Демоны порока

ИНШАЛОСТ, ПЛОЩАДЬ ЧЕРТОГА

             Они поднялись по лестнице к площади перед крепостью Чертога, и взгляд Михримах вперился в тело брата. Его руки были перекинуты через плечи двоих адептов, а голова безвольно опущена. Сердце оглушительно загрохотало в грудной клетке по мере того, как она лучше рассматривала его ужасные раны.       Гомон вокруг был похож на какофонию из стенающих голосов, доносящихся из преисподней, и чем он становился сильнее, тем лучше каждый культист узнавал голос своей верховной.       Адепты не сопротивлялись, когда Михримах приблизилась к ним и коснулась дрожащими пальцами тела брата.       — Опустите его на землю, — тихо приказала ведьма, и чернокнижники по неизвестной причине безропотно ей подчинились.       Ведьма опустилась на корточки перед братом. Мехмед был весь измучен и избит, но выглядел практически безмятежным, будто действительно всего лишь спал. Михримах, хоть и чувствовала в нём жизнь, всё равно прикоснулась ладонью к обнажённой груди, будто желая убедиться. Сердце медленно стучало, но она понимала, что каждый удар был на счету.       — Пока он в кошмарном сне, он не умрёт, дорогуша, не переживай так, — фыркнула скучливо Каллисто, бросив лукавый взгляд на поднявшую голову Михримах.       — А если он умрёт в кошмарном сне? — с тихой яростью процедила та в ответ.       Паучиха пожала плечами.       — Что ж, полагаю, судьба такова. Из кошмара, в который его погрузил Седрик, твоего брата никто не сможет вытащить, кроме предвестника. Впрочем... подумай: даже если он проснётся, он умрёт от своих ран. То, что с ним случилось, скорее благословение, чем проклятие, хм?       Брови Михримах взметнулись в выражении надежды.       — Я могу исцелить его!       Проигнорировав смешок колдуньи, Михримах втянула ртом воздух, прикрыла веки и сосредоточилась, пытаясь использовать колдовство в самом положительном и светлом русле.       Она ведь уже делала это раньше. Нужно было приказать его телу "вспомнить" минуты до физических терзаний, словно отмотать время назад.       Но, открыв глаза, Михримах с ужасом задохнулась, поняв, что ничего не изменилось. Раны не затягивались. Она пробовала снова и снова, даже проговаривала желаемое вслух, приказывая сломанным костям срастись, а глубоким ранам — затянуться. Но безуспешно.       — Я лечила Ишкибала... Это невозможно, почему не получается? — бормотала Михримах, не помня себя от страха.       Её руки были в крови брата, запах бил в нос и вызывал тошноту. Она боролась с желанием поднять алые ладони и спрятать в них своё лицо, чтобы не видеть Мехмеда в таком состоянии.       Раскатистый смех ударил её в спину.       — Дорогуша моя, сейчас у тебя слишком мало сил для такого мощного колдовства, — покачала головой Каллисто и вдруг сымитировала задумчивость. — С другой стороны, ты можешь попробовать снова поглотить чью-нибудь душу — или две, или три — и попробовать снова... Но выдержит ли твоё тело и душа такую грязь? Ишкибала рядом не будет, чтобы тебе помочь, не так ли?       Она бросила лукавый взгляд на своего подопечного, который безжизненными глазами буравил крепость Чертога. Из горла Каллисто вырвался смешок, когда она вернула своё внимание безутешной принцессе.       — Дорогая, я думаю, будет быстрее убить его и воскресить, — с откровенной издёвкой предложила Каллисто. — Ты ведь собиралась так поступить со своим младшим братом, так что, полагаю, решиться на такой шаг не составит для тебя труда? Ты уже опустилась так низко, как только смогла, так к чему сопротивляться? А если не хочешь пачкать руки, смирись, что твой брат — покойник.       Михримах отчаянно замотала головой из стороны в сторону по мере того, как ужасное осознание опускалось на неё. Конечности ведьмы заледенели, словно из них выкачали всю кровь; голова кружилась от страха. Она должна была как-то помочь брату, ведь без него рухнет всё! Только ради него она совершала все эти поступки!       Так ли это? Или это всё же твоё эго? Твоё желание свободы? Твоё желание стать значимой? Могущественной?       — Нет... Нет-нет, Мехмед, проснись! — Ведьма начала трясти его за плечи, но, поняв, что могла сделать только хуже, поражённо застыла, отняв от него окровавленные руки. — Так не должно быть... Так не должно было случиться... Мехмед, ты должен жить!       Михримах наклонилась и поцеловала своего брата в лоб, не сдержав слёз. Всё ради него. Ради того, кто всегда защищал её, хоть и не принял её "злобную" ведьминскую сущность. Каллисто раздражённо вздохнула, быстро приблизилась к Михримах и, схватив её за плечо, грубым движением подняла на ноги. Растерянный, заплаканный взгляд принцессы вперился в хмурое, искажённое отвращением лицо колдуньи.       — Возьми себя в руки, деточка, — рявкнула та. — Я позволила тебе жить не для того, чтобы ты распускала нюни. Ты нужна мне сильной, чтобы закончить начатое.       — Что ты хочешь от меня? — срывающимся голосом зашипела Михримах; тревога и боль в её взгляде постепенно рассеивались, уступая место гневу и неистовости.       — Чтобы ты сделала своему племяннику кое-какой драгоценный подарок, — ухмыльнулась колдунья и толкнула Михримах в сторону Чертога ровно в ту минуту, когда парадные двери крепости разлетелись в щепки.       Взрывной волной Михримах откинуло на несколько шагов. По счастью, один из усмирённых адептов Каллисто успел подхватить её, и она не рухнула с лестницы вниз головой. Стены ходили ходуном, осыпаясь ошмётками камней и пылью, а со сводов Иншалоста падали алые капли, словно предки Культа проливали кровавые слёзы. В проёме, где раньше были огромные двустворчатые двери, стояла сплошная мгла пугающего серого цвета.       Постепенно туман стал полегоньку темнеть, будто вбирая в себя что-то вокруг себя, и Михримах инстинктивно отступила ещё на пару шагов назад. Подобный туман она уже наблюдала в исполнении Нурбану. Он был ядовитым.       Послышались глухие звуки, похожие на предсмертные всхлипы, затем они сменились звуком падающих тел. В носу засвербело, и живот Михримах резко скрутило от страшной боли. Пояс стал гореть огнём, обжигая её кожу, и она опустила взгляд. Сердце сделало кульбит, когда она поняла, что это была не метафора — пояс действительно прожигал ткань её кафтана. Ведьма резко расстегнула пояс и с глухим треском разорвала на себе ткань. Повезло, что она надела под кафтан нижнюю юбку и штаны для верховой езды, ожидая столкновений.       Отбросив наполовину испепелившуюся ткань в сторону, она осознала, что и верхняя часть её костюма начала полыхать. Закричав, Михримах испуганно начала рвать на себе и шёлковую рубашку. В конце концов тлеющий шёлк оказался выброшен к остаткам сгоревшей одежды. На ней остались только нижняя юбка и плотный чёрный корсет с крепкими лямками.       Кожа вмиг стала гусиной, но не от холода. Будучи занятой своим костюмом, она не обратила внимания, что стояла в окружении иссушенных трупов. Дым добрался до неё, но не убил, только подпалил её одежду. Коготь был по неосторожности отброшен в сторону, и Михримах метнулась к нему, чтобы поднять.       Золотой ободок всё ещё горел огнём, и некромантка ощерилась, пытаясь с помощью колдовства сделать прикосновение мало-мальски терпимым. Глаза её наконец вперились в полностью чёрный дым, из которого вышла Ксана.       Её босые ступни коснулись холодного камня, и по ногам тех, кто увидел её, прошёлся холодок. Ксана резко вскинула голову, и яркие голубые глаза ослепительно сверкнули в темноте. Веки Ксаны были исполосованы вздувшимися сизыми венами, взгляд был абсолютно неживой, полный ярости и ненависти. Впалые щёки очерчивали чёрные тени, лицо было бледным, как у призрака, а волосы наполовину поседели и растрепались. Она была укутана в белый холщовый балахон, как в саван.       — Проклятье... Ксана... — Михримах не могла понять, какое чувство внутри неё было сильнее — страх, сопереживание или отвращение.       Ксана размеренно делала шаг за шагом, чуть приподняв ладони, и то, как ткань на ней мягко сливалась с серыми тенями и переходила в чёрный дым, будто они были единым целым, выглядело устрашающе.       От Ксаны исходила сумасшедшая сила. И не только её собственная. Михримах чувствовала отвратительные нотки чужого колдовства. И она потрясённо распахнула глаза, тотчас догадавшись, что произошло там, в Чертоге.       Сандро был мёртв. И он был внутри Ксаны. Она иссушила его без остатка, втянула в себя не только его силу, но и душу. Самого дорогого себе человека, который предал её, намереваясь использовать как бездушную куклу и сосуд для души матери.       Михримах почувствовала, как профиль прожгло чужим взглядом. Она медленно повернула голову, словно боясь отводить от Ксаны взгляд — словно та могла материализоваться перед ней в следующую секунду, — и увидела вперенный в себя взгляд Каллисто. Колдунья с Севера пытливо изогнула бровь и кивнула подбородком на Ксану.       Михримах застыла. Она должна была победить верховную ведьму Ковена, вобравшую в себя силу бывшего магистра Культа, в одиночку?       Ксана повернула голову туда же, куда смотрела принцесса, и дёрнула головой. Чёрный дым молниеносно лягнул усмирённых подопечных колдуньи своими "щупальцами", и Михримах в ужасе увидела, как их тела начали чернеть, иссушаться, пока в конце концов кожа не превратилась в прах, и от чародеев не остались лишь голые скелеты.       Все, кто решали наброситься на Ксану, умирали в тяжёлой агонии.       Михримах застыла в оцепенении. Руки Ксаны распростёрлись в стороны, и голодный дым начал распространяться от неё, сливаясь с тенями подземелья. Мрак был её союзником.       — ПРЕДАТЕЛИ! — Её голос был усилен многократно и звучал ужасно, закладывал уши и выкручивал извилины мозга в узел. — ВЫ ВСЕ УМРЁТЕ СЕГОДНЯ! ПОГРЕБЁННЫЕ В ГРЯЗИ.       Чернокнижники застыли, парализованные её голосом. Все пути были отрезаны, и никто не смог бы сбежать, пока сильные Культа сего не выяснили бы свои отношения. Все они были лишь пешками.       Ксана опустила руки, хотя чёрный дым продолжал колыхать в воздухе, как в невесомости, её чёрные локоны. Взгляд верховной резко врезался в Михримах с неопределённым выражением, но из уст её не вырвалось ни единого слова. Вместо этого она сдвинула зрачки на Каллисто.       — Я надеялась, что ты не сбежишь, поджав хвост, чтобы я могла убить тебя своими руками, — прошелестела Ксана угрожающе, склоняя голову.       Пальцы верховной зашевелились, и чёрный дым метнулся к Паучихе, чтобы в следующее мгновение быть остановленным выставленной рукой Ишкибала. Михримах обнаружила себя застывшей на полпути к колдунье — её тело двигалось инстинктивно в защитном порыве. От досады хотелось вырвать себе волосы, но она была бессильна.       От Ксаны не укрылось, что враги Каллисто защищали её, но в лице её не проступило ни единой новой эмоции.       — Значит, ты обзавелась двумя новыми марионетками, Каллисто. Тем приятнее будет убить их и посмотреть на страх в твоих глазах. Я знаю, ты боишься тех, кто сильнее тебя. — Взгляд верховной стал беспроглядно чёрным, уставившись на Каллисто. — Я вижу воспоминания Сандро. Вижу, как ты тряслась под ним, когда твоя шея была для его меча тоньше волоса. Ты жалкая.       Ксана чувствовала такую злость, такое безысходное состояние, что её смятение грозилось обрушиться на всех, до кого мог дотянуться её взор: до ведьм Ковена, лояльных ей культистов, до предателей. Ей даже некому было мстить. Не на кого выплеснуть всю свою ярость, горе и обиду — ведь Сандро был мёртв.       Оставалась только Каллисто, и Ксана хотела убить её, вырвать ей голыми руками сердце.       Словно в ответ на её мысленные страдания, своды Иншалоста скорбно загремели.       Михримах сглотнула, пытаясь понять, как ей поступить. Если она не защитит Каллисто — всё будет потеряно. Но как она могла противостоять Ксане в одиночку? Мог ли Ишкибал ей помочь?       В сердце отозвалось болью и горечью. Почему-то Михримах казалось, что Каллисто сделает всё, чтобы рискнуть в первую очередь её жизнью, а не жизнью своей любимой марионетки. Она должна была что-то придумать, хоть что-то!       Ксана заметила её замешательство и выгнула бровь.       — Ишкибал всегда был ручной собачонкой Каллисто, но ты казалась мне менее потерянной, девчонка. — Она блуждала взглядом между полумёртвым султаном и Михримах. — Что ты здесь делаешь?       — Я не могу не вмешаться. Она связала меня обетом, — сквозь приоткрытые губы процедила Михримах, чувствуя, как сухо было в глотке. — Если я не защищу её, моя семья погибнет.       Разумеется, надеяться на понимание или сопереживание было глупо. Ксана прикрыла глаза, её лицо всё ещё ничего не выражало.       — Вот как. Тебе следовало бы думать о себе и бежать, пока была возможность. Семья не так священна, как ты думаешь, — верховная сухо вздохнула, мазнув более острым взглядом по телу Мехмеда, и мрачно посмотрела прямо в глаза Михримах.       Лишь на короткую долю мгновения в алых глазах промелькнула жалость.       — Мне жаль, что твоя жизнь оборвётся сегодня, девочка. Я убью тебя быстро.       Рука Ксаны вновь взметнулась в воздух, и голодные тени резко бросились к Михримах. Принцесса инстинктивно выставила перед собой золотую корону Когтя, прикрыв своим телом и Мехмеда. Она совершенно не знала, какое заклятье использовать, была полностью огорошена и обескуражена.       Как она вообще могла победить верховную ведьму Ковена, силы которой были удвоены — если не утроены.       — Помоги мне, бездна тебя подери! — закричала Михримах на Каллисто.       Та лишь бросила ей равнодушный взгляд и искоса посмотрела на свою марионетку, погладив того по плечу.       — Хм, полагаю, это должен решать Седрик, а не я. В конце концов, он твой ментор. Что думаешь, дорогой?       Ишкибал продолжал стоять бесчувственной статуей и не выражать ровным счётом ничего. Определённо, его эмоции всё ещё были при нём — Михримах это чувствовала... как и чувствовала, что Каллисто лишь насмехалась над ней и подавляла Ишкибала.       — Полагаю, в этой ситуации молчание не знак согласия, — с притворной досадой покачала головой Каллисто и облизнулась, посмотрев на старания Михримах, отражающей колдовство Ксаны. — Я лишь могу ограничиться крохотным советом, дорогуша.       Когда воздух вокруг Михримах начал холодеть от приближающихся теней Ксаны, она стиснула зубы и попыталась вернуть себе хладнокровие. Это то, чему её учил Ишкибал, и он был прав.       Битва чернокнижников — это всегда битва силы воли. Чья сильнее — тот и выигрывает.       — Говори! — завопила Михримах.       — Тебе придётся пройти через ад, дорогая. Дотянуться до самых тёмных глубин своей сущности... чтобы освободить то, что так отчаянно просит выхода из кокона, в котором ты находишься.       Несмотря на очередную нелепую загадку, тон Каллисто очевидно был вполне серьёзный. Она укачивала на руках спящего Матео, защищённая могущественным иерофантом, который продолжал держать на лице ритуальную маску — словно та могла оградить его от чего-то.       — Только так ты победишь мою дражайшую Клариче, — улыбнулась напоследок Каллисто. — Поверь мне: дело значительно упростится, если ты убьёшь её. В конце концов, часть той силы, что внутри Ксаны, принадлежит и мне... Так что удачи, принцесса.       Часть принадлежала ей? Что это значило?       Ухмылка Каллисто стала ехидной и полной предвкушения. Паучиха снова сказала принцессе полуправду, использовала её, чтобы одолеть Ксану, вобравшую в себя Сандро... но ради чего? Каллисто никогда ничего не делала без причины. Она могла сбежать, но не делала этого. Стояла рядом и выжидала. Чего именно?       Ксана взмахнула руками, и чёрный дым с новой силой ударил в Михримах. Ведьма резво подскочила на ноги, перестав защищаться с помощью магии Когтя, и бросилась наутёк от тумана. Артефакт должен был защитить её, но полагаться на удачу она не могла. Подняв своим колдовством вихрь, она отшвырнула от себя на секунду туман; тот плавно взметнулся в воздухе, нарисовав причудливую фигуру, и скрыл на мгновение султаншу от взора верховной.       Дотянуться до самых тёмных глубин своей сущности.       Спрятавшись за высокой колонной, одной из тех, что окружала площадь Чертога, Михримах тяжело и часто задышала; лёгкие жгло огнём. Она посмотрела вниз, на город, и увидела бойню культистов друг с другом. Возможно, так сказывался страх, а может, Ксана действительно околдовала их. Без логики и тактики, чернокнижники просто кидались друг на друга с криками, ножами, проклятиями, пуская друг другу кровь. Всё вернулось к тому, с чего началось — сплошной хаос, битва своих против своих.       Каждый в подземелье был преисполнен злостью верховной.       Михримах зажмурилась и сглотнула. Нужно было нейтрализовать Ксану, пока та всё ещё не воспринимала её всерьёз как противника. Её необузданная сила должна была стать её проклятием. Но дым вокруг нельзя было списывать со счетов, Михримах это понимала: если она ослабеет и умерит свою защиту, туман пожрёт её.       Она мысленно обратилась к Первородному, который обещал быть с ней рядом.       Помоги мне! Помоги! Скажи мне, как победить её!       Но ответа не раздалось, и Михримах досадливо скрипнула зубами. Разумеется: Мола Фис тоже, как и Каллисто, ждал исхода схватки.       Она услышала предсмертные всхрипы двух адептов, которые тащили тело Мехмеда. Но в брате всё ещё билась жизнь — кошмарный сон оберегал его, как безопасный кокон. Но времени было мало — одной бездне известно, на что ещё была способна Ксана.       В распоряжении Михримах было лишь одно колдовство. Её колдовство. Оно пожирало её сердце и душу грязной, ядовитой Тьмой — и всё же она сама ступила на эту дорожку. Выбора не было.       Сжав покрепче золотой пояс, некромантка с шумом втянула в себя воздух и распростёрла руки в стороны, поглощая души убитых адептов и поднимая очередных мертвецов. С противным хрипом те распахнули остекленевшие глаза, поднялись и, покачиваясь, направились к верховной ведьме.       Если та и была удивлена подобными фокусами, то ничего не сказала. Кто знает, какие чувства она сейчас испытывала, зная, что собирался с ней сделать собственный брат. Превратить её вот в это?       "Нужно отвлечь её. Любым способом отвлечь..." — думала Михримах. Ей бы сейчас очень пригодились тактические навыки братьев, которые полжизни провели на войне.       Первые попытки были похожи на барахтанье руками по воде. Взмах рукой — и мертвецов отшвырнуло в сторону, словно они были лёгкими, как пёрышко. Поднимаясь, они снова упрямо пытались настичь её, и Ксана откидывала их прочь, будто потешаясь.       Нужен был какой-то конкретный приказ. Нужно было использовать колдовство и направить его на слабое место Ксаны. Но она перебрала в голове всё, что знала: псионику; проклятья, ослабляющие зрение, насылающие вялость и слабость в мышцах; использовала энтропические заклятья с помощью своих воскрешённых рабов — всё без толку.       И Первородный в её голове продолжал молчать. Вдруг в голове Михримах промелькнула мысль о том барьере, который упомянула Каллисто. Возможно ли... что Михримах инстинктивно, бездумно защищалась от колдовства, которым пятнала себя, защищалась от Первородного и его голоса?       