Альбом колдографий

Она словно дышала этой музыкой, напивалась ею неторопливо и со вкусом — точно так, как и подобает истинной аристократке. Волнующие звуки разливались в воздухе старой танцевальной комнаты, стены которой тут и там пестрели язвами облупившейся штукатурки, под парой пуант пол скрипел в ритме танца, добавляя в без того нечистую запись мелодии с виниловой пластинки посторонние звуки, от которых музыка приобретала какой-то особый, совершенно мрачный и обреченный оттенок. В старом танцевальном классе новизной сверкал лишь отполированный до блеска поручень недавно купленного балетного станка да редкие крошки бриллиантов, коими была усеяна пачка юной балерины — её родители могли позволить себе такую роскошь, да и стоил того заложенный в её хрупком теле талант. Сквозь заляпанные тут и там, покрытые грязными разводами от некачественной мойки стёкла в класс сочились лучи пьяного предвесеннего солнца, расчерчивая старый паркет косыми полосками света, играя всеми цветами радуги на бриллиантовой крошке белоснежной балетной пачки, и не залюбоваться движениями юной балерины было практически невозможно. Её плавные, в какой-то мере величавые движения буквально приковывали к себе взгляд молодой женщины, которой посчастливилось обучать столь старательное и талантливое создание. От «Лунной Сонаты» Бетховена по коже бежали мурашки — вверх-вниз по рукам, — замирало сердце, а в горле застывал неприятнейший комок, который, однако, практически не мешал женщине наслаждаться танцем своей ученицы. Эти плавные, красивые движения были самой настоящей импровизацией юной балерины, отчего наблюдать за её порханием над паркетом было в разы интереснее. Казалось, что сама мелодия держит её за руки, стройный стан, поводит её хрупким телом в угоду себе, словно бы демонстрируя свой истинный лик замысловатыми и не очень движениями. Девочка крутанулась на месте, изящно вскинув руки, и тут заколки, удерживающие её густые волосы в пучке, не выдержали. Каштановый водопад заструился по хрупким плечам; балерина удивленно остановилась, провела рукой по волосам, будто желая убедиться, что прическа действительно пострадала от её танца. Глядя на этот полудетский жест молодая женщина улыбнулась уголками губ, вспоминая себя много лет назад. Когда-то и у неё была такая привычка, вот только канула в лету, осталась в Ящике Пандоры её прошлого среди осколков разбитого сердца. Женщина заморгала часто-часто, ведь уголки её глаз увлажнились, а показывать этой чудесной девочке слёзы не хотелось. Не потому, что это могло как-то повредить имиджу преподавателя. Просто женщина знала, что её ученица искренне переживает за каждую её слезинку, словно дочь страдает при виде слёз своей матери. — Иди сюда, Пелагея, — ласково позвала всё ещё стоящую в центре танцевальной комнаты девочку женщина, — поправим твою прическу. Юная балерина послушно кивнула и засеменила к ней. — Мисс Грейнджер, я могу снять пока пуанты? — опускаясь на пол рядом с нею звонким голосом поинтересовалась Пелагея. — Не подумайте, что я жалуюсь, просто пальцы уже очень ноют… — Конечно, сними. Если ты устала, то можем закончить наше занятие на сегодня, но позволь только хотя бы косу тебе заплести. Пелагея согласно кивнула, улыбнувшись украдкой и принявшись развязывать широкие ленты пуант, оплетающие её лодыжки. У мисс Грейнджер была слабость — длинные волосы Пелагеи, так похожие цветом на её собственные локоны, и девочку это нисколько не смущало. У каждого человека есть свои причуды, несмотря на свой юный возраст Пелагея знала это, и плетение кос было едва ли не самой безобидной из них. Она придвинулась ближе к мисс Грейнджер, перекинула распущенные волосы через левое плечо и прикрыла глаза. В