Демоны порока

АКТ III. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                   Когда восставшая из мёртвых Хюррем Султан во второй раз пришла в себя после известия о кончине сына, никто снова не успел с ней даже толком поговорить, потому что она исчезла. Стражи клялись, что никто не покидал пределы Топкапы, а все потайные ходы, ведущие в подземелья, были надёжно перекрыты. Михримах, бывшая на иголках последние недели, рвала и метала, грозясь испепелить того, кто мог проморгать исчезновение её матери. Мехмед занимался государственными делами, а шехзаде Баязид неотлучно сторожил Нурбану, не ведая, что мать снова проснулась.       Никто не знал, как найти исчезнувшую султаншу, а Хатидже сердцем почуяла, что искать Хюррем нужно в беседке дворцового сада. Не той, что находилась в сердце огромного паркового ансамбля, а в отдалении, которой часто пользовались слуги во время отдыха. Она была крошечная, заросшая, и, приблизившись, султанша заметила, что дерево было влажным от дождя со снегом, что недавно закончился.       — Хюррем, ты простудишься, — тихо зароптала султанша, поднимаясь по ступенькам в беседку. — Ты только пришла в себя.       Рыжеволосая бестия Топкапы, некогда гроза и буря, разрушившая привычное течение жизни Династии, сидела совсем тихо, словно серая мышь. Огненная рыжина её волос теперь превратилась в блёклую охру, прореженную кучей серебристых нитей, а яркие голубые глаза, подчёркнутые глубокими фиолетовыми синяками от слёз и недосыпа, казались стеклянными, прозрачными.       Хюррем сидела в углу беседки, сгорбившись и развернувшись полубоком, и бездумно смотрела куда-то вдаль. На ней было только чёрное траурное платье, а на плечах — тонкая шаль, которая не могла спасти ни от снега с холодным дождём, ни от ветра. Хатидже заметила капельки воды на коже женщины и почти синий цвет кожи на сведённых на коленях руках.       — Что за дела, Хюррем, зачем ты губишь себя? — заворчала она и распрямила взятую с собой плотную шерстяную шаль, чтобы укутать в неё женщину. Никакого ответа не последовало: казалось, султанша разговаривала с воздухом. — Хюррем? Посмотри на меня. Ну-ка посмотри.       Не дождавшись реакции, Хатидже села рядом с ней так, чтобы иметь возможность смотреть ей в лицо, и коснулась пальцем её подбородка. Только тогда Хюррем сдвинула зрачки на султаншу.       — Уже лучше. Ответь мне, почему ты сидишь здесь и студишься? Михримах ищет тебя по всему дворцу.       Хюррем втянула заложенным носом воздух и прикрыла веки.       — Не хочу, чтобы она видела меня такой.       — Какой «такой»? — сдвинула брови султанша, пытаясь говорить одобряюще. — Скорбящей? Страдающей? Дети нуждаются в тебе. Так долго не видели тебя… ты вернулась с того света к ним и отказываешься их видеть? Это жестоко.       — Султанша, — слишком быстро произнесла Хюррем и осеклась, как будто собиралась дальше сказать что-то грубое. Взглянув в карие глаза султанши, Хюррем помолчала какое-то время, пока не собралась с мыслями. — Пожалуйста, не сочтите это за грубость, но не могли бы вы оставить меня одну?       Подчёркнутая, отшлифованная до зубного скрежета вежливость звучала оскорбительнее любой грубости, но Хатидже испытала лишь щемящую жалость к этой женщине. Кто, как не она, могла познать её боль?       — Я не оставлю тебя в таком состоянии, — категорически заявила Хатидже, продемонстрировав ту самую султанскую решимость, к какой Хюррем привыкла.       — Хатидже…       — Хватит, Хюррем! Что с тобой происходит? — огрызнулась султанша, брови её обиженно встали домиком, и она нервно вздохнула, смочив горло. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Чувство утраты… оно как огонь. Беспощадно пожирает тебя ежесекундно. Жизнь кажется такой, будто солнце уже не встанет никогда. Но это не так, слышишь? — Хатидже заговорила шёпотом, почти нежно. — У тебя остались дети. Мехмед, Михримах, Баязид, Джихангир… Ты нужна им. Видя тебя такой, они и сами чувствуют ещё большую боль, не зная, как стереть твои слёзы.       Хюррем зажмурилась, как будто не в силах слышать это.       — Сулейман… его тоже больше нет. Только оказавшись здесь, во дворце… я поняла, что его больше нет. Моего солнца больше нет. Как ты можешь говорить, что оно встанет?       — Мой брат жив, Хюррем, — она погладила её по руке и дождалась, пока лицо Хюррем удивлённо вытянется. — Твои дети спрятали его с Амон-Мулани-беем в безопасном месте. Тело его живо, но он проклят… Его память — чистый лист, его личность стёрта. Я слышала, он… словно ребёнок.       От слов Хатидже становилось только хуже.       — Это всё равно, что смерть, — обречённо прошептала Хюррем, опустив голову.       — Но сердце его бьётся.       — Его сердце не знает ни меня, ни тебя, ни моих детей, — скупо пробормотала Хюррем, поджав дрожащие губы. — Сулейман умер, Хатидже… умер. А теперь и Селима нет.       Кажется, Хюррем впервые для самой себя произнесла эти слова, признала этот факт, выгравировала его в реальности горящими буквами, которые теперь невозможно будет никак стереть. Лицо её болезненно сморщилось, и она заплакала. В её глазах стояло столько глухого отчаянного горя, что сердце Хатидже в очередной раз сжалось.       — Мне это приснилось… Когда я была в подземелье… — она запиналась, дрожала и плакала, не в силах остановить слёзы. — Мне это приснилось, сердце моё чуяло… О Аллах, за что мне это? За что погиб мой сыночек? Родители… не должны хоронить своих детей, Хатидже. Не должны идти в тюрбе и… видеть там их могилы.       Вот где она была. Никакие истерики не умаляли эту боль. Никакие ведьминские эксперименты в Иншалосте, никакой голод, никакие раны не могли подготовить её к такому.       — Ты сильная, Хюррем… — Султанша окружила её руки своими; по ощущениям это было похоже на то, как держать в ладонях сухой снег, обжигающе холодный. — Вспомни, как ты поддерживала меня, когда я потеряла своего Мехмеда. Когда я потеряла валиде… Хюррем, твоё сердце должно биться ради твоих детей. Твоя семья рядом с тобой. Селим… упокой Аллах его душу… Он…       Хатидже оборвала себя на полуслове, когда боковым зрением увидела недалеко от беседки пристально следившего за ними Ибрагима Пашу. Бросив на него холодный взгляд, она выпрямила спину и сложила руки на коленях. Видимо, он уже давно стоял там, не решаясь подойти. Её супруг выглядел изнеможённым и сухим, смертельно уставшим, будто семидесятилетний старик.       Полторы недели они не разговаривали, причём Хатидже делала это совершенно осознанно. Просто сердце не стремилось поговорить с ним. Ибрагим передвигался по дворцу, словно приведение. Все были озабочены состоянием Хюррем, осадой Иншалоста и новой волной бунтов в Стамбуле, и никому не было дела до опального визиря, который пришёл в себя довольно быстро, стоило Михримах Султан разорвать проклятье между ним и Хюррем. Слуги поговаривали, что визирь ходил угрюмый, хмурый и какой-то опустошённый, словно с колдовством, вышедшим из него, он потерял и какую-то частичку себя.       Или же так сказывалось ощущение собственной неважности и ненужности, которым его одарили все обитатели дворца.       Хатидже знала, что им так или иначе предстоял крайне тяжёлый и неприятный разговор, который точно не был бы похож на счастливое воссоединение любящих супругов после томительной разлуки. Но сейчас трудно было сказать, с кем из них он пришёл поговорить.       Она взглянула на тихо плачущую Хюррем и внезапно подумала о том, что ей бы не помешало поговорить с Алешем. Предвестник обладал даром лечить не только своим таинственным колдовством, но и словом. Он смог вернуть жизнь в тело и сердце Хатидже, хоть вместе с этим принёс в её чувства горечь и тоску, когда они поссорились в Айя-Ирене некоторое время назад. Но тем не менее он мог бы помочь и Хюррем.       — Там Ибрагим, — сухо сказала Хатидже, не сводя глаз с бдевшего визиря.       — Не хочу с ним говорить, — глухо отозвалась Хюррем. — Уведи его.       Такой разговор согревал сердце Хатидже по непонятной причине. Быть может, дело было в странном доверии, установившемся между ними, двумя женщинами, потерявшими своих детей. Она чувствовала, что её душа стала как будто более открытой к сопереживанию, и в ней более не было места для женских склок, ревностей и обид. Да и было бы, к кому ревновать. Ибрагим теперь представлялся в глазах Хатидже Султан совсем не тем мужчиной, каким она видела его раньше.       — Хочешь, поживи в моих покоях? — предложила Хатидже, положив руку на колени невестки. — Тебе сейчас не стоит оставаться одной.       Хатидже по себе знала, какие ужасные мысли могли от горя и отчаяния посетить её голову. И важно было не оставлять её надолго в одиночестве.       Неожиданно для неё самой Хюррем медленно кивнула. Вытерев дрожащей тонкой ладонью слёзы с щёк, она внезапно показалась Хатидже такой хрупкой и опустошённой, словно ребёнок, утративший дом и семью. На её долю столько всего выпало, что трудно было представить, как она собиралась пережить это горе.       Султанша погладила ладонь Хюррем и улыбнулась ей.       — Отправляйся в мои покои, я скоро приду туда.       — Я хочу немного побыть одна, — безжизненно возразила Хюррем и подняла на сестру Сулеймана пустые глаза. — Не говори никому, что я здесь.       Султанша только и смогла, что скупо кивнуть, погладить напоследок невестку по плечу и покинуть беседку. Ибрагим оставался стоять на том же месте, что и минутами ранее. Приближаясь к супругу, но не собираясь сбавлять шаг, чтобы непосредственно поговорить с ним, Хатидже подозвала к себе слугу.       — Пригласи сюда Алеша-эфенди. — Дождавшись, когда евнух кивнёт и скроется во дворце, султанша окинула взглядом мужа и бросила ему сухое: — Оставь её в покое, Ибрагим. Она не хочет никого видеть.       — Я уже догадался. Я не к ней. Я к тебе.       Хатидже уже успела обойти визиря, и эти слова ударились уже в её спину. Повернувшись, она смерила его мрачным взглядом исподлобья и снова направилась во дворец, понимая, что муж последует за ней.       — Неужели? — с издёвкой произнесла она. — Интересно зачем?       — Откуда такая холодность, Хатидже? Что случилось? Эти недели ты не изъявляла желания увидеться со мной, хотя мы столько времени были в разлуке.       Султанша против воли усмехнулась, зная, что визирь этого не увидит. Плотнее укутавшись в шаль, она вошла в малый обеденный зал, чтобы встать у камина и погреться.       — Ты мне ответишь? — с усталым раздражением спросил визирь.       — Меня терзают смутные сомнения, Ибрагим, что ты тосковал по мне в этой нашей многомесячной разлуке.       — Я думал, что ты сбежала от меня из Стамбула, — заверил её он, в голосе зазвенел металл. — Думал, ты предала меня. Бросила.       — До твоего предательства мне ещё далеко, — тише добавила она, выставив ладони ближе к огню.       — Что ты сказала?       Ибрагим стремительно терял самообладание: недели молчания и угрюмости после стольких стычек с охотниками, ассасинами и культистами заметно разворошили его нервы. Он чувствовал себя незаметным, ненужным, презираемым, а отношение собственной жены лишь подливало масла в огонь. Но он не имел никакого права на ком-либо сорваться, тем более на султанше. На самом деле, ему бы хотелось ворваться к Хюррем в беседку и вытрясти из неё всю тоску — ему по-настоящему невыносимо было наблюдать за ней издалека сначала у тюрбе султана Сулеймана, куда она пришла, придя в чувства, затем в пустом парке и наконец в холодной беседке.       Проклятье действительно было разрушено, в этом визирь не сомневался: ощущение это было сравни тому, когда после утомительных бесед с кучей шумных людей остаёшься наедине с собой в гулкой и пустой тишине родного кабинета. В ушах стоит звон, но внутренний диалог остановлен, и никто не пытается залезть в душу. Ты совершенно один.       