Боялась ли она чего-то, что не могла понять рационально?       Слабая. Жалкое зрелище.       Чей был это голос? Ишкибала? Мола Фиса? Каллисто? Или её собственный?       Вдруг ей на глаза попалась одна из старших ведьм, Енова, которую она помнила со времён обучения после истязаний. За ней гнался один из культистов. Енова была ранена в ногу и хромала, но продолжала отчаянно сопротивляться насылаемым чарам сородича.       Интуиция подтолкнула Михримах в нужном направлении, и она выбросила вперёд руку с артефактом. Колдовство послушно взорвало огненными энтропическими всполохами жаровни с пламенем, которые взметнулись рядом со стариком и на миг ослепили его. Енова обернулась и, поняв, что ей выпал уникальный шанс, толкнула ногой старого чернокнижника, и тот завалился на один из шпилей забора, окружавшего подступы к каменному холму, где возвышалась крепость Чертога. Жизнь потухла в глазах чернокнижника, и Енова сгорбилась, переводя дыхание.       Помотав головой, чтобы найти того, кто ей помог, она в конце концов подняла взгляд на площадь и заковыляла по лестнице.       Наконец Енова спряталась рядом с Михримах за колонной.       — Благодарю, принцесса. Не ожидала я от тебя помощи.       — Как её одолеть? — прямо спросила Михримах, не собираясь увиливать.       — Значит, Каллисто обвела тебя вокруг пальца? Или, как всегда, сказала какую-то полуправду, и ты заглотила наживку? Разве в дни обучения здесь тебя не учили, что этой старой паучихе нельзя доверять?       — Какой толк от этих разговоров сейчас? — раздражённо зашипела Михримах. На раскрасневшемся лице принцессы градом выступал пот, капавший на оголённые ключицы. — Каллисто сказала, что я смогу победить Ксану, если дотянусь до тёмных уголков своей сущности! Какой бездны это значит?       Настойчивый и властный взгляд вонзился в лицо старой колдуньи, и та нахмурилась, чувствуя силу, исходившую от этой принцессы. С лица Еновы слетело любое ехидство; она тревожно посмотрела на поле битвы, где Ксана играючи развлекалась с живыми мертвецами, словно давая глупой принцессе передышку перед неизбежной смертью. Наконец Енова посмотрела на Михримах.       — Каллисто назвала тебя Матерь-смертью.       — И что? Это должно значить больше, чем издевательское прозвище? — прошипела Михримах, озираясь.       Енова кивнула.       — "И каждый знает: прикосновением Матери-смерти даже весна зимою обратится, перечить не посмеет"... Это не просто слова. Некромантия всегда считалась всего лишь мифом, и всё же — находились энтузиасты и идеалисты, верившие, что она возможна. Все понимали, что некромантия — это высшая магия, и тот, кто её постигнет, станет сильнейшим колдуном всех времён. Такой чернокнижник должен был обладать не только достаточно сильной волей или благословением Первородного на определённый тип колдовства... но и должен был что-то преодолеть в себе самом.       — О чём ты говоришь? У меня нет времени на разгадывание проклятых загадок!       — Речь о человечности, принцесса, как будто это не очевидно, — сухо ответила Енова, окинув лицо Михримах кислым взглядом. — Нельзя поднимать мёртвых и оставаться при этом чистой. Мы все видели, что эта магия делает с тобой.       Енова указала подбородком на кровь, вновь стекающую из носа султанши. Михримах нервно стёрла её, но в этот раз от лицезрения собственной крови ей стало дурно. Та была более тёмного, чем нужно, оттенка. Всё ещё алая, но и как будто... чернеющая.       — Ты чувствуешь его, не так ли? — Голос Еновы прошелестел у Михримах над ухом, обдав щёку кислым дыханием. — Ты чувствуешь нашего владыку, Мола Фиса, и ты чувствуешь, как это колдовство — эта некромантия — шевелится в тебе. Просит выхода.       Михримах нахмурилась.       — Моё тело... оно отторгает его.       — Не тело, принцесса, — покачала головой Енова, — а твоё сердце. Колдовство исходит из единства души и разума, если ты забыла основы, которым мы тебя учили.       Колдунья ткнула пальцем тяжело вздымающуюся грудь Михримах.       — Тебя сковывает страх. Вот почему ты слабеешь. Если бы не Коготь, ты давно бы превратилась в один из тех очаровательных трупов, — Енова наморщила нос, бросив взгляд из-за колонны на воющих мертвецов. — В тебе их души, и ты чувствуешь боль и агонию каждого, не так ли?       Михримах нервно кивнула, чувствуя, как содрогается от отвращения её тело. Енова схватила её за плечи.       — Это цена колдовства. Пока ты будешь хныкать после каждой поглощённой души, ты будешь уязвимой, и рано или поздно чужая агония пожрёт тебя. Ты должна отпустить все свои страхи, превзойти свои пределы, но для этого ты должна посмотреть им в глаза, впустить эту тьму в себя.       Она прекрасно слышала слова Еновы, но почему-то некоторые из них начали становиться отдалёнными, как инородное эхо. Михримах чувствовала мурашки по коже, чувствовала, как сердце заходится в сумасшедшем темпе, как внутри и впрямь что-то толкается, обжигая внутренности могильным холодом.       Михримах внезапно распахнула глаза, и её размытый взгляд устремился на пребывающий в хаосе братоубийства город Культа. Она могла сделать два шага от колонны и упасть в этот хаос, раствориться в нём, а затем распасться на мириады огненных всполохов — и сжечь всё на своём пути, проникнув в каждое сердце.       Михримах будто стояла на пороге бездны и смотрела в неё — и она смотрела на неё в ответ. Уже давно. Слишком давно, чтобы бежать от неё.       Единство души и разума. Отсутствие сомнений — это роскошь, доступная сильнейшему. Это сила и воля, которые приносят победу тому, кто владеет достаточной решимостью, чтобы взять её в свои руки.       — Принцесса, твой брат!.. — задохнулась Енова, дёрнув за плечо ведьму рядом с собой, чтобы вырвать её из лап транса.       Михримах резко выглянула из колонны и увидела, как Ксана направлялась к Мехмеду. Мертвецы, которых некромантка подняла ранее, уже были обращены в прах, даже костей от них не осталось. Кажется, верховной надоело играть в игры.       Она лишь почувствовала, как глубокий, голодный мрак внутри неё призывно дёрнулся, когда в сознании отчётливо очертилась эмоция страха. Ужас сдавил ей горло, когда чёрный дым вокруг Ксаны начал, словно хищник, окружать Мехмеда. В голове всё закружилось, будучи бесформенным ничем, сотканным из её воспоминаний, страхов, терзаний, амбиций и желаний.       — Возьми мой кинжал! — Енова вложила в ладонь принцессы длинный нож, обагренный кровью, с изящной рукояткой, исписанной рунами.       Коротко кивнув, некромантка бросилась прочь из своего укрытия и яростно взмахнула рукой, чтобы энтропический толчок разбил одну из мраморных гарпий на фасаде Чертога.       — Нет! Не позволю!       С хрустом монумент раскололся в фундаменте и полетел на Ксану, которая едва успела отскочить в сторону. Разлетевшись на куски, огромная мраморная гарпия подняла столб пыли и грязи.       Михримах оббежала тело брата и бросилась к туману с кинжалом в руке, ведомая лишь инстинктами. Один миг, нужен был всего один миг — и ей бы удалось добраться до неё и убить.        Глаза Михримах зажглись голодным, предвкушающим свою пищу колдовством. Ведьма вбежала в туман и увидела, как верховная яростно махает руками, отгоняя туман морока и пыль от разбившейся статуи. Ксана снова заверещала не своим голосом, не помня себя от злобы и неистовства. Это была единственная возможность. Стоило верховной лишь чуть отвлечься и встретиться ледяными глазами с некроманткой, появившейся в тумане, как у Михримах торжествующе запрыгало сердце.       И всё свершилось.       Увидев её так близко впервые за долгое время, Михримах на короткое мгновение почувствовала смесь естественного страха и благоговения.       Сколько силы в ней было. Сколько воли.       Михримах почти восхищалась ей, хотя это чувство было ей практически не знакомо.       Ты утонешь и захлебнёшься, если заблудишься в собственных сомнениях. Открой мне своё сердце, дитя. Впусти меня.       "Я давно впустила тебя!" — мысленно спорила Михримах.       Нет. Недостаточно. Меня тошнит от твоего страха.       Лицо Ксаны застыло в выражении боли в паре дюймов от лица принцессы. Правая рука султанши погрузилась в живот верховной вместе с кинжалом. Брызнула горячая кровь. Голубые и лазуритные глаза встретились, и мир вокруг них замер.       Ты чувствуешь жажду крови? Хочешь почувствовать, как она стекает по твоим ладоням? Это будет твоя победа.       Она услышала разъярённый женский голос. Затем кто-то захлебнулся её именем.       Звуки вокруг почему-то стали приглушёнными, будто она рухнула под воду, а фигуры перед глазами — размытыми и более тёмными. Давление на голову, насланное криком банши, отступило. Ноги Михримах чуть подкосились, и она почувствовала, как торжество победы ускоряет ей сердцебиение.       Захотелось закрыть глаза и закричать от радости, но ей удалось почему-то только опустить веки. Горло сдавило, и она не смогла вымолвить ни звука. Усилием воли она открыла глаза, чтобы увидеть наконец, как жизнь покидает голубые глаза верховной. Но всё было иначе, чем она ожидала.       Тело верховной исчезло. Кинжал в правой руке Михримах — тоже. В следующий миг её тело прошило невыносимой болью, совершенно ни с чем не сравнимой, и постепенно на неё обрушилась истина.       Это была иллюзия.       Михримах медленно опустила взгляд на свой живот, чтобы увидеть выпирающее лезвие кинжала. С хлюпающим звуком тот выскользнул из её плоти, и тонкая женская рука толкнула её вперёд, вынудив рухнуть ничком на землю.       Бедная, несчастная душа, преступившая все законы.       Ксана переступила через её тело босыми ногами и бросила последний взгляд на принцессу.       — Ты должна была больше ценить свою жизнь, девочка.       Под телом Михримах начала разливаться лужа крови, становясь всё шире и шире. Султанша почувствовала металлический запах, когда поняла, что кровь добралась до её собственных губ. Взгляд начал расплываться, и она медленно отняла его от земли, чтобы посмотреть на фигуры Ишкибала и Каллисто.       В лице бывшей матроны Культа читались лишь раздражение и досада. Михримах сдвинула глаза, и их взгляды с ментором наконец встретились.       Ишкибал, казалось, неотрывно глядел на неё, даже не моргая. Ладонь Каллисто лежала у него на плече, и со стороны могло бы показаться, что она утешает его. Но Михримах видела, чувствовала, как потряхивало тело Ишкибала, как дрожали его зрачки, как крепко были стиснуты зубы, как много желчи скопилось в его глотке — он даже не сглатывал слюну, словно была парализована каждая его мышца.       — Какая жалость, — скривилась Каллисто. — Ты — сплошное разочарование, дорогуша.       — А ты надеялась, что она иссушит меня, как я иссушила Сандро, Каллисто? — спросила Ксана, неторопливо шагая к своей бывшей подруге.       Колдунья с Севера недовольно нахмурилась, и Клариче ухмыльнулась.       — А дальше ты бы приказала Ишкибалу поглотить саму принцессу, и он, как твой наполовину усмирённый подопечный, не смог бы сопротивляться... И таким образом ты бы не просто убила всех зайцев, но и получила в своём распоряжении самого сильного чародея, которого знала наша история. Энтропант с силой этой маленькой некромантки и двух могущественных лидеров Культа. Ведь это и был твой план с самого начала, ты, ненасытная старая вошь?       — Старая вошь? От кого я это слышу? От никому не нужной куклы, которую растили, как в питомнике, чтобы заключить в её тело душу матери? — фыркнула в ответ колдунья и взглянула на Ксану с холодной яростью, словно видела в ней таракана, помешавшего её планам.       Парадные врата Иншалоста с оглушительным грохотом разрушились, и хаос прорезал истошный, полный ярости крик шехзаде Баязида, взывавшего к своей сестре. В его голосе была лишь ярость, ни капли страха или волнения за родственницу. Каллисто досадливо сцепила челюсти и толкнула к Ксане своего подопечного, который слегка пошатнулся на месте, будто его ноги до этого вросли в землю.       — Иссуши её, милый. Мы и так слишком долго с ней провозились. У нас мало времени.       Глаза Михримах были стеклянными. Она не видела площадь Чертога, но видела разные образы под своими веками. Слышала в отдалении голос Баязида, но не знала, действительно ли слышала его — или над ней насмехался её умирающий рассудок?       Ты помнишь наш уговор, дитя?       Чёрные тени лентами обвились вокруг Михримах, и пузырь из чистой Тьмы заплясал вокруг неё, словно потрескивающее пламя.       Твой младший брат, застрявший в вечной петле между рассудком и безумием, пришёл, чтобы всё испортить... И с ним полукровка. Она коснётся твоего умирающего брата, и тогда он испустит своё последнее дыхание... если ты не вмешаешься...       — Выходи сюда и посмотри мне в лицо, ведьма! — кричал Баязид, уверенный, что сестра его прекрасно слышит, невзирая на отсутствие ответа и вопли культистов вокруг. — Ответь за то, что сделала с нашей валиде! Ответь на то, что учинила в Стамбуле!       Позволь мне войти в тебя, дитя. Не сопротивляйся. Ты горишь, а я принесу с собой спасительную прохладу.       Михримах неподвижно наблюдала за тем, как образы разных людей перед ней проживали яркие моменты своей жизни, связанные с ней. Увидела убийство Селима рукой Баязида, хотя никогда тому не была свидетелем. Увидела страдания Нурбану в тесном ящике, увидела срываемые до мяса ногти, царапающие дерево, окружающее её. Увидела муки бледной, почти зеленоватого оттенка матери, которую кормили мёртвыми птицами. Увидела ослепшего Баязида.       В конце концов на её неподвижную ладонь легла чья-то призрачная рука. Это была Нурбану. Или очередная иллюзия, созданная её разумом.       Спаси моего сына, Михримах. Умоляю, спаси моего сына...       В её лице читалась агония от потери ребёнка, которая за долю секунды сменилась чистым, бесконечным презрением; губы венецианки скривились, нос её наморщился в отвращении.       Ты должна мне это. Ты убила меня.       У Михримах кровь застыла в жилах.       Потусторонние иллюзии начали смешиваться с реальной жизнью, и Михримах поняла, что всё ещё видит реальность, чувствует запахи, слышит крики — Каллисто, Ксаны, культистов в самых разных, даже наиболее отдалённых, уголках Иншалоста. Она могла слышать их все, будто её слух обострился в десятки раз.       Михримах видела отрывки того, как Ишкибал и Ксана танцуют в тенях вокруг друг друга, обрушиваясь со своим самым сильным колдовством. Увидела, как чёрный дым врезался в Ишкибала, заставив того скорчиться от боли, но в прорезях ритуальной маски можно было увидеть, что ни капли настоящей агонии в них не было — только чистая ярость. Всё, что он ненавидел в Каллисто и в самом себе, он обрушил на Ксану.       Глупец, предательница и растоптанная несчастная душа, бедолага.       Ишкибал поднял кверху палец, и его мощный приказ обрушился на Иншалост. Все, кто были верны ему, должны были подняться на площадь и сражаться рядом с ним. Ксана сделала то же самое, продолжая теснить Ишкибала. Но культисты не могли разорваться, ведь им уже приходилось сражаться с ассасинами Братства, которые отчаянно пытались прорубить своему новому Мастеру дорогу к площади Чертога, где была его сестра.       Впусти меня. Впусти. Впусти.       Спустя несколько взмахов ресниц передо ней разверзлась кровавая битва, похожая на апокалиптическую катастрофу. Всё, что она видела перед собой, — это ошмётки плоти, брызги крови, вспышки выстрелов. Куда бы ни упал её взгляд — повсюду были только сплошные падающие трупы и растекающиеся по земле лужи крови. Крики и вой слились в один непрерывный рёв, и зловоние смерти вновь затуманило ей чувства.       Душераздирающий крик зазвенел в ушах. Это была Фема. Она ещё не видела Мехмеда, но чувствовала, что он близко, что ему больно.       Не дай ей коснуться своего брата. Он же погибнет. Не будь трусихой.       Шаг за шагом Михримах шла к пропасти. Снова посмотрев вниз, она увидела саму себя — и в то же время это была не она. Это была Персефона. Матерь-смерть. Новая верховная. Могущественнейшая ведьма, сломившая всех своих врагов — и заплатившая ужасную цену за это.       Персефона там, снизу, протянула ей руку.       Не будь слабачкой.       Михримах вздрогнула — в иллюзии и в реальности — и заколебалась в последний момент, чтобы посмотреть наверх, где тоже была тьма, но пустая, без чьего-либо лица.       Она опустила голову и внутренним зрением посмотрела в реальность, хотя понятия не имела, каким образом ей это удавалось. Она глядела на всё из беспространства? Она была мертва? Или это были те самые эйфорические ощущения, которые переживал рассудок в последние мгновения перед смертью, кажущиеся вечностью?       Она видит в кровавой пелене, как Ишкибала отбрасывает каким-то проклятьем к колонне, как он ударяется об неё затылком, издаёт болезненный хрип и лишается чувств. Она чувствует его раздражение и неуемную досаду. Видит, как истошно вопит Каллисто, прижимая к себе ребёнка и бросаясь наутёк от разъярённой Ксаны. Как адепты в потоке из крови и проклятий режут друг друга, не понимая, на чьей стороне по-настоящему сражаются. Михримах слышит, как воздух там смешивается в гомон из рёвов, заклятий, воплей, рыданий и криков — радостных и одновременно перепуганных до смерти.       Иди ко мне. Закрой глаза и впусти меня. Здесь нет ни страха, ни сомнений.       Она не знала, чей это был голос. Память начала растекаться по её рассудку, словно тающий лёд. Михримах начала терять ощущение окружающего мира, заблудившись в головокружительных ощущениях пустоты вокруг себя, липкого страха и возбуждающего предвкушения силы и спокойствия, танцевавших вокруг неё в потоке бессмысленной, но успокаивающей Тьмы.       Мир начал двигаться ещё медленнее, когда Михримах увидела резкий взмах ладони верховной. Что-то невидимое ударило матрону по щеке, отворачивая её голову в сторону и вышибая воздух из её лёгких. Ослабленная, испуганная чернокнижница лишилась чувств и рухнула на землю в беспамятстве. Младенец в её руках почти у самой земли лишился опоры в виде объятий матери и упал, сделав кувырок и разразившись вслед за этим ужасным плачем. Он задрыгал ножками, пугаясь новых ощущений и странных запахов.       Спаси моего сына, Михримах!       Это был голос Селима? Нет, её разум, должно быть, обманывал её.       Некромантка увидела в тумане спину Ксаны и её занесённую над младенцем руку, наполненную колдовством. Верховная собиралась забрать ещё одну жизнь, принадлежавшую сыну её старой подруги, погибшей от её руки. И она не могла этого допустить.       Она убьёт его. Убьёт. Убей её первая. Искупайся в её крови. Если понадобится поглотить каждого, кто посмеет встать на твоём пути, — сделай это! Они давно утонули в грязи, захлебнулись в своей глупости, в своей ненависти. Они слепы и не видят этого. Никто из них не посмеет противиться тебе. Ведь ты делаешь правильное дело. Ты спасаешь. Даже если никто тебя не понимает. Ты уничтожишь каждого, кто посмеет навредить тем, кого ты спасаешь.       Михримах закрыла глаза, раскинула руки в стороны и сделала шаг в пропасть, моментально почувствовав, как всё напряжение в её теле исчезло, а вслед за ним стёрлись любые сомнения, любые посторонние мысли, любые тяготы.       Наконец-то.

