***
— Просто сорвался и ушёл? — Голос девушки подрагивал на окончаниях слов. Шепча бессвязно, Аяме то и дело прикладывала ладонь к собственному горячему лбу. — А в доме, том, он не появлялся? Нет? Ты уже говорил, прости, я просто… — Ну в чём дело, Аяме? Разве ты не знаешь Широяму? — гудел мужской голос в глубине тёмной прихожей. — Д-да, в этом и дело… — всхлипнула девушка, окончательно опуская локти на комод. — В этом всё дело, Эйчи… Я слишком… слишком хорошо знаю его. Почему ему не купить себе мобильный? Словно он только и ждал этого. Избавиться от меня. — Я уверен: с ним всё в порядке. Прекрати панику, слышишь?.. — Мужчина тяжело выдохнул и продолжил чуть тише: — Если хочешь… можешь приехать. — А как же Хара? Об этом ты не подумал? — сквозь судорожное всхлипывание пролепетала Аяме. — Ты думаешь, что всё это так просто — взять и оставить дочь, оставить всё это… Я… — Я не утверждаю, что всё это просто, Аяме, брось, — рассмеялся мужчина натянуто. — Но ведь ты видишь, что происходит сейчас. Не только сегодня, если бы единожды. Широяма… он мой сослуживец, товарищ. Он неплохой аналитик. Но, Аяме, послушай… Выслушай меня, не клади трубку! — Я слышала это тысячи раз! — прошипела девушка, глотая слёзы. — Я слышала! — Тогда выслушай ещё раз. Человек, видевший даже мельком, через дверную щель, нечто за рамки вон выходящее — он не сможет оправиться, Аяме, как бы тебе того ни хотелось. Как бы ты ни старалась, а твои старания немалы, ты не сможешь, дорогая, и это не твоя вина. Пойми наконец, что у тебя всего два выхода: продолжить истязать себя или… Аяме? Ты меня слышишь? Трубка, лежащая на комоде, продолжала гудеть механическим тоном, но девушка больше не слушала — прерывистые звуки усиленно глушимых ладонью рыданий затопили темноту. — Аяме, ты ведь знаешь прекрасно, что с головой у него не лады, разве я должен приводить ещё аргументы, чтобы… Аяме протянула руку к трубке и прервала связь. Пришла тишина. Как и прежде, девушка бродила из угла в угол, моля о пощаде электронные часы на прикроватной тумбе, где холодным синим светилось неутешающее «01:17». Она была готова просить пощады и у времени, что отняло у неё весенние дни того шёлкового, мимолётного счастья. Ломая руки, Аяме опускала босые ступни на мягкий ковёр и ждала, когда же разложившийся труп тревоги покроет полотно утешения. На время, но всё же она сможет вернуть своё счастье, разостлав поверх гниющих трупов прекраснейшие ткани. Да воцарится Ложь! Божество, демиург и единственный монарх, установивший под куполом мира свой абсолютизм. Облачённая в цвета ночи, в одной руке она плотно стискивает державу — кровоточащее сердце, вонзает в сокращающиеся желудочки острые изломанные ногти; её скипетр из человеческой кости, а корона — колючий венок осыпающихся на костлявые плечи ярко-бордовых роз. Улыбкой полосок-губ обнажая пожелтевшие зубы, царица наблюдает, как Надежда, Вера и Любовь склоняют свои колени на грязный пол, чтобы блестящими гребнями расчесать длинные и иссохшие её волосы. Всё наладится. Верь в себя. Ты можешь любить. Прибивая всех троих к полу ударами скипетра по хребту, Ложь издаёт свод своих законов. Здесь, где людские глаза — тухнущие под утро уличные фонари, этот триптих может только прислуживать. Давным-давно им вырвали языки и выкололи глаза, теперь они — мутировавшие животные. Почему бы миру не прекратить свои мучения, не сдаться? Схватив воздуха одним большим глотком, Аяме открыла глаза. Всё же усталость склонила её ко сну, однако недолгому: часы всё ещё не показывали и двух. Девушка потёрла уголки раскрасневшихся глаз и долго глядела в стену, прежде чем подняться на ноги. В прихожей было по-прежнему тихо — Курихара мирно спала. Аяме включила в прихожей свет и устало улыбнулась, приоткрыв дверь комнаты дочери: крошечные пальчики сжимали одеяло, и даже намёка на хмурость не было на гладком восковом лице, куда падала полоса