Первые пару часов он чувствовал лёгкость и освобождение.       А потом наступило осознание, что ему было невыносимо холодно без ощущения чужих эмоций, чужой жизни в своих венах, в своём сердце и в своих мыслях. Ему было одиноко.       И все с ним отказывались разговаривать — даже слуги смотрели на него сверху вниз, памятуя, что он был в формальной опале, а на его месте восседал новый Визирь-и-Азам — Спаситель Стамбула, великий Оздемир Паша.       Уничтожение его эго, лишение титула и статуса в глазах жителей дворца и целой Империи — то было, должно быть, худшее наказание из тех, что он смог бы снести в смертной жизни. Даже плюнь ему в лицо султан Сулейман — это не воспринялось бы Ибрагимом так болезненно.       На самом деле, все негативные эмоции в нём культивировало нечто другое. За это время он был наслышан от слуг о том, что происходило в Топкапы и в его собственном дворце во время его отсутствия. И приход предвестников, и превращение его дома в лечебницу под руководством какого-то Штефана Рымши.       А также от его внимания не укрылось то, с какой любовью и благоговением стражи, евнухи и калфы рассказывали об Алеше Венедише, поляке с русскими корнями, надежде Краковского клана, блестящем воине-предвестнике. Евнухи и бостанджи наперебой пересказывали друг другу техники боя Венедиша, которые тот демонстрировал по их просьбе после своей регулярной утренней зарядки. А калфы и наложницы, краснея и робея, вздыхали о красивом мужчине с белокурыми волосами, ясными голубыми глазами, «в которых столько божественного мира», и крепким станом, за которым «не страшно и к Иблису в объятия».       Ибрагим от досады и ярости тогда чуть не сломал свой рабочий стол.       Какое-то время спустя, во время дежурного обсуждения планов с Мехмедом и некоторыми пашами, они с Венедишем были кратко представлены друг другу. Ибрагим тогда отметил отстранённость поляка, как будто ему не было никакого дела, что перед ним был супруг женщины, в чьём дворце он столько времени жил, будучи посторонним мужчиной.       Ибрагим не смел думать худшее.       Но всё же думал.       — Повтори, Хатидже. До какого такого «моего предательства» тебе далеко?       Как только султанша повернулась к мужу, готовая, очевидно, вылить на него весь свой накопившийся негатив, в дверях показался и Алеш. Подле него шёл какой-то улыбающийся во весь рот евнух. Он семенил за предвестником, что-то выслушивая, а, увидев султаншу, испуганно опустил голову, извинился и ретировался. Заслушался поди.       Алеш озадаченно оглядел Ибрагима и Хатидже и моментально почувствовал себя не в своей тарелке, что и отразилось в его глазах.       — Пани, вы меня звали?       Пани.       Ибрагима чуть не вырвало. Он мог поклясться на Коране, что это дежурное польское обращение к высокопоставленной женщине было произнесено как-то по-особенному, с каким-то интимным доверием.       — Да, Алеш-эфенди, — тем же дежурным тоном отозвалась Хатидже, набросив платок на голову. — Вы знакомы с моим супругом, полагаю?       — Нас представили, пани.       — Замечательно. Алеш-эфенди, мой супруг хотел поблагодарить вас за моё спасение. Если бы не вы, культисты давно бы убили меня.       Ибрагим не успел скрыть всё потрясение, что обрушилось на него. Это было совершенно не в духе Хатидже — так подставлять его. Алеш выглядел более невозмутимо и просто перевёл скучающий взгляд на Ибрагима, продолжая стоять с прямой спиной, скрестив руки на груди.       — Да, бей-эфенди, — Паргалы изо всех сил пытался скрыть растерянность. — Когда моя жена сбежала из собственного дома, я и представить не мог, какие чудовищные испытания выпадут на её долю. Должно быть, вас послал Всевышний.       — Не стоит благодарности, паша, я выполнил свой долг как мужчины и предвестника, — равнодушно ответил Алеш, и Ибрагим про себя отметил, что к нему он обращался по всем правилам и нормам османского языка. — Пани жива и здорова, и пусть больше никакие тяжбы не потревожат её сердце.       Но к Хатидже он обращался не «султанша».       Он намеренно перед ним показывал, что между ними были выстроены какие-то особенные отношения? Но выглядел он совершенно безразлично и отстранённо — и никак не походил на того дружелюбного и общительного мужчину, о котором языком трепали слуги.       — Что ж, полагаю, мне не пристало больше отягощать вас своим присутствием, ибо вы давно не виделись после томительной разлуки, и я обязан оставить вас наедине.       Венедиш произнёс эти слова с отчётливым холодом в голосе и уже развернулся, как султанша окликнула его:       — Алеш-эфенди, я бы хотела попросить вас об услуге, пока вы здесь.       — Слушаю вас, пани.       — Возможно ли… Чтобы вы поговорили с Хюррем с глазу на глаз? — с надеждой спросила она, сложив руки в замок перед собой. От цепкого взгляда визиря не укрылось, как его жена нервно теребила пальцы, явно пытаясь унять волнение. — Мне не суметь достучаться до неё так, как когда-то достучались до меня вы, когда мне было совсем худо.       Визирь стоял в середине зала, в центре персидского ковра, и прямо по обе противоположные стороны от него расположились его супруга с поляком. И получилось так, что, слушая их, ему приходилось постоянно вертеть головой вправо-влево. Он тут же почувствовал себя лишним.       — Моей заслуги в этом нет, пани, — упрямо покачал головой Венедиш, всё ещё не разворачиваясь полностью к Хатидже. Ему было крайне некомфортно находиться рядом с ними. — Вы переоцениваете меня, ибо я просто сказал вам правду.       — Какую правду? О чём это вы? — не удержался Ибрагим.       — Я сказал пани то, что её гложило все эти годы. Что она не виновата в смерти своего сына. Это было воздействие яда.       — Откуда вам это известно? — сквозь зубы выдавил визирь, сощурив глаза.       — Это часть моего дара.       — Ах вот как. Дара, значит. — Паргалы не сумел подавить в своём голосе очевидную издёвку. — Хатидже, быть может, для воздействия всяких даров сейчас не лучшее время, учитывая, сколько Хюррем Султан пришлось пережить? Раз Алеш-эфенди призывает не переоценивать его.       Он ожидал любой реакции своей упрямой и капризной жены, но точно не ожидал, что пассивный и отстранённый Венедиш вдруг заявит:       — Я поговорю с ней, пани. Если вы просите, я сделаю это.       Он сказал это так, словно Ибрагима здесь не было. Алеш и Хатидже говорили слишком доверительно. Слишком в их взглядах было много «того», о чём визирю и думать было тошно. Именно такой взгляд Хатидже он ловил на себе много лет назад, в дворцовых коридорах, когда он получал её тайные письма.       Паргалы Ибрагиму было неизвестно, что прямо на его глазах разворачивался первый разговор Алеша и Хатидже после ссоры в Айя-Ирене. Он не мог знать о той буре, что разворачивалась в душе обоих. Мог только догадываться, интуитивно чувствуя странные ворохи напряжения в воздухе между ними.       — Знаете, Алеш, я завидую вам, — вдруг изрекла султанша.       — О чём вы говорите, пани? — недоумённо спросил Алеш, оставаясь холодным и спокойным, словно каменное изваяние; в глазах только заблестела странная хитринка.       — То, как вы проникаете в сердца тех, с кем общаетесь… Это не просто божий дар, это настоящий талант, который не сможет развиться у порочного и мелочного человека. На благость настоящего искреннего сопереживания может быть способен только чистый и искренний человек. Это огромная работа над собой. — Хатидже опустила взгляд на свои пальцы и робко улыбнулась. — Когда сегодня я увидела Хюррем, я испытала к ней такие тёплые чувства, какие не испытывала никогда, что бы ни переживала. Мне захотелось утешить её, я как будто приняла часть её боли на себя, хоть и не сделала совершенно ничего. Мне хотелось этого. Раньше мне бы показалось ужасно лицемерным лезть кому-то в душу, но такое требует мужества. Мужества взять на себя чужую боль. И теперь я понимаю те ваши слова.       Хатидже подняла глаза. Ибрагим почувствовал, как почва уходит у него из-под ног, едва он заметил, сколько в этих ланьих глазах было силы и отваги, тепла и сострадания.       — Теперь я понимаю вашу жертву. Отдать себя служению Богу — значит, научиться обуздывать свои худшие инстинкты. Зависть, ревность, злость, порочные искушения… Да, Алеш, я вам завидую.       Паргалы не сводил напряжённого взгляда чёрных глаз с Хатидже. Он не мог избавиться от смеси странных чувств, вроде стыда и возмущения, которые испытывал, слыша эти слова, обращённые даже не к нему, но как будто подразумевавшие именно его.       Он совершенно не понимал, о чём они говорили, но ему было отвратительно. Подступающий к горлу гнев был похож на изжогу. Ибрагим с какой-то судорожностью в движениях повернулся к Алешу, избегая смотреть тому в глаза, иначе, видит Аллах, случилось бы что-то непредсказуемое.       — Рад был поблагодарить вас за спасение моей жены, — суетливо произнёс грек. — Оставьте нас, пожалуйста.       Алеш не сдвинулся с места. Ибрагим сжал руки в кулаки до боли и разжал их, унимая ярость, когда увидел взгляд Хатидже и понял, что своим молчанием она удерживала Венедиша в зале. Наконец она выдавила из себя улыбку и попрощалась с поляком.       Едва дождавшись, когда захлопнутся двери, Ибрагим почти ураганом налетел на тень Хатидже, которая снова повернулась лицом к камину. Лениво обернувшись на звук злобного дыхания мужа, она посмотрела на него с гораздо большим пренебрежением в глазах, чем до этого. Он не сумел сформулировать свои мысли в членораздельные предложения и просто стоял, молча буравя её взглядом, вдыхая и выдыхая воздух через нос.       — Что-то не так? — наконец спросила она с почти ангельской невинностью в глазах.       — Ты жила с другим мужчиной под одной крышей почти месяц, и весь дворец смотрит на меня с насмешкой и жалостью! — он скороговоркой выдавал то, что кипело у него на сердце все эти дни. Ярость поднималась в его душе и выливалась на Хатидже во взгляде и голосе, пока он практически не зарычал на неё, как раненый лев. — Ты совершенно не думала, что это опорочит мою честь?!       Хатидже не изменилась в лице. Только со всего размаху отвесила ему больную и обидную оплеуху, заставив прийти в чувства. Ибрагим ошеломлённо приложил пальцы к горящей щеке и во все глаза уставился на жену. Та смотрела на него с глубоким презрением, будто он был даже не рабом перед ней, а вошью, самой настоящей вошью.       — Прежде чем судить меня, посмотрел бы лучше в зеркало! — воскликнула она гневно, приблизившись к его лицу. — Даже не думай сравнивать меня с собой, Ибрагим! Я нашла её платок. Я всё знаю! Ты не думал, что твои грязные чувства могут опорочить мою честь? А Нигяр-калфа? Напомнить тебе о ней ещё раз, Ибрагим? Опомнись, наконец!       Теперь он больше узнавал её. Узнавал и эти истеричные нотки в её голосе, и этот праведный гнев в тёмных глазах, старые обиды, которые ещё не до конца зарубцевались на сердце. Оплеуха и впрямь отрезвила его. Хатидже была права в кои-то веки. Он действительно забылся. В своём глубоком кризисе самомнения он совсем потерял и себя, и свою честь. И война с Культом все эти месяцы доказывала ему именно это.       Не в силах смотреть жене в глаза, он сбежал.       Ибрагим размашистым шагом догнал предвестника Алеша, когда они оказались на холодной улице. Поляк направлялся к павильону Меджидийе, где разместили его родичей, но этому плану явно не суждено было сбыться так легко. Паргалы остановился, тяжело дыша, и суровым голосом окликнул его:       — Алеш-эфенди! — Дождавшись, когда предвестник повернёт к нему бесстрастное лицо, он сжал руки в кулаки. — Позвольте отнять у вас ещё несколько минут времени.       — Слушаю вас, — холодно отозвался Алексей, лениво разворачиваясь к визирю.       Ибрагим сузил глаза. Сердце его заколотилось быстрее. Перед ним был явно непростой мужчина, определённо, он чувствовал это кожей. Он выглядел таким вежливым, безмятежным и безразличным в зале дворца, что невольно можно было посчитать, что спасение Хатидже не вызывает у него никаких чувств.       Но Ибрагим был слишком проницателен.       — Напомните-ка мне, кто вы?       — Должно быть, столькие тяжбы утомили вас, паша. — Это уважительное обращение сквозило тем же пренебрежением, которое он прочитал на лице Хатидже. — Поэтому ваша память и подводит вас. Я ведь уверен, что нас познакомили некоторое время назад в присутствии султана.       — И всё же?       — Я сын матери-предвестницы Астрид, которая прибыла сюда, чтобы помочь вам.       — Сын, значит, вот как? — Он выгнул бровь. — И чем объяснить то, что вы совершенно не похожи ни на неё, ни на её мужа? Вы подкидыш?       На губах Алеша промелькнула ухмылка.       — Я сомневаюсь, что эта информация сделает ваш сон крепче, паша.       Плечо Ибрагима непроизвольно дёрнулось. Ах вот как. Сарказм. Значит, он был на верном пути. Но Алеш словно чувствовал его настрой — и спешно развернулся, чтобы нахально уйти восвояси. Визирь рассвирепел.       — Как так получилось, что ты оказался там, где моя жена? — он резко перешёл на «ты», чтобы растормошить поляка. Но ему было не суждено увидеть, что на лице Алеша не отразилось ничего, кроме спокойной насмешки.       Не поворачиваясь на сей раз, Венедиш издал усталый вздох, который разозлил Ибрагима ещё сильнее. Но он не позволит ему потешаться над ним, этот поляк ещё слишком зелёный! Эта жалкая бравада не спасёт его от многолетней закалки Визирь-и-Азама.       Алеш наконец решил повернуть к нему голову, голубые глаза сверкнули в темноте.       — Божья воля. Если тебе угодно.       Ответ прозвучал настолько холодно, что по ощущениям хлестнул Ибрагима по щеке. Да кем он себя возомнил? Словно совершенно не удивился резкой смене настроения визиря — и совершенно не сконфузился из-за этого. Ибрагим выпрямил плечи и поднял подбородок.       — Значит, сразу к делу? — с вызовом бросил визирь, подходя ближе к поляку, на чьём лице и мускул не дрогнул. — Мне это нравится. Тогда скажу прямо: больше не приближайся к моей жене. Её благодарность трогательна, мне ли не знать, но не обольщайся.       Ибрагиму было невыносимо, что Венедиш был выше его ростом на полголовы. Чтобы избежать этой отвратительной разницы и не смотреть на него снизу вверх, он остался стоять на расстоянии двух шагов от предвестника. Тот всё ещё стоял к нему полубоком, пристально вглядываясь в чёрные глаза.       — Почему нет? — невозмутимо спросил Алеш.       Ответ на пару секунд выбил Ибрагима из колеи. Но он не показал виду, что растерялся.       — Потому что я её муж, — он постарался, чтобы прозвучало сардонически, будто в ответ глупцу. Ибрагим погладил перстень на пальце.       Алеш втянул носом воздух, как будто честно размышляя над таким содержательным ответом.       — Это вам не помешало переспать с дворцовой калфой. Держать у себя платок другой женщины. Отправиться спасать её. А ещё страстно целоваться с ней в подземельях.       В венах визиря застыла кровь, спину прошила молния.       — Откуда ты знаешь? — только произнеся эти слова, он мгновенно сомкнул губы и побледнел.       Венедиш отвратительно понимающе улыбнулся и посмотрел на небо.       — Значит, угадал.       — Да кто ты такой! — зарычал Ибрагим и агрессивно дёрнулся вперёд. Плечи его угрожающе поднялись, а кулаки налились кровью. — Откуда ты всё это знаешь? Ты… влез в мои мысли?!       — В твои мысли уже влезали до меня. И не только в мысли. — Венедиш невозмутимо пожал плечами. — Так что ответ неверный. Да и нет необходимости. Из рассказов мистера Кромвеля я узнал достаточно, чтобы сложить впечатление о тебе.       — Откуда ты его знаешь? — Ибрагим понял, что снова задавал один и тот же вопрос, как попугай. Удивление и шок оказались сильнее ярости, и он заметно потух, во все глаза глядя на предвестника. Память подсказала ответ не сразу. — Значит, ты с Хатидже нашёл не только платок, но и письма Кромвеля. И ты встретился с ним.       — Да, именно так, — подтвердил Алексей, и вдруг взгляд его сделался откровенно хитрым. — Пани Хатидже и пани Анна прекрасно нашли общий язык.       Значит, он потащил его жену за собой? Или же… Нет, Ибрагим слишком хорошо знал Хатидже и знал, что она боязлива и ленива, так что её бы точно не удалось уговорами или силой потащить невесть куда, где спрятался на сей раз этот английский интриган. Это значило только одно: она захотела сама. И Алеш уведомил его именно об этом. Что Хатидже захотела отправиться так далеко именно с ним.       У Ибрагима вытянулось лицо, когда он всё понял. Предвестник специально злил его. Говорил вещи, которые всенепременно вызовут у него ярость. А ведь это именно Ибрагим собирался оставаться бесстрастным и снять эту маску невозмутимости с Алеша Венедиша. А тот переиграл его без всяких усилий.       — Я женат на Хатидже больше двадцати лет, — Ибрагим заговорил тише, но с той же угрозой. — Мы многое пережили, и далеко не во всём я был полностью виноват. Я также многим пожертвовал ради Хатидже. Но я всегда защищал её. Был с ней рядом. Её брат и сёстры мертвы, а детей нет. У неё не осталось семьи, кроме меня.       Откровение не произвело на Алеша никакого впечатления. Наконец предвестник развернулся всем телом к нему, и Ибрагим как следует рассмотрел, что он был достаточно широк в плечах.       — И что? — спокойно спросил он. Поднял брови, увидев, как недоумённо моргнул визирь, и повторил с лёгкой издёвкой: — И что? Ты ожидаешь, что она будет цепляться за тебя, только потому что испугается одиночества? Тебе самому не тошно строить из себя благоверного и откровенно манипулировать ей?       — Не зарывайся. — Ибрагим опустил голову, скривив губы в презрении. — Не думай, что всё знаешь о наших отношениях.       — А что о них нужно знать?       То, что вопрос был не риторический, снова выбило Ибрагима из колеи.       — Я забочусь о ней и о её чувствах.       — Почему? Из-за власти и денег? Из-за должности? — Взгляд Алеша наполнился пренебрежением. — Ты выпячиваешь свои жертвы в ваших отношениях, будто ты страдалец, хотя вознаграждения за них имел всяко больше, чем мучений. Ты её никогда не любил. Так почему сейчас что-то с неё требуешь?       — Я ничего не требую с неё, — возразил Ибрагим, покачав головой и ткнув указательным пальцем в грудь Алеша. — Я требую, чтобы ты оставил её в покое.       Венедиш снова вздохнул.       — Почему?       — Хватит повторять один и тот же вопрос! — прошипел визирь.       — Так научись говорить правду, прежде чем требовать правды от других.       Что-то в этих словах оглушительно напомнило ему речи Хюррем. По груди Ибрагима прошлась странная волна неопознанных чувств. Никогда и никто, кроме неё, не мог победить его. Не столько физически или интригански, сколько морально, в битве разумов. Одна Хюррем была страшнее тысячи его врагов, потому что видела его насквозь, как никто другой.       Этот Венедиш видел его лишь второй или третий раз в жизни, но взгляд голубых глаз его был такой знакомо пристальный, словно перед ним стояла сама Хюррем. Возможно, именно это внушило Ибрагиму уважение к нему, которое ему признавать бы и не хотелось.       Но всё же его хватило, чтобы он убрал большую часть яда из своего голоса:       — Мне всё равно, что ты обо мне думаешь, но я люблю Хатидже. По-своему. Как ту, с которой я прожил двадцать лет. Она мне очень дорога, и я бы жизнь за неё отдал, если бы потребовалось. И я не смогу спокойно смотреть на то, как ты разобьёшь ей сердце.       Брови Алеша вопросительно нахмурились, но Ибрагим не дал ему и слова вставить, выставив ладонь перед собой.       — Не сотрясай воздух очередными своими глупыми «почему». Мехмед сказал мне, что Хатидже хочет со мной развестись. Попросила его благословения. Вопрос времени, когда она трижды скажет мне «развожусь»… — Он втянул носом воздух и тяжело выдохнул. — Не смей давать ей ложных надежд. Просто уйди с её дороги.       Венедиш продолжал несколько долгих мгновений смотреть прямо в глаза Ибрагиму Паше, и на лице его не было написано никаких эмоций. Пока он внезапно не отвёл глаза и не произнёс почти нахальное:       — Не хочу.       Ответ прозвучал настолько резко и неожиданно, что Ибрагим чуть не отшатнулся.       — Что ты сказал?       — Не хочу, — спокойно повторил Алексей, равнодушно пожав плечами.       Осмотрев обескураженного визиря с ног до головы, он вдруг приблизился к нему так, чтобы взглянуть на него со всей суровостью. Ибрагим мог физически почувствовать силу, которая исходила от этого робкого, на первый взгляд, мужчины. И всё же его самонадеянность невероятно злила грека.       — Хитрый польский жук, — процедил визирь неприязненно, — ты считаешь, что вправе играть с жизнью моей жены, как тебе заблагорассудится? Сначала ты очаровал её своими речами и разбудил в ней старые надежды, затем очевидно отстранился от неё, а теперь говоришь, что не хочешь уходить с её дороги?       — Я ожидал, что здесь, в своём родном гнезде, она будет счастлива. Но теперь я вижу, что ожидания мои не оправдались.       Ибрагим выгнул бровь в издевательской манере.       — Вот как? И что же это значит? Ты останешься с ней здесь и будешь жить с нами во дворце?       — Нет, — покачал головой Венедиш, подняв подбородок. — После войны я собираюсь уехать странствовать. И если пани пожелает, я не стану препятствовать её желанию присоединиться ко мне.       Паргалы запрокинул голову и фальшиво рассмеялся. Большего абсурда он в жизни не слышал. И всё же надолго его не хватило, и он резко замолчал, не отрывая глаз от кристально-чистого ночного неба. Потом глаза его сдвинулись на Алеша.       — Странствовать. Хатидже. — Он скрестил руки на груди и хмыкнул. — А по виду мне показалось, что ты напыщенный святоша, но не глупец. Ты, очевидно, вовсе не знаешь Хатидже, раз веришь, что такая жизнь ей подходит.       — А мне по виду показалось, что хоть ты тщеславен и жесток, но проницателен и умён достаточно, чтобы за двадцать лет узнать о том, что по-настоящему таит в себе сердце Хатидже, — парировал легко Венедиш. — Когда мы вместе отправились на Солнечный берег, твоя жена была впервые счастлива. Она не покидала палубу корабля часами, смотрела на природу глазами ребёнка и носилась на лошади по просёлочным дорогам так, словно впервые почувствовала вкус жизни.       Ибрагим Паша не мог скрыть откровенного изумления на лице, слушая речи поляка. Ему так и хотелось перебить его и капризно уведомить, что он явно путешествовал с какой-то другой женщиной, но точно не с его супругой — нервной, мнительной и брезгливой настолько, что дорога до охотничьего домика или Эдирне ей всегда казалась невыносимой мукой. По крайней мере, он это так видел.       — Так что уйми свою гордыню, — заключил Алексей. — По-настоящему ты не знаешь никого из тех, с кем столько лет живёшь. Судишь по себе. Мнишь из себя того, кем не являешься, и страдаешь, едва мир отказывается признавать это.       Произнеся эти слова, Алеш какое-то время внимательно вглядывался в озадаченное и сумрачное лицо бывшего Визирь-и-Азама, пока не отвернулся от него и не зашагал прочь. Он более не видел смысла в этом разговоре — ни мнение Ибрагима Паши, ни его реакция не могли изменить реальности и его решения. И Ибрагим это почувствовал. И не стал препятствовать.                    

