас, услышав о беспокойстве будущей невестки, Хюррем лишь опустила ресницы и понимающе улыбнулась. Хотя улыбка была отчужденной и какой-то пустой.       — После никяха я отправлюсь жить в Старый дворец, поэтому сегодняшний день имеет для меня особое значение. Как мать Мехмеда, я обязана проводить тебя в этот путь, Турхан.       — Я благодарю вас, — мягко улыбнулась Надя.       Кивнув, Хюррем Султан повернулась к своим служанкам. Одна несла в руках небольшой сундучок, внутри которого оказалось драгоценное колье, украшенное ярко-голубыми топазами. Надя повернулась к зеркалу, перекинув волосы через плечо, и позволила султанше надеть на себя колье. Когда она почувствовала прикосновение рук матери Мехмеда, Турхан всю затрясло от волнения и трогательности момента.       Помнится, первым сигналом, ставшим символом оттаивания их отношений с Хюррем Султан, стало то, как она начала обращаться к ней по новому имени вместо "Нади". Хюррем, разумеется, была невероятно благодарна Феме за спасение сына и за отвагу, которую она проявила во время побега из дворца и помощи Хатидже Султан, но ко всем избранницам сына и их потенциальным супругам она относилась с опаской. Впрочем, Надя довольно быстро поняла, что многие вещи Хюррем говорила ей подчёркнуто грубо или цинично, наблюдая за её реакцией, тренируя её красноречие, или просто таким специфическим образом выражала свою заботу.       Их родные земли находились совсем рядом, и это стало ещё одним поводом к долгим ностальгическим обсуждениям за чашкой вишнёвого чая. Турхан думала, что, быть может, именно схожесть их происхождения поначалу заставила Хюррем настороженно относиться к избраннице сына, но вскоре сподвигла отнестись к ней с ещё большим доверием, чем любая иная наложница Мехмеда могла себе позволить. После предательства Нурбану и её трагической гибели Хюррем было тяжело доверять всем девушкам, которые имели связи не только с её сыновьями, но и с распроклятым колдовством. Впрочем, эту тему они тщательно обходили всё то время, пока общались.       — Я выбрала топазы. Они хорошо подчёркивают цвет твоих глаз, — заметила Хюррем ровным, строгим тоном, отойдя чуть назад и внимательно осмотрев молодую невесту.        К ним приблизилась вторая наложница. Она несла в руках бархатную подушечку, на которой красовалась золотая диадема с полупрозрачной фатой. Осторожно подняв её, Хюррем распрямила лёгкую, как пёрышко, вуаль и подбородком кивнула Наде, чтобы та немного согнула колени и позволила султанше водрузить диадему на макушку.       Надя почувствовала, как руки Хюррем замерли около её головы, стоило холодному золоту прикоснуться к волосам предвестницы. Подняв непонимающий взгляд, Турхан легонько вздрогнула, увидев увлажнившиеся глаза Хюррем.       — Госпожа? Что вами? — тихо спросила Надя, обеспокоенно заглядывая в глаза султанше.       Но, кажется, та и не видела её перед собой. Взгляд Хюррем стал таким разбитым и потерянным, что у Нади сжалось сердце. Расспросы были бесполезны: и дураку было понятно, кого безутешная мать видела перед собой в этот момент.       — Я всегда мечтала увидеть тот день, когда я надену на её голову фату и провожу в семейное гнёздышко... — тихим, задушенным тоном прошептала Хюррем, опустив дрожащие ладони на плечи предвестницы — не из нежности, а словно из желания удержать равновесие. — Всегда мечтала увидеть, как в её дворце будут резвиться мои внуки, как они будут счастливы моим приездам...       Плечи Хюррем начали содрогаться в тихих рыданиях.       — Госпожа, простите, что вы вынуждены переживать это, глядя на меня, — окружив кисти женщины своими, прошептала в ответ Надя. Собрав ладони Хюррем в своих, она почтительно коснулась их губами, а затем прислонила ко лбу. — Мне жаль, что я никак не могу утешить вас.       Слова Нади словно вырвали Хюррем из минутной слабости, и та, дёрнув головой, высушила слёзы и вымученно улыбнулась одними уголками губ.       — Если хочешь утешить меня — сделай моего сына счастливым и верни покой и радость в эти стены. Роди крепких и здоровых детей.       Надя кивнула, но блеск в её глазах вдруг потух, и она отвела взгляд. Слова султанши, с одной стороны, обрадовали её проявлением доверия, а с другой — взвалили на её плечи ещё больше ответственности и ожиданий. За всеми ними в последние месяцы она всё меньше и меньше чувствовала себя саму.       Но Хюррем Султан не была бы собой, если бы не почувствовала смену настроения невестки. Подняв её лицо за подбородок, она заставила её вновь посмотреть на себя. Взгляд Хюррем был всё ещё строгий, но уже более тёплый, почти материнский.       — И не забывай о себе. Покойная Валиде Султан говорила, что счастье женщины в том, чтобы делать своего мужчину счастливым... Но это не так. Она говорила как мать чаще, чем как обычная женщина, потому что в собственном браке была несчастна. Я не хочу повторить её ошибок, а потому скажу тебе как женщина: счастье в браке обеспечивают двое. Если не будешь счастлива ты — не будет счастлив и Мехмед. И наоборот. И вы должны помогать друг другу быть счастливыми. Разделяйте не только горе, но и радость. Доверяйте друг другу. Плотская любовь и страсть проходит быстро. И если за ними не останется ни уважения, ни близости, то от вашего брака останется лишь пепелище, на которое ты будешь неустанно проливать горькие слёзы.       Улыбка Турхан стала неуверенной.       — Но вы говорили, что сердце мужчины переменчиво, — напомнила она. — Разве могут существовать какие-либо законы счастливого брака? Как мне понять, что уважение и близость не иллюзия, которую я придумала, проживая свою любовь?       — Женщина в браке становится несчастна, когда чувствует, что нежеланна, неуважаема. Но тебе повезло, Турхан, — Хюррем улыбнулась чуть шире, словно пытаясь и впрямь утешить невестку, и наклонилась чуть ближе к её уху. — Я сказала тебе полуправду. Сердца не всех мужчин переменчивы; воспитание, характер — всё это уникально. И ваша история будет такой же. Но мой Мехмед способен любить лишь одну женщину. Потому что перед его глазами — его собственный отец.       — Но женщин в гареме много, — закусив щёку, пробормотала Фема. — И вы сами рассказывали мне о Фирузе, о принцессе Изабелле...       Выражение лица Хюррем стало раздражённым, когда ей напомнили о старых фаворитках султана.       — Изабелла была политической игрушкой, а Фирузе — способом наказать меня. Но в обоих случаях в конце концов покойный Повелитель выбирал меня, потому что нашу связь было слишком трудно разрушить. Отец Мехмеда по-настоящему был привязан лишь ко мне, — заявила Хюррем твёрдо и аккуратно уложила локоны Турхан на ключицах. — Но ты никогда не должна полагаться на мои слова. И никогда не полагайся на любовь своего султана, иначе это сделают твоей слабостью. Запомнила?       Разумеется, никакого иного ответа, кроме как решительного кивка, Хюррем и не приняла бы. В двери постучали, и после короткой паузы внутрь вошёл всё ещё потрёпанный, хромающий на одну ногу, но целёхонький и всё с той же ехидцей в глазах Сюмбюль-ага. Постукивая тросточкой, кызляр-ага низко поклонился своей госпоже и её без пяти минут невестке.       — Валиде Султан, всё уже готово, — растягивая слова, отчитался евнух. — Эбусууд-эфенди и свидетели готовы приступить к церемонии.       При виде Сюмбюля у Хюррем всегда улучшалось настроение. Когда ей стало известно, что живучесть сирийца в очередной раз сослужила ему добрую службу и позволила выжить, хоть и чудом, в цитадели Оздемира, эта новость стала одной из тех вещей, что помогли ей удержаться на ногах. Вот и сейчас, увидев своего слугу и близкого друга, Хюррем с улыбкой ему кивнула.       — Хорошо, Сюмбюль. Мы уже идём, — она взглянула на Турхан. — Ты готова?       Судя по тому, каким маковым цветом от волнения залилась предвестница, на неё только сейчас окончательно обрушилось понимание, что вот-вот она станет чьей-то женой.       