***

             Ксана с жалостью осматривала лицо ревущего ребёнка на своих руках. Она чувствовала, как тот был испуган и, чтобы успокоиться, вытягивал из неё жизненную силу. Вокруг него стоял кислотный смрад смерти. Море Тьмы. Битва показалась ей вечностью, хотя в действительности она длилась всего несколько минут. Но звериная, порочная натура сражающихся... превратила эту битву в ужасающий кошмар. Вокруг неё лежали сплошные тела — обезглавленные, с вырезанными сердцами или оторванными конечностями. Даже их кровь казалась зловонной, отравляла воздух. Но когда она сделала несколько глубоких вдохов, до её сознания наконец дошла главная мысль — она победила.       Принцесса была мертва. Ишкибал повержен. Каллисто, лишённая своих марионеток и защиты в лице Матео, была не опаснее старой полудохлой кошки.       Даже те вошки внизу, которые пытались пробиться через культистов, не могли ничего изменить. Они ещё даже не знали этого, бедняги.       Подземный сквозняк трепал чёрные спутанные волосы ведьмы, но не приносил прохлады и спокойствия. Угрюмые тени облизнулись, коснувшись молочной кожи малыша, и Матео внезапно затих, раскрыв огромные голубые глаза. Он посмотрел снизу вверх на Ксану с детским любопытством, призывно замахав ручками. Вопреки ожиданиям, детская непосредственность не разозлила Ксану. Когда-то ведь и она была таким ребёнком: чистым, невинным, не ведающим ни о предательстве, ни о жестокости этого мира. Когда-то и она осталась без матери и отца.       Ребёнку предстояло жить с этим проклятием, которое превратит его существование в муку. Кто-то доберётся до него, чтобы наплести ему паутину лжи и использовать его как оружие. Ксана как никто знала об искусном мастерстве лжи людей, которым доверяла.       Горько прикрыв веки, верховная заставила тени расступиться от ребёнка и подняла его перед собой под мышки, словно диковинку. Он уже был на удивление крепко сложен, хорошо держал голову и не походил на обычного младенца. Когда их глаза встретились, малыш перестал реветь и затих. Взгляд мальчика вдруг показался Ксане пугающе осмысленным.        — Не повезло тебе родиться, — уже обычным голосом прошептала уставшая и измождённая Ксана. — Ты не выбирал себе родителей и не выбирал, чтобы на тебя наложили это проклятие. У тебя лишь один путь — стать орудием. Или сосудом, который кто-то будет наполнять во имя своего тщеславия. Но я избавлю тебя от этого пути. Избавлю от судьбы, которая ждала меня... — Улыбка Ксаны стала печальной, и глаза её наполнились колдовством. — Мой грех иссушения уже приведёт меня в самые страшные дебри беспространства, поэтому я возьму на свою душу ещё один, если это последнее хорошее дело, что я сделаю... Я заберу твой дар, дитя. Чтобы ты мог жить свободно.       В следующий момент тени, соединявшиеся с балахоном Ксаны, взметнулись в воздухе, закружившись в причудливом танце, затем уплотнились, и скрыли фигуру верховной за плотной занавесью...       Которая в следующее мгновение разорвалась на десятки осколков, чтобы вонзиться в тело Ксаны и раствориться в её плоти. Глаза и рот верховной распахнулись в ужасе; весь кислород вышибло из её лёгких. Тело охватило вспышкой такой сильной, нечеловеческой, противоестественной боли, что Ксана даже не нашла в себе сил кричать. Ноги её подкосились, и она рухнула на колени, искупав их в крови.       Запах гнили и тлена обжёг ей слизистую носа, пока не стал совершенно невыносимым — таким, что абсолютно невозможно было больше сделать вздох. Руки опустили младенца на землю, и Ксана упала на спину, повернув голову и уставившись непонимающим взглядом в поле битвы.       На задворках сознания она рискнула предположить, что Ишкибал всё это время притворялся мёртвым и теперь ударил её в спину.       Но увиденная истина заставила даже её содрогнуться в ужасе.       Принцесса стояла совершенно невредимая посреди убитых. Её корсет был испачкан грязью и кровью, и Ксана всё ещё видела дыру от кинжала в её животе — но ранение, казалось, не беспокоило некромантку. Михримах смотрела прямо на неё высокомерным, неживым взглядом; вокруг её глаз вздулись фиолетовые вены, лазуритные глаза теперь были чёрными, как и белки вокруг зрачков.       Цвет её кожи был странного синеватого оттенка. Некромантка подняла ладони, а вместе с ними потоками чёрного дыма к ней начали тянуться чужие души. Ксана могла слышать их далёкое агональное эхо, их был десяток — ведьма поглощала душу каждого культиста, поверженного в схватке Ишкибала и верховной.       Поднятые мертвецы пустыми глазищами вонзились в ослабленную верховную. Пока та корчилась в агонии, в неё внезапно вонзились несколько кинжалов. Как булавки, каждая воткнулась в её кожу там, где растаяла Тьма, вонзаясь глубже, сильнее.       Охотник и дичь поменялись ролями. Михримах медленно зашагала к своей бывшей наставнице. Ксана почувствовала, как тяжёлое, душащее присутствие смерти подступило к её горлу и парализовало. Она не боялась смерти и готова была умереть в ту же минуту, как узнала о предательстве Сандро, однако... Матерь-смерть вынуждала бояться смерти даже её саму.       — Не волнуйся, ты не умрёшь, — прозвучал ледяной голос некромантки.       Ксана чувствовала усиливающуюся слабость, словно кто-то выпивал из неё все соки, пока вдруг догадка не озарила её разум. Она резко повернула голову, чтобы увидеть, как горели алым цветом глаза невинного ребёнка, которого она не успела спасти.       — Каллисто... мерзкая тварь... — в тихой исступленной ярости прохрипела поверженная верховная.       Михримах проследила за её взглядом с совершенно бесцветным видом. Некромантка тут же догадалась, что ребёнок высасывал силу из Ксаны. А Каллисто нигде не было видно, хотя совсем недавно она лишилась чувств в схватке с верховной.       Она этого и добивалась. Либо беловолосый предатель, либо испорченный ребёнок должны были поглотить силу, которую она так ревностно желала вернуть все эти годы. Она так и не смирилась.       Верховная распахнула веки, рот её приоткрылся в немом крике; кожа женщины заблестела, туман вокруг её тела тревожно задребезжал, и Михримах увидела, как небольшая седина у корней верховной начала стремительно, словно яд, распространяться дальше по волосам. Жизненные силы ведьмы начали вливаться в тельце ребёнка, а с ними и всё, что делало из неё могущественную ведьму — и даже просто человека. Матео радостно заулюлюкал неподалёку, в кровавой грязи, поглощая всё существо своей "спасительницы", словно материнское молоко.       — Сде...лай... что... нибудь... — еле слышно прошептала Ксана, закатывая глаза на последнем издыхании, прежде чем потерять сознание от иссушения.       Михримах сделала шаг к ребёнку.       Стой, дитя. Дай ему напиться. Иначе он причинит вред и тебе.       Она остановилась и глубоко вздохнула. Замах смрада её совершенно не пугал. Когда младенец выпил до капли могущественное колдовство колдуньи, он яростно задрыгал ножками и пронзительно заревел — так, словно чужеродное естество жгло ему желудок, впивалось иглами под кожу, — хотя его тело было полностью здорово.       Интуитивно поняв, что время настало, Михримах наконец подошла к Матео и уложила его на руках. Ведьма прошла с ребёнком к балюстраде, ограждавшей площадь Чертога, и посмотрела вниз — туда, где разворачивалась схватка Братства ассасинов и культистов.       По какому-то невероятному наитию Баязид почувствовал её взгляд и, отшатнувшись в сторону, поднял голову, чтобы встретиться с сестрой глазами. Губы Михримах не улыбнулись брату. Лицо её было перепачкано в крови, а на руках она держала такого же окровавленного ребёнка, за которым пришёл Баязид. Зрелище было жутким. От неё пасло смертью за версту. Позади неё стояли создания, которых следовало бы предать очистительному огню.       Как и следовало предать огню её саму.       Лицо Баязида почернело, приобретя лютый оттенок презрения и ненависти. Серо-зелёные глаза вспыхнули пламенем решимости, прежде чем он с двойной силой бросился на культистов, чтобы прорубить себе дорогу наверх.       Чтобы убить её, разумеется.       Зря мальчишка сюда пришёл.       Михримах тяжело вздохнула, повернула голову и посмотрела сначала на Ишкибала, затем на Мехмеда. Оба были всё ещё живы, и это главное. Затем взгляд её зацепился за фигуру около колонн. Из тумана вышла Эруина. Вид у неё был потрёпанный, но ничто в выражении её лица не могло сказать о том, что она не получала удовольствие от того, что видела. Совершенно беззастенчиво перешагнув через иссушенное тело своей ученицы, на которую она возлагала столько надежд, колдунья с улыбкой направилась к некромантке.       Тишину площади, прерываемую лишь отдалённым эхо битвы, нарушил звук наигранных аплодисментов.       — Матерь, это было великолепно! — улыбнулась Каллисто, раскинув ладони в стороны. — Всё как в пророчестве! Как хорошо, что ты послушалась моего совета и утопила эту жалкую трусливую принцессу в своей душе... Ох, бездны ради, она была невыносима!       Михримах с любопытством склонила голову набок, когда Колдунья с Севера остановилась перед ней на расстоянии двух вытянутых рук. Колдунья огляделась по сторонам, когда её начали обступать поднятые мертвецы Персефоны, и порицательно покачала пальцем.       — Ты всё ещё связана обетом, не забывай. Ты не сможешь причинить мне вред. — На лице Каллисто проступило самодовольство. — Всё кончено, Матерь, я горжусь тобой. Отдай мне Матео и можешь делать, что душе угодно... если она у тебя осталась, конечно.       Михримах посмотрела на своего племянника, хоть тот и не был связан с ней кровью. Пух на голове младенца превратился в роскошную шапочку из густых рыжих волос. Из-за поглощения жизненной силы и колдовства сразу двух человек он вырос на пару лет за несколько минут, и Михримах всю передёрнуло от этого жуткого зрелища.       — Что ты с ним будешь делать?       — Для начала — спрячу его от валашского осла. Если ты забыла, он жаждет добраться до него, — фыркнула Эруина. — А дальше — годы исследований... Как подумаю об этом, сердце замирает от восторга. Ох, не смотри так, дорогая, я же говорила, что возвращаю то, что принадлежит мне по праву. Ксана тоже была моей подопечной, именно я проводила её через истязания. Но я не могла её контролировать, раз она поглотила силу Сандро. А в силе Сандро заключена значимая часть моей собственной силы, — она положила ладонь на грудь и скривилась в презрении. — Видишь? Всё, что имели они, так или иначе должно было вернуться ко мне по праву. Здесь не над чем тужить. Ты не справишься с силой Матео, поэтому отдай его мне — и я уйду, как мы и договорились.       Битва с братом всё приближалась, наступая ей на пятки. Михримах вздохнула и передала Матео Каллисто, которая даже сперва оторопела от такой покорности, но выражение её лица тотчас расцвело в умилении и восторге, едва она почувствовала на руках приёмного сына.       — Мой сладкий мальчик... Мама снова здесь, — заворковала она и бросила Михримах приободряющую усмешку. — Кто бы мог подумать, что частица Первородного в тебе даже подарит тебе немного ума, дорогуша. Я почти завидую тебе.       — Что? — выгнула бровь Михримах. — О чём ты говоришь?       — А ты думала, что зенит твоей мощи был достигнут только благодаря силе твоей воли? — посмеялась Каллисто, качая головой. — Дорогая... Я очень надеюсь, что ты шутишь.       Она услышала, как вопящий голос брата стал ещё громче. Он был рядом. Михримах ощерилась, резко вернув взгляд Каллисто.       — Освободи Ишкибала, — приказала она замогильным голосом.       — Не смогу, даже если захочу. Эта связь заключена на небесах... ох, вернее, в беспространстве, прости меня, — она побила себя пальцами по губам, даже не стараясь скрыть ухмылку. — Но суть та же, сказать по правде. Ишкибал будет принадлежать мне, дорогая Матерь... пока смерть не разлучит нас.       Последние слова она выдохнула едким шёпотом прямо в лицо могущественной некромантке, упиваясь своей безнаказанностью, затем отстранилась и бросила последний взгляд на бессознательного энтропанта.       — В качестве подарка я оставляю его тебе, дорогуша. Развлекайся с ним, как много лет развлекалась с ним я. Его таланты тебя удивят. О, и бояться насчёт поглощения тебе больше не стоит. Даже если он захочет тебя поглотить сейчас... — Ухмылка Эруины стала ещё более острой и издевательской; она с невероятным удовольствием просмаковала свои последние слова: — Думаю, его скорее стошнит. Что ж, за сим мы откланяемся.       Она поцеловала Матео в лобик и, улыбнувшись некромантке, зашагала прочь, в сторону теней.       — Однажды я доберусь до тебя, Эруина, — прохрипела ей вслед Михримах, опустив плечи и сжав руки в кулаки. — Клянусь, ты будешь умолять меня дать тебе умереть.       Смерть — слишком лёгкое испытание для неё.       Голос Мола Фиса больше ни на секунду не затихал в её голове.

***

      Лукаш и Баязид сумели продраться через дюжину культистов и оказались на площади, окружённые плотным туманом. Не только глаза шехзаде прозрели после схватки с Шерали, но и все его чувства были обострены. В сердце клокотали скорбь, ненависть и разочарование. Под веками всё ещё горел образ его сестры... хотя это создание, похожее на скелет, от которого пасло трупным тленом, даже человеком назвать язык не поворачивался. Он всё ещё отчаянно пытался гнать от себя эти мысли... но реальность была слишком суровой и непреклонной. Она устроила резню в Стамбуле. Она держала их мать в заложниках. Она разбила ей сердце. Встала на сторону Оздемира. Заставила Мехмеда и Матео страдать... Стала чудовищем.       Ефремец замахал рукой перед сморщенным носом.       — Как же здесь пасёт... холера! Как будто кто-то вскрыл дюжину гниющих трупов! Хотя, кажется, это как раз то, что случилось, чёрт возьми, — выплюнул неприязненно предвестник.       В отличие от настороженного друга, Лукаш испытывал невероятное предвкушение и высматривал свою жертву, словно орёл, кружащий над полем с мышами. Когда они добрались до площади с несколькими ассасинами, отбивавшимися прямо на лестнице от других культистов, зоркий глаз Ефремца зацепился сперва за иссушенное тело Ксаны, потом сдвинулся к разрушенным дверям Чертога, где увидел бессознательного Ишкибала.       — Пан! Мелкого нет! И Паучихи тоже! Эта тварь дала им сбежать! — закричал Лукаш, указывая мечом на ведьму.       Некромантка лениво посмотрела на брата и его друга через плечо.       — Где Матео, Михримах? — Баязид сжал рукоять сабли крепче, едва сдерживаясь. — Если скажешь, где она, я оставлю тебя в живых.       Услышанное не на шутку рассердило Лукаша.       — Ты ещё с ней болтаешь, пан?! — раздул ноздри предвестник, его лицо было искажено от негодования и толики недоумения. — Я даже не чувствую в ней ведьминской сущности! Она больше не человек, холеру за ногу, нечего с ней диалоги водить! Просто отрубим ей голову и всё!       — Тихо, Лукаш, — осадил его шехзаде, выставив руку с мечом. — Михримах, говори. Я даю тебе последний шанс.       — Последний шанс для чего, брат? — наконец она раскрыла губы, чтобы на выдохе прошептать свой вопрос. От её голоса у Баязида по коже мурашки прошлись. — Ведь ты уже всё решил, когда увидел меня, не так ли?       Вокруг Михримах была сплошная смерть. Она сама была смертью во плоти. Рядом с ней кряхтели поднятые мертвецы, чьи души были ей поглощены. Она была с ног до головы в крови, истощённая физически, но взгляд её говорил о другом — она была в зените своей мощи. Эти чёрные глаза говорили, что убьют его, Баязида, ни секунду не колеблясь.       Ведьма. Некромантка. Шайтан. Демон. Кто угодно. Она даже как человек не выглядела.       Баязид вдруг заметил рану на её животе, и на секунду его желудок скрутило в рвотном спазме. Её ранили, но что она сделала, чтобы остаться в живых? Применяла ли она на себе самой это грязное колдовство?       Бледные губы изогнулись в насмешливой ухмылке. Баязид почувствовал, как у него задрожала челюсть от едва сдерживаемого гнева.       — Когда ты увидел меня, то уже решил, что вынесешь мне смертный приговор, не так ли? Так к чему эти "последние шансы"? Ты никогда не казался мне таким слабым, чтобы играть в лицемерные переговоры, Баязид. Хотя, может, я ошибалась, и ты всё же слабый? Ты всегда был таким плаксой, храбрец лишь с виду. Тебе никогда не хватало духа сделать то, что должно.       — Должно? — переспросил Баязид, оскалившись и дёрнув подбородком с явным вызовом. — Должно сделать что? Я вступил в Братство ассасинов и, несмотря на предательство, возглавил его, отрёкшись от себя, чтобы спасти нашу семью! Я убил своего брата после того, как пытался спасти Нурбану и её сына! Я никогда не обращался против своей семьи! А ты... — Он с пестрящей неприязнью наморщил нос и скривил губы. — Что сделала ты? Стала ведьмой? Научилась поднимать хладные тела, которым суждено сгнить? Осквернила тело нашего брата?       — Я стёрла матери память ради тебя, — процедила ледяным тоном Михримах, высокомерно сузив глаза. — Противный ноющий мальчишка. Что я слышу вместо слов благодарности? Ты бы не стоял сейчас здесь передо мной, не сотри я память матери о твоём грехе. Знаешь почему?       Губы Михримах искривились в насмешке, от которой по спине Баязида прошлась волна отвращения.       — Потому что ты бы сидел сейчас в лагере Ибрагима Паши и хныкал от жалости к себе, пытаясь найти себе оправдание.       Брови Баязида взметнулись в ужасе, а глаза широко распахнулись — он не мог поверить тому, что слышал. В её голосе не было злости, присущей тем, кто пытается сказать гнусные слова ради того, чтобы задеть. Нет, она говорила так, словно искренне верила в свои слова. Словно считала его мелким и ничтожным.       Михримах не могла быть такой. Как бы она ни была обижена или зла, его сестра никогда бы не сказала таких вещей.       А это значило только одно: её уже не спасти. Они опоздали.       Ладонь, в которой он держал меч, ослабла лишь на секунду его замешательства, но затем мышцы сжали рукоять ещё крепче. С каждой секундой его решимость всё росла, а сомнения таяли. Лукаш тем временем прокручивал на языке самые грязные проклятия в сторону некромантки, как вдруг взгляд его зацепился за чьё-то тело, которое до этого он не видел из-за толпы воскрешённых.       Присмотревшись, он широко распахнул глаза, когда узнал его. Тело было слишком неподвижным.       — Пан... С твоим братом беда... — Разглядев количество свежих ран на теле Мехмеда, Лукаш досадливо скрипнул зубами. — Зараза... эти ублюдки на нём живого места не оставили!       Баязид проследил за его взглядом, и Лукаш, увидев, как исказилось его лицо, мог поклясться, что прямо сейчас в его друге что-то умерло. Разорвалось на куски.       Сложить два и два не составило труда. Это было дело рук демоницы. Предвестник сжал покрепче рукоять сабли и сощурился. Теперь ничто его не остановит от того, чтобы отомстить этой твари за смерть Милоша и Бланки. Час расплаты настал, и даже сердобольный принц не сможет его остановить. А может, в этот раз Баязид даже попытается обогнать его, как уже было с Нордгромом. Но второй раз забрать свою добычу Лукаш не позволит.       Сабля Ефремца, чей острый взгляд наполнился ледяной решимостью, разрезала воздух и взметнулась в сторону некромантки.       — Готовься сдохнуть, тварь. Отсюда ты отправишься не к Первородному в тёплое, смердящее гнилью местечко, а прямиком в котлы преисподней.       С этими словами он тут же бросился на неё. Глаза Михримах вспыхнули, и спустя мгновение Лукаш почувствовал, как рукоять его сабли начало очень знакомо жечь. Как на той "тренировке", которую эта ведьма устроила для него, чтобы поиздеваться. Заорав, он промахнулся и отшатнулся назад, выкинув меч на землю. Яростное шипение смешалось с хриплым смехом.       — Хорошо, что в этот раз ты притворяться не будешь. Добре... Давно пора, тварь. Я ещё с того раза с тобой не закончил!       Вернув контроль над эмоциями и над своим даром предвестника, он обхватил пальцами горящую рукоять и, размяв плечи, прокрутил саблю в ладони. От предвкушения горело в грудной клетке. Вид проклятой ведьмы пенил ему кровь от ненависти.       — Стой, Лукаш. Отойди. — Баязид понял его намерения и одёрнул его за плечо. — Осмотри Мехмеда. Ей я сам займусь.       — Пан... — закатив глаза, зашипел поляк на друга.       — Я сказал: отойди. Это моё дело, — повторил он ледяным голосом и, не собираясь дальше пререкаться, обошёл Лукаша. — Если со мной что-то случится, ты закончишь начатое.       Лукаш угрожающе сузил глаза, тяжело дыша и утихомиривая эмоции. Затем мазнув взглядом по телу Мехмеда, он мрачно выдохнул, сдаваясь, и отступил, чтобы сразиться с воскрешёнными, которые преграждали ему путь к султану.       Шехзаде встал на расстоянии десятка метров от сестры, чьи жалкие марионетки — живые и немёртвые — выжидающе глазели на него с абсолютно пустыми взглядами, окружая свою хозяйку.       — Где Матео? — громко повторил Баязид, скривившись. — Я видел его на твоих руках!       Ответа не донеслось. Михримах молча буравила его взглядом, словно намеренно действуя ему на нервы. Создавалось впечатление, будто она больше не видела смысла притворяться. Во всём этом смраде вокруг она выглядела так естественно, слова проклятий вырывались из её уст так легко, что Баязид начал думать о том, что его сестра, возможно, долгое время лишь притворялась — и потеряли они её ещё раньше, задолго до предательства.       — Если с головы моего маленького льва упадёт хоть один волосок... Или если его коснулось хоть одно из твоих грязных проклятий, — угрожающе захрипел Баязид, — клянусь, я не стану жалеть тебя.       Михримах продолжала молчать, только бровь её выгнулась в откровенной насмешке. Наконец она о чём-то поразмыслила, закрыла глаза и выдохнула с фальшивой обречённостью.       — Жалеть меня? Не было ни дня, чтобы я не подумала о том, сколь ты бесполезен, Баязид. Не зря отец тебя наказывал за твою огульную дерзость. Наша мать — только она тебя жалела. — Она распахнула веки и поглумилась над ним. — Думается мне, останься у неё память о том, что ты совершил... она бы даже не удивилась. Ты всегда совершал ошибки и никогда не платил за них. Ты просто жалок.       По мере её слов глаза Баязида застилала кровавая пелена. Крепко стиснув зубы почти до хруста суставов, он с рёвом бросился на сестру. Досада и ненависть разъедали его изнутри. Он был в ярости, но ещё больше его обуревал страх перед этой ненавистью — ведь он испытывал её не к простому врагу, а к сестре. После всего, что сделала и сказала Михримах, он захотел, чтобы она исчезла. Хотел, чтобы она искупила свой грех кровью.       