***

             Сухой надрывный кашель снова отвлёк Михримах Султан от насущного. Она повернула голову на звук, чем помешала наложнице работать над причудливой причёской госпожи, и нахмурилась.       Салем-ага, её наставник, ментор и по совместительству евнух-наперсник, возлежал на её диване и бездумно смотрел в закатное небо. Вид у него был крайне болезненный уже который день.       — Да что с тобой происходит, Салем? Ты нездоров?       Ишкибал скосил на султаншу равнодушный взгляд и вернулся к созерцанию неба.       — Нет, госпожа моя. Моё состояние не стоит вашего волнения.       Когда он мимикрировал под её слугу, Михримах хотелось смеяться и плакать — настолько скверно у него это выходило. И ещё Ишкибал просто терпеть не мог находиться с султаншей не наедине, своим внешним видом и отчужденностью вынуждая её всегда закатывать глаза и отсылать прочь остальных слуг, чтобы выслушать, что же по-настоящему хотел сказать нерадивый «евнух».       Вот и сейчас султанша устало взмахнула рукой, когда наложница закончила, и призвала служанок покинуть её покои. Оглядев свой внешний вид в зеркале, она хмуро взглянула в отражении на наставника.       — Вот теперь можешь говорить. Ты чем-то недоволен?       — Не нравится мне твоя затея идти на этот ужин, принцесса, — заворчал Ишкибал, устало потерев переносицу. — Дурное предчувствие у меня.       — Это первый раз, когда мы соберёмся всей семьёй, включая наших гостей. В честь возвращения валиде. — Михримах подбоченилась. — Там будет охапка предвестников, ассасин и две полукровки. Не говоря о том, что это будет в сердце Топкапы, в окружении солдат. Туда мошка незамеченной не проскользнёт.       Ишкибал опустил веки и вздохнул.       — Вот это-то меня и волнует.       — Боишься, что они тебя вычислят? — насмешливо выгнула бровь принцесса. — Не стоит. Я наложу на тебя чары, которые скроют твою сущность.       — Смотрю, ты уже всё продумала, хотя я даже не соглашался туда с тобой идти.       — …но всё же пойдёшь, — невинно улыбнулась султанша и тут же посерьёзнела. — Ты мне нужен там.       — Интересно, — заметил он кокетливо, подложив руку под голову и с интересном разглядывая Михримах в роскошном платье. — Это ещё зачем? Подавать тебе еду? Нравится демонстрировать свою власть, цветочек?       Она закатила глаза.       — Нет. Просто… у меня самой нехорошее предчувствие.       Улыбка спала с уст Седрика. Такое замечание говорило не только о том, что она откровенно выражала ему своё доверие, но ещё и о том, что их интуиции работали в унисон.       Он решил не острить в этот раз. Сил не было — он снова уже такое долгое время не колдовал и чувствовал себя крайне паршиво.       — Там будет венецианочка? — предположил он, не без труда принимая сидячее положение, но стараясь не подавать виду.       Михримах побледнела и отвела взгляд.       — Не знаю. Я сказала Баязиду, а он пообещал ей передать.       Ишкибал знал со слов вездесущих слуг, что шехзаде Баязид был фактически сторожевым псом новоиспечённой султанши, потерявшей своего сына в стане врага. Дворцовые жители смотрели на венецианку со смесью жалости и отвращения: понимали, что та пережила жуткие вещи, но всё же слухи о её ведьминской сущности и фактическое положение заложницы только закрепляли образ страшной колдуньи.       — Думаешь, она снова выкинет что-нибудь?       — Я думаю, что она не рискнёт больше применять свои и без того нестабильные силы. А так… Коготь и Гримуар спрятаны в моей подземной лаборатории. Вряд ли она туда проберётся незамеченной.       Ишкибалу очень нравилась эта самая лаборатория принцессы, которую её заколдованные слуги оборудовали и под площадку для их ежедневных тренировок. Наверняка вдохновлялась она лабораторией Ксаны в Чертоге Иншалоста. Там так и пахло культистским убежищем: те же шкафы с травами, рабочий стол с Гримуаром и кучей заметок, котелок, от которого несло пробными зельями этого юного дарования. Он чувствовал там огромную ностальгию.       Даже немного скучал по Иншалосту.       А уж как вызывающе прекрасно выглядела малютка-принцесса в кожаном корсете, открывающем шею, ключицы и плечи, и в удобной юбке. Бездна подери, он как будто видел произведение искусства, лучшую версию Ксаны и Каллисто, пышущую страстью, молодостью…       И с каких пор он такой сентиментальный поэт?       Должно быть, с тех же самых, что он испытывает эти адские головные боли и чувствует себя слабым, как младенец. Ишкибал тихонько застонал от собственных мыслей.       — Да, кстати, — вдруг вкрадчиво заговорила Михримах, — сегодня я думала испробовать кое-что на одной из наложниц… Когда ужин закончится. Так что ты поможешь мне её притащить в подземелье.       Императив не так задел Ишкибала, как странная затея принцессы.       — Что это ты задумала? — он резко скосил взгляд на подопечную.       Султанша лукаво усмехнулась и отвернулась к зеркалу, чтобы разгладить невидимые складки на синем парчовом платье.       — Увидишь.       Ему невероятно не нравились эксперименты, которые ставила принцесса. Каждый из них захватывал её с головой и вдохновлял на нечто большее. Разумеется, он восхищался её успехами и где-то даже чувствовал несвойственную себе гордость…       И всё же.       Её глаза становились всё… более странными каждый раз, когда она овладевала новым проклятием, делала новый виток в контроле над энтропией — что-то в ней менялось в сторону, которая напрягала Седрика. Она не становилась, вопреки его стереотипным ожиданиям, более бессердечной или кровожадной. Но она становилась увереннее в себе и своём колдовстве, а именно в этом — и только в этом — заключалась настоящая сила ведьмы.       — Принцесса, Ксана и Каллисто не будут ждать, пока ты отдышишься, — закатывал глаза энтропант во время их первых откровенно провальных тренировок. Яростно кашляющая от вышибленного дыхания Михримах сидела на коленях в десяти шагах от него. — Битва ведьм — это не просто соревнование, кто больше знает проклятий. Это всегда борьба давления и воли. Чья сильнее — тот и побеждает. Ты же пока слаба, как чёртов птенец киви.       Ишкибал за пару дней язык стёр объяснять султанше важность сосредоточенности и осознанности. Возвращение матери и выходка Нурбану серьёзно подкосили её концентрацию, и его это раздражало, поскольку Михримах никак не могла первое время взяться за ум — и всё стремилась использовать Коготь или пойти ещё раз проведать свою валиде.       — Колдовство — это превращение твоих мыслей об окружающем мире в реальность, — в сотый раз повторял он. Михримах скрипнула зубами от досады. — Материи, предметов, людей, событий, явлений. Чтобы сделать их реальными, ты должна мыслями и чувствами слиться со своим желанием изменить их. А ты не сливаешься. Твои мысли всё ещё там — с твоей матерью, с этой девкой Нурбану, с братом и его войной. С чем угодно, кроме желания здесь и сейчас порвать меня на куски.       Ишкибал чувствовал, что эти полторы недели эмоции его то и дело шалили и выходили из-под контроля. Агония сопровождалась адской пульсирующей болью в висках, дробящей и свербящей — в черепе, мышечными судорогами, ухудшением зрения — он становится очень уязвимым, нервным, жестоким.       Несколько тренировок назад он снова ослаб настолько, что был вынужден единожды прибегнуть к колдовству, чтобы защититься от резкой вспышки силы принцессы, и это словно вонзило ему ледяной нож в сердце. Сначала мышцы окрепли, а после восстановились зрение и рефлексы. И эмоции снова потухли, вернув ему контроль над собой, а также молодой облик, который Михримах откровенно недолюбливала — и, кажется, с бо́льшей отдачей пыталась его поджарить с помощью энтропии на тренировках. Правда, бесчувственным и юным он становился всего на несколько часов, а после эмоции и слабость накатывали снова, с удвоенной скоростью и интенсивностью.       Но, кажется, на принцессу его изменения влияли противоположным образом — вспышки её силы становились всё более обузданными, упорядоченными, контролируемыми, а сама она — словно твёрже и решительнее перед ним.       Он же невероятно злился на неё в ответ, и Михримах не могла не заметить, что, когда Ишкибал использовал колдовство, он становился злее, жёстче и безучастнее. Бывало, что он мог и ранить её, и довести до полного истощения — и тогда всё, что она от него слышала, было:       — Подлечи себя и поднимайся. У нас слишком мало времени, чтобы довести твои силы до хоть какого-то ума.       Или одновременно возмутительное и циничное:       — Если не перестанешь думать сейчас о чём-то, кроме меня, я зацелую тебя до полуобморочного состояния. — Ни один мускул на его лице не дрогнул. — Так что хватит распускать нюни. Поднимайся!       — Какая муха тебя укусила? — злилась Михримах, сведя брови на переносице, но всё же поднималась на ноги.       Энтропант был одет только в шаровары и тренировочные туфли — сухой жилистый торс был обнажён, являя её взору многочисленные татуировки на непонятном ей языке. Взгляд серых глаз в молодом облике Ишкибала был острым, колючим, змеиным, жалил, как осиное жало. Этот облик провоцировал совершенно иные эмоции, чем тот, взрослый, к которому она привыкла.       — В каком смысле? — ухмылялся он жестоко, опираясь плечом на стену. — Я тренирую тебя, как мы и договаривались. Или ты ожидала чего-то другого? Что я буду порхать вокруг тебя и дуть на каждую твою царапинку?       И тем не менее Ишкибал не мог снова полноценно колдовать. В таком случае он становился неуправляемым и опасным — по сути, идентично тому, как когда чувства и слабости брали над ним верх. Он мог навредить самой Михримах, как уже показали события на Горле Стамбула.       Это был замкнутый круг, из которого он честно не видел выхода. И даже не знал, у кого спросить совета.       Первородный всё ещё не трогал его — и, очевидно, дело было в Михримах и её потенциале, столь драгоценном почему-то для Мола Фиса. И это ещё больше тревожило Ишкибала. Он знал, что расплата будет чудовищная, когда Михримах войдёт в зенит своей мощи. В нём просто отпадёт нужда. И дорога к этому зениту лежала не в бесконечных тренировках, а в этих самых экспериментах, которые ставила пытливая и смышлёная принцесса. Именно они делали её увереннее — и сильнее.       Возможно, ему бы и следовало ей рассказать, в чём по-настоящему было дело. Но какой в том толк, если он сам знал ответ — всё дело было в проклятии Эруины. И покуда оно было на нём, а Михримах была под чутким надзором Мола Фиса, эта агония будет только усиливаться…       — Валиде Султан, вас ожидают в павильоне Меджидийе. — Ишкибал так отвлёкся, что не заметил, как в даире показалась наложница.       Лицо султанши вытянулось от этих слов.       — Что? Разве не в покоях султана должен был состояться ужин?       — Нет, госпожа. Таков приказ Повелителя.       — Хм, раз так… Хорошо, ступай, я сейчас приду.       — Слушаюсь.       Энтропант проводил джарийе взволнованным взглядом и почесал бровь.       — С чего это твоему братцу переносить ужин в другое место? Ещё и в последний момент.       — Может, места мало оказалось? — пожала плечами Михримах и насупилась, увидев насмешливое лицо наставника.       — В его огромных покоях можно всю семейку Соловья разместить, что за чушь. Не нравится мне это.       — Брось, Ишкибал, ты слишком мнителен.       Тот с многозначительным видом приложил ладонь к щеке.       — Слышу от женщины, которая заключила собственную невестку под стражу брата-ассасина и окружила подземную лабораторию сворой заколдованных стражников.       — Это вынужденная мера, а не мнительность.       — Ладно, — отмахнулся Ишкибал. — У меня нет сил с тобой спорить. Где там моя тюбетейка, расшитая золотом? Раз уж я иду прямо в пасть предвестникам, то должен выглядеть безупречно.       Михримах напряжённо наблюдала за каждым жестом Ишкибала, когда он искал свой головной убор и когда она накладывала на него обещанные чары. Он выглядел так, словно из него кто-то высасывал жизнь. Он даже спорить с ней перестал. Из головы султанши никак не выходил подслушанный полторы недели назад разговор Нади и Ишкибала о подавлении, но для чего он просил об этом предвестницу, которая его ненавидела, ей было неизвестно. Любые расспросы не шли упрямой Феме впрок, а скрытность Ишкибала и вовсе не было смысла испытывать.       