Сделав глубокий, тяжёлый вздох с закрытыми глазами, Надя приоткрыла веки и немного скованно кивнула Хюррем. Та указала ладонью на выход, и Турхан, придерживая массивное алое платье, зашагала за наложницами, которые держали корзинки с золотыми монетами. Путь невесты должен быть усыпан золотом и драгоценностями. Остальные слуги последовали за Хюррем Султан и Сюмбюлем.       Выйдя в гарем, Надя довольно быстро нацепила на себя маску хладнокровной уверенности. Наложницы играли лёгкую музыку, сопровождая её путь мелодичными песнями о счастливом замужестве, впереди шедшие рабыни разбрасывали монеты и раздавали милостыню — и так весь путь от ташлыка до выхода из павильона гарема.       Снаружи её путь лежал по уличному коридору, колонны которого были густо обвиты зарослями цветущих роз, а просветы — закрыты от посторонних глаз алыми полупрозрачными ширмами, развевающимися на ветру. Каждый шаг отдавался в её ушах звоном и усиленным, частым сердцебиением.       Этот коридор, по задумке организаторов торжества, должен был закончиться на площади, в специально оборудованной ротонде, воздвигнутой на каменном фундаменте. Там они должны были встретиться с Мехмедом. Ротонда была так же окружена широкими колоннами, украшенными розами, и возвышена так, чтобы с неё открывался вид на площадь напротив Баб-ы-Хюмайун, где уже возбуждённо и трепетно люди ждали окончания церемонии никяха.       В огромной ротонде за ширмами, обеспечивающими таинство заключения брака, с одной стороны находились свидетели и Шейх-аль-Ислам, заключащий брак, с другой — невеста, а с третьей — жених. И новоиспечённые муж и жена собирались объединиться в этот момент, когда Эбусууд-эфенди скажет своё заключительное слово, засвидетельствованное перед Всевышним.       Это было уму непостижимое сочетание европейских и арабских традиций Османской империи, где таинство брака султана сопрягалось с публичностью и разделением торжества со всем народом. Немногие знали, как сильно султан Мехмед планировал изменить империю к лучшему, и это было лишь началом.       В конце коридора Надя приготовилась подняться по лестнице и уже подобрала полы платья, как вдруг её внимание привлекла одна из наложниц, которая с довольно покорным видом ожидала её.       — Здравствуй, Турхан-хатун, — одними губами улыбнулась рабыня.       Опешив не на шутку, Надя застыла на месте, позабыв о процессии позади неё, и в недоумении уставилась на бывшую соперницу.       — Севен? А ты что здесь делаешь? Ты же собиралась покинуть Стамбул!       — И куда мне было идти? — равнодушно пожала плечами рабыня. — Я думала сбежать, если бы Повелитель проиграл в войне. Но гарем всегда принимает обратно тех, кому некуда пойти. Это мой единственный шанс удачно выйти замуж после того, как моя служба тут закончится. И раз уж мы с тобой столько пережили вместе, дорогая Турхан-хатун, — улыбка Севен стала лукавой донельзя, — я и подумала, что ты по старой дружбе не откажешь мне в услуге и позволишь остаться в гареме.       — Чтобы ты ночью мне кинжал в спину воткнула? — угрожающе сощурила глаза Турхан, выгнув бровь.       — И зачем мне это делать? — закатила глаза наложница. — Золотой путь для меня закрыт. Всем во дворце известно о наших... разногласиях в прошлом, а потому подумают на меня. Зачем мне губить свою жизнь, которая и так зависит от тебя?       Турхан трудночитаемым взглядом гуляла по лицу Севен какое-то время, пока сзади не кашлянул Сюмбюль-ага. По счастью, нелепого диалога не услышала Хюррем Султан, направившись в башню, из которой всегда наблюдала за площадью.       — Севен-хатун, ты забыла, что я тебе твердил? Не докучай Турхан-хатун! А ну кыш!       — Что ж мне поделать, если наша будущая госпожа так недоверчива, Сюмбюль-ага? — невинно спросила Севен и скосила довольно кокетливый взгляд на невесту. — Меня приставили нести твой подол до верхней ступени. Не бойся: я тебя не столкну. Пойдёмте, госпожа моя.       