света, просочившаяся сквозь дверную щель. Осторожно затворив дверь, Аяме взглянула на телефонную трубку, затем — на новую пару обуви, которую она прихватила для Юу на распродаже. Эти туфли — он не надел их ни разу. Ведь то, что он так долго пробыл в нищете, не внушает необходимость продолжать изнашивать вещи до дыр, даже имея лучшие. Но что-то подсказывало девушке: дело вовсе не в том, что когда-то Юу потерял родителей и оказался под попечительством государства как сирота. Что-то в его глазах… что-то, устремлённое в бесплотную тьму, ужасало её своей отстранённостью. И едва ли Юу замечал, что на нём надето сегодня. Сейчас эта вещица, эти прошитые куски фальшивой кожи казались Аяме смешными тоже. Кабинет её супруга спал так же крепко. Ничто не обличало книг, стопками сложенных на полках, и лунные лучи ласкали столешницу. Но то, что девушка заметила в бледновато-голубом свете, полоснуло её сердце тревогой. Боязливой поступью, не включая света, Аяме двинулась к столу и протянула дрожащие пальцы к фотографии. И та выскользнула из её рук. Ужас оставил на её приоткрытых губах свой нежный ледяной поцелуй, и она поперхнулась воздухом, прижав пальцы к губам. Среди фотографий изрезанных тел, покрытых подтёками крови, в записной книжке, что лежала поверх, неустойчивым, размашистым почерком сияли чёткие слова: «Я убью тебя. Клянусь, я убью тебя».***
Разве ты не помнишь, Юу, как в призрачном лунном свете ты пообещал, что убьёшь меня?.. Ты не можешь забыть о том, как, крепко держа меня за руку, ты раз за разом говорил, что я, моё дыхание, мои скомканные слова не стоят того, чтобы оставаться здесь, в разложении. Душа меня в объятьях, ты так часто шептал, что сойдёшь с ума, если я позволю тебе коснуться моих растрескавшихся от холода губ. Ты всегда утверждал, что я должен быть мёртв, чтобы позволить тебе выжить. Но теперь гибель крепко обнимает твои плечи. Я здесь, я рядом, Юу. Не бойся. Я помню. Помню чересчур отчётливо, как увидел настоящего тебя, скрывшегося за тенью юношеского лица. Того помешанного подонка, кому я подарил свою жизнь; вложил в твои ладони, что стиснули её с нечеловеческой силой. Я обожал тебя, я обожаю… это деформированное божество, что носит твоё имя. Только в бесконечности, за гранью морали и здравого смысла, я смогу осязать твою прогнившую душу, и только там, больше не сдавливаемые тисками материального, мы прозреем окончательно, и смерть взрастит в нас смирение и покой. А если существует что-то там, за чертой… — Постой!.. — задыхаясь, пробормотал подросток. — Я не могу за тобой успеть. — Тогда давай, поторопись. — На долю секунды обернувшись, Юу усмехнулся и продолжил шагать. — Стой же! Ухватив длинноволосого за локоть, Таканори крепко стиснул его пальцами. Наконец Широяма обернулся и посмотрел вопросительно в глаза другого подростка. — Что? — спросил Юу мягко. — Что мы здесь делаем? — всё ещё пытаясь отдышаться, спросил Таканори в ответ. — Что? — В этот раз насмешливо. — Мы идём. — Куда? — А тогда, на равнине, куда шёл ты? — Я… — Матсумото растерялся на секунду. — Я искал, не шёл. Я искал… — Что? Беспробудная чаща леса была необычайно молчалива сегодня, будто внимала их словам, вероломно подслушивала их, и Таканори сделалось непередаваемо жутко, когда он попытался определить, где находится. Наверное, они потерялись и смогут выбрести только под утро. А ему ужасно хотелось пить, и ещё — не мешало бы немного согреться. — Дай мне это. Матсумото не успел возразить, когда Юу вырвал из его пальцев фонарик на батарейках, который он ещё неделю назад стянул дома из гаража. Выключив, Юу с размаху зашвырнул единственный источник света в темноту, и только короткое шуршание сказало им о том, что тьма эта имеет пределы. — Что ты наделал?! — зашипел Таканори, озираясь, чтобы определить, куда упала вещь. Но кругом местность казалась сплошь одинаковой, и подросток быстро потерял ориентиры. — Тебе