Её грехи внезапно перевесили его собственные. Он возненавидел её сильнее, чем презирал себя.       Её лицо... оно было чужим. И он убеждал себя в том, что перед ним была лишь оболочка Михримах. Это сделало бы грех очередного братоубийства менее болезненным. Возможно.       — Ты заплатишь за эти слова! Ведьма! — рычал Баязид, наполняя кровь адреналином, который был ему так необходим, чтобы не думать о том, с кем он сражался.       Михримах сощурилась и ловким движением выбила колдовством саблю из рук брата. Тот не растерялся, обнажил скрытый клинок в наруче и вынул из сапога новый кинжал. Припасено их в форме было достаточно, чтобы подобраться к Михримах быстрее, чем она бы разоружала его. Шехзаде на мгновение удивился, что Михримах вдруг резко бросилась к нему, взяв инициативу в свои руки. Он вспомнил, что она довольно долго тренировалась с Ишкибалом в подземельях Топкапы — и ещё и до этого в этом самом Иншалосте. Её тело двигалось довольно неплохо, но и он использовал лишь третью часть своей силы. Он всё ещё хотел ответов, а не мгновенной смерти своего врага.       — Отвечай, проклятая ведьма! Что ты сделала с моим племянником?       — То, что сделать было правильно. То, на что тебе никогда бы не хватило воли, — бросила с пронизывающей язвительностью ведьма. — Ты мнишь из себя доблестного воина, Баязид, но твое сердце всегда было самым слабым из всей нашей семьи. И потому ты страдал, когда эту истину замечали другие.       Ведьма чарами притянула к себе клинок и взяла его в ладонь, сопровождаемая настороженным, наполняющимся злобой взглядом Баязида.       — Мне даже не нужно колдовство, чтобы сразить тебя, — объяснила она, вздёрнув нос. — Ты слаб. Тебе не хватит духу убить меня.       Михримах замахнулась на брата, но тот без труда блокировал удар. Баязид попытался поставить ей подножку, и пока она старалась удержаться на ногах, вновь замахнулся на сестру кинжалом. Удар пришёлся плашмя и наверняка оставил синяк на груди, оттолкнув в сторону.       — Если потребуется взять этот грех на себя, не сомневайся: я ещё раз стану братоубийцей, — могильным голосом прорычал Баязид.       Михримах подняла уголок губ.       — Лжёшь. Сперва ты убил брата, а затем сестру... ты не выдержишь такой ненависти к себе. Как бы ты ни сопротивлялся, ты понимаешь, что никто не будет считать тебя героем. Убийце нет оправдания.       Её слова ударили его под дых. Баязид понимал, что Михримах была слабее физически, чем любой его противник, тем более Шерали… Но он всё ещё не мог позволить себе биться в полную силу. Его воля будто бы и впрямь была надколота, уступала её собственной.       Из ниоткуда на площадь хлынули два потока культистов и ассасинов. Казалось, резкий запах тлена и смерти обескуражил и парализовал их лишь на мгновение, прежде чем стены Чертога вновь начали лицезреть кровавую битву.       — Ты убила Нурбану, — горько рявкнул он ей, отвешивая удар за ударом, чтобы сломить её защиту, усиленную магией; брови ассасина болезненно сдвинулись, — но как ты посмела тронуть нашего брата? Мехмед… Мехмед доверял тебе до последнего! Может, это ты и убила Селима, наложив на меня проклятье и внушив грех братоубийства? — желчные слова срывались с губ шехзаде так же легко, как он скрещивал кинжалы с марионетками сестры. — Ты ведь внушила валиде, что тебе было выгодно! Ты причинила ей чудовищную боль! Вырвала ей кусок из сердца и бросила его кровоточить! На такое не способен человек, только чудовище!       — Вот почему ты трус и слабак, Баязид, — выплюнула Михримах; по лицу ведьмы скользнула тень чистого презрения. — Всегда ищешь, кого обвинить в своих грехах. Это не я убила Селима, не я пролила кровь нашей семьи — и не мне платить за его смерть.       — Тогда кому её платить? — зарычал ассасин в исступлении.       — Тебе, — процедила она. — Я сторицей заплатила свою цену за колдовство. Я бы не решилась стать некроманткой, если бы ты не убил Селима... Но ты знал! — притворно подняв брови, обвинила его она. — Знал, что это осквернение, знал, что его ждёт. Но поддержал меня. Потому что ты хотел, чтобы мой грех сравнялся с твоим. Ты хотел, чтобы в нашей семье не только на тебя смотрели и приговаривали... — её голос понизился до шёпота: — "Братоубийца".       Позволив инстинктам и шепчущему на задворках сознания голосу взять верх, Михримах бросилась на опешившего от её слов брата с двойной силой. Прежде чем осознать и осмыслить это в полной мере, она уже танцевала с кинжалом и пульсирующей магией вокруг себя, нанося удар за ударом в Баязида и в ближайших врагов. Вдруг их окружила, поглотив в себя, ещё большая гуща битвы, где адреналин пенил кровь, оглушал, туманил рассудок, застилал глаза кровавой пеленой. Она чувствовала, что тело двигается само по себе, как в жилах пульсирует колдовство, направляя её движения быстрее мыслей. Выпады кинжалом и исторжение проклятий совершались почти рефлекторно.       — Тебе не победить, ведьма! Нас больше, и ты не сможешь долго сопротивляться! — докричался до неё кто-то из ассасинов.       Чужие удары всё же настигали её, разрезая бока и плечи, обрезая локоны волос, но души падших тотчас направлялись к ней, словно без спасительного глотка она уже не могла восстановить силы и бороться дальше. Видя это, Баязид сатанел всё сильнее, уже даже не разговаривая с сестрой. Всё, что он видел перед собой, это чудовище, которое необходимо было предать огню. Куда бы она ни повернулась, на неё везде были навострены чужие кинжалы и чужая ярость, почти дикая, животная, слепая. И каждый раз она отвечала им с той же яростью, разбрызгивая кровь недруга по земле.       — Ты умрёшь здесь!       Защищай себя. Почему ты сдерживаешься?       Увидев, как Лукаш постепенно пробивался через блокаду из воскрешённых, защищавших спящего в кошмаре Мехмеда, Михримах рассвирепела. Её рука взметнулась в порыве остановить проклятого предвестника.       — Не дайте ему приблизиться к моему брату! — закричала она.       Лукаш, пинком отбросив от тела Мехмеда очередного неприятеля, увидел, как на тонкой фарфоровой коже принцессы проступили ужасные синие вены, какой яростью загорелись её безумные глаза. Предвестник атаковал снова и снова, развеивая колдовство, помогая ассасинам Баязида в схватке с культистами, которые насылали слабость, рвоту, галлюцинации и кошмары. Они бились отчаянно, как загнанные в угол крысы, но всё ещё не позволяли приблизиться к султану.       — Она спятившая тварь, Баязид! — взревел предвестник. — Если она ещё не убила тебя, значит, она слаба! Чего ты мешкаешь?! Прикончи её наконец! Пока она не прикончила нас!       Но пан его будто не слышал. Скрипнув зубами, Лукаш начал судорожно думать, как перетянуть ситуацию в свою пользу. Он не хотел признавать этого, но ведьма теснила их: в её руках было колдовство, на стороне Баязида был лишь один предвестник, не считая беременной Нади, а тварь могла манипулировать воскрешёнными. Она выглядела хладнокровной, но внутри пана всё ещё бурлили последние, отчаянные сомнения.       Рядом с ним оказалась Айрис, по своему обыкновению, выйдя из теней. Отразив несколько неумелых ударов его противников, она выкроила им немного времени, чтобы поговорить, и потянула за воротник плаща в укрытие. Оказавшись в убежище, они прижались друг к друг из-за крошечного пространства, и Айрис осторожно выглянула из-за колонны, продолжая держать поляка за грудки. Лукаш, тяжело дыша, мрачно хмыкнул, глядя сверху вниз на неё.       — Бусинка, сейчас явно не то время, чтобы...       — Слушай меня сюда, болван, — процедила Айрис сердито, притянув предвестника к себе ещё ближе. — Силу этой ведьме даёт её ментор. Нужно прикончить его. Это ослабит её.       Лукаш выглянул из-за укрытия, и в фокус его внимания попал бессознательный Ишкибал. Энтропант в своём истинном обличье лежал, прислонившись к дверям Чертога, и тяжело дышал. В ушах предвестника загрохотал пульс от предвкушения. Лицо его обратилось холодной маской.       — Давно хотел подвесить кишки этого гада к люстре... — Он предвкушающе сжал кинжал в ладони и уже двинулся было из укрытия, как Айрис снова дёрнула его. — Чего тебе ещё?       — Просто так к нему не приблизиться, его защищают марионетки ведьмы, — скупо объяснила Элизабет, предупреждающе сузив глаза. — У нас будет только один крошечный шанс прикончить их обоих, Лукаш.       — Мне нравится, как в одном предложении ты совокупила моё прекрасное имя и "нас"... — усмехнулся поляк и примирительно выставил руки, когда у его горла оказался скрытый клинок сердитой Айрис. Ехидное выражение сползло с лица предвестника. — Понял, не дурак. Что я должен делать?       Айрис резко притянула его к себе, но только чтобы наклониться к его уху — будто стены Иншалоста имели уши и могли шепнуть словцо своей новой хозяйке. Выслушав план своей сестры по оружию, Лукаш утвердительно кивнул, затем медленно вышел из-за колонны и надвинулся, в обход всех неживых марионеток, к слабому месту спятившей некромантки. На пути у него оказалась Енова, и Лукаш без раздумий швырнул в неё свою саблю обеими руками. Та вонзилась в спину ведьмы, до его ушей донёсся сладкий предсмертный хрип, и Енова рухнула на землю. Михримах насылала на брата культистов, не давая ему подобраться к себе, но тот отмахивался от ударов, неумолимо приближаясь к сестре всё стремительнее.       Вдруг в полы юбок Михримах вонзился толстый арбалетный болт Айрис, занявшей выгодное укрытие сверху. Тот пригвоздил ткань к деревянной двери Чертога, из-за чего Михримах потеряла равновесие и упала навзничь на землю. Раздражение и злость накрыли её с головой. Поднявшись на руках, ведьма в ярости вонзилась взглядом в Элизу и уже приготовилась было махнуть рукой и разрушить к чертям её убежище, как почувствовала кожей угрозу со спины — там, где были двери в Чертог и несколько прикрывавших её тылы культистов.       Но как только она повернула голову, весь мир её остановил своё движение.       На лицо Михримах брызнула горячая кровь. Она увидела широко распахнутые, преисполненные боли глаза Ишкибала, склонившегося над ней в отчаянной попытке защитить, и во вторую очередь она увидела Лукаша за её спиной, который вонзил в его бок, где находилась печень, кинжал с длинной рукоятью. По какому-то чудовищному наитию Михримах тут же узнала этот проклятый клинок.       Именно его Ишкибал вложил в руки Фемы некоторое время назад. Кинжал, обагренный его кровью, нужной, чтобы подавить.       Лукаш зашептал заветные слова — единственные их тех, что мог запомнить из своего бытия предвестником. Он выглядел так, словно съел дохлого таракана, но в выражении его проступала досада от того, какой лёгкой будет смерть Бездушного после всего, что тот сделал. Слова умерли в глотке Михримах, когда чудовищное осознание обрушилось на неё со всем своим многотонным весом.       Ишкибал был всё ещё в ритуальной маске иерофанта — но та вдруг со странным хрустом надломилась и упала на землю за секунду до того, как тело Ишкибала повалилось, парализованное силой предвестника, на некромантку. Воскрешённые, почувствовав смятение своей хозяйки, остановились, и ассасины воспользовались этим, чтобы перехватить инициативу и сломить противника. Послышались хрипы, свидетельствовавшие о наступлении окончательной смерти, но Михримах их слышала, как под толщей воды.       — Я хочу видеть твоё лицо, когда ты поймёшь, что подыхаешь, — раздался сверху громовой голос Лукаша, стоило тому бросить взгляд на расколотую маску. — Раз уж ты так хотел сдохнуть в муках, я устрою тебе это... И твоя ведьма тебя не спасёт.       Лукаш не собирался подавлять его. Он не собирался смотреть на то, как эта тварь будет дышать и ходить по земле, даже с учётом, что всё его существо будет разорвано в клочья. Нет, Лукаш был не из тех, кто считал, что жалкая жизнь была хуже смерти. Всякие философские разглагольствования он искренне презирал. Измождённый, истощённый энтропант развалился в объятиях ведьмы, которая с неизбывным ужасом смотрела ему в глаза, не в силах моргнуть.       Плечи Лукаша взметнулись, чтобы лёгкие набрали побольше кислорода; от его крика задрожал камень под их ногами.       — Прикончи её, пан! Прикончи, или я это сделаю за тебя!       Эти жалкие создания забрали твоё. Они утонули в грязи. Накажи их. Накажи их за слепоту.       Внутри Михримах разлилось столько ненависти, что она на долю секунды подумала, что у неё разорвётся сердце — то, что от него вообще осталось.       Прекращай этот фарс, моё дорогое дитя. Только скажи, и всё закончится.       Зреющая долгое время ярость подступила к горлу Михримах, растекшись ошпаривающей лавой, и она громко завопила — таким же криком, каким до этого кричала Ксана, поглотив Сандро. Но этот был сильнее, страшнее, в нём было ещё больше Тьмы. Некромантка сосредоточила огромную волну сносящей всё на своей пути энтропии вокруг себя, отбросив ближайших неприятелей так далеко, как смогла. Колдовство не причиняло Лукашу вреда, но это не касалось земной породы, которая скорбно осыпалась от воя ведьмы. Лукаш пошатнулся на месте, но бежать не планировал — замахнувшись мечом, он захотел оборвать жизнь и некромантке, как чьи-то руки потянули его обратно, в укрытие. Через секунду в то место, где стоял Ефремец, рухнула каменная гаргулья. Баязид, откинутый колдовством, врезался в группу дерущихся ассасинов и культистов, и его плечо скорбно хрустнуло.       Ассасины и культисты тут же закрыли уши, потому что этот крик парализовывал, оглушал, сводил с ума. Михримах прижимала к своей груди голову Ишкибала, затем распахнула глаза, когда крик её оборвался, и вонзилась полным чудовищной ненависти взглядом в Лукаша. Окровавленный палец взметнулся и указал в его сторону.       — Убейте их! Убейте их всех! — возопила Матерь-смерть, и её подчинённые с новым, внушённым остервенением кинулись на врагов своей хозяйки.       Михримах посмотрела на Ишкибала, чувствуя, что он был на последнем издыхании — схватка с Ксаной вытянула из него много жизненных сил, и ранение зачарованным клинком должно было вот-вот добить его. Но в его взгляде всё ещё была осознанность — значит, поганый Ефремец не подавил его, не разорвал его душу. Впервые Михримах радовалась глупости и неискушённости поляка.       — Нет... Нет-нет-нет! Я не позволю! — захрипела ведьма, блуждая окровавленными руками по его телу, будто это могло затянуть его рану.       Кровь из его раны впитывалась в её одежды, и она чувствовала, как мокреют её бёдра и ноги, на которых лежало его тело. Ощущение было пугающим. Из груди некромантки вырвался вздох, когда она увидела, как глаза Ишкибала, всё ещё прислонённого к её груди, тяжело приоткрылись и встретились с её собственными. На его лице не было ни привычной насмешки, ни холодности — только безоговорочная боль и невыразимая тяга. Этот взгляд был словно очищен, она никогда не видела такого выражения в его глазах. Могла почувствовать кожей все его эмоции и чувства, которые до этого были подавлены Каллисто.       Ему явно было больнее находиться в полулежачем положении, и Михримах осторожно уложила его на свои колени. Ишкибал с таким глухим обожанием смотрел на свою подопечную, что это рвало её и без того искалеченную душу на куски. Морщась, Михримах осторожно вытащила клинок из раны и выбросила его в сторону, чувствуя подступающую к горлу тошноту, увлажняющиеся от заполняющего её внутренности волнения ладони.       — Соловей... всё же принесла его... умная девочка... — слабо хмыкнул Ишкибал, и неясно, была ли это искренняя едкость или же гордость.       — Рана не смертельная, он не подавил тебя... Я смогу, я исцелю тебя, мне нужна всего лишь одна душа... или две. — Она пугливо огляделась в поисках подходящей, но ей казалось, что душа каждого мёртвого уже была поглощена ей. — Я не знаю, но я должна попробовать. Просто подожди, Ишкибал... Ты ещё не отомстил, твоя жизнь ещё не кончена!       — Принцесса...       — Нет. Не разговаривай, — строго приказала ему Михримах, хотя голос её задрожал.       Он вяло поднял влажную от крови руку и прикоснулся к её щеке, оставляя очередной алый след.       — Предвестник знал, что делал... эту рану не вылечить. Я чувствую, как моя собственная кровь... отравляет меня...       Михримах поймала его ладонь и прижала к щеке сильнее, взгляд её стал жёстче.       — Я сильнее какого-то проклятого предвестника! — упрямо мотала головой некромантка, чувствуя, что сама не верит в собственные слова. Глаза её наполнились горечью. — Я не потеряю ещё и тебя, Ишкибал. С меня хватит утрат!       Принцесса была запятнана, но всё ещё так чиста и наивна. Видеть эти глаза, наполненные ужасом и бессилием, было действительно невыносимо. Пожалуй, это было самое дикое чувство, которое он когда-либо испытывал. Даже из череды тех эмоций, что начал ощущать рядом с ней. У Михримах сжалось сердце. Она не могла ничего сказать, потому что горло сдавило судорогой. Ей казалось, что больше боли, перенесённой после случившегося с братьями, отцом и матерью, она не испытает, но ошиблась. Она сжала его ладонь в своей и отвела от своего лица: от его прикосновений, от которых так и веяло прощанием, её всю трясло.       — Я не хочу, чтобы ты умирал. Дай мне время, я не отпущу тебя к Первородному так просто... — с упрямой злобой шептала она, сурово сдвинув брови на переносье.       — О, он уже заждался меня... — хрипло рассмеялся Ишкибал.       Выглядеть непоколебимой выходило скверно, учитывая, как дрожал её голос. Спина принцессы горько сгорбилась, и она коснулась лбом его лба, проливая горячие слёзы на его впалые щёки.       — Я не выдержу ещё и этого. Не справлюсь одна. Я хочу, чтобы ты был со мной... Не уходи, Ишкибал. Не уходи... прошу тебя, — в конце концов её голос окончательно сломался.       Она ведь действительно боялась, что едва затихший голос вернётся. Что она утонет в бездне, в которую уже упала.       — Я спасу тебя... спасу... чего бы мне это ни стоило.       Ишкибал почувствовал угрожающий жар, исходящий от её пальцев, и понял, что она собиралась сделать. Он остановил её своей рукой, встретив всплеск непонимания на её бледном лице. Губы Седрика растянулись в слабой улыбке.       — Принцесса, ты не понимаешь. Впервые я чувствую... такую лёгкость, такое счастье. Лучше я проживу лишь пару минут чувствующим... чем оставшуюся жизнь... под властью этой твари... — последние слова он прошипел с вернувшейся твёрдостью, и она поняла это чувство.       Он хотел быть свободным, ведь жизнь без проклятия и этой удушливой связи была когда-то смыслом его жизни.       — Это мой выбор, принцесса. Я хочу этого.       Он говорил ей, что хотел смерти. Хотел разорвать связи с прошлым. Стать свободным — даже если это означало вечность провести в муках пустоты. Верно. То, что он сумел вырваться из пут воли своей наставницы, не избавляло его от проклятия и усмирения — печать была всё же нерушимой. Это был закон колдовства, и от него никуда было не деться.       — Я же сказал тебе... если я обращусь против тебя — убей меня, — вдруг твёрже, настойчивее произнёс он, словно порицая её за слабость.       — Ты не обратился против меня, — возразила она злобно.       — Я не защитил тебя. Из-за меня ты вобрала в себя... столько... — он захлебнулся словами, чувствуя, как начал заплетаться язык.       Она открыла глаза, и их взгляды вновь встретились. Он стремительно слабел. Чувствовал себя виноватым перед ней. Значило ли это, что чёртово проклятие Эруины отступало? Или же... она ведь говорила, что они с Ишкибалом будут связаны, пока смерть не разлучит их?       Но ведь смерть больше не была помехой для неё? Она всего лишь не хотела отпускать его к Первородному.       Жадное дитя. Жадное, неистовствующее, полное страстей. Возьмёшь ли ты то, что желаешь? Или вновь струсишь?       Михримах слушала слабое сердцебиение, пока вокруг них разворачивалась последняя битва. У неё перехватило дыхание, когда она почувствовала под своим лицом движение, близость остатков тепла в его теле, а затем прикосновение к своим губам. Они целовались и раньше, но лишь в эту минуту она испытала ужасную боль и одновременно восторг. Его запах наполнил её лёгкие и пронёсся мурашками по всему её телу — с головы до пят. Восторг сменился ужасом, когда, соприкасаясь с ним губами, она понимала, что жизнь продолжает вытекать из его жил с каждым разбившимся об её рот вздохом. Губы её скривились от рыданий, когда она ощутила на них его кровь, и голова её опустилась на грудь Ишкибала.       Одна его ладонь была зажала в её пальцах, но вторая осталась свободна, и он опустил её на волосы принцессы, окрашивая их в алый. Седрик обессиленно потёрся подбородком о её макушку и выдохнул ей в лицо.       — Так странно... — выдохнул он со слабой улыбкой, в которой почти проступало его привычное ехидство, но совсем призрачное, вымученное. — Ты стала той... кем я больше всего боялся, что ты станешь... И всё же... ты до сих пор... светишься...       Когда он выдохнул последнее слово, то воздух в конечный раз ударился о его губы, и веки его страшным образом расслабились, взгляд остекленел. Михримах с головы до пят содрогнулась от надрывных рыданий. Внутри поднималась непонятная злость, которая жгла ей грудь; к глотке подступала истерика. В голове всё окончательно потемнело. Когда умирал ментор, что-то чрезвычайно важное обрывалось в груди подопечного. Михримах почувствовала странный толчок в груди, словно кто-то ударил её в солнечное сплетение. Концентрированная, тягучая и чрезмерно опасная Тьма начала осторожно, почти ласково заполнять её сердце — то была тень Первородного, ступившая наконец в физическое пространство. Жажда мести Михримах смешалась в диком смерче с отчаянием, и она ощутила, как всё темнеет перед глазами. В уши влились голоса, что и тогда, в беспространстве, принадлежавшие легионам душ. Объятия Первородного окружили её плотным кольцом, плотнее смешиваясь с её сущностью.       Это было прекрасное ощущение, похожее на полёт в бездну, где вокруг лишь тепло и ощущение неизбывной силы. Но с тем же Михримах всё острее ощущала, как мысли убегали из-под её контроля, уплывали сквозь пальцы, как будто она погружалась в дрёму, но такую, где ты осознаёшь каждую секунду. В её разум врезались уверенность, сила, страсть, всемогущество — и с той же скоростью из неё вытекали и расплывались ненужные чувства, собственные мысли, сомнения... и остатки совести.

