* * *
Шествие Орфея по подземному миру началось бодро, торжественно и эпически. Постанывая: «Эвридика, о-о-о-о-о, я верну тебя, Эвридика», кифаред прошагал к Стиксу. Где и был встречен сперва в штыки. В смысле, в весло. — Я человек творческий, — заявил Орфей, глядя на весло, которым тыкал в него хмурый Харон. — Денег с собой нет. Но могу рассчитаться натурой. Весло неопределенно повисло у Харона в руках. Лодочник осторожно попятился на нос своей посудины. Орфей вдохновенно остекленел глазами, ударил по струнам и завел: Если вдруг друг и не друг оказался, а Пан козлоногий — Ты его в горы тяни и оставь в них его на неделю. Сразу поймешь, кто такой, если жив будет он и приветлив, Если же мертв будет он — вот и нет никакой тут проблемы… Харон, обнимая весло как лучшего друга, попятился на нос лодки, бормоча, что нет, оплаты-то не надо, а особенно натуры, и можно он лучше погребет, вот как-то просто подальше. Естественное намерение погрести подальше споткнулось на середине реки о простейший факт: Харон обнаружил, что Орфей от него не удаляется. Потому что сидит на корме лодки. — Я человек творческий, — гордо сообщил Орфей, и кифара прозвенела зловеще. Сказку я вам расскажу о богине Селене, Что виновата во всем, потому что она голубая… Харон с одиноким и тоскливым криком попытался совершить прыжок веры за борт. Но сандалия, зацепившаяся за уключину, подвела. Основная часть Харона грустно и безнадежно булькала что-то водам Стикса. В лодке оставались отчаянно дрыгающиеся пятки. — А вот эту, — сообщил им затуманенный творчеством Орфей. — Я сочинил недавно — ах, этот порыв вдохновения! Выйду я ночью с кентавром во многоширокое поле — Тихо пойдем я и он под сияющим звезд покрывалом. Нет ни сатиров, ни нимф, ни прекрасных во всем олимпийцев — Только вдвоем мы с кентавром по полю неспешно шагаем… Харон совершил немыслимую акробатику, ухитряясь грести из положения «Наполовину погружен в ледяные воды». Ледяные воды, остро прочувствовав накал творчества, помогали и сами толкали лодку. — А знаете, с чего я начал свое творчество? — хищно сообщил Орфей теням, которые встретились ему на берегу. Тени не знали и за это жестоко поплатились. Орфей оглянулся в поисках аудитории. Аудитория нашлась в лице (точнее, в морде, а еще точнее — в мордах) Цербера, пытавшегося переварить убойную дозу медовых лепешек. Цербер явно не был знаком с музыкой и нуждался в просвещении. О беспощадный Эрот, ведь никто меня страстно не любит! Не приласкает никто, даже ласковый взор не подарит — Что мне осталось? В саду светлоокой Деметры Сесть на траву и объесться червями от скорби… После первых аккордов Цербер обнаружил в себе тонкий слух. После половины песни — еще и творческую, ранимую душу. К концу песни одна голова пыталась перебить певца истошным воем, а две других судорожно затыкали уши остатками медовых лепешек. Хвост-дракон тем временем высказывался за однозначное «Бежать, залезть на дерево, я на такое не подписывался». — Животное, — надрывно сказал Орфей, когда вой стража ворот затих вдалеке. — Что оно может понимать… Впереди были асфоделевые поля и Области Мук. Очень скоро тени могли в полной мере оценить раскаты донельзя фальшивого тенора: Белые розы — шипов беззащитная нежность! Что же творит с вами ярость Деметры холодной? И для чего замерзать она вас заставляет, Ваши цветки заметая снегами от горя? Тени оценили и честно пытались сперва жевать асфодели, потом хором стенать, потом толпами валить во второй раз к Лете — за двойной порцией. Орфей подгонял их добрыми творческими возгласами: «Я подарю вам то, что незабываемо». Тени рыдали при мысли о том, что Лета может не помочь. Поля Мук, в отличие от полей асфоделя, вынесли испытание творчеством с достоинством. Дело ограничилось перебитыми пифосами данаид и засоренным колодцем. Колодец был засорен именно данаидами, попытавшимися в нем скрыться от силы искусства. Тантал силы искусства счастливо избежал, воткнув голову в песчаное дно реки, на котором стоял. Сизиф попытался провести атаку за все хорошее, оседлав камень и боевито катясь на нем на несладкоголосое дарование. Дарование увернулось, всхлипнуло и добило Сизифа в спину песней о невесте, которой повезло, потому что вскоре жених будет тратить ее приданое. — Варвары, — оскорбленно вздохнул после этого Орфей и направился искать ценителей своего творчества. По пути творчеством были жестоко травмированы несколько мормолик и две случайно подвернувшиеся гидры.* * *