нужен свет? — Мне нужно видеть! — всё ещё разозлённый поведением сверстника, возмутился Таканори. — Ты можешь видеть в темноте. — Здесь темнее, чем даже… — Боишься? — поинтересовался Широяма слегка удивлённо, и ответное молчание сказало, что Таканори уязвлён этим вопросом. — Ты ослепнешь от света в этой темноте. Когда глаза привыкнут, ты будешь видеть. Таканори раскрыл губы, чтобы что-то произнести, но так и не смог. Поведение Юу не было для него в новинку. И всё же больше тьмы, окутавшей их, подросток боялся тьмы, просочившейся в него самого. А ещё тогда, прошлой ночью, в полнолуние… Юу словно был в бреду. Таканори не мог выбросить это из головы. Те слова показались ему ужасными, и он не поверил в них ни на секунду, но не мог определиться, что ощутил в тот момент. Тот самый момент, когда пытался понять, кто есть он сам и кем же в его жизни теперь является Юу. Когда Таканори больше не мог выносить давления своего крошечного мирка, он стирал себя из него и бросался в ночную тьму, где всякий раз глаза Юу ожидали его появления. Так же и вчера он пришёл в условленное место, как прежде, и они долго молчали, глядя друг на друга. Он собирался рассказать, что ушёл из дому и теперь навсегда, но даже мысль об этом приводила его в ужас, ведь всё ещё в его представлении поступок этот казался несерьёзным, как и прежде бывало. Все взрослые говорили, что это «гормоны», что это «возраст», что это — «временно». Но сейчас Таканори знал чётко: в этот раз всё по-настоящему. Те, кто дал ему эту жалкую жизнь, обвинили его в существовании после. Значит, всё это не шутка, и он действительно «болен». Не сам ли он болезнь, если был обвинён в том, кем является? Невозможно было и вообразить, что больше никогда он не услышит этих глупых отговорок и не попытается вернуть себе прежний облик. Никогда больше он не убедит себя в том, что этот кошмарный период минует. Глубоко в подсознании Таканори всегда верил их словам — он думал о том, как бы это выглядело, если бы ему посчастливилось иметь множество приятелей, свою собственную семью и стабильную работу. Куда бы, в таком случае, пришлось выбросить самого себя? Матсумото впивался ногтями в шею другого подростка и мучительно медленно рисовал красные полосы, но Юу даже не двинулся. Кровавая россыпь выступала на месте царапин. Капли льнули друг к другу, собираясь в прямую сплошную. В горячечном бреду Таканори бормотал о спасении, уткнувшись в чужую куртку носом, а пальцы его расчерчивали теперь ключицы, не скрытые растянутой серой футболкой. От одежды Юу пахло подвальной сыростью, сигаретным дымом и пылью, и Таканори казалось, что он задыхается. Что он на самом дне этого мира и задыхается. Чувствуя тошноту из-за долгого неприёма пищи и головную боль, вызванную оглушительным всплеском адреналина, всё же он не мог заплакать, как ни пытался. Кашляя и хрипя, он произносил: «Ты можешь что-нибудь сделать? Ты можешь мне помочь? Ты можешь…» Мог ли Юу ему помочь? Возможно, замуровать агонию сознания за каменной кладкой, но не успокоить. Широяма был честен с самим собой. Стиснув трясущееся тело в своих объятьях так сильно, что Таканори едва хватало воздуха, он положил собственную ладонь на руку подростка, чьи пальцы испачкались чужой кровью уже во второй раз. Не внимая позывам боли, расползающимся по собственной коже, Юу осторожно погладил костяшки пальцев, а затем, когда Таканори затих и осталось только его сорванное дыхание и хриплый кашель, Широяма ответил. «Я не могу ничего сделать. Прости». Плечи Матсумото задрожали, но он не заплакал и в этот раз — он смеялся, тщетно прижимаясь ближе. Окровавленные пальцы соединились в замок и, словно удавка, повисли на шее Юу. «Тогда, — прошептал Таканори сквозь смех, — я убью себя». «Таканори». «Да?» Улыбка цвела на лице низкого подростка, когда он поднял голову. На его скуле розовел глубокий шрам, а губы были испещрены трещинами. Взмокшие у