Вопреки её надеждам, клан Астрид не обладал хоть какими-то полезными знаниями об этом извращённом колдовстве. Только то, что она и так знала: подавлением было разрывание связи человека и беспространства. С душой и личностью человека тогда, в сущности, происходило то же самое — разрыв, как разрывают ткань. По всей видимости, Аксайский клан был более искушён в подобных жутковатых вещах, но спросить их уже не было возможности.       — Как твоя мать смотрит на то, что ты теперь заведуешь дворцом и гаремом? — полюбопытствовал Ишкибал, когда они направлялись к павильону Меджидийе. — Насколько я понял, титул Валиде Султан принадлежит ей, раз она мать правящего султана.       — Думаешь, в сложившихся условиях титулы для моей матушки хоть что-то значат? — скривилась Михримах.       — Она так и живёт в покоях твоей тётки?       — Да, — она кивнула и грустно улыбнулась. — Если бы ещё год назад мне кто-то сказал, что моя валиде будет предпочитать общество тётушки Хатидже своим детям, я бы посчитала, что этот человек — безумец. Впрочем… Я не могу её винить. Маме сейчас очень тяжело. Не только из-за Селима, но из-за всего, перед чем она столкнулась, вернувшись сюда. Завтра наступление на Иншалост, её дети отправятся туда, откуда она едва вырвалась…       — Наверное, ей тяжело вернуться к семье и понимать, что её боль от утраты одного сына может вот-вот через считанные дни утроиться.       Михримах покосилась на серьёзный профиль Ишкибала.       — Необычно такое слышать от такого циничного гада, как ты. Задуши на твоих глазах младенца, ты бы раньше и бровью не повёл.       — Всё бывает в первый раз, принцесса. — Ишкибал неприятно обнажил зубы. — Хотя, признаться, меня удивляет твоё спокойствие. Ты же понимаешь, что проклятие уже нанесло здоровью твоей матери непоправимый ущерб? Её лёгкие почти как решето. И такие увечья, нанесённые колдовством, ты не обратишь, а только замедлишь?       — Понимаю, — отозвалась она мрачно, прикрыв веки.       — И что скорбь по сыну только усугубляет это.       А вот на этом Михримах промолчала, и Ишкибал зацепился за это. Он слишком хорошо успел узнать свою хитрую подопечную, чтобы не знать, что та всегда молчала именно тогда, когда в голове у неё роилось что-то откровенно опасное. Он взял её за локоть.       — Михримах, что ты задумала? — он снова задавал ей этот бесполезный вопрос. — Только не говори, что ты собираешься вернуться к своим безумным попыткам воскресить брата! Хочешь порадовать мамочку, заставив её лицезреть оживший труп? Думаешь, ей это придётся по душе?       Она дёрнула плечом, тщетно пытаясь вырваться из его хватки. Что-то энтропант в последнее время был слишком эмоциональным, даже хуже неё самой.       — Успокойся, — рыкнула она на него и сверкнула глазами. — Пока я не получу полный контроль над Когтем, это всё равно бесполезно…       — Ты не получишь чёртов контроль над чёртовым Когтем! Бездна задери, Михримах, никому и никогда это не удавалось!       — Я не «никому»! У меня получится!       — Артефакт подчиняется куче конкретных законов, и я тебе рассказал по памяти всего пять из них! — спорил он яростно. — Ни черта толком не зная о нём, ты серьёзно думаешь, что твоего таланта хватит, чтобы подчинить его?       — У меня нет времени на «думать»! — Михримах сузила глаза и вцепилась пальцами в предплечья энтропанта, отчего тот моментально почувствовал жар, исходящий от её колдовства. Или это было его собственное тело? — Я должна действовать!       — Вот упрямица!..       Услышав шаги за поворотом, Ишкибал скрипнул зубами и силой затащил султаншу в тёмную нишу коридора, прижав к стене. Михримах покраснела от злости и принялась вырываться, но в своём взрослом облике Ишкибал всё ещё оставался сильнее её физически — он крепко сжимал плечи султанши. Её бронзовые локоны рассыпались по груди, и золотая корона, украшенная лазуритами, сверкала в пламени факелов, как и её глаза того же цвета.       Мимо них пронеслись Сюмбюль-ага и ещё какой-то евнух.       — Михримах, ты играешь с огнём, — тихо произнёс он со всей серьёзностью, когда иных свидетелей в коридоре не осталось. — Играешь с силами, которые ещё не понимаешь. У каждого колдовства есть своя цена, и то, которое известно мне и другим чернокнижникам, уже требует неподъёмных жертв… А мы не воскрешаем никого. Не пытаемся рвать связи с Первородным. То, чего хочешь ты, может стоить тебе всего! Здоровья, красоты, разума, чувств, семьи и близких…       — Аллах, ты беспокоишься обо мне? — Михримах театрально подняла брови. — О моей красоте и моей семье? Что с тобой творится, Ишкибал?       — Ты уже в сотый раз задаёшь мне этот вопрос.       — Я буду задавать тебе его столько же раз, сколько ты будешь спрашивать меня о том, что я задумала. Неужели не ясно, что, покуда ты от меня что-то скрываешь, я буду поступать так же?       Вот прозорливая принцесса. Ишкибал медленно опустил руки с плеч Михримах до её запястий.       — Есть вещи, которые я не могу тебе сказать. Не потому, что не хочу, а потому что не могу.       — Почему?       — Потому что.       Услышав эти раздражающие слова, ведьма ощутила толчок ярости в груди и импульсивно отдёрнула от себя руки Ишкибала, пихнула его в грудь и зашагала дальше по коридору. Ему ничего не осталось, кроме как молча последовать за ней. Напряжение между ними нарастало из-за недосказанности. И если Ишкибала более чем устраивало то, что причина его состояния оставалась тайной для Михримах, то её встречная скрытность играла ему отнюдь не на руку. Чем больше она отстранялась от него, тем меньший контроль он мог иметь над её опасными экспериментами.       Оказавшись у павильона Меджидийе, Валиде Султан и её наперсник встретили и остальных гостей. Настроение у всех было явно не праздничное. Сначала они увидели хмурую и бледную Фему, которая шла в сопровождении коварного польского червя Тодора, семенившего за ней с самодовольной ухмылкой.       — Я подожду тебя внутри, мой месяц, — обратился к племяннице с улыбкой Тодор и украдкой бросил на султаншу с Ишкибалом насмешливый взгляд. — Не застудись, береги ребёночка.       Надя даже не посмотрела в его сторону, только руки её, что она держала скрещенными на груди, крепко сжались.       — Ты уже позволяешь ему таскаться за тобой? — спросила Михримах, глядя вслед Фёдору с подозрительным прищуром.       — Что толку его гнать от себя. Он как назойливая муха, только такая крошечная, что не прибить никак. Остаётся терпеть.       — И как Мехмед ему позволил сидеть с нами за одним столом? — Михримах скривила губы.       — Это желание матери Астрид.       Двоюродная бабка Нади была Михримах крайне неприятна. Ей оставалось только посочувствовать предвестнице.       — Ты сказала ему о ребёнке?       — Он сам узнал. Подслушал, когда мы с Мехмедом обсуждали его. Носится теперь со мной, как мама. Таскает еду, тёплую одежду, отпаивает чаем. Только сказки мне не читает.       Михримах осмотрела предвестницу с ног до головы, и от неё не укрылся нездоровый румянец на коже сероватого оттенка и тремор в руках, явно вызванный не холодом.       — Ты, кстати, выглядишь нездорово. Это из-за беременности?       — Не знаю. Мне второй день нехорошо… — Надя погладила лоб, на котором были видны крошечные капли испарины. — Лихорадит немного. То в жар, то в холод. Живот болит… И постоянно тошнит.       — Тогда это точно от беременности, — заключила Михримах, впрочем, выглядя озадаченно. — Я видела такое достаточно.       Ишкибал, доселе молчавший и притворявшийся ветошью, искоса взглянул на Фему.       — Рановато тебя тошнит, Соловей. Ты и беременна-то всего пару недель.       — А ты что, учился на повитуху, Ишкибал? — огрызнулась предвестница, не скрывая презрение на лице.       В ответ Седрик только отвернулся и зашагал в павильон, оставив ведьму и предвестницу хмуро глядеть ему вслед. Такая реакция обескуражила Фему.       — Что это с ним? Проиграл Сюмбюлю в кости?       — Понятия не имею. Он такой уже последние несколько дней… — Михримах повернула голову к будущей невестке. Она уже снова хотела насесть на неё с расспросами, как жгучий холодный ветер выкинул из её головы эту затею. — Ладно, пойдём. Не хочу, чтобы ещё один мой племянник пострадал, если ты застудишься.       Роскошный зал павильона Меджидийе был украшен с огромной любовью к этому символичному ужину. Мягкое освещение множества свечей, плотно зашторенные окна и лёгкая музыка наложниц, устроившихся на подушках в углу зала, создавали атмосферу какой-то… предсмертной безмятежной трапезы. Слуги принесли огромный дубовый стол, подарок послов венецианского дожа Ибрагиму Паше, и накрыли его на тринадцать персон — ровно столько человек должно было собраться за этим странным ужином.       Пока Сюмбюль-ага и Шекер-ага раздавали указания слугам о том, как и какие блюда расставлять на столе, гости султана рассредоточились по разным уголкам зала и искоса наблюдали друг за другом. Поляки выглядели настороженнее всех, кроме Лукаша, который уже долгое время ворчал из-за того, что ужин никак не начинался. Мать клана, Астрид, что-то возбуждённо рассказывала Алешу, который казался отрешенным. Периодически он поглядывал в сторону дверей, как будто кого-то высматривал, и хмурил брови, когда статная коренастая женщина с полностью седыми волосами не хватала его за плечи пальцами, окружёнными многочисленными перстнями.       Когда в зале появился шехзаде Баязид, усатый предвестник тотчас рванул к нему, чтобы наброситься с расспросами.       — Ну как, есть новости от Нелассара? — шепнул он принцу.       Разумеется, долго хранить в секрете от Лукаша свои планы касательно Братства Баязид не мог. В конце концов, он был едва ли не единственным, кому он мог всецело доверять в этом дворце.       — Нет, — покачал головой Баязид, встав в отдалении от всех своих родственников. — И меня это тревожит. Несколько дней назад он сообщил, что есть шанс встретиться с сомневающимися недалеко от Аргмагена, но с тех пор ни слуху ни духу от него. Я не смог связаться ни с Айрис, ни с этим выродком Раймундом.       — Ну, раз они сомневающиеся, то это уже полдела, — заверил Лукаш, поглаживая край усов. — Главное, чтобы они не сунулись в пекло, когда начнётся осада. Это всё, что от них требуется. А всякую идеологическую болтовню развести можно и после войны.       — Не знаю, — вздохнул Баязид. — Шатко это всё. Ещё и этот ужин... Зачем Михримах приказала перенести его сюда, в толк не возьму. В покоях Мехмеда безопаснее. Ощущение, как будто мы — мухи в центре паутины, которые ещё не подозревают о своей участи.       Лукаш пожал плечами и осмотрел гостей.       — Венецианка придёт?       — Не знаю. Просто пожелала мне отужинать последний спокойный вечер в кругу семьи. Странная хатун. Джанфеда-калфа сказала, что ночью она слишком долго была в хаммаме одна…       — О, так неужели её светлость соизволила с тобой заговорить спустя столько времени? — перебив его, хмыкнул Лукаш и выразительно поиграл бровями. — После всего, что между вами было, сердечко её всё-таки оттаяло, а?       Баязид сверкнул на поляка убийственным взглядом. Чёртова водка, видимо, неплохо развязывала языки. Этот усатый поляк знал уже слишком много его секретов.       — Я больше никогда не буду с тобой пить.       — Не зарекайся, пан, ещё никто не отказывался от чести быть собутыльником Лукаша Ефремца, — заявил тот и беззлобно хлопнул шехзаде по плечу, затем перекинул руку через его шею в панибратском жесте. — А чего это венецианка тебя убеждала не идти? Материнский инстинкт разыгрался?       — Понятия не имею. И не неси околесицу, забулдыга краковская, я ей не сын! — рассвирепел Баязид и дёрнул плечом, пытаясь сбросить чужеродную руку.       Но Лукаш был бы не Лукашем, будь его так просто стряхнуть с себя. Он ещё сильнее вцепился в кафтан принца.       — Тише ты, тише, пан, не дуйся, я же шучу! Совсем ни у кого чувства юмора сегодня нет. Помню, раньше ты был более непосредственный, когда рыжий был живёхонек.       — А есть повод веселиться? — Баязид скрестил руки на груди и побарабанил пальцами по предплечьям. — Это почти поминки или последняя трапеза приговорённых к смерти. Завтра же осада.       — Да, и самый лучший выход — сидеть и страдать, — съязвил Ефремец, закивав головой. — Очень повышает боевой дух, не спорю. Что ж, тогда перед блужданиями в канализациях мне надо бы поплакать, помолиться, а потом выпить чего покрепче. Ну или просто выпить, если опустить шуточную часть.       Услышав про канализации, Баязид хмыкнул, вспомнив о вчерашней встрече в ставке командования. И пусть он очень тревожился перед встречей с валиде, но, пока её не было, он мог отвлечь себя думами о грядущей осаде.                    

***

      

За день до этого.

