Снегопад

       Бреду вниз.        Как можно дальше от Вадика-и-Машины, месива из железа и человеческой плоти, которое, может быть, ползет сейчас по моему следу. Или карабкается к шоссе, оставляя буро-красные с перламутровой пленкой потекшего бензина борозды на неровном склоне Балки. Или вместе со мной бессмысленно пялится в белесо-серое небо стеклянными тусклыми глазами и осколками черноватого матового стекла, ожидая, когда уже Балка заглянет мне в глаза.        Я вижу очередное подобие сна, в котором Вадика убиваю я.        Он - шатаясь, прижимая руку к рассеченному лбу - огибает развернутый ударом "Лэндкрузер", пытается поднять нанизанный на коряги капот, чтобы посмотреть, уцелел ли мотор. Я обхожу его, становясь за спиной, словно тоже хочу посмотреть - а затем резко толкаю его в спину. Он падает на колени, ударившись лицом об осколки стекла, и кричит, а я давлю на него, налегаю на его спину и тащу вниз через торчащие куски искореженного металла.        Звук остается тем же. И руки его так же чертят черные зигзаги на черной краске.        А потом мы оба падаем в буро-розовый снег, и я ощущаю, как под пальцами его разрезанные внутренности еще шевелятся, скользкие и горячие.               Смутно осознаю, что мое тело уже на грани обморока от усталости: я даже не поднимаю ноги над выглаженной ветром поверхностью снега, просто переставляя их в сыпучей глубине. То и дело оступаюсь, проваливаясь рукам в до боли холодный, режущий руки слипшийся снег.        Натыкаясь на хватающие меня за брюки кривые корни, я не перешагиваю их и не обхожу. Толкаюсь на одном месте, сбивая колени, да тех пор, пока не отталкиваю их или не промазываю, случайно достигнув края.        Но не останавливаюсь в своем движении вниз, в растрескавшийся зев Балки, к самым ее глубинам, даже сейчас.        Я наконец понимаю, что наверняка шел сейчас, следуя словно по линейке вычерченной несуществующей дороге, глядя внутрь своего черепа, как пацан несколько часов (дней? лет?) назад.        Мне становится страшно. Наверное, глупо говорить о страхе после всего, что я видел, но на этот раз все происходит со мной.        Мне нужно выйти отсюда!        Но я не могу развернуться, словно мое тело отказывается мне подчиняться, захваченное чем-то более сильным. В голове, озаренное розовым, всплывает виденное в детстве - мотыльки, опалившиеся о лампу, со скрутившимися пожелтевшими крыльями, ползут по столу к пятну света.        Тогда я отталкиваю самого себя, выскальзываю из бредущей по склону кожи и устремляюсь прочь, вверх, к светлому низкому небу над дорогой.        Я больше не чувствую, как сводит судорогой замерзшие икры, кровавые сопли не стекают теплыми нитками на губы - я оставляю это своей физической оболочке. Даже дышать, прислушиваясь при каждом движении диафрагмы к хрусту переломанных "Оладьей" ребер, не приходится.        Но - я, опьянев от свободы, даже не замечаю этого вначале - я все еще увязаю в снегу. Тону в скатавшихся, хрустящих и режущих, как битое стекло, грязно-белых комьях, облепивших стены Балки, и сползаю вниз.        Становится только хуже - теперь ничто не удерживает меня на пути к центру, ни один предмет не позволяет ухватиться за себя, как могло бы сделать мое обессиленное тело. Деревья с корявой, изъеденной ветром корой проносятся сквозь меня.        Словно жалкая извивающаяся личинка, попавшая в ловушку муравьиного льва, я несусь, подхваченный розовым счерна водоворотом - обугленная неровная дыра в простреленном черепе - к какой-то точке в глубинах оврага. Туда, понимаю я наконец, куда ведут все дороги этого места.        Темное око Балки, заволоченное каким-то белым туманом, как у умирающего. И пятнами блестящее в глубине.        Это озеро - маленькое, почти круглое, похожее на степные "блюдечки", окруженное рядами грязно-желтой мертвой осоки - высокой, в человеческий рост. Поверхность его почти полностью занесена снегом - отвеянным, сухим и сыпучим, как мука.        