корней волосы лежали хаотично и чуть шевелились от лёгкого ветра; ресницы дрожали. А под их сенью — о, эти глаза… Ужасающие своим ярким свечением и желанием к жизни, к неутомимому страданию. Всякий раз они безжалостно совершали лоботомию, кромсая острым металлическим взглядом. Повреждение, затем инвалидность и летальный исход — всё это так близко. Таканори ощущал, как руки Юу снова жмут его в ловушке, но был до того неадекватен, что не мог сказать даже о том, что ему нечем дышать. Вкрадчиво глядя, Юу выдерживал долгую паузу, и Таканори опасался предположить, о чём он может думать в такой момент. Но наконец Широяма заговорил, перед этим покачав головой как бы с сожалением. «Как только… — едва слышимо прошептал он, — …как только ты можешь быть таким прекрасным?» Улыбка Таканори моментально порушилась, а в глаза прокралась былая нерешительность, которую он растерял за сегодня. «Я с самого начала хотел, знаешь… хотел этого. Поэтому… Мой подарок у тебя?» Сейчас Таканори боялся и предположить, что случилось бы, будь у него с собой эта бритва. В самом ли деле Юу готов был перерезать ему горло, если бы такая возможность появилась? Но ведь таких возможностей и прежде было огромное множество, а он всё ещё жив: дышит и разговаривает. Если только можно назвать это жизнью. Стоя в лесной тьме вместе с Юу, Таканори едва видел его лицо, и оттого недоброе предчувствие делалось только сильнее. Таканори никогда не задумывался, что есть «норма», однако то, чего хотел Юу, всё же казалось ему противоестественным. Ведь если он говорит «прекрасный», не это ли значит, что определяемую так вещь хочется держать ближе к себе и почаще глядеть на неё? По крайней мере, Таканори всегда делал так. Таканори нравилось рассматривать узоры, продавленные в стали рукоятки опасной бритвы, подаренной Широямой, и её он мог бы назвать поистине прекрасной. Таканори не хотелось испортить её или выбросить, ему нравилось держать её в руках, трогать край лезвия и, конечно, в особенности ему нравилось делать тонкие надрезы на собственной коже, глядя, как легко скользит острый край. В такие моменты собственная кожа представлялась подростку мягким белым тофу, и на вкус эти раны, пожалуй, были такими же приторно-сладкими и воздушными. Но если он будет мёртв, разве сможет почувствовать это когда-нибудь ещё? Разве сможет он посмотреть Юу в глаза и ощутить, что уже спасён? Юу никогда не называл его «больным». В последнее время Таканори часто думал, что значит быть «больным». Болеет тот, кто чувствует себя не так, как обычно. Чувствует себя плохо. Но разве Таканори чувствовал себя плохо, когда делал эти порезы? «Боль» и «плохо» в людских умах очень близки, и тогда, наверное, родители его считали, что он делает себе плохо. Это было не так, вовсе не так. Он чувствовал себя совсем по-другому. Чем-то схожее с исступлённым восторгом, это чувство было очень лёгким и, пожалуй, забавным, а после него в груди оставалась только морозная пустота. Именно тогда, когда Таканори чувствовал себя по-настоящему плохо, он брал в руки что-нибудь острое, чтобы вместе с кровью боль вылилась из его тела. Только одного раза не было достаточно, анестезия всегда была очень короткой, и уже на следующий день, когда кто-то в спешке сильно толкнул его локтем в метро, Таканори было так больно. Не потому, что на том месте у него осталась внушительных размеров ссадина, а потому, что этот человек даже не обратил на него внимания. Он был слишком безразличен. Таканори сдавалось, что незнакомец причинил ему вред намеренно, хотя и знал, что в действительности всё было совсем не так. Таким образом, быть «больным» значит быть чем-то одержимым. Таканори видел и знал, что больные мучаются. Если поглядеть внимательно, в какой-то степени к нему это весьма применимо: подросток ни разу не видел, чтобы кто-нибудь беспокоился, когда его случайно задевают в давке метро. Но почему люди, которые