Diary of Dreams — Sin Skinner
— Я… её… Подросток подавился словами и шумно втянул воздух ртом. Ветер неторопливо перебирал ветви лиственных деревьев — в этом обезумевшем молчании он слышал. Но не мог видеть. Ничего, кроме собственных рук, заляпанных кровью, не смог бы заметить. — Кажется, я… Вытянутые огни восковых свечей качались в ржавых подсвечниках, роняя тусклый танцующий свет на раскрытый молитвенник. Таканори поднял глаза, и взгляд напротив послал дрожь в его нутро. В такой степени глубоко, что он с трудом смог вдохнуть. Зрачки глядели на него с интересом, так тепло и внимательно, и подросток не хотел верить, что кто-то может смотреть на него подобным образом. В этой ситуации собственное ликующее удовлетворение казалось таким ужасно неуместным, и всё же Таканори ожидал, невзирая на собственный ужас. Колени его подгибались. — Разве не этого ты хотел? Да что это с ним, чёрт побери?! Из артерии всё ещё бьёт кровь, и рукоять изогнутого ритуального ножа торчит в горле. — Ты сказал, мы просто… мы… — Какая разница, — перебил другой подросток, дёрнув бровями. — Ты такой молодец, — похвалил он мягко. — Не говори так, — содрогнулся Таканори; лицо его запылало от смущения, но вместе с тем, распахнув глаза, он поймал очередной приступ асфиксии, а затем тяжело сглотнул собравшуюся от рвотных позывов слюну. — Я не должен был. Всё это… — прошептал он, собираясь закрыть лицо, но тотчас же отдёрнул испачканные руки. Юу подошёл к фолианту и бережно коснулся края желтоватой страницы. Послышался треск — оторванный лист оказался у него в руках. — Вытрись, — сказал он, вручая Таканори молитву. Матсумото протянул дрожащую руку и взял листок, принимаясь неуклюже тереть скользкой бумагой липкие от крови пальцы. Он выглядел так трогательно, Юу показалось. — Если кто-то узнает… — бормотал он, озираясь и подёргивая плечами, — всему конец. — Чему конец? — с явным упрёком переспросил другой подросток и, выдернув испачканные моленья из рук Таканори, поднёс бумагу к свече. Край стал пылать — скоро огонь понемногу принялся расползаться по улике, поглощая её. Поглощая пустые слова. — Руки всё ещё грязные, — пожаловался Матсумото, почти хныча. Его взгляд заметался по окружению. — Здесь нет воды? Где-то должна была быть вода для обряда… — Успокойся, — прошептал Юу. Сгорая, бумага превращалась чёрную сморщенную сажу, и он наблюдал за этим беззвучно, увлечённо. — Пойдём отсюда, пожалуйста!.. Пойдём! — Успокойся! — прошипел другой подросток и двинулся на Матсумото, хватая того за плечи. — Слышал меня? — спросил он, встряхнув остекленевшего Таканори, словно игрушку. Матсумото вскинул голову, и Юу увидел, как немой ужас исказил его лицо, объятое желтовато-оранжевым светом. Приоткрытые дрожащие губы, отчаянно хватающие воздух, и глаза, в уголках которых искрится влага. Пальцы его опущенных рук согнуты неестественно, почти искорёжены отвращением, и мелко подрагивают. Бумага лишь растёрла кровь по ладоням — чувство оттого сделалось ещё более омерзительным. В тихом шёпоте листьев они глядели друг на друга. Таканори смог бы оттолкнуть его, отойти, но боялся запачкать кровью его потрёпанную тряпичную куртку. — Знаешь… — вторя листьям, прошелестел низкий внезапно и тихо, но запнулся так же спонтанно, как и начал. Подросток опустил голову, словно с поражением, и отросшие тёмные волосы тотчас же занавесили его влажные глаза. — Здесь. — Юу легко коснулся подушечкой пальца собственной нижней губы. — У тебя опять кровь. — С детства… — улыбнулся Таканори суетливо, нервно, собираясь вытереть губы рукой. Пришлось оставить эту затею очень скоро. От одного вида собственных рук его бросало в холодную дрожь; желудок скрутила тошнота. — Всегда трескаются, — закончил наконец свою фразу подросток и облизнулся. Наткнувшись на чужой взгляд, такой же внимательный, прикованный к его губам, Таканори пожелал немедленно закрыться. Исчезнуть, чтобы в предутренних потёмках не чувствовать себя так, будто утро не наступит никогда. — Да, — согласился с чем-то Широяма. Он улыбнулся слабо, вернувшись взглядом к глазам Таканори. — Мы нигде не встречались раньше? — спросил тот дрожащим шёпотом и опустил глаза, когда жар обжёг кожу его лица. Казалось, он не должен произносить подобного. Слишком странно — говорить об этом. — Такое чувство, будто… мы когда-то были знакомы, — невпопад пробормотал Матсумото, ощущая острее другого ладони на собственных плечах. Таканори опасался того, что произошло с ним при и этих словах, как и опасался самих слов. Свет испуганно затрепетал, пульсируя на раскрасневшейся коже низкого подростка, когда порыв ветра заставил огонь свечей покачнуться. Моргнув одиночно, Таканори бросил взгляд на остывающее на земле тело по другую сторону стола и поджал губы. