The owner / Хозяин

Я с ужасом наблюдаю за тем, как все выходят из класса, оставляя меня наедине с мистером Бибером. Где-то в животе у меня начинает тянуть, а горло снова будто завязывается узлом и не дает мне спокойно дышать. Мистер Бибер складывает свою папку в кожаную строгую сумку, после чего обходит учительский стол и жестом руки велит мне подойти. Понять бы, чего я так боюсь. Привлекательности незнакомца? Очередного выговора? Веду себя глупо, но не могу ничего с собой поделать. Моё тело будто перестало меня слушаться, в этом я убеждаюсь тогда, когда подхожу к учителю. Он засучил рукава до сгиба локтей, открывая мне обзор на серо-синие татуировки. Против воли я задерживаю дыхание. — Мисс Бронте, я могу спросить вас кое о чем? — он склоняет голову, глядя прямо на меня. На тихом выдохе один раз качаю головой. — У вас какие-то проблемы дома? Меня пробирает дрожь, будто я снова оказалась на улице. Только сейчас замечаю, что моя одежда по-прежнему влажная от дождя, и неприятно липнет к телу, обводя его очертания. Больше всего на свете прямо сейчас я хочу убраться отсюда, подальше от этих пристальных внимательных глаз, прожигающих во мне дыры. Как и любому другому человеку мне не нравится, когда лезут мне в душу, особенно посторонние люди. Пускай и такие обаятельные и не внушающие никакого страха. — Нет, — давлю из себя, сжимая кулаки. — Хорошо, — простодушно кидает учитель и накидывает сумку на плечо, — значит, проблема в вас? Да, проблема во мне. Вот только их море. Какая из них? — Ваши оценки, — объясняет мистер Бибер, заметив мой вопросительный взгляд. — Статистика свидетельствует о том, что вы не очень-то хороши в истории, в отличие от ваших одноклассников. — Да, я просто... другая. Мистер Бибер чуть качает головой, и на этот раз он улыбается не одним уголком губ, а двумя. — Я заметил. Холод, обнимающий меня до этого, превращается в жар, и мне становится настолько жарко, что я резко втягиваю воздух носом, будто в надежде остудить себя изнутри. Вот только я знаю, что не смогу — почему-то этот огонь, вспыхнувший во мне, не собирается угасать. Мистер Бибер переводит взгляд на мое плечо, и я аккуратно перевожу свой туда же. Замечаю, что мой свитер съехал, выставляя напоказ лямку белого лифчика, и тут же принимаюсь исправлять и без того неловкую ситуацию. Я горю со стыда. Мне страшно поднять голову и увидеть лицо мистера Бибера. Осудит ли он меня? Посчитает ли легкомысленной? Он прочищает горло, подставив кулак ко рту. — Какие красивые ключицы. Температура в помещении стремительно растет вверх, и я едва сдерживаюсь от того, чтобы не открыть все окна здесь. Больше всего у меня, почему-то, горит правое плечо — именно то оголившееся плечо, которое увидел мистер Бибер. Красивые ключицы? Чего добивается этот парень? Я складываю на груди руки, и учитель, заметив это, еле слышно усмехается. Мне кажется, он прекрасно наслышан о том, что значит эта поза. Она значит, что человек скован, ему неудобно находиться здесь, и он таким образом закрывает себя. Мистер Бибер советует мне обратиться за помощью к одноклассникам, кто разбирается в истории. Едва сдерживаюсь от того, чтобы не усмехнуться учителю в лицо. Но я не виню его, он ведь не знает, какое место я занимаю в этой школе. А унижаться и объяснять это я не собираюсь. — Ну, так что? Вы обещаете исправить оценки до следующего четверга? — спрашивает он, наконец закончив свою поучительную речь. — Я постараюсь, — мой голос меня подводит, звуча неуверенно. В любом случае, и это его удовлетворяет. Он кивает, снова рассматривая мое лицо и заставляя меня стоять смирно, как в армии. Под этим взглядом страшно и пошевелиться, поэтому я стою, все так же со скрещенными на груди руками, смотрю куда-то вниз. — У вас проблемы только с этим уроком, мисс Бронте? — Нет, — я виновато выдавливаю из себя одно жалкое слово. — Почему? — Боже, он сам от себя не устал? — Извините, мне кажется, это личное. Кажется, это остудило его пыл. Учитель-учителем, а в мою личную жизнь пусть не суется. Довольная своей маленькой победой, я убираю руки с груди и держу ими лямку сумки, которая, между прочим, тоже все еще влажная. Еще какое-то время мистер Бибер меня осматривает, отмечая, конечно, каждую незначительную деталь: я вижу, как меняется его взгляд, когда он останавливается на моих