***

      Когда снизу стало достаточно безопасно, Надя позволила своему сердцу повести себя вперёд, через гущу битвы, к лестнице, ведущей к её возлюбленному.       — Надя! Куда ты?! — закричала ей вслед Хатидже Султан, охраняемая несколькими ассасинами, которые следили, чтобы султанше никто не навредил. — Куда вы смотрите? Остановите её!       — Был приказ защищать лишь вас... мадам, — хмыкнул Альфред, продолжая вежливо, но твёрдо удерживать женщину подле себя в безопасном месте.       — Она беременна наследником престола! Если с её головы упадёт хоть волосок, то...       — Что-нибудь обрушится на мою голову, — закатил глаза англичанин, хмыкнув. — Да, мы уже слышали предостаточно этих фраз от вашего племянника. Полагаю, красочностью выражений он пошёл в вас, мадам. Стойте спокойно. Судя по тому, что я вижу, перевес на нашей стороне. Скоро всё кончится.       Фема неслась по лестнице наверх, чувствуя, как клокотало в глотке сердце от волнения. Картина кровавой схватки, которая перед ней открылась на площади, была ужасающей, не говоря об ужасном запахе смерти, но то было лишь начало. Голубые глаза заметались по сторонам в поисках Мехмеда, которого она чувствовала кожей, и Надя наконец увидела выглядывающие из-за колонны босые ноги своего султана — в изрезанных штанах, будто по ткани чиркали ржавыми тупыми гвоздями.       Следом она увидела лежащие на земле крепкие руки, исполосованные алыми ранами, истекающие кровью. Но лица за колонной всё ещё не было видно. Сердце начало тревожно биться о грудную клетку, пропуская изморозь по её жилам. Ноги ускорили шаг; она наконец увидела лицо Мехмеда. Бледное, почти обескровленное, но такое ужасно спокойное, будто мёртвое.       Один из воскрешённых, увидев Фему, с грозным хрипом бросился на неё, и предвестница громко закричала от испуга, выбросив перед собой руку. Тьма тотчас набросилась на нападающего, пожрав его кожу до кости. Надя отвернулась от ужасного зрелища, сотворённого собственными руками, и вернулась к своему возлюбленному.       — Мехмед? Мехмед...       По тонким чертам под грязной чёлкой пробежался мрак. Лицо Нади перекосило от ужаса, и она на ватных ногах упала перед Мехмедом. Ей было страшно даже коснуться его: она видела, какой бледной была его кожа, и боялась не почувствовать под ладонями тепло живого тела. Предвестница не знала, что ей делать, пока рядом не оказался Лукаш, на секунду отвлёкшийся от схватки с культистами.       — Наконец-то отбили нашего венценосного, чёрт возьми! Эта тварь окончательно перестала притворяться!       Сев рядом на колени, Лукаш первым делом схватил султана за запястье, чтобы нащупать пульс, и Надя с запозданием почувствовала непонятную тревогу, словно этого совсем не нужно было делать.       В тот же самый момент грудь Мехмеда дёрнулась, и из его приоткрытых губ донеслось тихое сипение. От прикосновения предвестника мёртвая маска на лике султана треснула, и веки его затрепетали — он проснулся. Осознание этого рухнуло на Надю сперва волной облегчения, но когда сиплые стоны стали тихими и болезненными, облегчение превратилось в ужас.              — Вот холера... Так это был кошмар! Султан жив, — пробормотал Лукаш, смачивая слюной горло; взгляд его вновь стал лютым. — Ублюдки. Помучить решили и там, и там!       — Господи, Мехмед... — Надя окружила ладонями лицо любимого, чувствуя, как содрогается грудь от рыданий. — Мехмед, ты слышишь меня?       Взгляд его был странным. Осмысленным — и полностью потерянным. Он будто всё ещё продолжал видеть кошмарный сон, и его содержание пугало его. Мехмед задрожал всем телом, и губы его что-то бессвязно забормотали. Надя вскрикнула, когда из глотки Мехмеда брызнула кровь, заляпав её кожу. Она осмотрела его раны и с ужасом поняла, что те вновь открылись, доселе магическим образом сдерживаемые кошмаром. На лбу Мехмеда выступил пот. Руки Турхан лихорадочно начали ощупывать его, будто пытаясь удержать жизнь и тепло в его теле.       — Лукаш, кошмар удерживал его среди живых! — захрипела Надя, прижав руку ко рту. — А сейчас он снова умирает! Ему нужна помощь! Где Алеш?       — Он нам не поможет, и ты знаешь причину, — хмуро отозвался Лукаш, поднимаясь с места.       — Куда ты?       Проследив за его яростным взглядом, Надя увидела Михримах, прижимавшую к себе подозрительно неподвижного Ишкибала. Сердце предвестницы заколотилось ещё быстрее, когда она не почувствовала жизни в своём злейшем враге. Ишкибал был мёртв. Но все культисты яростно дрались за Михримах, окружая её плотным стальным кольцом. Ксаны нигде не было видно, как и Сандро, но что случилось? Михримах стала верховной?       — Я должен помочь пану прикончить эту тварь. Сиди здесь, защищай султана.       — Но Мехмед!.. — возмущённо задохнулась на имени возлюбленного Фема, увидев, что Лукаш не дослушал её и бросился в гущу битвы, словно это было единственным, что удерживало его рассудок от того, чтобы рассыпаться.       Вокруг бушевала битва, и Турхан не отрывала взгляда от глаз Мехмеда — единственного, что казалось живым на его искалеченном теле. Она ждала, что он посмотрит на неё — это будет означать, что шансы на выживание были. И он посмотрел. Но в глазах его промелькнула лишь боль и досада, а не радость от того, что он видел её лицо. Он как будто продолжал видеть силуэты из кошмарного сна вкупе с реальностью, и они мучили его.       — Мехмед, прошу тебя, скажи, что слышишь меня!       — Тш-ш-ш... — тихо простонал Мехмед, рассеянно прикрыв веки.       С влажным, болезненным кашлем он потянулся к руке возлюбленной и слабо сжал, заставив ту оцепенеть с неясным беспокойством.       — Почему ты ещё здесь... — обескровленные и потрескавшиеся губы едва-едва шевелились. — Я хочу... чтобы ты жила...       — Я тебя не брошу, — со стальными нотками в голосе ответила Фема, судорожно вздохнув. На глаза наворачивались слёзы, в горле жгло, но едва она поняла, что он пришёл в сознание, Турхан тотчас высушила слёзы. — Мы выберемся отсюда, как только... как только Алеш...       Она замолчала на полуслове, когда голова Мехмеда неестественно отклонилась в сторону. И хоть глаза его были всё ещё приоткрыты, осмысленность в них снова начала исчезать.       — Я видел... двух наших львят... Джаннат... и Джаханнам... в них... был...       — О чём ты говоришь, Мехмед? — непонимающе поморщилась Надя, чувствуя тревогу и одновременность радость от того, что Мехмед говорил с ней; она лишь волновалась, что каждое слово отнимало у него силы. — Ад и рай? Наши львята? Что это значит?       Мехмед вдруг сжал её руку ещё крепче — так, что на её коже проступили белые следы. Словно он злился, что она не понимала его, не видела того, что увидел в кошмаре он сам. Но ни звука из его рта не вырвалось, только брови чуть сильнее нахмурились. Надя глубоко вздохнула, чувствуя, что сил смотреть на него в таком состоянии становится всё меньше, и она вот-вот поддастся чувствам и заплачет. Но она не могла реветь перед ним. Не могла заставить его тратить силы на то, чтобы успокаивать её, чёрт возьми.       — Турхан...       — Да, Мехмед? — она всеми силами постаралась сделать голос твёрдым. Ей даже удалось умерить дрожь в губах.       Он снова разлепил веки. Долгий, глубокий вздох заставил его грудь мягко подняться и опуститься.       — Мой львёнок... я видел, как он... пытается... меня... убить.       Глаза Турхан распахнулись в ужасе.       — Что ты говоришь?       Но выражение лица Мехмеда снова изменилось, как будто видение под его веками поменялось, и он безропотно последовал за ним.       — Я вижу райский сад, Турхан... Там мой отец... мои братья... Селим, Мустафа...       Надя сокрушённо замотала головой.       — Нет, Мехмед, не ходи туда! Отвернись!       Из его горла вырвался сдавленный звук — нечто среднее между смешком и рыданием.       — И в этом саду сплошное благословение... Только свет... Любовь... Ни следа страданий...       Вдруг его голова повернулась, словно он совершенно точно знал, куда смотреть. В это мгновение спина Михримах дёрнулась, и она резко повернулась, чтобы встретиться взглядами с братом. Надя в ужасе закрыла рот рукой. Это была не Михримах. Это была... иллюзия человека. Смерть во плоти. Страшная, парализующая одним своим неживым взглядом. Михримах неподвижно буравила их обоих глазами, но почему-то Наде показалось, что внимание ведьмы было больше приковано к её шее. Турхан инстинктивно коснулась своей кожи рядом с ключицами, и после этого Михримах наконец встретилась с ней взглядами. Надя не смогла прочитать его: было ли там разочарование или беспокойство? Взгляд был слишком пустой, могильно-холодный, чтобы можно было расшифровать его значение.       Всё спокойствие схлынуло с лица Мехмеда. Он со всей оставшейся в его мышцах силой сжал ладонь Турхан, заставив ту оторвать глаза от Михримах. Мехмед медленно, но твёрдо помотал головой, словно отказываясь во что-то верить. Было что-то ужасно неправильное в выражении его лица. Вдруг его глаза распахнулись и уставились прямо на неё — расширяясь в ужасе.       — Что... Что это... Неужели ты... — Его слова оборвались, тело содрогнулось в конвульсиях, и из горла начали вырываться болезненные стоны.       — Мехмед, о чём ты говоришь? Я не понимаю!       Но когда губы его сомкнулись, и ни слова из них больше не вырвалось, Фема запаниковала, принявшись бить султана по щекам, чтобы вернуть осмысленность его взгляду. Баязид вскоре рухнул рядом с ней на колени, принявшись колотить брата кулаком по грудной клетке, заставляя сердце биться. Надя не знала, сколько времени прошло, прежде чем она накричалась до осевшего голоса, расталкивая Мехмеда и сопротивляясь жутким спазмам, которые сковали ей живот. Она не помнила, как гомон схватки вокруг неё заложил ей уши. Не помнила, как по команде Баязида принялась вдыхать спасительный кислород в лёгкие потерявшего много крови Мехмеда. Не помнила, в какой момент это произошло, но она возопила имя Алеша, и он, спустя десятки её выкриков, наконец появился на арене.       Могущественный предвестник оказался в пещерах Иншалоста тогда, когда дело оставалось за тем, чтобы склонить чашу весов в их сторону.       Но в лице его не было ни торжествующей готовности, ни предвкушения, ни чего-то подобного. Светлые волосы предвестника слиплись от засохшей крови, лицо было раскрашено алым, и во взгляде его зияла угрюмая горечь. Алеш медленно вышагивал свою поступь, и каждый порабощённый культист, решивший наброситься на него, был почти с пугающей лёгкостью отброшен в сторону и принуждён к вечному молчанию.       — Алеш... — до его ушей донёсся сладкий всхлип, и поляк остановился, но головы не повернул. — Ты пришёл.       Альфред не стал удерживать женщину, которая вышла из теней укрытия, чтобы ступить на едва освещаемую, утопленную в крови землю, и направилась к предвестнику. Хатидже смотрела на могучую спину, скрытую за доспехами, на волосы, утратившие свою непорочную белизну и ставшие грязными от крови и грязи, и чувствовала тревогу. Был ли он прежним? Отчего он не поворачивал головы к ней?       — Я видела тебя. Это было невозможно, но я видела тебя, слышала твой голос... — прошептала Хатидже, чувствуя комок в горле; она так мечтала увидеть его, узнать, что он жив и здоров. — Скажи мне, что с тобой?       Она снова сделала шаг и остановилась, когда увидела, как дрогнули его плечи. Наконец он медленно повернул к ней голову, и Хатидже издала едва слышный вздох. Под ясными глазами Алеша залегли тёмные круги, где-то на лице виднелись ссадины и раны, обрамленные запёкшейся кровью. На его доспехах запечатлелись следы убийств. Он посмотрел ей в глаза, когда она закончила обводить его взглядом, и резко отвернулся, узнав эмоцию испуга.       — Прошу, не смотри. Отвернись, когда я поднимусь туда. Я не хочу, чтобы ты видела меня... таким, — последнее слово он произнёс с придыханием, испытывая неприязнь.       — Почему ты хочешь, чтобы я отвернулась?       — Я пришёл сюда, чтобы убивать, — выдохнул он обречённо, отвернувшись и посмотрев на свои окровавленные руки. — Как бы я ни бежал от этого, как бы ни обелял себя... В этом моё предназначение, теперь оно открылось мне. Сила, которую я думал, что мне подарил Господь, оказалась от дьявола. И я испытываю омерзение от этого. И от себя. Поэтому... всё должно быть кончено сегодня.       Её всю сотрясло от услышанных слов. Он не сказал этого прямо, но его чуть сгорбившиеся плечи, мрак на его лице, звук его голоса — всё это вдруг прокричало ей мысленно о том, что он собирался поддаться Тьме внутри себя ради того, чтобы спасти их всех. Он не боялся умереть.       — Нет, не говори так, — решительно покачала головой Хатидже, делая ещё один шаг к предвестнику. Она чувствовала, что сомнения, которые сжирали его, были похожи на те, что испытывала и Турхан совсем недавно. — Придя сюда, ты сотворил добра больше, чем те, кто посчитали себя святыми! В тебе неизбывная доброта, в тебе столько совести, Алеш! Какая разница, откуда пришла твоя сила: от Бога или дьявола? Это не имеет значения. Когда Всевышний творит свой промысел, подчиняется даже шайтан! Если такому светлому человеку, как ты, нужна была... эта Тьма, чтобы творить добро, значит, на то был высший промысел.       — Ты не знаешь меня, не знаешь моей истории. Я намеренно скрывал её от тебя, боясь именно этого, — хрипло произнёс Алеш, решившись вновь взглянуть на султаншу. Он всё ещё показывал ей, что не готов повернуться к ней, принять её. — Я так трепетно защищал свой светлый образ перед тобой, только чтобы бояться увидеть разочарование в твоём лице, когда ты узнаешь правду.       Губы Хатидже захлопнулись, когда она тревожно уставилась на предвестника. Взгляд голубых глаз стал вдруг твёрдым и непримиримым.       — Моего отца убили, потому что я струсил. Из-за моей обиды умерла моя невеста. Я наплевал на потуги моей матери, когда она сбежала со мной из дома и искала наших родичей в Богемии. Я бросил её и ушёл в монастырь, но не почувствовал себя лучше, — прошипел Алеш, сжав руки в кулаки. — Я отсиживался перед иконостасом до стёртых коленей, но мне всё ещё не было горько за свою трусость, нет. Мне было себя жаль: отец меня ненавидел и прозрел только к концу жизни — и я тогда не вмешался, потому что хотел, чтобы его убили. Я сбегал из монастыря в город под покровом ночи, чтобы лишать жизни пьяниц, насильников и убийц. Я отнимал их дыхание, считая себя посланником Бога... я думал так же, как ты. Думал, что если мне дана такая сила — без труда убивать и исцелять, то я могу считать себя избранным, имеющим право... Но я ошибался. Я был проклятым ребёнком, полукровкой, который придумал себе оправдание для убийств.       Алеш вдруг задрожал всем телом, в его покрасневших глазах вместе с яростью вдруг вмешалась и скорбь. Он до крови вонзился ногтями в свои ладони.       Хатидже продолжала оглушённо смотреть на его профиль, не в силах даже толком вздохнуть полной грудью. Казалось, от её дыхания всё могло рассыпаться, включая Алеша.       — Колдовство откликалось на моё желание... быть любимым всеми вокруг. Я хотел, чтобы меня считали святым. Ангелом. Незаменимым, добрым, непорочным. И вот теперь ты смотришь на меня, ты ищешь меня... — Он зажмурился, не в силах смотреть на неё. — Но зачем?       — Потому что я полюбила тебя, — на выдохе прошептала Хатидже и тут же почувствовала, как от произнесённых слов её горло сдавило от слёз.       Однако её слова скорее расстроили Алеша, чем обрадовали. Он спрятал лицо в окровавленной ладони.       — Ты полюбила не меня, а тот образ, который я скрупулёзно сплетал, как паук, много лет. Даже если ты примешь меня сейчас... рано или поздно ты разочаруешься во мне. Увидишь моё истинное лицо.       — Я полюбила тебя не за то, что ты святой. Не за то, что ты обладаешь колдовством или даром предвестника. Не за образ, который ты сплетал... — возразила Хатидже без толики сомнения в голосе. — Я полюбила тебя за то, что ты избавил меня от страха. За то, что был со мной рядом в трудные минуты. За то, что спас мою семью, не отрёкся от неё...       С каждым словом Хатидже делала к нему шаг, постепенно оставляя между ними совсем небольшое расстояние. Но он всё ещё не смотрел на неё.       — За то, что помог мне преодолеть боль от потери ребёнка. За освобождение из клетки моего дома и за ощущение свободы, которого я раньше никогда не испытывала. И за то... что ты спас мне жизнь, Алеш.       Она подошла к нему вплотную, когда он всё ещё стоял к ней полубоком, уставившись опустошённым взглядом в грязь под своими ногами, и робко коснулась его плеча тонкими пальцами. Мягко, почти просяще, словно умоляя его повернуться и посмотреть ей в глаза.       — Никто не любит святых, Алеш... их используют. Никто не может быть идеален, кроме Бога. И твои слова заставляют меня ещё сильнее любить тебя — сомневающегося, совершающего ошибки, содрогающегося от совести. Такова жизнь. Ты не должен быть святым, чтобы тебя любили. Не должен терзать и мучить себя, чтобы кто-то принял тебя таким, какой ты есть, потому что в конечном счёте это не принесёт счастья ни тебе, ни другим. Пусть кто-то осуждает и презирает тебя — это их право. Твоё же право — быть верным себе и позволить другим любить тебя таким.       Он выглядел поражённым такими словами и наконец нерешительно покачал головой.       — Но что, если Тьма однажды поглотит мой разум? Что, если я причиню тебе вред?       — Этого не случится, — заверила его Хатидже, не чувствуя ни капли сомнений. Наконец она подняла вторую ладонь и обрамила его лицо, нежно поворачивая к себе. Он смотрел на зашитую Надей рану на её плече, не поднимая взгляда, и султанша улыбнулась, оставляя кровавые следы от собственных пальцев на его лице. — Смотри: мои руки тоже в крови, любовь моя. Чувствуешь ли ты отвращение ко мне?       Он тут же сжал одну из её ладоней в своей, прижимая крепче к своей щеке. Взгляд Алеша наполнился строгостью.       — Скорее я умру, чем испытаю подобное.       Хатидже вымученно улыбнулась с хитринкой на губах.       — Тогда почему ты думаешь, что я должна презирать тебя?       Он наконец решился встретиться с ней взглядами, и морщинка на его лбу тут же разгладилась. Глаза предвестника медленно наполнялись теплотой и нежностью, смешанными с лёгким недоверием, будто он до конца не мог поверить словам, которые слышал. Алеш смотрел на неё так, словно отыскал священный Грааль, словно нашёл ответы на вопросы, которые терзали и мучили его много лет. А она смотрела на него как на взрослого, мужественного героя, который в вопросах простой человеческой любви так и не смог пережить свои детские заблуждения.       — Я видела сон, — прошептала она ему в лицо. — Прекрасную сказку, где мы были на Солнечном берегу с Анной и Томасом... вокруг нас дети, малышка Цеце. Нас согревает солнце, и мы только вдвоём.       Глаза Алеша широко распахнулись.       — Ты тоже видела его?       Хатидже кивнула.       — Да. Надя сказала, что ты мог послать мне это видение...       Алеш задохнулся собственным удивлением.       — Боже... я даже... я даже не думал, что такое возможно. Это просто невероятно.       — Поэтому я здесь. Поэтому я знаю, что мы победим. Что ты победишь. Поэтому прошу тебя... перестань мучить себя, Алеш. Не сдавайся. Твоя сила исходит из любви, а не из Тьмы, какое бы гнусное название она ни носила.       Твёрдость и уверенность её слов поразили его в самое сердце. Алеш порывисто заключил султаншу в крепкие объятия, прижимаясь губами к её волосам.       — Я не сдамся, — пообещал он шёпотом. — Только не сейчас, когда наконец увидел свет в собственном будущем.       Хатидже улыбнулась, сжимая его крепче, и вздрогнула, услышав чувственное, почти содрогающееся от давно сдерживаемой нежности:       — Я люблю тебя. Больше, чем Бога. Больше, чем себя самого.       Алеш отстранился на мгновение, чтобы провести долгим взглядом по лицу Хатидже, сместившись с глаз на губы и обратно, будто спрашивая разрешения. Несмотря на желание и решимость во взгляде, Венедиш всё ещё выглядел взволнованным, сомневающимся, будто прикасался к чему-то священному для себя. Не встретив сопротивления, он наклонился к её лицу, смешав их дыхания в ласковом, проникающем в самое сердце поцелуе. Она почувствовала привкус крови и уверенно углубила его. Ладонь Алеша сместилась с затылка Хатидже на её плечо, и султанша на мгновение вздрогнула, разлепив губы в поцелуе, когда почувствовала приятный жар на ране. Обволакивающее, согревающее тепло сменилось на непродолжительный зуд, который свидетельствовал о том, что рана быстро затягивалась. Хатидже пропустила пальцы через сухие от запёкшейся крови волосы Венедиша и прильнула ещё ближе, вдыхая в его рот собственной решимости, словно напоминая: ему было, за что сражаться.       Когда до их ушей донёсся вопль Нади, Алеш и Хатидже отстранились друг от друга, и султанша издала тревожный вздох.       — Иди, — она мягко подтолкнула его, словно знала, как ему тяжело было покинуть её сейчас. — И возвращайся живым и здоровым.       Венедиш подарил ей долгий взгляд, полный слепого обожания, и кивнул, направившись к лестнице. Поднявшись на площадь, он увидел бойню в самом её разгаре, когда силы двух сторон были полностью равны: ассасины теснили культистов, а те — прорежали ряды своих неприятелей. Алеш устремил взгляд к дверям Чертога и увидел заплаканный, опустошённый профиль Михримах. Она словно почувствовала его присутствие и повернула к нему голову. Предвестник хмуро сощурился, неуверенно продолжая их немой диалог. Ведьма в ответ опустила голову и плечи, тяжело выдохнув из себя остатки кислорода, словно сдаваясь — или испытывая облегчение? — и Алеш всё понял. Через мгновение его затянули в битву, которая в этот раз длилась ещё меньше.       Когда меч могучего полукровки взметнулся в воздух, и его Тьма, смешанная с предвестием, вступила в свои владения, часть культистов сдалась, бросившись к укрытиям или попытавшись спастись бегством. Другая часть пыталась выгрызть себе путь к безопасности, но была убита прежде, чем сумела покинуть поле битвы. Третья часть, состоявшая из воскрешённых, встретила свою "окончательную смерть" от прикосновений Алеша и Лукаша, тотчас пришедшего брату на выручку. Были и ассасины, до которых всё же добралось зловредное колдовство и которые погибли от него.       Всякий раз, когда взметался в воздух меч Алеша и ятаган Лукаша, перед ними падала ещё пара мёртвых тел с остекленевшими глазами, в которых застыл только животный страх. Их становилось всё больше и больше, они скапливались на земле грудой тел, раздробленных костей, раздавленных органов.       Чьи-то друзья, чьи-то враги — или просто безымянные трупы.       Но мёртвые... все выглядели абсолютно одинаково.       Хаос, казалось, тянулся всё дальше и дальше, достигая своей кульминации, которая должна была положить конец всему... Пока в конце концов крики не превратились во всхлипы, и Алеш вновь не встретился глазами с неподвижной некроманткой.       — Это был последний ублюдок. Ты вовремя пришёл, Алеш. А теперь давай прикончим её! — зашипел Лукаш, указав ятаганом на ведьму, и дёрнулся к ней.       Венедиш ладонью остановил его за плечо и кивком указал на султана Мехмеда, которого отчаянно удерживали среди живых остальные их товарищи. Что-то во взгляде молчавшего брата показалось Лукашу довольно странным, но воспротивиться он не мог. Алексей опустил свой меч и направился к Михримах, рядом с которой стояли ассасины, нацелив свои арбалеты на неё. Как будто это могло бы сейчас её остановить. Но, казалось, Михримах и не собиралась сопротивляться по неизвестной причине.       — Смотри, чтобы ведьма не околдовала тебя, приятель, — процедил ядовито один из ассасинов, стараясь не встречаться глазами с некроманткой. — Ты не видел всего, что она тут творила.       — Я думаю, этой твари самой стоит его бояться, мой друг, — хмыкнул второй ассасин и замер, увидев выставленную ладонь Венедиша.       — Я должен обезвредить её, чтобы она не причинила никому вреда. Отойдите ненадолго, пожалуйста, — попросил он мягко.       Дважды ассасинов просить не пришлось, и те с невероятной охотой подчинились, позволив Венедишу закрыть своим телом Михримах от посторонних глаз. Ведьма всё ещё была неподвижна и только и делала, что немигающим взглядом прожигала холодеющее тело Ишкибала. Наконец Венедиш вздохнул и незаметно для остальных положил ладонь на плечо Михримах. Голос его опустился до едва слышного шёпота, предназначенного только одним ушам.       — Мне очень жаль, пани. Мне очень, очень жаль...       Веки Михримах затрепетали, но Алеш не увидел, какое выражение расцвело на её лице. Впрочем, ему и не нужно было — он всё и без того чувствовал. Потому что ранее, по пути от Астрид к Иншалосту, уже увидел всё, что должен был увидеть именно он.       — Простите. Я должен был прийти раньше...       — Делай то, что должен, — прервала его холодно Михримах, закрыв глаза.       Алеш только судорожно вздохнул, чувствуя затопляющую жалость к несчастной султанше. Наконец он достал подготовленный кусок ткани, завязал Михримах глаза, а затем, заведя ей руки за спину, проделал то же самое. Сидевший рядом с Мехмедом Баязид смотрел ему в спину и чувствовал, как в грудной клетке ползала противная змея сомнений и растерянности. Шехзаде всё ещё не чувствовал завершённости во всём этом. Слишком подозрительно быстро всё кончилось, стоило Алешу появиться на поле битвы. Когда Лукаш добил Ишкибала, Михримах больше не сопротивлялась, но не отпускала ни культистов, ни своих марионеток. Но присутствие Алеша, казалось, сыграло роль спускового крючка. Или же он действительно был так могуч, как о нём говорили?       — Что-то она слишком покорная, — подозрительно сощурился ассасин, возвращаясь по указке Венедиша обратно к ведьме.       — Я наложил на неё печать. Она истощена и не причинит никому вреда, — спокойно объяснил Алеш.       — Печать? Ты тоже какой-то колдун? — сузил глаза ассасин.       Другой с укором толкнул его в плечо.       — Он предвестник, дубина! — и снова посмотрел на Алеша, с придыханием добавив: — Эх, всегда мечтал стать одним из них...       Алеш уже не слушал пустой трёп и направился к Мехмеду, чтобы помочь ему. Баязид же, напротив, оторвался от старшего брата и поднялся на ноги. Подойдя к своей сестре, которую насильно заставили сидеть на коленях подле тела энтропанта, Баязид склонился над ней и скривился в отвращении.       — Не надейся, что всё кончено. Ты не умрёшь, пока не посмотришь в глаза моей матери. Пока не скажешь, где тела Селима и Нурбану. Какой бы план ты не вынашивала, ведьма, помни: одно неверное движение — и я заставлю тебя пожалеть.       Михримах промолчала, ни один её мускул не дрогнул.       Положив свой меч на землю, Алеш тем временем с довольно уверенным видом занёс свои ладони над искалеченным телом султана.       — Что? Ты снова можешь лечить? — удивился Лукаш, стирая кровь с лица и подпаленных усов; кажется, ему предстояло сбрить их.       Венедиш оставил его вопрос без ответа и твёрдо посмотрел на Фему.       — Ты поможешь мне, Надя. Наша Тьма станет исцелением.       Ей было не до то того, чтобы искать смысл в услышанном. Алеш будто обличал в слова всё то, что и так уже слишком давно — ещё с момента убийства Тодора, — вертелось у неё в голове.       Она уже чувствовала, как пальцы дрожат от предвкушения. Пусть она упадёт в бездну — но любимый выживет, пусть будет рядом с ней, пусть не заканчивается её жизнь и жизнь их ребёнка, пусть снова всё будет хорошо... Пусть просто всё это закончится. Если и существует в дальних уголках её памяти хоть какое-то проклятие, даже самое чудовищное, она готова была разомкнуть губы и произнести его, выпустив голодное чудовище из своего сердца. Надя отпустила ладонь возлюбленного и обхватила его лицо пальцами, разворачивая к себе. Его веки уже были почти полностью прикрыты, и она большими пальцами осторожно приоткрыла их.       — Вдвоём мы справимся.       — Да, — выдохнула она.       Удержать последнюю каплю жизни в этом теле. Он должен был жить ради неё и их семьи — даже если ради этого ей пришлось бы запятнать себя. Этот эгоизм разбередил в её сердце старую рану, и чаша с Тьмой внутри неё снова накренилась. Склонившись к лицу Мехмеда, Надя задержала дыхание и поймала его взгляд, отпуская на волю свою Тьму, позволяя ей исполнить её единственное желание.       Сердце стало биться равномернее, и дыхание стало твёрже.       Не скрывая своего замешательства и лёгкой брезгливости, Лукаш наблюдал за тем, как из рук Алеша вырывается целительное колдовство — но оно не было похоже на светлое сияние, похожее на трепетание крылышек ангелов. Это была точно такая же Тьма, похожая на чёрное ядовитое облако, которым поганая ведьма травила их ещё несколько минут назад.       Тьма была одинакова, подумал Лукаш, но руки, державшие её, отличались.

ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ

      За последние несколько суток слуги видели своего хозяина разъярённым, лишённым контроля над своими эмоциями чаще, чем за всё время служения ему. И это лишь изредка выражалось в криках или проклятиях. Топкапы залила кровь тех, кто попадался ему под руку. Мирцеус окончательно снял с себя маску хладнокровного героя и выплёскивал свою неудержимую ярость на наложницах, слугах, рядовых авджи — как правило, даже не разбираясь. Жители дворца шарахались от узурпатора, как от огня, и молились Аллаху о милосердии.       В павильоне, двери из которого вели на дворцовую площадь, застыла ледяная тишина, полная страха. Когда тяжёлая поступь узурпатора ступила на мрамор, многие авджи начали возносить молитвы небесам. Тяжёлые полы алого кафтана взметнулись, и Оздемир встал на платформу, чтобы увидеть полк своих авджи и янычар. На лице султана не читалось ни единой понятной эмоции, но мужчина рядом с ним, закованный в кандалы, скрытые за рукавами кафтана, дрожал всем телом.       Это был Гарбо — его тень, шептун и верный камергер. Цепь, прикованная к ошейнику Гарбо, была обмотана вокруг ладони узурпатора, и тот, чтобы успокоить своих демонов, периодически подёргивал её на себя. Будто это помогало ему чувствовать власть, ускользающую из его рук.       Оздемир оглядел своих рабов, и на лице его проскользнула мрачная досада.       — Я разочарован. Но не вами. Я разочарован этими слепыми глупцами, которые ничего не видят перед собой. Глупые овцы, лишившиеся своего пастыря. Я предложил им стать их проводником, но они отказались… Пусть же теперь страдают. Пусть увидят, как мы желаем им очистительной, просвещающей смерти!       Одобрительный гул тотчас поднялся среди охотников. Мирцеус поднял руку, чтобы остановить его.       — Мы дадим им последний шанс услышать нас, последний шанс обратиться к свету. Но если и в этот раз они останутся слепы — они не оставят нам иного выбора! Мы боремся за светлое будущее, мои герои, мои освободители! — кричал Оздемир с поднятым кверху кулаком, и его громкий, властный голос вибрировал среди возбуждённой толпы.       Казалось, они втягивали кожей его ярость, удваивали её и возвращали обратно.       — Это всё из-за Хюррем Султан? — тихонько, пока никто не обращал на них внимания, спросил рядовой авджи в закутке. — Это из-за слухов?       Другой скользнул по нему изучающим взглядом.       — А ты не слышал, что случилось утром? — спросил он.       Охотник покачал головой, и его соратник раздражённо вздохнул.       — Ибрагим Паша, этот выродок и предатель, решил устроить ловушку нашему владыке. Самую жалкую и отчаянную из тех, на которые был способен, — гнусное фырканье вырвалось из рассечённых шрамом уст; безобразное лицо исказилось в фанатичном самодовольстве. — Греческий пёс распустил нелепые слухи, будто наш владыка похитил и убил ради какого-то колдунского ритуала множество новорождённых детей! Похожих на шехзаде, который родился недавно у той вонючей венецианской ведьмы. Теперь люди требуют увидеть Хюррем Султан, чтобы она "пролила свет" на истину… Слепые глупцы. Не знают, кто на самом деле несёт им свет, и ещё осмеливаются требовать ответа от нашего Повелителя. Мне почти жаль их.       Глаза рядового расширились в ужасе.       — Похитил детей? Как он оказался способен на такое? Он не боится суда Аллаха?       Второй охотник пожал плечами, брезгливо скривившись.       — Почём мне знать, что на уме у этих грязных и слепых выродков? Они даже не люди, раз не видят света султана Метина. Раз они слепы, то заслуживают того, чтобы страдать… — Услышав очередной возглас своего султана, авджи тотчас забыл о своём товарище и взметнул кулак в воздух, громко завопив в унисон с другими: — Да здравствует султан Метин-хан Освободитель! Ведущий нас к свету! Долгих ему лет жизни!       Чтобы не отличаться, рядовой тоже поднял кулак и повторил восклицания толпы. В конце концов, он просто хотел заработать на пищу своей семье. Его не интересовала политика. Он просто выбрал сильнейшую сторону. Какая ему разница, кто прав? Прав тот, кто платит деньги, благодаря которой жива его семья.       Толпа разъярённых жителей Стамбула схлестнулась в гражданской междоусобице и снова подобралась к дворцу, чтобы потребовать у султана ответа. Всё должно было решиться сегодня.       Когда возгласы солдат достигли ублажающей его фанатичности и громкости, Оздемир громко выдохнул сквозь сжатые челюсти. С каких пор Паргалы Ибрагим действовал так грязно? Он его явно недооценил. Что ж, за его ошибку будут расплачиваться жители этой проклятой империи, безусловно. Прольётся много, очень много крови, если до них не дойдёт голос разума. Если Паргалы Ибрагим думал, что такими трюками сможет ополчить против него народ, то он ошибался.       Оздемир прокрутил в голове собственные мысли и досадливо скрипнул зубами. Впрочем, он не мог обманывать самого себя и отрицать тот факт, что это восстание было совершенно не кстати. Его силы были не так велики, как ему хотелось бы, ведь на длительное военное противостояние он не рассчитывал. Он предполагал, что трусливые османы будут прятаться по домам, пока Оздемир будет медленно давить голову немногочисленным бунтовщикам и ожидать, когда война в подземелье придёт к своему финалу. А после...       После он бы оставил эту гнусную, раздробленную, истощённую империю кровоточить, пока стервятники из Франции и Персии не обглодали бы её по кусочку. Он бы забрал Матео, своих верных капитанов и лояльных членов Корпуса с собой в Валахию, а там его бы ждал расцвет нового времени. Поиск проклятых детей. Воспитание и порабощение зла. Его давний вдохновитель был бы им наверняка доволен.       Оздемира успокоили собственные мысли о будущем, и он опустился на трон, ожидая, когда командиры придут к нему и сообщат, что всё готово к аудиенции с проклятой толпой. Воткнув палец в щёку, Мирцеус мрачно прожигал глазами парадные ворота, из которых вот-вот собирался выйти. Всё слишком ускорилось, и он не ожидал этого. В его руках всё ещё не было ни Каллисто, ни Михримах Султан, ни головы кого-либо из его врагов. Он обещал своим воинам кровь, и пролить её, конечно же, придётся — вот только это будет откровенный выстрел себе в ногу. Даже Оздемир это понимал.       Теперь он всё чаще представлял себе, как посадит Паргалы Ибрагима в свою темницу и будет издеваться над ним, пока не добьётся безоговорочной покорности. Это зрелище будет всяко слаще, чем просто вид его хладного трупа.       Кто-то подобрался сзади к трону и шепнул что-то камергеру Оздемира, видимо, боясь сообщать что-то лично султану. Когда Мирцеус с раздражённой ленностью повернул голову, то посланника уже и след простыл. Кажется, слухи о последнем гонце, который закончил свою жизнь, превратившись в украшение на люстре в султанских покоях, распространились по дворцу быстрее, чем он думал.       Гарбо опустился на колени перед владыкой, покорно положив ладони на его колени, словно верный пёс. Глаза камергера горели огромным обожанием, пока он дожидался внимания государя к себе.       — Мой владыка… Всевышний ниспослал нам помощь!       Камергер поневоле вздрогнул, когда увидел резко сдвинувшийся взгляд валаха на себя.       — О чём ты, Гарбо?       Слуга тяжело сглотнул и с возбуждением прошептал:       — Женщина! Хюррем Султан… её дух наконец сломлен!       Брови Оздемира сдвинулись на переносье в недоверии.       — С чего ты взял? Где она сейчас? И почему она внезапно передумала?       — Ваше наказание, должно быть, образумило её, мой властелин. Хюррем Султан пережила не самую приятную ночь, как мне доложили, — мерзко хихикнул камергер, скривившись в ухмылке; он театрально приставил ладонь ко рту, будто собирался прошептать страшный секрет. — Говорят, когда она узнала об убитых утром детях, то несколько часов проклинала имя Паргалы Ибрагима!       Оздемир сузил глаза. Звучало фантастикой, но ведь и он сам был дьявольски поражён выходкой опального визиря. Это было отчаянно, подло, грязно — но, если поразмыслить, это подействовало на глупую толпу, а значит, Паргалы Ибрагим добился чего хотел. Возможно, это был вполне даже умный ход.       — Неужели у нашей драгоценной госпожи наконец-таки открылись глаза на правду? — хмыкнув, спросил Оздемир.       — Она увидела свет, владыка! — восторженно зашептал Гарбо. — Ваш свет! Разве это не чудо? Паргалы Ибрагим сам загнал себя в угол! Хюррем Султан откроет толпе глаза на то, что убийство детей — его рук дело! Попадёт в собственную ловушку!       Мирцеус какое-то время прожигал глазами мозаичный рисунок на стене павильона, а затем оттолкнулся ладонями от подлокотников трона и зашагал к одному из своих капитанов. Цепи Гарбо зазвенели под натяжением, и он, шустро поднявшись на ноги, последовал за владыкой.       — Где Надир? — сухо спросил Оздемир у капитана, который низко склонил пред ним голову.       — В казармах, Повелитель. Я видел его около часа назад.       Густая тёмно-рыжая бровь взметнулась в удивлении.       — Ты точно уверен, что это был он?       — Да, Повелитель.       — И он не покидал свою постель этой ночью?       Уверенность надломилась в выражении лица охотника, но спустя пару мгновений замешательства он всё же более-менее решительно кивнул.       — Мне бы доложили о его перемещениях, Повелитель. Никому из капитанов не дозволено пересекать границу дворца без вашего личного дозволения. А становиться невидимым Надир не умеет…       Капитан тотчас прикусил язык, вспомнив, что у властелина было довольно паршивое чувство юмора — особенно когда тот был не в духе. Но, казалось, хорошие новости действительно смягчили его, поскольку вместо пощёчины или удара Мирцеус положил тяжёлую ладонь на плечо своего подчинённого.       — Хорошо. Я доволен.       Оздемир глубоко вздохнул ровно в тот момент, когда сзади к нему подошёл командир дворцовой стражи. Низко поклонившись, он отрапортовал:       — Мы готовы, Повелитель. Площадь окружена, и вам ничего не угрожает.       — Отлично, — кивнул валах и, отпустив командир, бросил холодный взгляд на Гарбо. Его голос опустился до скрипучего шёпота: — А пока я хочу, чтобы ты отдал распоряжения уничтожить все дефтеры, которые мы привезли из цитадели.       Гарбо удивлённо поднял брови.       — Зачем, владыка?       — Выполняй приказ и не мешкай, — выдавил сквозь зубы Оздемир. — Когда я вернусь, ты отправишь моё письмо в цитадель с приказом уничтожить всё остальное. Рано или поздно вести из Иншалоста придут, и мы, забрав Матео, должны быть готовы быстро покинуть Стамбул.       Имя мальчика действовало возбуждающе на Гарбо. Тот с каким-то нездоровым восторгом закивал.       — Да, владыка. О да... Да, мальчик должен пойти с нами. Он должен очиститься от тьмы, должен узреть свет и должен повести нас вместе с вами.       Оздемир кивнул, не обращая внимания на привычную экзальтацию своих фанатично преданных слуг. Все знали о важности миссии, вверенной им Богом. Вдруг на лице Гарбо резко проступило сомнение, и он заблеял:       — Владыка, я исполню всё, что вы сказали, однако... все письма искусно зашифрованы. Никто никогда не сможет найти следы, ведущие к монсеньору, но многое из его посланий понадобится нам, чтобы...       Не дослушивая пустопорожних речей своего слуги, Мирцеус выбросил цепи, которыми водил камергера за собой, словно собаку, и кивнул подбородком в сторону выхода.       — Я снимаю цепи, надеясь, что тебе не понадобится поводырь во тьме, Гарбо. Больше я не потерплю твоих ошибок. Любых. Не заставляй меня сомневаться в том, что ты зряч. — Когда слуга замолчал и снова закивал, Оздемир кивнул на дальние двери. — Иди и повели привести Хюррем Султан на площадь. Надеюсь, она понимает, что с ней станет, если её грязные губки посмеют произнести неправильные слова.       Гарбо подтянул к себе цепи, начав отступать на пятках от узурпатора, и часто закивал в знак покорности.       — Я позабочусь об этом, владыка. Вы будете удивлены покорности этой женщины.       Оздемир взял в руки свой церемониальный ятаган и, гордо подняв голову, направился через открытые двери на площадь. Чувства внутри него так быстро сменились на противоположные, что Мирцеус не мог сдержать торжества на лице. И кто после этого посмеет сказать, что Всевышний был не на его стороне? До этого дня он всегда побеждал.       Когда он ступил на алый ковёр, который должен был подвести его на помосты, игравшие роль сцены для выступлений, султана тотчас встретили с требовательным гулом. Шум тотчас наполнился недовольными вскриками и, напротив, одобрительными улюлюканьями, но никто не смел решиться на большее — не тогда, когда на толпу были нацелены аркебузы и обнажённые ятаганы.       Вид разрушенного Стамбула и убитых горем и непониманием людей успокаивал его.       — Я ждал этого много лет… — тихий шёпот Оздемира, обращённый к самому себе, резонировал с шелестом ветра. — Для вас, османов, остальной мир всегда был полем боя. Завоевание, разбой, мародёрство — это часть вашей культуры. А теперь посмотрите на себя: захлёбываетесь в собственной крови и пищите, как свиньи, когда всё это настигло вас… Я знаю, о чём вы молитесь Аллаху. Удивляетесь, за что же Он ниспослал на вас эти чудовищные испытания. Когда Тырговиште, столица моей родины, точно так же когда-то утопала в насилии и огне, вы были немы. Потому что её золото лилось в ваши карманы, позволяло вам, жадным самовлюблённым тараканам, покупать рабов и строить на наших землях мечети. И как приятно прийти к вам и превратить вашу разбойническую империю в груду пепла.       Жалкие создания, считающие, что ему есть дело хоть до одного из них, продолжали кричать на него. Оздемир смотрел на их отчаяние и чувствовал, как его маска благодетеля из-за близости победы начала давать трещину. А ведь он был чрезвычайно терпеливым человеком. Он долго — слишком долго — вынашивал этот план, чтобы теперь так просто отпустить поводья. Нужно было успокоиться и не делать поспешных шагов. Вздохнув, Мирцеус поднял руки и развёл их в стороны.       — Эй, правоверные мусульмане! Послушайте своего султана! Вы пришли сюда, чтобы обрушить на меня свои проклятия, хотя сами жаждали увидеть меня на троне, чтобы я мог освободить вас от чумы Культа и привести к свету! Я никогда не желал этой ноши!       Гомон и улюлюканье слегка спало, горожане с большим интересом принялись слушать слова падишаха. Впрочем, кому-то его слова всё ещё были безразличны — те продолжали стенать и кричать, втягивая кого-то из стоящих рядом людей в очередную драку.       — Но я всё ещё вижу перед собой хороших людей! — упрямо крикнул Оздемир, сжав руку в кулаке. — Людей, знающих, как отличить добро от зла! Людей, которые всего лишь хотят ответов! Я знаю вашу боль! Знаю боль женщин, чьи сердца разбила вероломность чудовища, до которого я не могу добраться, потому что его защищают несчастные, чьи глаза ослепила эта чума… Он всему виной! Паргалы Ибрагим! Шайтан, поведший за собой ослеплённых! Он путает ваши мысли, правоверные братья и сёстры мои! Он пытается посеять смуту, как уже делал раньше! Но вы не заслуживаете её! — Оздемир разрезал ребром ладони воздух в жесте отрицания. — Совсем не заслуживаете! Не после всего, что выпало на вашу долю!       До фигуры узурпатора добралась очередная разрушительная волна вскриков, в которых перемешались согласные и несогласные возгласы. Первые размахивали кулаками в воздухе, поддерживая узурпатора, восхваляя его, алча ещё больше его воодушевляющих слов. И, казалось, чем больше он говорил, тем сильнее его харизматичное влияние распространялось даже на тех, кто пришёл требовать ответа от Мирцеуса.       — Мы хотим видеть Хюррем Султан!       — Да, покажите нам Хюррем Султан! Мы хотим её видеть!       — Пусть она подтвердит всё!       — Да!       Оздемир опустил руки и со вздохом покачал головой.       — Наша султанша была долгое время сломлена, братья и сёстры. Чума слишком глубоко въелась в её сердце… но ей не удалось отравить его полностью. Моя супруга, Михримах Султан, прозревшая и очистившая её от этой тьмы, показала ей путь. Мы все должны уважать утрату нашей султанши.       — Мы хотим её видеть! — упрямилась толпа.       Узурпатор сделал вид, что невероятно сильно задумался.       — Я боюсь причинить нашей султанше ещё больше боли… — Мирцеус поднял высоко свой ятаган. На его губах блестела слюна, а глаза лихорадочно заблестели в предвкушении своей победы. — Но вы действительно заслуживаете правды! Потому что вы хорошие люди, и сомневаться во всём — это то, что позволило вам не отвратить своё лицо от света!       Повернув голову, Метин Оздемир понял, что потянул время достаточно, чтобы его капитаны привели к нему Хюррем Султан. Он увидел рыжие, подёрнутые сединой локоны, которые свободно свисали с плеч, хотя большая часть её лица была скрыта за чёрным никабом, открывавшим лишь глаза. На секунду Мирцеус подумал грешным делом, что это была не Хюррем, но когда она подошла ближе, но вздох облегчения сорвался с его губ: он узнал её походку.       Она шла довольно свободно, видимо, слуги не соврали Гарбо — и она действительно решила пойти с ним на компромисс, раз уж выходка Ибрагима Паши так поразила её до глубины души.       Наконец Хюррем Султан, завёрнутая с ног до головы в никаб и хиджаб, из которого почему-то выглядывали только волосы, встала рядом с ним. Оздемир нахмурился на мгновение, принявшись осматривать султаншу с головы до пят.       — Где ваша привычная роскошь, госпожа? — с издёвкой спросил Оздемир, наклонившись к уху султанши.       На него сверкнули знакомые голубые глаза, и Мирцеус фыркнул.       — Если подумать, вас не убедили угрозы о смерти сыновей, но убедила выходка Ибрагима Паши. Какое же влияние этот греческий пёс на вас имеет? — Грубая ладонь погладила спину женщины, и её всю передёрнуло от отвращения. — Что бы сказал покойный Повелитель, узнав о вашей порочной связи с этим отступником, госпожа?       Хюррем с шумом втянула носом воздух, раздосадованно нахмурившись, и Оздемир только тихонько хмыкнул, наслаждаясь её эмоциями. Затем он повернул голову к толпе и указал на султаншу.       — Перед вами наша Хюррем Султан! Живая и здоровая. Ваши опасения не оправдались! Тьма не добралась до неё, и я могу вам покляться, что и не доберётся! — Оздемир положил руку на сердце.       Однако в этот раз почему-то его слова не произвели должного эффекта в полной мере.       — Мы хотим видеть лицо султанши! — снова загрохотали требования толпы.       — Да! Что, если нас снова обманывают?       — Хюррем Султан, мы ждали вас!       — Госпожа! Скажите, что всё это ложь!       — Наших детей похитили! Что же стало с ними?!       — Это всё проделки Ибрагима Паши, верно, госпожа?       Мирцеус поджал губы и облизнул их, бросив хитрый взгляд на женщину.       — Толпа желает услышать то, что хочет… Поступите мудро, госпожа, и, возможно, я проявлю к вашим ослепшим детям больше милосердия, чем они заслуживают, — прошелестел его голос, ошпарив её ухо, затем он довольно жёстко подтолкнул её вперёд.       Хюррем болезненно поморщилась, сглатывая неприязнь, и сделала шаг на помостах — так, чтобы её было хорошо видно. Она осмотрела толпу, застывшую в благоговении и страхе. Впервые за всю свою жизнь в роли законной жены султана Сулеймана на неё смотрели с полагающимся ей почтением. Почтением, которое ей принесло заточение в лапах Культа. Почтением, которое достигло своего зенита только после того, как её муж умер.       Хюррем точно не могла определить, какие чувства испытывала к этой толпе, но это было неважно прямо сейчас. Султанша набрала воздуха в грудь и подняла подбородок.       — Вы хотели увидеть меня? Я перед вами!       Одобрительный гул прошёлся по толпе. Кто-то громко воспевал её имя, но большая часть осталась молча глазеть на неё, замерев в ожидании решающих слов.       — Я слышала о чудовищной трагедии, которая произошла этим утром. Тот, кто совершил подобный грех, этот шайтан — он достоин плавиться в жаровнях Джаханнама до Страшного суда, — громко объявила Хюррем. — И мне понятны ваши сомнения.       