одержимы другими вещами, не называются «больными»? Интересно, болен ли его отец, если одержим тем, как выглядит его сын, нет ли в его внешнем виде чего-нибудь неправильного. Болен ли Юу, если одержим смертью? Наверное, да. Таканори думалось, что отец назвал бы его «больным» тоже. — Ты боишься, — в этот раз констатировал Широяма. — Но не темноты. Меня? Хмурясь, Таканори пытался разглядеть Юу получше. Рассматривать окружение ему не было необходимо, это не было целесообразно, потому что его взгляд тонул в темноте, и Матсумото, несмотря на утверждения другого подростка, только слепнул. Возможно, стоит подождать, и станет лучше. — Всё не так, — возразил Таканори в полтона. — Сердце бьётся быстро. И холодно. Но потом жарко. В голове как-то немного… мутно. — Это называется «страх», — с тихим фырканьем усмехнулся Юу. Таканори напрягся. — Ты обманщик, — покачал он головой в отрицательном жесте и закусил нижнюю губу. — Если бы мне было страшно, я бы убежал. Но я здесь, с тобой, поэтому хватит называть меня трусом. — Я не говорил этого. — Юу вздёрнул брови — теперь Таканори видел чуть лучше. — Ты сделал вещи, которые трус никогда не решится сделать, поэтому ты, я думаю, очень… особенный. Особенный. Такого Таканори никогда не смог бы подумать. Противоположностью трусости является смелость, но не особенность. Таканори показалось, что он снова начинает теряться и не понимает, как всё устроено — всё, что его окружает, в том числе и человеческое мышление. Иногда Юу говорил вещи, которых Матсумото совсем не понимал, а иногда — Таканори видел это хорошо — Юу не понимал его тоже. Это так странно, учитывая то, что оба они — люди и знают значения очень многих слов. — Поэтому ты хочешь убить меня? Тебе я тоже мешаю? — не сдержался подросток. Он опасался заговорить об этом, но молчание было во много раз хуже. Таканори желал сделать всё возможное, чтобы понять Юу. — Ты хотел этого. — Нет. Чего хочешь ты? — Думаю, это сложно. — Ну и что? — очередное рассерженное возражение. — Ты лжёшь мне, как они. Кидзима сказал, что я здорово разбираюсь в биологии. Но у него лучшие оценки по всем предметам, понимаешь? Просто ему жаль меня, да? — Таканори, — прошептал Юу, но сверстник только нахмурился и поёжился от холода, прекратив повышать голос. В этот раз он разглядывал темноту намеренно. — Нори, — позвал Широяма ещё раз, и, поражённый, Таканори забыл об обиде. Никто никогда не звал его так, и подростку снова показалось, что он начинает задыхаться. Это было просто невыносимо — он так хотел сейчас же сделать несколько глубоких ран, непременно там, где кожа особенно тонкая. — Ты не знаешь, о чём говоришь, — произнёс Широяма, касаясь скулы подростка открытой ладонью. Таканори крепко зажмурился. Сейчас было больно. Юу не сделал ему ничего дурного, но было так адски больно, что в Таканори снова начала теплиться та мысль, что владела им вчера. — Скажи мне, когда, — выдавил из себя подросток. — Нужно подумать, — ответил Широяма размеренно. — У тебя нет бритвы, поэтому мне, наверное, нужно придумать что-нибудь, — продолжая гладить скулу, произносил он. Сделав шаг ближе, Юу чуть склонился, чтобы вглядеться в чужие зрачки, и Таканори был вынужден снова обратить на него внимание. — Если это страх, то сейчас мне очень страшно, — пробормотал Таканори, глотая звуки. — Отойди. — Рука подростка упёрлась в чужую грудь, но не так напористо, как ему хотелось бы. — Ты будто… ты уже убиваешь меня. — Тогда… — усмехнулся Широяма слегка нервно, но не отстранился. — Могу я убить тебя несколько раз? Открыв веки, сомкнутые до этого, Таканори непонятливо посмотрел в глаза Юу. На таком стёртом расстоянии только это он и мог видеть. Однако в следующую секунду подросток снова зажмурился — ещё крепче, чем прежде. Он резко выдохнул через нос. Когда Таканори впервые ощутил поцелуй на своих губах, он уже знал, каково это, когда в твой живот вонзают нож.