Поезда пусты

Любой грек скажет, что демократию, вино и одеваться стильно придумали именно в Греции. Большинство кусочков мира, если честно, придумали там же: склеили из черепков древних цивилизаций, отлили в золото мудрых мыслей, выделали шкурами животных и высекли по мрамору. Потом развезли по колониям, обменяли, проиграли в войнах, растеряли, но в семена культуры дали ростки, время вскормило, скоро мало кто вспомнит потухшее величие греков. Держали мир на бронзовых ладонях, а сейчас что? Взобравшись на гору Олимп, про себя испугано понимаешь, как давно боги покинули эти места. Тучи над Олимпом больше не грозные, больше не наэлектризованы; тучи над Афинами разогнаны бедностью и лазурно-пронзительным взглядом небес. Нет, не нужно жалости — все так, как и должно быть, веретено Ананки вращается, крутится. Ленивый бег веретена необходимости схож со спринтером, застывшим иллюстрацией на амфоре: ржавый спортсмен завис над зияющей бездной Хаоса навсегда. Мойры тянут бремя, время, события единой для всего живого нитью. Кто, если не греки, будут верить в свое древнее устройство мира? Никос, простой кудрявый афинский мальчишка, а может, и критский, предпочитает зваться самим Зевсом. Маленький, худенький, похожий больше на засохшую виноградную лозу. Мелкий песок туристов на греческом дне, что золота — хватай любую возможность, каждый выкручивается насколько хватит лукавости, лишь бы пальцами золотые самородки поймать и принести хлеб домой. Переливы бузуки ленивы, солнце плавит вечную белизну Афин кусочками сыра — городская безмятежность рассыпается на ломтики истрескавшихся руин и пучки садов. Чем не греческий салат? Зевс (то есть Никос) размахивает своим алюминиевым громом, поражая невидимой молнией варваров, (то есть своих приятелей) и те падают на колени, поверив в его величие. Представление снова удалось, публика рукоплещет, Талия — муза комедии — снисходительно награждает его венком. Так низко верховный бог греческого пантеона еще не опускался. Никос, скрипя сандалиями и желудком, застает вечером группу художников, прямо по соседству с древней осыпавшейся фреской. Они покрывают стальной лист забора своим языческим современным искусством — граффити. Ремонтные работы за забором давно брошены, а бездушная сталь расцветает яркими клеточками, будто панно смальты. Он не верит своим глазам — бессмертное распахивает перед ним себя. Лахесис, средняя из мойр, замирает, связав узлом его судьбу с этим безрассудным занятием; она напоминает пением — греки любили отвагу и уважали риск безумия, по краю ведущий, когда-то в прошлом. Клото, старшая из мойр, двигает пальцами, выплетая нитью извилистую железнодорожную колею; она говорит пением — греки помнят игры и уважают силу искусства, до сих пор в настоящем. Но Атропос, младшая из мойр, неподвижно наблюдает глазами за неотвратимо преследующим по пятам инспектором, занеся ножницы и мешок, наполненный синяками; она предсказывает пением — путь Никоса и его друзей прервется однажды, греки будут попадаться на пасти Церберу и тонуть в боли и панике, попадая в Аид — подземное царство, впереди в будущем. Так и случается: нить обрезана, мойры переводят дух, закончив еще одно полотно жизни, Никос заброшен на плечо, инспектор уносит его в туманную предрассветную даль. Друзья обещают спуститься за ним под землю. Они выбирают гранатовый цвет краски и спускаются в афинское метро. Лето увядало.