Она могла поклясться, что затылком увидела, как Оздемир едва подавляет торжествующую ухмылку. Если бы мог, он бы не сдержался и начал бы потирать руки за её спиной. Вместо этого лже-султан царственно опирался на рукоять своего ятагана, так и предвкушая возложение венца на своё могущество благодаря её вердикту. Сейчас его враг был главным судьёй на этой площади, будто представлявшей из себя зал того самого Страшного суда.       Хюррем поймала в толпе чей-то пристальный взгляд. Лицо человека было скрыто за капюшоном, но она знала, что тот неотрывно глядел на неё. Губы султанши, скрытые за хиджабом, слабо улыбнулись, хотя никто не мог увидеть этого выражения на её лице. Пока не мог.       — Но, вопреки всеобщему заблуждению, шайтан… может оказаться скрытым за лицом невинного ангела. Его слова окажутся слаще мёда. Он станет говорить то, что вы желаете слышать.       Голос Валиде Султан, казалось, поглощался и приумножался застывшей толпой, которая боялась шелохнуться, лишь бы не пропустить ли единого вздоха госпожи. Хюррем подняла руки к завязкам на своём хиджабе и принялась развязывать их. Она могла кожей, сокрытой за тканью, почувствовать, как возрастало с каждым её движением напряжение в толпе.       — Чем чудовищнее ложь… тем охотнее в неё верят. Чем страшнее и бесчеловечнее враг — тем проще его ненавидеть, — продолжала султанша.       Ухмылка дрогнула на лице валаха.             — Госпожа, что вы говорите? — в её спину врезался хищное шипение Оздемира; узурпатор сделал к ней один угрожающий шаг.       Она видела сотни глаз, неотрывно вперенных в неё, прожигающих её кожу через ткань плотного платья, и почти чувствовала себя святой мученицей.       Вдруг предплечье Хюррем сжали в стальной хватке. Оздемир продолжал удерживать маску добродетеля на лице, но она уже трещала по швам.       — Вы забыли, что должны обвинить во всём пашу, а не разглагольствовать? — прохрипел он ей в затылок.       Хюррем посмотрела на него холодным стальным взглядом.       — Я открываю правду людям.       — Вы уже открыли достаточно, — фальшиво улыбнулся ей узурпатор и потянул женщину за собой.       Реакция толпы не заставила себя ждать. Тем явно не понравилось, что султан не позволил султанше закончить свою мысль.       — Куда вы её уводите? Остановитесь! — закричали недовольные люди.       — Мы хотим услышать Хюррем Султан больше!       — Пусть госпожа говорит!       Бросив раскалённый от ярости взгляд на толпу, Оздемир тут же потушил свой гнев и вернул маску на лицо. Затем нехотя отпустил Хюррем Султан, чувствуя, как грудную клетку сковывали спазмы непонятной тревоги. Он был вынужден продолжать смотреть на всё это и водить затравленным взглядом по толпе и окрестным домам, пытаясь увидеть признаки ловушки.       — Шайтан скрывается среди нас, — громко продолжила Хюррем. — Он носит маску того, кто помогает открыть глаза на правду.       Оздемир напрягся всем телом. Эти слова подходили и к той нелепой роли, которую отыгрывал и Паргалы Ибрагим, но всё ещё звучали подозрительно. Костяшки Мирцеуса скорбно захрустели.       Позади султана материализовался Гарбо, тревожно зашептавший властелину в спину:       — Повелитель… мне только что доложили, что Надир пропал.       Оздемира парализовало, и он медленно повернул голову к своему камергеру.       — Я же только что спрашивал, где он, и мне сказали, что час назад он был в казармах и не покидал дворец! — процедил с тихой, вибрирующей яростью узурпатор, до белых пятен на руках сжимая ятаган.       Издав перепуганный вздох, Гарбо помотал головой, но ничего не сказал.       Оздемир резко сдвинул взгляд на рыжеволосую ведьму. Он чувствовал, что должен был увести её оттуда во что бы то ни стало, но так, чтобы не вызвать ещё больше недовольства. Оздемир шагнул к ней, но было уже поздно.       Несколько изящных движений пальцами Хюррем — и никаб плавным движением соскользнул с её головы и лица, открывая его толпе. По толпе пробежались испуганные восклицания. Люди застыли в ужасе, кто-то схватился за голову, кто-то закрыл лица руками, но всё ещё глядел на султаншу через растопыренные пальцы.       Хюррем открыла толпе лицо, почти полностью покрытое кровоподтёками и следами от совсем свежих ожогов. Любой взглянувший на неё подумал бы, что буквально минутой ранее бедную женщину выволокли из пыточной. Но на этом представление не заканчивалось. Оздемир видел только спину султанши и напрягся ещё пуще, когда увидел реакцию толпы на то, как она сняла никаб с головы. Что они там такого увидели?       Он сделал к ней несколько шагов, чтобы убедиться самому, но Хюррем вынудила его остановиться, громко продолжив свою бесстрашную речь:       — Но шайтана не нужно бояться. Законы Аллаха неумолимы: рано или поздно каждый дьявол испытает на себе всё то, через что заставил пройти невинных… И если мне суждено открыть вам лицо шайтана ценой своей жизни, я это сделаю.       — Султанша! Кто это с вами сделал?! — заревели в толпе.       — Госпожа… — угрожающе зашипел не своим голосом Оздемир, переведя испуганный, загнанный взгляд с женщины на толпу и обратно.       — Тот, кто сделал это со мной, похитил сегодня ваших детей! — объявила раскатистым, как гром, голосом Хюррем, указав на валаха. — Мучил ваших сыновей, братьев и отцов! Насиловал ваших дочерей, сестёр и матерей, прикрываясь охотой на ведьм!       Поражённые возгласы прошили толпу. Люди закрыли рты и лица, в ужасе переводя взгляды с султанши на узурпатора. По позвоночнику валаха пробежался сковывающий холодок, сердце затопила ярость. Всё его нутро ревело, что нужно во что бы то ни стало прекратить это действо, но взгляды всех присутствующих были направлены и на него тоже — оттого ноги узурпатора по ощущениям словно приросли к помостам.       Его руки машинально принялись вытаскивать ятаган из ножен.       Увидев это, Хюррем закрыла глаза и громко выдохнула последние слова, будто приготовившись к казни:       — Да благословит вас всех Аллах…       Султанша быстро развязала тесёмки своего плаща, который до этого скрывал под плотным никабом её тело от плеч до пят, и вдруг сбросила его с себя. Ткань соскользнула с её тела и упала на деревянные помосты.       "Гостья" Оздемира, "очистившая" от скверны благодаря ему, осталась перед толпой почти обнажённая, по мусульманским представлениям: в одной тонкой чёрной сорочке на тонких бретелях, которая открывала покрытые свежими ранами исхудавшие руки и ключицы. Некоторые раны были, словно играючи, нанесены кинжалами, а некоторые были похожи на следы от когтей животных. На шее были видны следы удушья и множественных увечий. За полупрозрачной тканью, покрытой засохшей кровью в разных местах, были видны фиолетовые гематомы.       В толпе повисло давящее молчание, от которого звенело в ушах. Оздемир застыл в оцепенении — ещё никогда он не чувствовал, как земля у него уходит из-под ног.       Кто ослушался его приказа и избил Хюррем Султан? Кто посмел? Кто-то решил выслужиться перед ним? Или же…       Он увидел десятки, сотни глаз, пронзивших его плоть. Осуждающих, ненавидящих, поражённых, отчаянно ищущих ему оправдания. Ноги сами понесли его назад.       — Это не я!!! — завопил во всё горло Оздемир, чья маска нелепым образом разбилась вдребезги. Он указал куда-то в толпу. — Это всё Паргалы Ибрагим! Это всё этот греческий выродок! Не дайте ему себя обмануть! Всё это… — он посмотрел на Хюррем взглядом, полным отвращения, и, обнажив ятаган, указал на неё лезвием. — Это всё его проделки! Ловушка! Всё это грязное колдовство! Тьма добралась до дворца! Отравила её!       — Убей меня, валашский выродок, — произнесла Хюррем ледяным тоном. — Яви наконец людям своё истинное лицо.       — Ах ты, грязная паскуда... — прошипел сквозь зубы валах, надвинувшись с мечом на женщину.       Но ему не дали ничего сделать. Через мгновение толпа истошно завопила: где-то можно было услышать отвращённые взвизгивания, но большая часть голосов верещала тревожно, размахивая кулаками. И ещё через несколько мгновений весь сдерживаемый хаос вырвался на свободу.       Люди надвинулись на него грозной тучей, намереваясь сломить кольцо из янычар и прорваться на помосты, и узурпатор инстинктивно потянул руки, словно клешни, к Хюррем, чтобы взять её в заложники. Он стремительно терял контроль и должен был как можно быстрее что-то придумать. Оправдаться. Выставить себя в лучшем свете. Ещё не время, он не должен был проиграть!       В толпе зазвенели обнажённые клинки.       — Не дайте этому шайтанову отродью навредить нашей султанше! — раздался голос Ибрагима, такой же твёрдый и громкий, как звериный рёв. Визирь откинул со своей головы капюшон прямо посреди толпы. — За султана Мехмеда! За Хюррем Султан!       Его примеру последовали ещё десятки, сотни воинов сопротивления, затаившихся в толпе, затем к ним присоединились и простые жители Стамбула, вооружённые чем придётся. Ярость была сметающей всё на своём пути. Виновник был перед их глазами. Солдаты Оздемира атаковали неприятелей, бросившись на них с невиданным ранее остервенением.       — Глупцы! Слепые глупцы! Вы все умрёте, пойдя за этим колдунским выродкдом! Сдохнете во тьме, не увидев света! — заревел Оздемир презрительно и, отдав приказ убить всех предателей, схватил полуобнажённую женщину за плечи и поволок за собой.       — Госпожа! — возопил Ибрагим Паша, отбиваясь сразу от нескольких противников. — Не дайте ему увести её! Прорваться!       Некоторые авджи сразу кинулись к нему, чтобы избавить толпу бунтовщиков от своего лидера, но Ибрагим не был бы собой, если бы не мог прихлопнуть их, как тараканов. На выручку бывшему Визирь-и-Азаму сбежались другие османы, набрасываясь на охотников, как на исчадий ада, стреляя в них, нанося удары вилами, палками, раздобытыми где придётся саблями.       Хюррем яростно вырывалась, когда Оздемир грубо поволок её прочь с помостов. Она кусалась, царапалась, подставляла подножки узурпатору, но в физической силе она не могла быть ему ровней.       — Я убью тебя, тварь… — зашипел он ей в волосы, зажав рот. — Но прежде убью твоих детей и твоего любовника на твоих глазах! И скормлю тебе их тела! В этот раз ты не обойдёшься птицами, рыжая потаскуха!       Хюррем что-то яростно промычала в ладонь, которой он зажал ей рот, и вдруг резко застыла, увидев кого-то вдалеке.       — Это же султан Мехмед! — донеслось до её ушей.       — Повелитель жив! Не может быть!       Под удивлённые вздохи толпы Оздемир резко остановился и обернулся, чтобы устремить свой взгляд вдаль. Люди расступились перед своим законным султаном, заехавшим на площадь верхом на вороном коне, с благоговением и ужасом разглядывая множество едва засохших ран на его теле, которые добавляли его суровому виду нешуточной силы. Он был по пояс обнажён, в руке сжимал ятаган, обагренный кровью врагов Стамбула, и неотрывно глядел на помосты испепеляющим взглядом. В воздухе пахло его победой.       Охотники затравленно попятились, уставившись на фигуру Мехмеда, который появился вместе с остальными выжившими, также сопровождавшими султана на лошадях. Авджи пребывали в явном замешательстве и вопросительно поглядывали на своего властелина, всё ещё державшего в своей хватке искалеченную Хюррем Султан.       За несколько минут Оздемир, казалось, постарел на десять лет. Кровь отхлынула от его лица, и теперь он казался бледным, как кость, и злым и испуганным, как затравленный шакал. Он прикрывался женщиной, как щитом. Он выглядел слабаком.       Ассасины, предвестники — все они стояли позади Мехмеда, чьё лицо не выражало ничего, кроме ледяной, сокрушительной решимости. Казалось, он мог одним взмахом руки обрушить горы на Стамбул. Он выглядел именно так. И когда султан глубоко вздохнул и открыл рот, многие сжались.       — Пусть те, кто присягнул демону и узурпатору, навредившему моей семье, склонятся передо мной и покаются! — громко крикнул султан, подняв свой ятаган в воздух, который он затем направил на помосты. — Или же пусть готовятся к смерти! К такой же жалкой, какую встретили все мои враги!       Толпа восхищённо затрепетала перед могучей фигурой Мехмеда, и волна покорных поклонов, словно пожар, распространилась по толпе людей по мере того, как султан проскакивал мимо них по площади.       — Как это возможно? Как этот демонов сын выжил? — прорычал сквозь зубы Оздемир. — Он должен быть погребён под завалами!       Плечи женщины в его стальных объятиях затряслись. Глаза Хюррем наполнились слезами радости, и она не сдержалась, захныкав в его ладонь прямо там, на помостах.       — Освободи мою валиде, предатель! Прекрати прикрываться ей, как жалкий трус! Иди сюда и сразись с нами, ответь за измену! Ответь за свой трусливый побег от войны! Ответь за то, как хотел убить меня, чтобы захватить мой трон!       Голос Мехмеда был таким могучим и громким, что, казалось, его могли слышать на самых далёких верфях города. Он отскакивал от людей, и те содрогались, слыша его. Их султан вернулся с войны совсем другим человеком.       Оздемир был так напряжён и напуган, что не сдержал раскатистого смеха.       — У мальчишки прорезались зубки! — Узурпатор обнажил ятаган и приставил лезвие к горлу Хюррем. — Опомнитесь, люди империи! Эта женщина так же отравлена, как и тот, кого вы зовёте султаном! Они оба побывали там, в подземелье, прогнившем насквозь! Вы всё ещё верите им? Они все прокляты, глупцы! Как он выжил, если не примкнул к Сандро и его грязному Культу?       В ответ Мехмед поднял вверх холщовую сумку, которая была привязана ремнями к его поясу, и достал из неё отрезанную голову, которую швырнул в толпу перед собой. Люди в ужасе отшатнулись от черепа, обтянутого серой кожей и чёрными волосами.       — Магистр Культа умер от моей руки! Его кровь на моём клинке! — с пронзающей плоть твёрдостью закричал Мехмед, поднимая ятаган в воздух. — Пусть подаст голос тот, кто осмелится усомниться в моих действиях и поверить узурпатору и изменщику! Трусу, прикрывающемуся моей беззащитной матерью, которую он измучил!       Никто в толпе не смел даже вздохнуть против султана. Но страх и неуверенность всё ещё витали в воздухе. Людям было страшно сделать решающий выбор.       — Это ложь! Гнусная ложь! — ревел Оздемир в свою защиту. — Все они отравлены скверной! Пытаются оклеветать меня! Это фальшивка! Колдовство! Никто никогда не видел магистра!       Мехмед скривился в презрении и покачал головой.       — Единственный здесь разносчик скверны — это ты, валашский дьявол.       С этими словами султан кивнул подбородком, и Баязид позади него с нечитаемым выражением спешился, затем отвязал от коня верёвку и заставил связанную пленницу подняться на ноги. Толкнув в спину женскую фигуру, Баязид резко снял с её головы мешок, и жители Стамбула в очередной раз ахнули в оцепенении.       — Михримах Султан! Это же Михримах Султан! — послышались шепотки в толпе.       Глаза султанши всё ещё были завязаны, как и руки за её спиной, но по чертам её лица и телосложению узнать "святую" супругу Оздемира было нетрудно. При виде Михримах Ибрагим сомкнул напряжённые губы и медленно перевёл взгляд на Хюррем, на чьём лице застыла маска кромешного ужаса.       — Моя собственная сестра оказалась ведьмой и предательницей, — начал Мехмед. В глазах его при взгляде на Михримах читалось лишь искреннее разочарование и боль. — Она отдала нашу валиде в руки узурпатора и изувера и помогала ему с помощью колдовства.       Толпа задохнулась.       — Что же это такое?       — Султанша… оказалась ведьмой?       — Такой жестокой может быть только демоница, всё правильно!       — А ведь ходили слухи, что она убила Капудана Пашу... кто-то видел это своими глазами!       Гомон всё нарастал, добравшись наконец до Хюррем, чьё сердце, казалось, почти перестало биться. Она не могла оторвать глаз от дочери, почти забыв, где находится. Видя, как Мехмед и Баязид обращались с ней, она окончательно всё поняла, и ей захотелось плакать. Но из глаз больше не вытекло ни одной слезинки.       — Вспомните, какую бойню она устроила! — возопили с разных уголков толпы.       — А вы мне не верили!       — Она ведьма! Ведьма!       — Султан женился на ведьме! Но как? Он же охотился на них!       — Болван! Султан знал об этом! Он использовал её, чтобы захватить трон! Узурпатор!       — Как же так? Как такое возможно?       Вдруг руки Михримах спалили связывающие их путы, и ведьма, резко сорвав с себя повязку, кинулась наутёк — в сторону площади. Мехмед и Баязид в ужасе уставились в её спину.       — Остановите её! — приказал истинный султан.       Люди расступились от неё в ужасе, как от больной чумой, и Михримах вонзилась пальцами в деревянные помосты, чтобы поднять голову и посмотреть на застывшего Оздемира в выражении слепой, безумной надежды.       — Метин! Метин, спаси меня, мой муж! Мой светоносный Повелитель! — возопила не своим голосом Михримах. — Ты клялся, что защитишь меня! Ты клялся, что империя будет нашей!       Оздемир задохнулся проклятьем и инстинктивно отшатнулся. Что она несла? Глаза Михримах были совершенно дикими, неживыми, но она глядела на него с сумасшедшей надеждой, будто и не была больше самой собой. Толпа всё с большей неприязнью смотрела то на неё, то на Оздемира, и он ощутил, как всё, что он строил всё это время, начало просыпаться песком сквозь пальцы. Он раскрыл было рот, чтобы отречься от неё во всеуслышание, как вдруг лицо Михримах исказила чудовищная ненависть, и она развернулась к толпе всем корпусом.       — Кто посмеет тронуть моего супруга, будет иметь дело со мной! — закричала она, распростерев руки в стороны, и глаза её сверкнули ослепительным алым цветом. — Если вы никогда не боялись колдовства — самое время начать, безмозглые незрячие!       В следующий момент из её горла вырвался сумасшедший смех, когда в ответ на взмах её ладоней жаровни вокруг площади всколыхнулись голодным бушующим пламенем, перекинувшись на несчастных горожан, которые кинулись прочь от огня, подпалившего их одежду.       — Михримах Султан! Она ведьма! Шайтан! — содрогнулись в ужасе охотники, непонимающе мотая головой и пятясь в стороны.       Они переводили взгляды со своей "святой" на своего освободителя и чувствовали, как их мир рушится.       — Что? Как… Нет! Это невозможно! Убить! Убить ведьму! — кричали одни, набрасываясь с мечами на врагов лже-султана.       — Я должен помолиться Всевышнему! — визжали другие, падая на колени в бессмысленной попытке покаяться.       Михримах рассмеялась ещё громче. Огонь пожирал её врагов, и те падали к её ногам, как пшеница под срезающей косой. Управление энтропией заиграло для неё какими-то новыми и поразительными ощущениями. Где-то сбоку от неё мелькнуло движение. Это был арбалетный болт от одного из ассасинов. Михримах оскалилась и яростно посмотрела на спешащих к ней верхом Мехмеда и его свиту. В этот раз присутствие рядом не только Ибрагима Паши, но и настоящего падишаха, героически восставшего из преисподней Культа, вдохнуло неизбывную решимость в сердца жителей Стамбула, простых мятежников — и даже некоторых опомнившихся охотников, ещё не успевших отравить себя ересью Оздемира.       Михримах продолжала смеяться, как безумица, раскинув руки в стороны и распространяя вокруг себя пожирающее энтропическое пламя. Языки его сливались с её трепещущими в воздухе волосами, и выглядело это поистине ужасно — как сошедшая со страниц страшных сказок иллюстрация.       — Схватить её! Схватить и предать огню!       — Узурпатор! Хватайте его! Хватайте предателя!       — За нашего Повелителя! За султана Мехмеда!       Как же легко было манипулировать толпой.       Оздемир совершенно не знал, что ему делать, и, скрипнув зубами, грубо поволок Хюррем Султан во дворец. Опомнившись, женщина продолжила вырываться, но хватка узурпатора была стальной.       — Укрепиться внутри и подготовиться к отходу! — заорал он в приказном тоне своим капитанам, когда оказался внутри павильона и двери за ним плотно закрыли, перекрыв затем массивными дубовыми брусьями. Это должно было выиграть им время.       