— Я человек творческий, — надрывно сказал Орфей, извлекая из кифары причудливые звуки. Казалось, кто-то пытает дикую кошку — или дикого Диониса. В глазах у Орфея горело непреклонное «Ща спою!» Аид, который в задумчивости певца созерцал, чуть пожал плечами и дал отмашку начинать. Свита вытянула шеи. Гермес тихо выполнил защитный жест — он так и не смог оставить дядю на растерзание музыке. — Это песня — о моей безграничной любви! — пафосно-рыдательным тоном выдал кифаред. Хочешь — достану тебе этих странных оранжевых фруктов? Хочешь — прочту наизусть я тебе «Илиаду» Гомера? Хочешь — повеют сейчас смерти черные крылья Над головою соседей, что спать нам мешают? Персефона после первых же строк склонилась на грудь к мужу — непонятно, то ли смахивая слезы, то ли так просто было удобнее. Танат чуть приподнял брови, показывая, что текст, в целом, одобряет. Свита восхищенно загомонила. Что-то было не так. Допев песню, Орфей нервно потренькал струнами. Не было ни благодарных обмороков, ни предложений «Отдать за такую красотищу все и сразу». Правда, Эмпуса свалилась на пол в мгновенных конвульсиях, но тут же подскочила и проорала: «Воооо продирает!» — Гм, — сказал царь подземный. И показал жестом — мол, есть что-то еще? — История о великой любви! — уже менее решительно отозвался Орфей. Долго я буду свою гнать в полях колесницу. Остановлю средь лугов, где цветов изобилье. Там соберу я букет, чтобы в дар преподнесть деве юной, Что мое сердце украла, как Гермий — стада Аполлона… Гермес покивал со слезами на глазах — и это было не чувство признательности. В рядах подземных раздались сдавленные стоны и торжествующие вопли: «Ха-а-а, продержался только две песни, продул спор!» Керы, кажется, развернули какой-то плакатик, на котором кровью было намалевано о том, как они любят певца. Что-то определенно было совсем не так. Орфей выдохнул и взялся за свою лучшую композицию — после нее случайно подвернувшиеся певцу Грайи в голос жалели, что у них один глаз и один зуб, а не одно ухо: Слух преклони — жил когда-то несчастный художник, Скромно расписывал амфоры в домике старом, Только влюблен в Мельпомену он был, музу драмы, Ну, а она лишь цветам отдала свое сердце… Поднатужившись, Орфей на особо жалостном моменте о море цветов взял высокое «си». Вдоль стен треснули светильники. Трех Эриний сбило с крыльев. Владыка выразил на лице легкую заинтересованность. — А есть что-нибудь про песиков? Через два часа Орфей значительно осип.* * *
Не беспокойся, сказал я тебе, нас они не догонят: Пеший едва ли сумеет догнать колесницу… На последней строчке великий кифаред дал петуха, сам это услышал и озадаченно примолк. Среди свиты царили вдумчивые настроения — кто-то спорил насчет «Да нет, Пан тут рядом не валялся», кто-то звал Гекату с нюхательной солью, кто-то гордился своим бесстрашием. Персефона стойко блюла позицию у мужа на груди. Владыка стойко сохранял скучающую мину. — Ладно, — сказал он наконец. И, подумав, прибавил: — Ты приходил только показать свое искусство? Глаз певца тихо дернулся. Творческий человек осознал, что забыл попросить обратно Эвридику. На просьбу Аид откликнулся с пониманием и всучил возлюбленному рыдающую тень, дав наставление — не оглядываться. — Я напишу об этом новую песню, — хрипло пообещал кифаред, вызвав нервный вздох у