костлявых коленях, дешевой и мокрой одежде, слипшихся от дождя волосах. Хмурит брови, и на этот раз усмехаюсь уже я. Что, привык видеть одних роскошных красавиц? — Можете идти. Ни секунды не выжидая, выхожу из класса, закрывая за собой дверь. Прижавшись спиной к стене, я пытаюсь дышать нормально и унимаю бешеный сердечный ритм. Буквально слышу, как в ушах стучит кровь. Мимо снуют ученики, в упор игнорируя меня, что мне только на руку. Мне с головой хватило этого неловкого разговора с новым учителем истории, и, мне кажется, я истратила свой лимит разговоров на сегодня. Циферблат на моих часах дает мне понять о том, что алгебра начнется через четыре минуты. Мне повезло, что кабинеты рядом, и не придется долго идти. Поэтому трачу еще пару минут на то, чтобы отдышаться и собраться с силами и мыслями. Глубоко вздохнув, отлипаю от стены и выпрямляюсь. Я делаю несколько шагов, прежде чем на глаза мне попадается надменное выражение лица, вырисовывающееся среди толпы. Оно становится все ближе и ближе, и я понимаю, что прятаться мне негде — меня уже засекли. Кортни Бретт останавливается в метре от меня. Она вскидывает бровь, быстро оглядев меня с ног до головы. — В луже купалась, свинья? — ядовито выдает она, усмехнувшись. Она невзлюбила меня с первого дня, как я тут появилась. Сразу же, как только поняла, что я не хочу быть в её компании, она меня расценила, как врага, будто мне только и нужно, чтобы насолить ей. Если бы она вовремя поняла, что я просто остерегаюсь людей, то, может, и была бы ко мне хоть чуточку снисходительнее. Но в это трудно поверить. Кортни — одна из самых жестоких людей, которых мне не посчастливилось узнать. Никто не знает, откуда в ней столько ненависти, потому что живет она во вполне благополучной семье, а её оценки — цель каждого ученика здесь. Она имеет все, что хочет иметь кто-либо другой, но, видимо, такое превосходство воспитало в ней ненависть к людям, менее популярным и успешным, чем она. Наверное, в этом есть и моя доля вины. Ведь когда я сняла брекеты в седьмом классе и поменяла очки на линзы, Кортни как с цепи сорвалась. Ей не понравилось, что кто-то может быть привлекательнее её, хотя на мой взгляд, в нашей школе полно таких девушек. — Дай пройти, — устало кидаю я, совсем позабыв, что мой лимит разговоров на сегодня исчерпан. Наверное, я все еще пытаюсь защититься. Выстроить вокруг себя стены, чтобы никто до меня не добрался. Иногда я хочу стать невидимкой, а не мишенью для издевок. Говорят, равнодушие страшнее ненависти, но не в моем случае. Я всего лишь хочу стать никем, хочу стать призраком стен этой школы, чтобы меня не трогали, не разговаривали со мной. Разве это так много? Кортни толкает меня в плечо, не давая пройти мимо неё и её свиты из двух других девушек. Я отступаю на шаг и с досадой вздыхаю. Только сейчас, почему-то, до меня доходит моя усталость и мой голод, которые с минуты на минуту собьют меня с ног. Прошлой ночью я опять не спала. И вспоминать почему — не хочу. Больно. Раны еще не зажили. — Мы не договорили, — отрезает Кортни. — Мы и не начинали. Весь мир вокруг меня замолкает, причем, в буквальном смысле. Зеваки, собравшиеся вокруг очередного школьного конфликта, вдруг перестают перешептываться и смеяться, устремив свои удивленные взгляды на меня. Я ловлю взгляд абсолютно каждого человека, ища среди них всех хоть какое-то спасение. Мне ведь больше не на что надеяться. Я одна против целого мира. Все, что мне нужно — хоть одна рука помощи, протянутая мне. Иногда мне кажется, что надежда — единственное, что подталкивает меня к жизни. Ведь еще чуть-чуть, и я встану на самую грань, и тогда ничего уже не сможет меня спасти. Но, может, в этом спасение? Кортни, увидев, что во мне еще есть остатки сил бороться с ней, явно настроена на то, чтобы их искоренить. Она цедит: — Я видела, что написано в женском туалете, и не сомневайся, я уже догадалась, что это ты, мразь. — Что бы ты там ни прочитала, это не я, — я говорю, и сама не понимаю, откуда во мне есть хоть какие-то силы и смелость пререкаться с ней. — Да что ты? — Кортни подходит ближе, доставая телефон и показывая мне фотографию на нем. — Тогда скажи мне: чей это почерк? На фотографии — светло-синяя стенка кабинки в женском туалете, на которой черным маркером написано "Кортни Бретт — шалава." Я едва