Он ещё не проиграл. У него были пути побега. В конце концов, флот Стамбула был всё ещё под его контролем. А значит, он сумеет сбежать к верфям через проход в Меджидийе, а оттуда — к свободе. Оказавшись около своих покоев, Оздемир свирепо толкнул двери и ввалился внутрь с султаншей в своих объятиях, которую он спустя мгновение бросил, как ненужную тушу, на пол. Та застонала от боли, которую ей причиняли травмы, и обессиленно приподнялась на локтях.       За Оздемиром внутрь покоев ввалился и Гарбо с несколькими охотниками. Узурпатор подлетел к своему письменному столу, принявшись судорожно перебирать дефтеры, письма, важные бумаги, но затравленный вид его людей раздражал его. В конце концов он отстранился от стола и, повернувшись к авджи, заревел, как дикий зверь:       — Вон! Все вон! Оставьте меня! Приготовьте пути к отступлению! Живо!       Капитаны кивнули и оставили своего владыку наедине с камергером, который продолжил тихо, как мышь, наблюдать за Мирцеусом. Тот продолжил копаться в бумагах, но, не обнаружив нужного, опрокинул стол, чтобы вылить агрессию.       — Проклятье! Я оставил важнейшие письма монсеньора в Алой цитадели! — Его голова повернулась к слуге. — Гарбо!       — Я не успел отправить письмо, владыка... — захныкал валашский камергер, падая на колени и складывая руки в молитвенном жесте. — Умоляю, простите незрячего! Я не предвидел! Я был занят этой женщиной и... и новостями о Надире... владыка... я... — Гарбо сглотнул и зашептал: — Я думаю, за избиением этой женщины стоял он... Никто другой бы не посмел...       — Надир... Я знал, я чувствовал, что этот сукин сын... Проклятье! Проклятье! — Оздемир издал громкий рёв, полный разочарования и досады.       Султан сбросил с головы торжественный тюрбан и швырнул его прочь. Затем принялся ходить взад-вперёд по покоям; челюсти его шевелились в такт тяжёлому, нервному дыханию; он пропускал бороду сквозь пальцы, словно это могло помочь упорядочить мысли в голове.       — Проклятье! Как он выжил?! Как этот щенок выжил?! Как он выбрался на поверхность… ещё и с головой Сандро! Проклятье!       Затем валах подлетел к Хюррем и, схватив её за подбородок, заставил посмотреть на себя.       — Я заберу тебя с собой, гнусная рыжая тварь. Ты будешь умолять, реветь и содрогаться от рыданий, чтобы заставить меня дать тебе умереть! Обещаю. Ты обвела меня вокруг пальца, признаю, но я всегда возвращаю унижение сторицей.       Оздемир грубо оттолкнул её от себя, продолжив измерять шагами покои, водя влажными от волнения ладонями по лицу и укладывая в голове план побега.       — Прежде чем бежать, нужно забрать важнейшие документы... они не должны попасть в руки врага, — хрипел себе под нос Оздемир, возбуждённо бегая глазами по покоям. — Монсеньор не простит такой ошибки. Он будет разочарован во мне...       — Владыка, но что же мы будем делать с мальчиком Матео? — робко поинтересовался Гарбо и вздрогнул, увидев резко врезавшийся в себя взгляд хозяина.       — По-твоему, мне сейчас есть дело до проклятого мальчишки, Гарбо?! Я должен спасти свою жизнь! Идиот… — Оздемир тотчас забыл о своём слуге, продолжив думать о своём. — Прежде чем бежать к верфям, придётся пробраться в цитадель...       Оздемир принялся проговаривать себе под нос план побега, не обращая внимания на то, насколько сильно Гарбо оказался не удовлетворён этим ответом, взгляд его из испуганного и потерянного стал более острым и недовольным.       — Но, владыка… мы должны получить мальчика. Он ведь грязный. Его нужно очистить, чтобы он, как и вы, повёл нас к свету. Наша миссия... ваша миссия — нести свет.       — Заткни свою пасть, Гарбо, иначе я тебе шею сверну! — взревел Оздемир, ткнув пальцем в слугу, и вдруг содрогнулся, когда услышал звуки борьбы с улицы.       Тут же метнувшись к дверям террасы, Оздемир распахнул их и высунулся наружу, чтобы оценить обстановку и понять близость источника шума. Увиденное пришпорило его к земле.       — Проклятье! Бунтовщики уже пробрались внутрь вместе с этим щенком!       — А есть ли с ними мальчик, владыка? — донёсся вопрос Гарбо из-за тюлевых штор. — Мы ведь должны забрать кроху, хозяин… Он станет вашим продолжением, вы ведь сами так говорили. Мальчик избранный. Мы должны, должны забрать его, — продолжал бормотать в пространном безумии Гарбо, заламывая руки. — Он станет первым среди очищенных… нельзя его оставлять, нельзя...       Оздемир мысленно поклялся, что снимет скальп с Гарбо, когда сбежит из этого проклятого дворца. Он напряжённо впился пальцами в балюстраду и зажмурился до разноцветных мушек под веками. По его спине прошлись бугры ярости, затем он резко развернулся и, добравшись до скукожившегося Гарбо, схватил своего камергера за грудки.       — Всё, что должно тебя сейчас волновать, ишак тупоголовый, это жизнь твоего хозяина, а не мальчишки! Услышу ещё хоть слово о нём — печень твою вырву!       С этими словами он потянул за собой обратно в покои Гарбо и отшвырнул его, как назойливую муху, к своему письменному столу. Слуга ударился животом и со стоном сполз на пол. Вдруг это действо принесло короткий миг успокоения, и Оздемир налетел на своего слугу, принявшись пинать его носком сапога.       — Я приказал тебе следить за каждым шагом этой твари! Ты подвёл меня! Это всё из-за тебя! А ты ещё смеешь говорить мне о мальчишке, Гарбо?! — ревел Мирцеус, затем схватил Гарбо за волосы и притянул к своему лицу.       Глаза Оздемира неожиданно вспыхнули алым колдовским огнём, и голос его исказился, словно раздвоившись, когда валах зарычал на своего слугу:       — Несущий свет и чистоту превыше всего! Я вижу грязь перед собой прямо сейчас!        Услышав эти слова, Гарбо поражённо заглох, будто они оказали на него больший эффект, чем планировал Оздемир. Словно тряпочная куколка, камергер вновь был отшвырнут куда-то в сторону. Скукожившись, он рухнул на колени и склонил голову, всей своей позой умоляя о прощении. Оздемир фыркнул сквозь стиснутые зубы и отвернулся, переводя дыхание. Стало немного полегче. В сущности, он должен был предсказать такой поворот событий.       Мирцеус приложил палец к подбородку. Если Сандро был мёртв, значит, и все остальные члены Культа — тоже. Михримах Султан они тоже захватили. В его голове был сплошной хаос, который он впервые не мог уложить в голове. Султан был жив, Матео не было, Культ проиграл, о судьбе Каллисто не было известно, его власть утекала сквозь пальцы, его личина была сорвана...       — Проклятая ведьминская тварь с её фокусами… неужели она и впрямь лишилась рассудка? Или же... она посмела... — прошелестел Оздемир и глубоко вздохнул, нервно погладив бороду. — Ничего. Ещё ничто не кончено. Я достаточно покалечил их поганое государство, чтобы выиграть себе время. Как только я выберусь отсюда, то соберу силы и…       Слова Оздемира оборвались. Закатив глаза, валах рухнул на ковёр прямо в ноги собственному слуге, который со слезами на глазах и с выражением глубочайшей досады глядел сверху вниз на своего властелина. Хюррем лежала в полубессознательном состоянии на полу и сквозь мыльную поволоку посмотрела на странную фигуру в тёмном плаще, которая возвышалась над Оздемиром с тупым предметом в руке, напоминавшем подсвечник.       Гарбо проморгался и посмотрел на таинственного покусителя, но выглядел он так, будто на самом деле не видел никого перед собой. Его ноги подкосились, и он содрогнулся всем телом.       — Владыка… владыка утратил свет. Да. Да... Владыка забыл о мальчике. А ведь мальчик станет новым светоносцем, — бормотал Гарбо, разговаривая сам с собой. — Но я помню. Я ещё вижу свет.       Вдруг мужчина в капюшоне невозмутимо вложил в руки Гарбо окровавленный подсвечник, и тот, посмотрев на орудие оглушения, начал с совершенно отрешённым видом ходить по покоям и приговаривать что-то себе под нос о предназначении тех, кто был "очищен" от скверны. Гарбо гордился собой. Гарбо не забыл, зачем они пришли в Стамбул. А господин забыл — ведь кто-то отвернул лицо господина от света.       — Или же... или же я тоже ослеп? — Гарбо вопросительно поднял брови и положил руку на сердце. Затем его ладони взметнулись к лицу и окружили глазные яблоки. — Господина охватил страх... охватила тьма... и я ударил его... тоже из страха? Я тоже во тьме? Я причинил вред хозяину... я стал незрячим.       На негнущихся ногах Гарбо присел в уголке покоев и продолжил давить пальцами на свои глазные яблоки, едва не продавливая их. Спустя мгновение султанша откашлялась кровью и захрипела. Мужчина в капюшоне услышал этот звук, отошёл от Гарбо и склонился над Хюррем так, что она увидела лишь половину его лица. Черты были правильные, изящные.       Пухлые губы, которые были бледными, как полотно, изогнулись в фальшивой улыбке. Затем из-под полов его плаща показалась рука, в которой лежал пузырёк. Откупорив и поставив его на пол, мужчина той же рукой уложил султаншу так, чтобы она могла проглотить содержимое сосуда. Хюррем нашла в себе силы плотно сомкнуть губы и свирепо сверкнуть глазами на незнакомца.       — Тише, тише, мадам... Я не причиню вам вреда. Это во спасение, — улыбнулся ещё шире и всё так же приторно мужчина и наклонил пузырёк к сжатым губам. — Если бы я захотел убить вас, то сделал бы это гораздо быстрее. Видя ваши раны... я же не изверг. Откройте рот, будьте послушной.       С другой стороны, у неё больше не было желания сопротивляться. Она сделала то, что должна была, и помогла сыну вернуть трон. А после того, что она увидела на площади... ей хотелось сделать то же, что и Гарбо — выколоть себе глаза, если это могло помочь вычеркнуть тот образ из памяти. Её дочь... была потеряна.       Хюррем медленно раскрыла губы, и незнакомец влил в её рот безвкусное зелье. Когда он надавил на её кадык и помог проглотить жидкость, незнакомец довольно усмехнулся и обернулся на дверь в султанские покои. Оттуда до её ушей донёсся шум, но с каждой секундой звуки расплывались, будто её голову погружали под воду. Веки начали наливаться непреодолимой тяжестью.       — Вы устроили замечательный спектакль, мадам, — сладким тоном похватил её незнакомец, насмешливо погладив женщину по голове. — Яблочко от яблоньки недалеко падает. Но что я говорю? Вы даже не вспомните мои слова, — он мягко посмеялся. — А теперь... спите...       Последние слова незнакомца утонули во сне без сновидений, накрывшем её тёплой укутывающей волной.

***

      Во главе с законным султаном толпа бунтовщиков, остатки янычар и переметнувшиеся — как правило, из рядовых — охотники превратились в настоящую армию, чья мораль взлетела до небес, стоило правде открыться перед ними.       Султан, его брат, валиде и Визирь-и-Азам теперь были не только героями, но и мучениками, настоящими спасителями — избавителями. Их доблесть и отвага вселяли решимость и лютость в горожан и солдат, которые зачищали павильон за павильоном, уничтожая фанатиков одного за другим.       Они прорвались во дворец сокрушительной волной. Ярость горожан подталкивала их, распаляла жажду крови предателей, и охотники Оздемира едва могли сопротивляться ей — тем более не во дворце, который султанская семья знала как свои пять пальцев. Павильон за павильоном они очищали Топкапы от авджи, которые параллельно пытались уничтожить улики, предав их огню, но Корпус старательно пытался выиграть время для своего властелина.       — Мы не можем никак найти узурпатора и госпожу! — донёсся до ушей Ибрагима Паши и султана Мехмеда голос янычара.       Мехмед хмуро посмотрел на Ибрагима.       — Он мог уже сбежать из дворца?       — Исключено, Повелитель, — твёрдо покачал головой визирь. — Как только он скрылся во дворце с султаншей, я сразу отдал приказ заблокировать все дороги к верфям, в том числе и секретные пути. Валашский пёс, отчаявшись, стал предсказуем. Он не мог покинуть дворец.       Мехмед стиснул челюсти, продвигаясь по коридорам вперёд с ятаганом наперевес, огибая бесчувственные тела убитых охотников, распростёртые на полу. Ибрагим следовал за ним верной смертоносной тенью, наблюдая за тем, каким отточенным стал удар султана. Он рубил головы направо и налево, не заботясь ни о чужих стенаниях, ни о брызгах крови на обнажённом торсе. Он не боялся запачкать руки, будучи султаном, и теперь внушал не только благоговение, но и совершенно естественный страх. Ибрагима беспокоили рубцы на его спине, которые могли появиться только от того, если бы его били, держа привязанным к чему-то. Какие пытки он выдержал там, в подземельях? Что эти пытки сотворили с его разумом? Никто не выходил из Иншалоста, оставшись прежним. Даже Хюррем, чьи нервы были в силу пережитого опыта крепче, чем у её детей.       — Но мы прочесали весь дворец, ни следа Оздемира, — цедил сквозь зубы недовольный Мехмед, оборачиваясь на дядю. — Остались лишь гарем и мои покои. Если он там, то почему бездействует? Это может быть ловушка.       Когда они оказались на перепутье, Ибрагим обогнул султана и проявил инициативу:       — Повелитель, осмотрите гарем, а я направлюсь по Золотому пути.       — Нет, паша, мы отправимся вместе, — твёрдо оборвал его Мехмед, уже намеренно двинувшись в сторону своих даире, занятых предателем, как его остановила рука визиря на плече.       — Государь, в гарем уже направляется часть моих людей. Их достаточно, чтобы исключить возможность ловушки. Прошу вас, направляйтесь туда вместе с ними, а я осмотрю свой кабинет и ваши даире. Если Оздемир засел там, то удар лучше приму я, а не вы.       Сузив глаза, Мехмед подумал немного, затем сухо кивнул.       — Возьмите выродка живым, паша. Ни в коем случае он не должен умереть, — пальцем пригрозил визирю султан и обернулся на своих солдат. — Все за мной! — с этими словами Мехмед кинулся с солдатами к дверям, ведущим в гаремный павильон.       Ибрагим уверенным шагом направился по коридору к Золотому пути, чьи секреты и ловушки знал лучше кого бы то ни было — даже лучше самого султана. В конце концов, сколько лет своей жизни он провёл в этих стенах. Он был готов абсолютно ко всему, хотя на сердце его всё ещё было неспокойно.       Отчаявшись, Оздемир был способен на всё, и то, что его не удалось найти к этому моменту, было крайне подозрительно. Его поганые охотники сопротивлялись, казалось бы, организованно — но и хаотично, будто у них не было толкового плана, кроме как слепо защищать своего владыку. Будь это для отвлечения внимания, он бы понял подобное решение — но пути были перекрыты, и никто не доложил ему о том, что Оздемир был пойман при попытке побега. Что же он задумал?       Когда Ибрагим увидел султаншу в его руках там, на помостах… Он подумал, что не выдержит, обнажит свой метательный нож и швырнёт его прямо в лицо валашскому выродку.       Ублюдок издевался над беззащитной женщиной с такой садистской жестокостью, что даже у Ибрагима кровь стыла в жилах, хотя пытки он применять и сам никогда не чурался. Впрочем, не ему было рассуждать об уместности жестокости — ведь именно он приказал нынешним утром выкрасть из домов безутешных матерей рыжих младенцев, чтобы тайно перенаправить их в другую страну.       По её же затее, разумеется, но дела это не меняло, как и не снимало греха с плеч. Десятки безутешных матерей утопили в слезах весь Стамбул и добавили масла в огонь, которого так не хватало. Нужна была искра — и Хюррем филигранно её высекла из камня, не имея ничего, кроме своей сети верных визирей в городе.       Тайна жестокого плана Хюррем Султан должна была умереть со всеми, кто участвовал в нём. Когда война закончится, он позаботится об этом.       И всё же он не переставал восхищаться жестокостью и мужеством этой женщины. Она пережила столько терзаний, и враги не оставили её даже здесь, когда она выступала ценным заложником. Возможно, она решилась на такой ужасный план, потому что была загнана в угол — видела, что творил Оздемир даже с ней, и понимала, что иными методами брать его было глупо. Грубая сила с таким небольшим количеством войск не пошла бы впрок: фанатики Оздемира сломили бы сопротивление без поддержки толпы горожан, а те испугались бы ещё большей крови.       Хюррем знала, что слово было острее любого меча. Не зря она была возлюбленной государя все эти годы — и не зря ему никогда не удавалось обыграть её.       Его сердце болезненно сжималось всякий раз, когда он закрывал глаза и видел эти ссадины, следы от резаных ран. Он найдёт и убьёт того, кто сделал это с ней — Оздемира или ещё кого бы то ни было причастного. Или сразу всех.       Двое воинов Ибрагима схлестнулись в битве с двумя капитанами авджи, попавшимися им на пути, и Паргалы в решающий момент лениво отрубил одному из охотников голову, дождавшись момента его уязвимости. Второго его воины без труда добили, и наконец они выломали двери в султанские даире.       Увиденное заставило Ибрагима ошарашенно застыть и опустить ятаган. Оздемир неподвижно лежал на полу с закрытыми глазами, на его затылке было бурое пятно, а в углу у стены полулежал его верный прислужник. Его глаза казались остекленевшими и вперились в Ибрагима, едва он оказался в покоях. Рядом с ним лежал окровавленный подсвечник, и Ибрагим, переведя взгляд на узурпатора, сразу сопоставил всё в своей голове. Визирь наморщился в отвращении и, оглядевшись, наконец увидел её.       Потребовалось немало усилий, чтобы не броситься к ней прямо с того места, где он стоял. Но всё это могло быть лишь ловушкой, поэтому Ибрагим нехотя вернул внимание Оздемиру, держа ятаган наготове. Он кивнул своему воину на узурпатора.       — Проверь: он жив? — прохрипел визирь, давая команду проверить пульс.       Янычар осторожно приблизился к неподвижному телу валаха и, склонившись, пригляделся к его груди, не решаясь касаться запястья.       — Дышит, — послышался уверенный, но беспокойный ответ. Солдат поймал сердитый взгляд Ибрагима и нехотя осмотрел тело тщательнее, нащупав пульс на шее и вынеся решающий вердикт уже более ровным голосом: — Он без сознания, паша!       Ибрагим тотчас бросился к султанше, которая лежала на султанской постели всё в той же сорочке, вся истерзанная, измученная. Быстро нащупав её пульс, он облегчённо выдохнул, сев на постель.       — Свяжите его, — твёрдым, но сиплым голосом приказал визирь и указал ятаганом второму янычару на тело предателя, — затем найдите других и перенесите этого шакала в темницу. Кажется, это дело рук того фанатика.       Ибрагим презрительно кивнул на Гарбо, который продолжал трястись в уголке и бормотать что-то себе под нос. Мотивы камергера его совершенно не волновали, но, должно быть, взращивая в своих слугах фанатичное поклонение и окружая себя такими же безумцами, как он сам, Оздемир совершил самую нелепую ошибку из всех возможных.       — Его тоже связать и отправить в темницу для допроса. Сообщите Повелителю хорошие новости, — вяло отозвался Ибрагим, не отрывая глаз от Хюррем, — и позовите лекарей как можно скорее.       — Как прикажете, паша, — с этими словами янычары связали Оздемира, затем вместе с прибывшими в покои подкреплениями исчезли за дверьми.       У него было всего несколько минут, прежде чем за дверьми не послышится тревожный топот шагов лекарей. Его хмурый взгляд ещё немного побегал по впалым глазам Хюррем, осунувшимся щекам, на которых виделись синяки и ссадины, и обескровленным губам, затем Ибрагим с величайшей осторожностью взял её ледяную ладонь в свою и приблизил к своим губам. Он поцеловал её кожу с невероятной осторожностью, будто прикасался к хрупкой стеклянной вазе.       Султан вернулся, шехзаде тоже. Сандро и Ксана были повержены. Дворец и трон возвращены истинному Повелителю. Всё кончилось. Они победили. Рассвет пришёл... Вот только радости от победы было почему-то меньше, чем он предполагал.       Цена победы была огромной, почти болезненно неподъёмной. Сколько шрамов оставила эта битва, о которых они уже знают, — и сколько шрамов ещё придётся узреть. Справятся ли они? Одному Аллаху было ведомо.