      Слухи о возвращении опального Ибрагима Паши и Хюррем Султан взволновали воды в совете, спровоцировав сплошные пересуды и хаос. Несколькими днями спустя жаркие споры в Диване оборвались, едва султан Мехмед возник в зале совета. Паши и духовенство с интересом и недоумением наблюдали за тем, как их падишах свободно передвигался без своей трости, словно все боли отпустили его. Тяжёлые полы кафтана следовали за его высокими сапогами, и когда султан, повернувшись, осмотрел своих подданных, в зале стало сложнее дышать.       Сегодня Повелитель собрал всех членов Дивана, кроме главного — Оздемира Паши.       — Паши, бейлер-беи, кадии-эфенди, — торжественно обратился к управленцам хан. Голос его звучал увереннее, жёстче, и это всяко добавляло напряжения пашам и беям. — Я счастлив видеть вас в добром здравии. Аллах да ниспошлёт вам здоровья в эти сложные дни.       — Аминь, Повелитель, — прошлись шепотки по совету.       Собравшиеся украдкой переглядывались, никому не было ведомо, зачем в разгар подготовки к осаде Иншалоста султан собрал всех здесь.       — Наша Империя пережила немало войн, и исход каждой был благословлён Всевышним. Сам я имел честь разделять эти победы со своим покойным отцом, упокой Аллах его душу, а также с вами, ещё будучи шехзаде. — Мехмед убрал руки за спину и неожиданно спустился со своего трона. Он медленно обошёл пашей и беев. — Однако мне стало известно, что кампания на границах с Сефевидами и война с Культом не помешала вам воспользоваться этим для собственного обогащения.       В глухой тишине султан развернулся всем корпусом и смерил визирей презрительным взглядом.       — Позор. Правоверные мусульмане берут взятки и устраивают пиры в самое сложное время для Империи. Кади-эфенди, ваш помощник, Аяз-бей, был уличён во множестве коррупционных сделок. Он незаконно увеличивал налоги хозяйствам и ремесленникам, а также требовал плату за своё покровительство. Вырученные деньги он разделял с Кирамом-авджи, одним из капитанов Оздемира Паши.       — Падишах! Аллах свидетель, я ничего об этом не знаю! — принялся заступаться за себя Кади-эфенди, побледневший от услышанного.       — Разумеется, — согласился султан и взял в руки внушительную кипу бумаг, переплетённую бечёвками, чтобы показать её визирям, которые страшились взглянуть в глаза молодому султану. — Мне известно обо всём, что вы делали, пороча благородное имя Империи. Пороча память моего отца, который завещал мне это государство.       — Повелитель, простите мне эту дерзость, — выступил новоназначенный Капудан Паша, учтиво склонив голову. — Но я посмею выступить в защиту пашей. Казна практически пуста, владыка, и мы действовали по обстоятельствам и исключительно в интересах Империи!       — Вот как? — выгнул бровь падишах. — Что ж, это похвально, паша. Я собираюсь действовать так же. Визири! Вы знаете, что через неделю начнётся осада культистского логова, и Корпус Охотников Оздемира Паши усиленно готовится к выступлению. Наша армия нуждается в огромных ресурсах. И эти учётные книги говорят мне о том, что нужные средства могут быть изъяты из вашего имущества.       — Повелитель… — поражённо прошептал главный дефтердар.       — Оздемир Паша обещал вам, Ферхат Паша, должность наместника в Египте, не так ли? — Глаза Мехмеда недобро сверкнули. — Полагаю, мне не стоит говорить о том, что в иное время на ваши плечи бы уже надели чёрный кафтан за предательский передел Империи за спиной вашего господина?       — Визирь-и-Азам убедил меня, что это решение было в вашем ведении, Повелитель!       — Оздемир Паша моим решением отныне освобождён от этого титула. Он будет главнокомандующим полка авджи во время осады подземного города, ибо, как я вижу, он не справляется с государственными делами.       В купольном зале повисла звенящая тишина.       — Владыка, но кто же займёт место Оздемира Паши?       — Человек, который зарекомендовал себя блестящим управителем государственных дел и сераскером нашей армии. Человек известного ума и опыта, который много лет занимал эту должность. Ибрагим Паша.       Взгляды членов Дивана вперились в опального Паргалы, который прошёл в зал заседаний. Он выглядел сурово и решительно, несмотря на очевидную слабость в ещё неокрепших мышцах и лёгкую хромоту. Чёрные глаза осмотрели визирей с презрением.       — Моим указом Ибрагим Паша вновь становится Визирь-и-Азамом нашего Османского государства. Да принесёт это решение благо.       — Благодарю, мой Повелитель. — Паша попытался сесть на колени перед владыкой, но Мехмед остановил его прикосновением к плечу, показывая, что видит, как ему нелегко передвигаться после многочисленных ранений. Султан вложил в его ладонь государственную печать. — Если позволите, я бы хотел приступить к своим обязанностям здесь и сейчас.       Мехмед и Ибрагим обменялись многозначительными взглядами, и султан позволительно взмахнул рукой.       Визирь-и-Азам повернулся к Дивану лицом, сжимая в кулаке печать. Меньшего, чем лучшего, от Ибрагима ожидать не приходилось: хитрый, опытный и талантливый в административном деле, он тотчас взялся за перераспределение конфискованных у пашей средств в казну, чтобы перенаправить их янычарам и бостанджи, что остались лояльны трону. Визирь потребовал в ускоренном темпе оснастить османскую армию лучшей бронёй, аркебузами и оружием из лучшей стали, а также подвезти месячные запасы провизии в корпуса и лагеря. Ибрагим Паша знал своё дело, и впервые за долгие месяцы Мехмед мог вздохнуть спокойно, зная, что тылы его прикрыты надёжным человеком. Пусть он и представить себе не мог, что когда-либо будет думать так о ненавистном когда-то дяде.       Это позволило ему всерьёз заняться разведкой и внешней политикой. На то время, пока основные силы столицы будут вовлечены в осаду Иншалоста, границы должны были быть надёжно защищены.       Некоторое время спустя можно было наконец приступить к составлению грамотного плана нападения на культистское логово.       — Разведчики ещё не вернулись, — заметил султан Мехмед. Его спина казалась болезненно напряжённой. — Полагаю, и ждать их не стоит.       — Подземелье — территория Культа, — пояснила Михримах, фыркнув. — Они знают там каждый закоулок, а наши солдаты передвигаются там, как слепые котята. Это делает их легчайшей мишенью для культистов.       — Другого выхода нет. У них шехзаде Матео, а у нас — Коготь Шабаша. — Султан брезгливо поморщился при мыслях о зубчатой короне василевса Константина, из-за которой развернулась эта страшная война. — Мы думали отправить им предложение о взаимовыгодном обмене, но Оздемир непреклонен в своём решении идти на осаду. Если мы не присоединимся к нему, он воспользуется этим как поводом натравить на нас людей.       — Иншалост — это огромный подземный замок, — вдруг задумчиво произнёс Ибрагим, наклонившись над картами. — Обветшавший из-за времени, но его крепостные стены всё ещё могут стать для наших солдат значительным препятствием…       Лукаш раздражённо выдохнул, разведя руками.       — Я всё ещё не понимаю, каким образом вы собираетесь штурмовать крепость, — упрямился он. — Наше единственное преимущество в численности войск, но до Иншалоста армию просто так не довести — там некоторые тоннели шириной в этот стол, — он расставил руки по сторонам в подтверждение своих слов. — Пойдём туда всей толпой — передохнем от какого-нибудь обвала, даже не дойдя до стен города! А я не собираюсь потом оправдываться на Страшном суде, что это не было осознанным самоубийством. Абсурд!       — А если мы отправим туда небольшие отряды, то их точно так же перебьют ещё на подходе к Иншалосту, — пояснил предвестнику султан Мехмед, покачав головой. — У нас связаны руки. Необходимо выбрать меньшее зло.       Баязид с досадой скрипнул зубами.       — К тому же, помимо численного превосходства, у нас был туз в рукаве в виде эффекта неожиданности, но Оздемир спутал нам все карты, объявив во всеуслышание о начале священного джихада против культистов… Он снова нас обыграл!.. Сын шайтана, он в любом случае окажется в выигрыше после войны.       Михримах слушала разговоры мужчин, задумчиво потирая пальцем линию роста волос на лбу. У неё было совершенно другое мнение на этот счёт, но она всё ещё отказывалась посвящать родственников и друзей в свой план.       Султанша поймала на себе внимательный взгляд Ибрагима Паши. Казалось, проницательный визирь что-то сопоставлял в своей голове, глядя на неё. Ему хватало жизненного опыта, чтобы понять, что у невозмутимости Михримах определённо была своя причина. Но, как и она сама, он предпочёл смолчать о своих догадках. Внутри себя ведьма всё ещё переживала сомнения относительно того, чтобы убить его взмахом руки… Но Ибрагим и без того был достаточно покалечен, как и её несчастная валиде, и его мучения были вопросом времени — он уже сейчас выглядел довольно паршиво.       — Всего в Иншалост ведёт три известных нам пути, — визирь прервал жаркие споры вокруг себя. — Проход, через который сбежала Михримах Султан, тоннель под Южным портом, где располагаются канализации, и проход у моей допросной камеры.       — Пыточной, вы имели в виду? — съязвил султан.       Ибрагим ухмыльнулся.       — Вы правы, Повелитель. В любом случае, мы сможем разделить наши лучшие силы и отправить их одновременно по трём проходам.       — Четыре, — вставила своё слово султанша, со вздохом указав на точку на карте. — Есть ещё один. Бостанджи по моему приказу разобрали завалы на заброшенном караван-сарае в южной части города. Там находится старый проход в Иншалост.       Ибрагим внимательно пригляделся к карте Стамбула и нахмурился.       — Я наизусть выучил эти карты, но этой пометки не разглядел. Откуда вы узнали об этом проходе, султанша?       — Услышала в Культе, — уклончиво ответила Михримах. Это объяснение было универсальным для любых вопросов в её адрес. — Развалы были совсем недавно расчищены, вряд ли Культ будет ждать оттуда нападения, поэтому резонным будет отправить туда наши лучшие силы. Но проход узкий, поэтому о грамотной логистике подумайте заранее.       Ей показалось логичным исправить свою ошибку с Каллисто и «закупорить» её отходной путь османской армией. Она не могла позволить этой вероломной колдунье покинуть Стамбул с её племянником. Ни за что.       — Значит, туда отправится моя армия, — заявил Мехмед и поставил маленький красный флажок на караван-сарай, затем пригладил бороду и неприязненно прищурился. — Полагаю, Оздемир и его авджи отправятся вместе со мной.       — Этот пёс глаз с тебя не спустит, брат. Быть может, мне пойти с тобой?       — Нет, Баязид, — покачал головой султан. — Я хочу, чтобы ты отправился в Иншалост отдельно, по тому пути, о котором Оздемир и его корпус знать не будут.       — Тогда лучшим путём для шехзаде Баязида станет проход в Южном порте, о нём Оздемиру неизвестно, — предложил Ибрагим. — Я же отправлюсь с частью охотников через тоннель у своей допросной.       Баязид согласно кивнул, но поморщился при мысли о вонючих подземных стоках. Лукаш загоготал, как гиена, увидев его лицо.       — Не барское это дело — таскаться по канализациям, а, пан?       — Именно поэтому ты отправишься со мной, друг. — Улыбка, которой Баязид «выстрелил» в поляка, была похожа на хищный оскал.       Лукаш дважды моргнул.       — Не понял?                    