По льду разметал руки труп, уже присыпанный снегом. Лицо с торчащим угловатым подбородком казалось черным от засохшей крови. Всюду - в замерзшей от крови одежде и серой коже, во ввалившихся щеках, под ребрами, на шее под бугром кадыка - зияли рваные дыры. Ошметки плоти, похожие на грязно-красную бумагу, покрывали лед вокруг него неровными полосами. Словно что-то расползалось из ран, извиваясь по снегу.        Это был Леха, и его губы, тоже почерневшие, все еще растягивало нечто похожее на ухмылку.        Я видел, как сам я - та часть, что брела, подгребая ногами снег - попятился прочь от трупа, почти поравнявшись со второй моей частью, и поскользнулся, тяжело сев на лед.        Затрещало, вначале тихими и редкими щелчками, но звук нарастал - как закипающий чайник; на секунду звук этот даже напомнил о чем-то домашнем, уютном, и лишь затем я осознал, что он тоже принадлежит хищному миру Балки. Тело мое, отброшенное разумом, похоже, все-таки сохраняло с ним связь, поскольку очнулось тоже. Заскребло руками, силясь нащупать опору, разметая снежную пыль и обнажая лед.        Лед был темно-вишневым, почти черным, лишь слегка отливающим ненавистным марганцовочным цветом.        Это не было отдельное пятно - все озеро сковывал кислотно-винного оттенка гладкий, словно зеркало, темный и прозрачный лед. В нем чернели какие-то тени: свернутые позвоночники, торчащие ребра, кости рук с растопыренными пальцами. И черепа с вдавленными глазницами и широкими щелями ртов. Они тянулись друг к другу, цеплялись, застыв так, как никогда не смогли бы живые люди: я видел кости пальцев, утопающие в одной из глазниц, и пару скелетов, запустивших руки в грудные клетки друг друга.        И этот толстый, казалось, тысячелетний лед, инкрустированный останками, сейчас с треском проламывался и расходился по краям глубокой промоины.        Я слышал плеск, живой, неравномерный, влажно-скользкий, а под скорченными, сбитыми в кровь пальцами моего тела сочилась вода, которая не была даже обжигающе холодной наледью - она походила на чуть теплую воду из-под крана.        Мое тело медленно перевернулось на четвереньки, поднялось, шатаясь, и шагнуло. Вода плеснула под ногами, в промоине снова хлюпнуло. Там что-то блестело бело-серебристым, словно рыбий косяк, или, скорее, клубок белесых змей - множество длинных и гибких тел, обвивающих друг друга, перекручивающихся, выныривая из черной воды и погружаясь снова.        - Ты хочешь Большую Рыбу? - Леха, выгибая коленные суставы в стороны, поднялся за моей спиной. Его откинутая голова болталась, а в пронизавшей щеки насквозь дыре промелькивал сизый язык, задевающий осколки зубов.        - Нет! - я в отчаянии затряс головой, неспособный помешать собственному движению. - Я не хочу! Я хочу уйти отсюда!        Мое тело сделало еще один неуверенный шаг. Вода плеснула под ботинками, хрустнул лед.        Балка улыбнулась мне Лехиным окровавленным ртом.        - Это неважно. Большая Рыба хочет тебя.        Грязно-белые полосы - щупальца огромного спрута, притаившегося в глубине озера - заскользили по кромке льда к моим ногам.        Я дернулся к своему телу, надеясь защитить его - я уже понимал, что без этой тяжелой и больной шкуры я никогда не смогу выбраться отсюда. Руки Лехи-Балки с вывернутыми суставами сжали мои плечи холодными и сильными пальцами, прижимая к себе.        - Смотри, - прошептало оно мне в уши доверительно и радостно, словно поделилось дорогим ему секретом; я ощутил запах крови почти так же сильно, как в тот момент, когда Вадик вспарывал свои кишки.        Щупальца, обвивавшие мои ноги, походили не на змей, как показалось мне вначале, скорее, на миног - каждое из них оканчивалось многозубой круглой присоской. В серединках этих присосок, под концентрическими кругами треугольных зубов, прятались овальные синеватые рты с чмокающими язычками.        Ноги подкосились под давлением белесых плетей, и тело рухнуло на колени, опутываемое множеством щупалец. Присоски, с хрустом проворачиваясь, впились в виски, и красные нити свежей крови потянулись за ушами, марая волосы.        