Последние слова резанули слух Турхан, словно острый нож, врезавшийся в масло. Но не успела она что-либо возразить, как Севен-хатун уже скользнула за её спину и подняла подол алого платья, демонстрируя свою добрую волю.       — Я не боюсь. Если здесь кому-то и стоит бояться, так это тебе — меня, — Турхан сверкнула из-за спины на бывшую соперницу глазами, но та лишь хитро хмыкнула, соглашаясь с этим вердиктом.       И они зашагали наверх, пока не достигли ротонды. Шагнув на последнюю ступень и оставшись в живых, Надя бросила последний взгляд на Севен, и та послушно отпустила подол и отступила назад, позволяя невесте пройти вперёд в одиночку. Турхан облизнула сухие от волнения губы и осторожно подхватила пальцами невесомую алую ткань занавеси, которая отделяла её от Повелителя.       Она так ждала и так боялась его увидеть в этом месте и в этих обстоятельствах. Она боялась увидеть его пустые глаза, под которыми каждый вечер видела глубокие синяки скорби и неизбывной печали. Она боялась увидеть нежелание или долг в его глазах вместо того волнения и предвкушения, которое испытывала она.       Выйдя из-за ширмы, она не увидела Мехмеда. Свет падал так, что трудно было разглядеть тень от его фигуры даже за множеством занавесок. Однако, повернув голову, она увидела за ширмой три плотные мужские фигуры и инстинктивно прильнула к ней. Через прорези она увидела Баязида и трёх неизвестных ей беев. Разделившись по двое, они сели на подушки друг напротив друга, а во главе их напротив раскрытого Корана устроился престарелый Шейх-аль-Ислам.       Когда все сели, Эбусууд-эфенди сделал особый жест, и через несколько мгновений уши Турхан заложило от грохотания праздничных бомбард. Толпа разразилась восторженными возгласами и довольно быстро стихла.       — По воле всемогущего и всемилостивейшего Аллаха, по завету избранного Пророка Его, по решению улемов и в присутствии свидетелей...       Надя заворожённо всматривалась в это действие, не слыша ничего вокруг себя, будто ей заложило уши. Оттого она вздрогнула, когда её предплечья невесомо коснулись прохладные пальцы. Повернув голову, она увидела Мехмеда. Он ничего ей не сказал, но Турхан и не ждала никаких слов. Ей нужны были его глаза, которые было не так просто разглядеть из-за алой фаты, скрывавшей её лицо.       Голубые очи султана глядели на неё с печальной, усталой, почти истощённой нежностью, и он напутственно кивнул ей на ширму, когда понял, что она не слушала важных слов проповеди Эбусууда-эфенди, а сосредоточилась лишь на нём. Очнувшись от дурмана, Надя тяжело сглотнула и повернулась вместе с Мехмедом к Шейх-аль-Исламу.       Его голова как раз склонилась к Баязиду. Одетый в утончённый кафтан и расшитый изумрудами тюрбан, он выглядел совсем не так воинственно, каким она привыкла его видеть. Она до сих пор не могла поверить, что он выступал свидетелем на её собственной свадьбе. От нереальности происходящего у неё слегка подкашивались ноги.       — По воле Аллаха и с благословения Его Пророка, по одобрению улемов и в присутствии свидетелей, как представитель невесты, отдаёшь ли ты Турхан-хатун, дочь Данияла Абдуллы, в жёны султану Мехмед-хану Хазретлери, сыну Сулейман-хана Хазретлери, давшего калым в сто тысяч акче, как было решено между ними?       — Отдаю, — безропотно ответил Баязид; его осанка оставалась идеальной.       — Отдаёшь ли её в жёны?       — Отдаю.       — Отдаёшь ли её в жёны?       — Отдаю, — прозвучал третий, решающий ответ.       Голова Эбусууда-эфенди удовлетворённо качнулась и повернулась к свидетелю Мехмеда.       — По воле Аллаха и с благословения Его Пророка, по одобрению улемов и в присутствии свидетелей, принимаешь ли ты дочь Данияла Абдуллы, Турхан-хатун, в жёны султану Мехмед-хану, сыну Сулейман-хана, которого ты здесь представляешь?       — Принимаю.       — Принимаешь ли ты?       — Принимаю.       — Принимаешь ли ты?       — Принимаю.       — А вы, в качестве свидетелей, подтверждаете? — подняв ладони, обратился Эбусууд-эфенди к другим беям.       Те кивнули и хором ответили:       — Подтверждаем.       Когда свидетели ещё дважды повторили свои ответы, фигуры Баязида и остальных вдруг стали расплывчатыми, и Турхан поняла, что не сдержала данное себе обещание и всё-таки заплакала. На дрожащие плечи молодой невесты мягко опустились руки султана, поглаживая, согревая. Тем временем Эбусууд-эфенди поднял ладони кверху и с благоговением выдохнул:       — Я, в присутствии всех свидетелей, объявляю этот брак совершённым.       Очередной сигнал был получен, и бомбарды снова простреляли трижды. На город обрушились оглушительные салюты и фейерверки, ознаменовавшие совершение долгожданного никяха.       Мехмед повернул к себе за плечи Турхан и затем неторопливо поднял её фату, отведя её назад, за копну золотых волос. Обняв её лицо своими ладонями, он начал рассматривать её и постепенно улыбаться, но на его лице не проступило никакого холода или отчужденности. Он выглядел таким уязвимым, когда водил глазами по каждой чёрточке её лица, что Турхан не составило труда догадаться, что всё это время и он сам, победитель в войне, герой империи, трепетно ждал и боялся этого момента. И это ощущение окончательно растопило все её сомнения и страхи. Вдруг все слова, которые она боялась сказать невпопад или неверно, сложились в единственно-верные конструкции — и все она так страстно желала ему высказать прямо сейчас.       Мехмед отвёл от неё взгляд лишь на мгновение, чтобы поднять ладонь, в которую через мгновение слуга опустил крошечную коробочку, обитую бархатом.       — Я никогда не был так же искусен в ювелирном деле, как мой отец, — опустив голову, признался Мехмед, открывая коробочку.       Внутри лежал золотой перстень с инкрустированными топазами — точно такими же, какие сверкали на её колье, подаренном Хюррем Султан.       — Этот перстень был последним из тех, над которыми работал мой брат Селим. Я закончил его для тебя.       Турхан неотрывно смотрела в лицо мужа, пока тот говорил, и всё ещё не верила в реальность происходящего. Её переполняли эмоции — и чем их было больше, тем сильнее она цепенела. Только когда Мехмед поднял её ладонь и надел на безымянный палец перстень, который идеально подошёл ей по размеру, хотя она никогда не носила никаких колец, Надя поняла, что всё ещё должна была дышать.       — О, мой золотоволосый ангел, моё утешение, мой тёплый свет... — с печальным придыханием начал читать стихи Мехмед, и сердце Нади замерло. Мехмед взял обе её ладони и сжал их в своих, продолжая смотреть супруге в глаза. — Исчез бы я бесследно, не освети ты мне дорогу, не укажи мне путь, не стань моим поводырём в беспроглядной тьме. Да будут выколоты мои глаза, если отверну я взор от очей твоих хоть на мгновение. Да будет стёрт язык мой, если перестанет он слагать тебе сладких речей. Да оглохнут уши мои, если не смогу я слышать твой прекрасный голос. Да отсохнут руки мои, если не смогут они держать меч, который защитит тебя, моя любовь, султанша моего сердца... моя жена.       Ей никто и никогда не сочинял стихов.       Притянув её к себе, Мехмед невероятно нежно коснулся губами сперва её лба, затем обеих щёк, пока в конце концов их дыхания не перемешались в нежном, чувственном поцелуе. Слуги, ожидавшие за колоннами, мягко поддели занавески, и султан, отстранившись, вновь опустил фату на лицо Турхан. Затем он взял её под руку и вывел под распахнутые занавески, чтобы народ поприветствовал новоиспечённых мужа и жену.       Восторги толпы были такими яркими, что оглушили Мехмеда и Турхан в достаточной степени, чтобы те не заметили, как Баязид с присущей ассасину незаметностью выскользнул из ротонды и, спустившись вниз, скрылся в тенях павильона. Его фигуру заметила только Хюррем Султан, наблюдавшая за никяхом из своей башни вместе с Сюмбюлем-агой. Стерев слёзы, она отдала последний приказ закончить сбор вещей.