***

                   — Как же я рада, что Мехмед позволил Михримах устроить этот ужин! — воскликнула Хатидже Султан, ведя под руку Хюррем. — Снова соберёмся всей семьёй, разве не чудо?       — Чудо, что мы всё ещё живы, — хмуро отозвалась её спутница. — Зная, что у нас Коготь, Оздемир мог бы устроить облаву на дворец и убить всех нас.       — Он не решится на такое предательство, — покачала головой Хатидже. — По крайней мере, не сейчас.       Хюррем цинично усмехнулась, мрачная и холодная, как грозовая туча.       — Верно. Решится тогда, когда окажется на поле брани. Он убьёт моих детей, списав всё на культистов, и вернётся в Стамбул триумфатором. Он станет султаном, не пошевелив пальцем. Ему даже не нужно участвовать в осаде, достаточно просто отдать приказ выпустить несколько стрел в пылу битвы. И всё закончится.       Пальцы Хатидже сильнее сжали предплечье Хюррем, а сама она настороженно взглянула на непроницаемое лицо невестки.       — Откуда такие мысли, Хюррем? Неужели разговор с Алешем тебе не помог?       — Помог, — равнодушно кивнула султанша. — Он открыл мне глаза на истину. И я больше не боюсь её. Смиренно приму свою судьбу.       В словах рыжей кадины покойного султана Хатидже слышала себя саму. Подобные речи были в её духе, но не в духе волевой и несгибаемой женщины, которую она знала столько лет — и которая не останавливалась ни перед чем, чтобы победить.       — Это Алеш сказал тебе смириться?       — Он сказал, что пути господни неисповедимы, и мне стоит жить ради своих детей. — Увидев недоумённое лицо Хатидже, Хюррем пояснила, опустив голову: — А я не могу их защитить, у меня нет такой силы. На вчерашнем собрании они уже обсуждали план нападения. Они все отправляются на войну: Мехмед, Баязид, даже Михримах… Моя луноликая доченька стала ведьмой, чтобы защитить семью в моё отсутствие, а я отреклась от неё, причинив ей огромную боль. Мы так и не поговорили…       — Так поговорите после ужина, Хюррем. — Хатидже мягко улыбнулась и подняла лицо невестки за подбородок. — Не стоит хоронить своих детей раньше срока, дорогая. Они очень умны. Ты воспитала очень сильных шехзаде и султаншу. Они через столько испытаний прошли, что нам с нашими гаремными склоками и не снилось. Неужели ты думаешь, что они позволят Оздемиру так просто победить? Или Сандро? Или ещё хоть кому-то? Верь в них, Хюррем. Молись за них. Алеш прав: пути Аллаха неисповедимы, и нам остаётся только бороться и верить.       Рыжеволосая султанша подняла усталые опухшие глаза на сестру покойного супруга и осмотрела её светящееся надеждой лицо. Хатидже уже поддерживала её в течение последних лет, но никогда в её глазах не было столько света и теплоты, как сейчас. Хюррем вспомнила лицо Алеша и подумала о том, что они и впрямь стали очень похожи.       — Давай, Хюррем, пойдём поужинаем с семьёй, а потом поговоришь с Михримах…       Хатидже легонько потянула невестку за собой, но та не сдвинулась с места.       — Иди вперёд, я выйду на улицу, немного подышу и приду.       — Но…       — Скажи слугам, чтобы заносили блюда. Начинайте без меня. Я скоро присоединюсь.       Султанша поджала губы и оценивающе оглядела рыжую кадину. Она не собиралась на неё давить и кивнула ей.       — Хорошо, я передам. Не простудись.       Когда Хатидже скрылась за дверьми зала, где намечался ужин, Хюррем положила руки на живот и попыталась вздохнуть полной грудью. Мышцы сдавливало спазмами бесконечного волнения, к которому она уже начала привыкать. Слова слабо действовали на неё. Это была такая тревога и такая боль, которая к рациональным призывам была глуха.       Не без труда переставляя ноги в сторону коридора, ведущего на улицу, Хюррем завернула за угол и вздрогнула всем телом. Ибрагим Паша стоял там, скрытый в тенях, оперевшись на стену, и туманным взглядом разглядывал свою госпожу.       Женщина тотчас дёрнулась в инстинктивном порыве сбежать, как паша схватил её за локоть.       — Довольно меня игнорировать, Хюррем Султан.       Его тон внезапно напомнил ей все их многочисленные встречи в коридорах дворца, наполненные желчью и угрозами речи, неприязнь во взглядах. Он и сейчас смотрел на неё с едва скрываемой злостью, что неудивительно, ведь она умудрялась миновать малейшие возможности столкнуться с ним лицом к лицу всё это время.       — Я тебя не игнорирую. Мне просто не о чем с тобой говорить. И отпусти меня немедленно.       — Просто не о чем говорить, значит? — Ибрагим выгнул бровь в привычной издевательской манере, не собираясь отпускать её локоть. — Вот как? Поэтому ты шарахаешься от меня, как от прокажённого, стоит тебе увидеть меня на своём пути? Поэтому Хатидже говорит, что ты видеть меня не желаешь и придумываешь любой повод, чтобы отослать меня прочь?       Хюррем посмотрела на него с мрачной злостью.       — По-твоему, в порядке вещей постоянно просить свою собственную жену устраивать со мной встречи? Это измена чистой воды, Ибрагим Паша. Позор.       — А мы разводимся, госпожа, — колюче ухмыльнулся паша. — Когда война кончится, Хатидже соберёт вещи и отправится с польским предвестником колесить по восточной Европе. Так что за честь и достоинство нашей госпожи не изволь беспокоиться.       — Что за околесицу ты несёшь, Хатидже Султан бы никогда не… — И тут слова умерли на её устах.       Картинка сложилась, как и эта непонятная похожесть Хатидже с Алешем Венедишем.       — Пути Аллаха неисповедимы, нам ли не знать. — Он предпринял попытку приблизиться к ней на полступни. — Хюррем Султан…       — Отпусти меня, я сказала, — холодно прошипела она, отказываясь встречаться с ним глазами. — Я не хочу с тобой говорить.       — Я твой спаситель, если ты не забыла. Уж удостой меня небольшим количеством своего драгоценного времени. И разве не ты мне обещала в Иншалосте, что заставишь меня ответить за всё лично перед тобой, когда мы спасёмся? Это и есть твоё наказание? Я ждал от тебя большего.       Лицо её исказилось от судороги гнева, покраснело, глаза стали влажными, почти стеклянными. Наконец она посмотрела на него, чем разгладила морщинку между его бровями: он добился своего.       — В подземельях ты отказывался даже смотреть на меня лишний раз, паша. А сейчас…       — В подземельях ты узнала причину, по которой я избегал тебя, — он повторил тон её голоса, смотря прямо в голубые глаза, преисполненные чувствами. — Тогда тебя она не испугала.       Её щёки вспыхнули, когда его голос стал бархатистым и вкрадчивым, проник прямо под её кожу и вызвал мурашки по спине. Отвратительно. Он говорил ей о том, что она мечтала забыть, вычеркнуть из своей памяти.       — Я хотела жить, — сухо констатировала она, зажмурившись. Ей было невыносимо произносить это вслух. — И это было проклятье, которое связало наши мысли и чувства. Это была не я. Как и тогда, когда тебя обманула Ксана.       Ибрагим побледнел, тёмно-карие глаза стали чёрными, как сама бездна. Пальцы его усилили хватку, но она больше не вырывалась. Лицо визиря приблизилось к бледному худощавому лику рыжеволосой султанши.       — Значит, ты хочешь сказать, что то, что случилось, было навеяно моими чувствами к тебе? Это ты хочешь сказать, госпожа?       Он был страшен, по-настоящему страшен. Ей никогда не удавалось разозлить его так, как сейчас. Ибрагим увидел, как миниатюрный хрящик на кадыке у Хюррем дёрнулся от волнения, и скрипнул зубами, скривившись в отвращении. Он брезгливо отдёрнул её от себя и демонстративно вытер руку о воротник своего кафтана. Отвернувшись от неё, он уже сделал несколько шагов в сторону тьмы коридора, даже не собираясь идти на ужин, как вдруг остановился, ведомый странным чувством. Повернул голову по какому-то наитию и замер, увидев глаза, полные слёз, вперенные прямо в него, и мелко подрагивающие руки.       — Я разочарован в тебе, Хюррем Султан, — процедил он слабо, официозность обращения отдавалась высоким звоном в ушах. Слова давались ему почти физически тяжело и срывались с уст неровные, хриплые. — Ты оказалась неспособна взять на себя ответственность за свои слова и чувства, хотя то и дело сотрясала воздух, чтобы научить меня этому. Ты сказала мне, что я твоя семья. Я вернулся с тобой во дворец, почти нищий, фактически бездомный, будучи в опале. Одного слова любого из твоих детей будет достаточно, чтобы меня казнили, отправили в ссылку или бросили на съедение городским шакалам. Я был готов отдать за тебя свою жизнь, невзирая на всё. А ты швырнула в меня мои чёртовы чувства, едва осмысленные, как будто…       — Несчастный, — перебила его Хюррем, полностью скопировав его тон — такой же холодный и колючий. Она опустила подбородок и взглянула на него исподлобья. — Чувства его швырнули в него, какая трагедия. Ты, который оторвал меня от семьи и бросил в стане врага! Ты, из-за которого моя дочь стала ведьмой! Ты, из-за которого Оздемир сейчас там, где он есть! Ты, из-за которого я не смогла уберечь своего сына! — Голос её сорвался на истерический крик и тут же потух, едва она осознала, где находится. — Довольно мнить из себя жертву, Ибрагим Паша! Осознай своё место, наконец!       — Я и без тебя знаю своё место, Хюррем Султан! — огрызнулся он и сжал руки в кулаки. — Как и знаю то, что только что высказал тебе: ты бежишь из трусости!       — Это не трусость, это неприязнь.       Фальшивость слов была настолько скрипучей и несвойственной ей, что он надрывно хмыкнул.       — Ты говорила иначе некоторое время назад.       — Тогда я просто хотела жить.       — Проклятье Аллаха! А сейчас ты, видимо, хочешь умереть, — прошипел он с сарказмом, пытаясь урезонить свой гнев.       Но Хюррем и не думала брать свои мысли под контроль.       — Просто оставь меня в покое, паша! Отправляйся завтра на войну и искупи свои грехи смертью! — приказывала она ему беспощадно холодным тоном. — Омой своей кровью всё, что ты сделал за эту жизнь! Избавь меня, моих детей и Хатидже от своего присутствия! Ты несёшь за собой лишь смерть, горечь и боль! Умри, Ибрагим Паша, я видеть тебя не могу!       Он открыл рот да так и замер, не в силах больше вымолвить ни слова. Ибрагим резко переключил своё внимание на выражение лица Хюррем и понял, что оно слишком сильно не соответствовало произносимым ею словам. Её речи резали его без опиата по живому, однако в глазах стояло столько боли, что она почти глушила его. Не позволяла продолжать злиться на неё.       Неведомое чувство прошлось горячей волной по его остывшей, казалось, груди, и лицо его внезапно посерело от накатившего осознания.       Между ними больше не было ни капли проклятого колдовства. Их тела были иссушены, души истерзаны, дни их значительно сократились, и все это знали. И всё же он каким-то неведомым образом мог как будто прочитать её мысли. Одно это выражение кричало ему о её невообразимом страхе.       Страхе обнять своих возлюбленных детей, вернувшись домой живой, и вновь потерять их на этой грязной войне. Вдохнуть их аромат — и затем почувствовать лишь запах крови от их хладных тел. Привязаться, чтобы снова потерять.       Что-то в его голове дробило череп навязчивой звонкой мыслью, что в эту войну она умрёт. От рук культистов, от рук охотников Оздемира или от горя. Эта мысль душила его.       В этом отвратительном мире для него безвозвратно было утеряно всё: могущество Империи, его статус и уважение, дворец, султан Сулейман, что был ему как брат, роскошь и даже собственная жена — от его былой жизни не осталось ничего, кроме его злейшего врага в обличье рыжеволосого демона. И даже она увядала на глазах, хотя он прорыл зубами землю почти в прямом смысле слова, чтобы достать её оттуда, вырвать из когтистых лап смерти и вернуть домой.       И эти чувства страха, исходящие от неё… были обращены и к нему?       В этом коридоре всё напоминало ему об их былых встречах, перебранках, страстной вражде и бурном соперничестве, таком горячем, что иногда ему казалось, что он сходит с ума. Этот коридор пах его былой жизнью.       И чем же это всё обернулось, бездна Иблиса? Воздух снова дрожал от неприязни, лившейся из их уст, но глаза говорили совершенно о противоположных чувствах. В глазах греческого пса Паргалы стояло глухое одиночество вкупе с горечью, а в глазах вероломной рыжей ведьмы Хюррем — бессилие, страх и невыразимая тоска.       И он сделал к ней несколько шагов, не встретив в этот раз никакого сопротивления или ядовитых слов. Потом ещё и ещё, пока угрожающе суженные веки Хюррем не распахнулись, а морщины на её лице не разгладились.       — Мы выживем, Хюррем, — заверил он спокойно, неожиданно окружив её холодное влажное лицо в ладонях, желая как будто сдавить его. — Твои дети вернутся к тебе целыми и невредимыми, я могу тебе поклясться в этом.       Холодный металл его перстня на мизинце приносил неприятные ощущения на шее. Хюррем испытующе молчала и неотрывно смотрела в глаза некогда злейшему врагу.       — Я не могу смотреть на тебя, не чувствуя, как огонь пожирает моё сердце, — прошептала она срывающимся голосом, в голубых глазах встала необычная строгость, как будто она отчитывала его. Но слова её были искренними. — Душа Сулеймана мертва, но я… чувствую, что предаю его. Это невыносимо.       Лицо Ибрагима вытянулось в изумлении.       