сдерживаюсь, чтобы не засмеяться, и тому есть две причины: первая — это очень мелочно, вторая — почерк похож на мой, но он не принадлежит мне. — Это писала не я. — Доказательства? — Кортни строит нарочитое ожидание, будто я и правда предоставлю ей все документы, подтверждающие мою непричастность к сие ужаснейшему преступлению. Это бесполезно. Мне не хочется ничего выяснять, ничего доказывать, потому что я знаю, что я ни в чем не виновата, и этого мне достаточно. Разве Кортни, с её-то блестящим ай-кью, не понимает, что мне это не нужно? Разве она не понимает, что сделай я это, то меня начнут ненавидеть втрое больше? И почему некоторые люди зациклены на себе настолько, что не замечают проблем других людей? Я пытаюсь обойти Кортни, но вокруг этого представления образовался круг из учеников, желающих посмотреть, что будет дальше. Почему-то все разом забыли про наказание за опоздание на урок. Снова толчок в мое плечо, и на этот раз я едва удерживаюсь на ногах. Кортни подходит ко мне ближе, и даже стук её каблуков звучит зловеще. Она возвышается надо мной, как гора, позволяя вдохнуть запах её дорогих французских духов, которые в данный момент кажутся слишком тошнотворными. — Когда я уже научу тебя не соваться туда, куда не просят? — произносит она так, чтобы слышно было только мне. — Найди себе другую игрушку и учи её, чудовище. Я не успеваю понять, что только что произнесла, потому что в следующую же долю секунды меня оглушает звонкая быстрая пощечина. Левая щека начинает гореть так сильно, что я боюсь до нее дотронуться и сжечь еще и пальцы. И все же я должна как-то успокоить образовавшуюся боль, потому аккуратно прикладываю ладонь к горящей коже. На моих пальцах остается кровь — видимо, длинные ногти Кортни поцарапали кожу. Раны неглубокие, но достаточно болезненные, учитывая еще и силу удара. С каждой секундой мне начинает казаться, что моя левая щека меняет цвет. С нездорового бежевого на розовый, с розового на красный, с красного на фиолетовый, с фиолетового на синий... Крик застрял у меня где-то в горле. Я бы закричала, если бы вовремя поняла, что произошло. Но сейчас могу лишь заплакать — это не входит в мои планы, но тело дало реакцию, глаза наполняются слезами. Зря я дала себе волю в таких словах. Видимо, позабыла о том, что я тут никчемная пешка. — Правильно, рыдай, — кивает Кортни. — Хоть уроком тебе послужит. От соленых слез мои царапины на щеке начинает разъедать, и от этого боль утраивается. Я падаю на колени, обессилев от всего сразу: хочется лечь и слиться с плиткой в коридоре, стать пылью под ногами, хотя я и так уже стою не больше её. Мне больно, но я не понимаю, где именно болит больше. В животе — от голода, на спине — от ударов отца, щека горит по понятным причинам, но больше всего боли собралось в сердце, которое скоро остановится от того, насколько быстро набирает темп. Раствориться... Вот бы просто раствориться... Слезы текут по моему лицу, подбородку, шее, а я не могу даже вдохнуть нормально, чтобы хотя бы попытаться успокоиться. — Какого черта тут происходит? Еще его здесь не хватало. Он же мало насмотрелся на мою ничтожность в классе, пришел, наверное, посмотреть на это же за его пределами. Стыд снова охватывает меня всю, пока я опускаю голову, завесив волосами покрасневшее лицо. Я слышу, как шаги становятся ближе, а потом замечаю одно колено учителя перед собой. Его рука тянется к моему лицу, цепляя указательным пальцем подбородок и приподнимая его. Когда мистер Бибер и я встречаемся взглядами, его лицо искажается шоком и растерянностью. — Все по кабинетам, живо! — рявкает он, взглянув за свое плечо. Толпа сразу рассасывается, не решившись перечить учителю. Хоть мистер Бибер не выглядит злобным, его тон всё сказал за него — выводить его лучше не стоит. Я не сразу понимаю, что звон в моих ушах — всего лишь школьный звонок. Он кажется мне каким-то отдаленным, приглушенным, будто я нахожусь под водой. Отчего-то мне так и кажется: мое зрение начинает меня подводить, и изображение передо мной темнеет с каждой секундой. Я стараюсь не опускать веки, но это выходит неудачно. Мистер Бибер помогает мне подняться, придерживая за талию, но увидев, что у меня обмякло тело, берет инициативу на себя и поднимает меня на руки. От резких движений темнота сгущается, и я, закатив глаза, теряю сознание.