Балка выдохнула удовлетворенно и сыро - обожгла мою шею; я дернулся изо всех сил, вырвался из закостеневших пальцев трупа, оттолкнул и…        Сел в больничной кровати, хрипло крикнув не то от страха, не то от боли, которую сам же себе причинил резким движением. Кожу мою подернула омерзительная пленка пота, казалось, усиливающая жару в палате, пот щипал раны, просочившись под грязноватые уже бинты.        Я, хрипло, неровно дыша - словно пробежал десяток километров - схватился за стоявший у постели стакан с водой. В блеклом свете, просачивающемся из-под двери в коридор, она блеснула розовым. Мгновение спустя галлюцинация пропала, но пить расхотелось.        Я вытер лицо углом простыни.        Схожу с ума. Раньше в кошмарах прокручивалось то, что действительно происходило - с их помощью я вспоминал, как ни ужасно это было - но теперь они все больше обрастали безумными деталями, такими, как сжимающий меня в мерзкой пародии на объятия растерзанный Лехин труп. Я вообще дошел до дна, прежде чем нашел загнанную в кусты "Оладью"? Я видел озеро - теперь да, но раньше? Могу ли я сказать, видел ли я смерть Вадика на самом деле? Или это был еще один жуткий сон?        С каждым кошмаром я словно ухожу все дальше по тому пути сумасшествия, по которому меня - единственного из нас - не смогла тогда увести Балка.        Страшно спать. Там она снова сможет дотянуться до меня. А врачи, как назло, постоянно пичкают успокоительными…        Я опустился на подушку, решив смотреть в потолок и не засыпать…        … и вернулся к себе, в себя, захрипев от вбуравливающейся в голову боли, сжал руками скользкий и белесый отросток, силясь оторвать. Он напрягся, выворачиваясь, едва не вывихнув мои запястья - под влажной, как у лягушки, шкурой бугрились стальные мышцы. Я заорал и дернул, выкручивая его из своей головы, как клеща, слыша, как трещат кости - вторая "лапа" твари продолжала ввинчиваться в череп. Звук был такой, словно битое стекло скребло обо что-то твердое - пронзительный и тонкий.        Мне удалось отбросить белую, извивающуюся в восьмерки конечность - присоска на ее конце, заляпанная кровью, чавкала, смыкаясь и размыкаясь, пока не скатилась в воду.        Я дернул второе щупальце, и в голове разорвалась бомба. Перед глазами порозовело, желудок содрогнулся в рвотном позыве, и по языку расползлось горькое и едкое. Раздался треск и хлюпанье - будто кто-то хлебнул слишком горячего супа.        От мысли, что тварь добралась до моего мозга и пьет его теперь, как сок через трубочку, меня снова вырвало желчью. Руки тряслись, тряслось все тело, и, едва не соскользнув в грязную озерную воду, я схватился за осколок вишнево-бурого льда, режа пальцы, замахнулся и острым углом ударил по напряженному изгибу щупальца.        Брызнула кровь, окрасив в розовый мои пальцы. Оно забилось, опрокинув меня на спину, но я бил снова и снова, размочаливая, разрывая тугую резинистую плоть, хотя руки скользили от крови и талой воды. Я ничего не видел, молотил вслепую, ощущая лишь сопротивление щупальца, переходящие в агонию судорожные рывки.        Потом оно упало, обрубком тычась в снег, и тоже покатилось к промоине.        Я поднялся, шатаясь. Оторванная присоска все еще качалась на моем виске и тонкими липкими нитями рваных мышц била по лицу.        Я побрел вверх, от озера, цепляясь за колючие кусты, и Балка не держала меня. Шел снег, липкий, частый и белоснежный.        Там я нашел врезавшуюся в кустарник "Оладью". Долго боялся подойти к ней - казалось, она затаилась, ухмыляясь рассекающей стекло трещиной.        Дверцу открыл со словами "Ты ничего для меня не значишь, дрянь. Я тебе не Вадик.". Поймал себя на том, что эта моя фраза - как зеркальное отражение Вадиковых же слов, и свалился, наконец, на переднее сидение, вырубившись ненадолго.        Мне приснилось, что там, на озере, я боролся не с Большой Рыбой, а с Лехой. Бил его плавящимся куском льда по лицу, по животу, по горлу, оставляя те самые рваные раны. Лед был обжигающе холоден и зеленовато-прозрачен, но багровел от крови.        Потом я очнулся - присоски уже не было, наверное, она сдохла наконец и отвалилась - и я смог завести мотор. Выехал по проложенной летящей по склону вниз "Ладой" колее и добрался до шоссе, где меня и нашли.