Это было самое жаркое и одновременно невыносимо болезненное признание из всех, на которые он мог рассчитывать, зная эту женщину. Или не рассчитывать. Он даже не думал об этом. Вообще никогда. Он мог бы желать от неё простой честности, раз уж она столько учила его этому. Мог бы ожидать, что она признает то, что было между ними, наваждением или помутнением. Своим наваждением или помутнением. Но признать страсть, которая оказалась достаточно ощутимой и серьёзной, чтобы бежать от неё вот так отчаянно…       Она не уставала удивлять его, сколько бы десятилетий он ни знал её.       Она дрожала крупной дрожью, и слёзы проливались на лиф платья, оставляя тёмные влажные следы. Она забормотала что-то бессвязное:       — Я запуталась, Ибрагим. Я совсем одна. Сулеймана нет, а мои дети… Я не хочу жить в мире, где я схороню их… Где буду смотреть на них в белых саванах… Где буду видеть их безжизненные лица, изувеченные, холодные, с пустыми стеклянными взглядами… Нет, я не выдержу этой боли ещё раз… Ибрагим… — Ей было трудно говорить из-за слёз, которые сдавили ей горло судорогой: она заикалась и давилась воздухом. — Ибрагим, я этого не вынесу…       Он знал, как утешать Хатидже во время её истерик, поскольку они были обычно навеяны беспочвенной тревожностью и мнительностью. Достаточно было простых сопливых слов или объятий. Ибрагим инстинктивно притянул наполовину поседевшую женщину к себе, окружив её плечи стальным кольцом.       — Хюррем, сейчас ты видишь кошмар наяву, — произнёс он то, что шло у него из сердца. — Тебе нужно проснуться. Мыслить трезво. Вынырнуть из этой воронки отчаяния, в которой ты тонешь.       Его гортанный голос, казалось, проникал прямо в вены, болезненно сдавливал её суставы и как будто что-то вытаскивал из её нутра прямо на поверхность.       — Ты ещё не умерла. Ты живёшь. И дети твои живы. — Он погладил её по голове и прикрыл веки. — Ты страдаешь, и это страдание окружило и сдавило тебя со всех сторон, потому ты и не видишь света для себя. В твоих мыслях — тьма, в твоём сердце — тьма, и я тебя понимаю. Тебе кажется, что жизнь закончилась. Что впереди всенепременно только горе и утраты. Но подумай: могла ли ты представить, медленно умирая в Иншалосте, что ещё окажешься здесь, дома, в окружении семьи и детей? Живая и здоровая. Не могла, правильно. Тогда ты тоже думала, что жизнь твоя кончена.       — Но Селим…       — Аллах упокоит его душу, — перебил её мягко Ибрагим. — Его путь закончился, так решил Всевышний. Ты не могла уберечь его, никто не мог. В этом нет твоей вины. Не думай, что и других твоих детей обязательно постигнет та же участь, ты не можешь видеть будущее. Думай о том, что… Быть может, война закончится в нашу пользу? Твои дети все останутся живы. И… Пройдёт время, и ты будешь нянчить своих внуков где-нибудь в Бурсе, в тихом и роскошном поместье. Всё, как ты любишь.       Последние слова не высекли из султанши смешка, но он и не ожидал такого. Хюррем всё ещё выглядела раздавленной, но, кажется, ему удалось достучаться до неё: пустота во взгляде исчезла. Он тоже вздохнул с облегчением.       — Вестимо: лишь Аллаху ведомо, что случится в будущем, мы не в силах что-либо предсказать, — вдруг тихо произнёс визирь, оглядывая коридор. — В последний раз, когда мы виделись здесь, ты обещала, что услужливо доведёшь меня до могилы, а из этого дворца вынесут только твой труп. И всего несколько месяцев изменили всё. Ты так боялась, что без Повелителя твоя жизнь оборвётся и не будет иметь смысла, а я считал, что без печати Визирь-и-Азама и огромной власти моя жизнь также будет бессмысленна.       — Мехмед вернул тебе печать, — Хюррем не могла не вставить шпильку из занудства.       Ибрагим покачал головой с грустной ухмылкой на устах.       — И ничего не изменилось. Я лишь понял, что не мы служим власти, а власть должна служить нам. У меня не осталось ничего, кроме тебя и твоей семьи. В подземельях я сказал, что мне нечего терять. Это неправда. Я буду жить, чтобы защищать вас. Когда-то давно я поклялся в этом Повелителю. Настало время исполнить эту клятву в полной мере, — просто отозвался Ибрагим, почувствовав невероятную лёгкость внутри.       И эта лёгкость как будто развеивала плотный туман в её голове, открывала второе дыхание. Ибрагим Паша в очередной раз спасал ей жизнь. Когда слёзы более-менее высохли на её щеках, Хюррем отстранилась от визиря и вытерла остатки влаги со своих щёк, шмыгнула красным носом и вновь стала серьёзной, как обычно.       — Хорошо, и что прикажешь делать дальше? — спросила она жёстко. — У тебя есть какой-то план после возвращения печати?       — Какая резкая перемена, госпожа, — ухмыльнулся беззлобно Ибрагим, мысленно радуясь: вот такую Хюррем он знал и уважал, как равную себе. — Тебе лучше?       — Да. Ты был прав: меня действительно как будто затянуло в воронку из страха и отчаяния… Но сдаваться не выход. Если мои дети готовы на всё ради победы, какое право я имею сидеть сложа руки и молча ждать смерти? Я не желаю быть им обузой.       Он одобрительно кивнул.       — Хорошие слова. Что ж, наш главный враг сейчас не столько Сандро, сколько этот валашский ублюдок Оздемир. Он наверняка захочет убить Мехмеда и Баязида во время осады, чтобы затем захватить власть. Но твой сын к этому готов.       — Михримах… она ведь тоже собирается на осаду? — Увидев утвердительный кивок, Хюррем сверкнула глазами на Ибрагима. — И все промолчали?       — Нравится тебе это или нет, но Михримах Султан сейчас едва ли не сильнейшая фигура на нашей доске. Объективно говоря, когда грянет гром и придётся встретиться лицом к лицу с кем-то из верхушки Культа, только Михримах Султан и её прихвостень Ишкибал смогут им противостоять.       Брови Хюррем удивлённо поднялись.       — Что? Ишкибал здесь?       — А ты что, не заметила странного слугу, вертящегося вокруг султанши круглые сутки? — выразительно выгнул бровь паша. — Думала, Сюмбюль-ага сделал несколько перестановок в штате прислуги, пока за окном война?       — Но Ишкибал выглядел иначе. Моложе…       — Мне ли рассказывать тебе о колдовстве? — он скучливо вздохнул. — Это он, я не сомневаюсь.       — Этот поганый червь запудрил мозги моей девочке и спрятался за её спиной… — Хюррем сжала руку в кулак до побелевших костяшек и скрипнула зубами. — Я убью его.       — Попридержи свой гнев до окончания войны. Думаю, множество людей встанет в очередь, чтобы поизмываться над ним. Пока этот червяк, как ты выразилась, на нашей стороне. Что более важно, нужно позаботиться о том, чтобы дворец был защищён, пока все наши силы будут брошены на осаду. Я оставлю тебе в услужение своих лучших солдат. Они защитят тебя, чтобы ты и другие женщины успели спрятаться, если случится беда.       — У меня очень плохое предчувствие, — поделилась своими чувствами Хюррем, поглаживая холодными пальцами горячие опухшие веки. — Не нравится мне бездействие Оздемира, знающего, что Коготь у нас.       — Полагаю, Михримах Султан его надёжно спрятала. Она умом не обделена… — Вдруг Ибрагим увидел странную тень в другом конце коридора и резко замолчал.       — Что тако… — Хюррем проглотила последние звуки, увидев выставленный палец визиря.       Тенью оказалась Нурбану, которая размеренной походкой направлялась в сторону зала. Тени коридора скрывали визиря и султаншу, и венецианка, кажется, их не заметила.       Она была одна, без прислуги, одетая в простое чёрное платье без вычурности. Не самый подходящий костюм для ужина с высокими господами. Рука её была сжата в кулак, но что она несла — Ибрагиму не удалось разглядеть: женщина уже скрылась за углом.       — Я не знала, что Нурбану придёт, — произнесла Хюррем напряжённо. — Мне говорили, её не выпускают из покоев. Причины не назвали. Пойдём внутрь?       — Нет, подожди, — он остановил её за руку и нахмурился. — Что-то тут не так. Давай выйдем на улицу. Там будет видно, что происходит внутри.       — Ты в чём-то подозреваешь Нурбану? — поколебалась Хюррем, но позволила визирю поволочь себя в сторону дверей на улицу.       Оказавшись снаружи, паша и султанша замерли, увидев несколько человек в чёрных плащах, расположившихся напротив окон, из которых лился свет из зала. Ибрагим предусмотрительно зажал Хюррем рот и оттащил её в тень. Челюсти его до скрипа стиснулись. Он предчувствовал ловушку. Ему сразу показалось странным, что калфы и евнухи, перешёптываясь, путались в показаниях, кто конкретно приказал перенести ужин из покоев Мехмеда в самый отдалённый и незащищённый павильон Топкапы. До этого места могли без труда добраться шпионы.       Бездна Иблиса!       Из тени ночи им было легко разглядеть то, что происходило в окнах — в зале было хорошее освещение. Когда двери в зал распахнулись, а взгляды присутствующих вперились в Нурбану, глубокое гробовое молчание прервалось лишь громом от первой весенней грозы. Венецианка медленно сделала несколько шагов к гостям, которые уже собрались за одним столом, но, кажется, садиться не планировала.       Когда она вытянула вперёд руку, в которой было что-то зажато, таинственные нарушители не сдвинулись с места. В следующий миг рука венецианки раскрылась, странный сосуд разбился о стол, рассыпавшись на серебряные осколки, и взорвался вспышкой пламени и плотным зелёным дымом. Михримах подскочила с места, когда Ишкибал сжал в кулаке ткань её платья на спине, и дым не успел опутать её голову. В патоке можно было увидеть, как закашлялись Мехмед, Хатидже, предвестники и Надя. На глазах ошеломлённой Хюррем дым окружил прихвостня её дочери, и колдовство со странным свечением вернуло коварному Ишкибалу его настоящий облик.       Увидев убийцу своей сестры-близнеца, Астрид побледнела, откашлялась, и на осатаневшем лице её вздулись вены. Она бросилась на Михримах, которая закрыла Ишкибала своим телом, достав из-за пояса острый кинжал, и Хюррем взвизгнула прямо в ладонь Ибрагима, но достаточно тихо, чтобы их нельзя было услышать.       — Тихо! Аллаха ради, сдержись! — отчаянно зашептал Ибрагим ей на ухо, чувствуя, как женщина готова прямо через окно броситься на помощь дочери.       Но он и сам был на взводе. Таинственные нарушители в плащах продолжали просто скрываться в тенях под окнами — кажется, они были просто наблюдателями. Но за кем они наблюдали? Глаза визиря неприязненно сузились. Венецианская сука предала их, не было сомнений.       Несколько окон были приоткрыты, и можно было слышать только отголоски криков и проклятий.       Когда зелёный дым начал рассеиваться, можно было разглядеть, как предвестница Надя переняла в лице цвет странного дыма, скривилась, скрючилась напополам и схватилась за живот. Брови её встали домиком, вены на лбу набухли, и рот её открылся в немом крике. Мехмед и Тодор бросились ей на помощь, не обращая внимания на схватку между Ишкибалом, Михримах и предвестниками. Астрид что-то ревела, вырываясь из хватки Алеша. Милош попытался бросить в энтропанта свой кинжал, но проницательная Михримах успела отшвырнуть оружие в сторону, выбросив вперёд руку.       Лицо венецианки осталось непроницаемым. Она продолжала стоять на том же самом месте, глядя пустыми глазами на разворачивающийся хаос. Женщина явно чего-то ожидала.       — Селим! — заорал Баязид, чьё лицо исказилось в первородном ужасе. Он смотрел куда-то вперёд себя, выставив перед собой руки и пятясь назад, будто жертва перед хищником. Дрожал, как щенок.       Услышав имя покойного сына, Хюррем задрожала и зашептала в ладонь Ибрагима так, чтобы услышал только он:       — Этот дым вызвал видения… Нурбану наслала на моего сына образ Селима!       Ибрагим не ответил. Брови Хюррем напряглись до боли в черепе.       — Но почему… почему другие не выглядят, как Баязид?.. Что происходит? Ибрагим, мы должны вмешаться!       — Да остановись ты!..       Но он не успел остановить Хюррем, которая уже бросилась обратно во дворец, ведомая нерациональным материнским инстинктом. Ибрагим тихо зарычал, бросил последний взгляд на шпионов, проклял всё на свете и кинулся за безумной женщиной.       Пока его сородичи пытались уничтожить Ишкибала, Лукаш схватил друга за плечи, принявшись встряхивать его, но напоролся только на холодную стену из помутнённого рассудка Баязида. Тот смотрел куда-то сквозь Лукаша и не слышал взываний. Шехзаде видел только рыжего брата с огромной кровавой дыркой в шее на месте, куда вонзилась его стрела в Аргмагене. Свечи в зале потухли в глазах Баязида, а Селим медленно приближался к брату: лицо его было серым, глазницы пустыми, и на коже в местах, не скрытых плащом, виднелись следы разложения.       — Баязид, приди в себя! — кричал Лукаш, которому хватило ума понять, что вот-вот сорвётся с уст товарища. Он отчаянно ощупывал его лицо, плечи, руки, голову. — Проклятье! Почему колдовство не развеивается?!       Голову Лукаша прострелило воспоминание о таинственном антидоте, который искал Баязид.       — Чёрт подери!       — Хорошо спишь по ночам, Баязид? — спросил Селим с голодной неприязнью в голосе. — После того, как убил меня.       Баязид зашёлся в крике, желая скрыться, сбежать, закрыть глаза и уши руками.       — Нет, брат, нет! Умоляю!.. — надрывался он, ударившись поясницей о стол и свернув руками тарелки на пол. Слёзы градом полились из его глаз.       Он не мог выносить даже воспоминаний о лице Селима под своими веками, а этот его истерзанный предсмертный лик вызывал у него конвульсии и невероятный ужас.       — Брат! Я не хотел! — И он заплакал, как ребёнок, точно как в тот самый день в Аргмагене. Вся его бравада осыпалась крошкой, и страшная травма вновь сдавила его существо влажными холодными щупальцами. — Брат, умоляю, прости меня, я не хотел убивать тебя!       Эхо от голоса младшего сына донеслось до ушей несчастной матери, ворвавшейся в зал.