Гермеса. Через мучительный промежуток времени отзвуки кифары начали затихать в отдалении. Психопомп потрогал распухшие уши и неверящими глазами вперился в царя подземного. — Владыка — как?! — Пф, — ответил Аид со скукой на физиономии. — Ты слышал, как поет Геракл? — Ну-у-у издалека… — Так вот, у него это наследственное. Аид не стал говорить, что всех трех братьев-Кронидов счастливо объединяло полное отсутствие музыкального слуха. Что позволяло в славные деньки юности леденить сердца врагов на примирительных пирах и ходить в тройные психологические атаки. — Н-но… Владычица?! — поразился Гермес. — А что — Владычица, — хмыкнула Персефона, переставая затыкать правое ухо гиматием супруга и выпрямляясь на троне. — У меня — мама. Когда Деметра прощалась с родимой дочуркой — возле ее пещеры старались не пролетать птицы. — Н-но Танат?! Танат не откликнулся. Он плавно водил точильным камнем по мечу и пребывал в альтернативно прекрасном мире холодного оружия, выпадов и ударов. — Н-но Гип… — Гермес взглянул на подозрительно благодушного Гипноса и принюхался к густому маковому аромату. — А, ну да. Но Владыка, неужели ты так и отпустишь тень Эвридики в жизнь… и никак не отмстишь за пострадавших подданных? Пострадавшие подданные расходились и расползались, делясь впечатлениями — «Таких-то ужасов и у нас не насмотришься!» «Меня на четвертой аж до печенок прохватило!» Владыка двинул бровью, как бы говоря — «Обижаешь». В руках у него неизвестно откуда появился шлем. …обратный путь Орфея проходил даже слишком гладко. По пути он сипло сочинял под нос новую песню: Я обернулся внезапно — узреть я хотел бы, Не обернулась она, чтоб узреть — вдруг и я обернулся? Но оборачиваться на всхлипы следующей за ним Эвридики отказывался категорически. Даже на шепот «Ой, кажется, я не могу идти дальше». Даже на просьбы повернуться лицом и спеть. Цербера не было, зато у ближайшей ивы тревожно похрустывали под чем-то тяжелым ветви. Харон перевез кифареда и тень Эвридики с такой скоростью, будто на олимпийских играх все же ввели состязания по скоростной гребле. Надежды Эвридики таяли с каждым шагом к свету. — Сейчас, — напевал себе под нос Орфей, — сейча-а-а-ас, дорогая, мы выйдем отсюда, а потом я тебе спою все свои новые песни… — Да не вопрос, — согласилась вдруг Эвридика из-за спины хмурым басом. — Мы еще с тобой и дуэтом споем. После чего предполагаемая Эвридика напела строчку о колеснице Гелиоса, которую нарисовал на воске мальчик, желающий мира. Слегка ушибленный этим чудовищным звуком, Орфей тихо выронил кифару и обернулся… — Муа-хахаха!!! — возопила счастливая тень Эвридики, сунула суженому под нос кукиш и форсажно удалилась к Лете. Потрясенный Орфей сперва вышел из подземного мира, потом что-то осознал, обернулся… И наткнулся глазами на валун там, где раньше был вход. На валуне красовалась однозначная надпись. — В каком смысле — неприёмный день?! — возмутился кифаред. — Я — человек творческий!..* * *
— В общем, это очень печальная история, — сказал Гермес и промокнул уголок глаза углом хламиса. — Просто понимаете… Орфей скорбел, и тут, непонятно почему, мимо проходил Геракл… Владыка выразил на лице легкое изумление. Танат пробормотал, что да, известно — вечно этот герой мимо проходит, а потом… — …а потом Геракл решил утешить друга. И спел. «Да неужели?» — говорили полные искреннего незнания глаза Владыки. — Ну, а Орфей… в общем, пошел и убился об вакханок, — Гермес развел руками и хотел добавить что-то о самоубийстве, но передумал и добавил: — Геракл. — Быстро развивается, — жизнерадостно заметила Персефона. — Примем, пристроим, — лаконично отозвался Владыка, не замечая вопрошающих взглядов племянника. — И вот еще, — решился тот. — Я никак не могу понять: а что заставило его тогда обернуться? Владыка подземного мира слегка пожал плечами. Персефона прыснула в кулачок и тихо предположила: — Сила искусства.