танцевальном классе всё ещё звучала «Лунная Соната», которая действовала на Пелагею крайне успокаивающе, пока она не была обута в пуанты. — Как дела дома, милая? — пропуская сквозь свои тонкие пальцы длинные пряди каштановых волос, спросила Гермиона. — Всё хорошо, мисс Грейнджер. Правда, папа редко бывает дома, почти не вижу его, да и мама всё время занята… — Пелагея вздохнула, но тут же словно осеклась, — но они всё равно проводят со мной много времени. Мама пытается понять меня, ищет со мной общий язык, но… Гермиона вопросительно посмотрела на девочку, неспешно заплетая ей косу. — Всё ещё пытается подогнать тебя под свои интересы? — осторожно спросила она, стараясь унять дрожь в голосе. «Мерлин, почему же всё сложилось именно так?» — мысленно вопрошала Гермиона, глядя будто в свои собственные карие глаза, и не получала ответа. — Она совсем не хочет понять, что мне не интересна мода, — обиженно проговорила Пелагея, — недовольна тем, какие книги я читаю, говорит, что я рискую стать заучкой… но мне нравится читать, я люблю учиться! — Что же на это говорит твой отец? — Он не говорит, он делает. Ну как сказать… — Пелагея замялась, — мисс Грейнджер, пообещайте только, что ни слова моя мама не узнает из того, что я сейчас скажу, хорошо? — Х-хорошо, — выдавила из себя Гермиона, ощущая нарастающее беспокойство, в то же время удушенная осознанием того, что она врёт этому милому созданию, лжет, глядя прямо в глаза. — Конечно же она ничего не узнает из нашего с тобой разговора. Ни из этого, ни из какого-либо ещё. — Мама вообще-то против того, чтобы я занималась с вами. Я всё ещё здесь только благодаря отцу. Он считает, — Пелагея мягко улыбнулась, — что вы понимаете меня гораздо лучше, чем мама. Знаете, мисс Грейнджер, — её голос почему-то упал до шепота, — он прав. Мне гораздо легче говорить с вами, чем с мамой. Гермиона наклонила голову, отчего её короткие волосы упали ей на лицо, немного скрыв его от любопытных глаз Пелагеи. Сердце её разрывалось на части от боли и несправедливости жизни — её родная дочь обречена называть мамой совершенно постороннюю ей женщину, а почему? Только из-за её, Гермионы, глупости и самонадеянности. Она мысленно вернулась на тринадцать лет назад, в тот день, когда… — Мисс Грейнджер, с вами всё в порядке? Надеюсь, я не расстроила вас своими словами, вы так опечалились… — Всё в порядке, милая, — Гермиона аккуратно перевязала длинную косу девочки шелковой лентой, — просто… знай, чтобы у тебя ни случилось, я всегда приду на помощь. Ты мне очень дорога, Пелагея. Как родная дочь. Пелагея порывисто обняла Гермиону за шею, кажется, даже неожиданно для них обеих, и женщине стало в разы тяжелее сдерживать рвущиеся наружу слёзы. — Спасибо вам, — она так же быстро разомкнула свои неловкие объятия, поднялась на ноги, схватила пуанты. — Я пойду, мисс Грейнджер, можно? Сегодня папа обещался быть дома раньше обычного, хочу провести с ним побольше времени. — Конечно, иди. Передавай мистеру Малфою от меня привет. — Обязательно. Пару секунд спустя деревянная дверь танцевального класса с глухим щелчком захлопнулась, а Гермиона уткнулась лицом в ладони и дала волю слезам. Их было много, очень много; они сочились сквозь её тонкие пальцы, и если бы Гермиона собрала в одном месте все пролитые за тринадцать лет слёзы, то непременно сумела бы ими наполнить самый большой фонтан в парке Малфой-Мэнора. Слезы всё текли и текли, а Гермиона уже лежала навзничь на полу. Её губы скривились в горькой усмешке — если бы только юная Пелагея знала, что её мама уже в курсе каждого их с Гермионой разговора. Если бы только она знала, что незамужняя и бесплодная мисс Грейнджер — её настоящая мать. Если бы она знала… Что тогда?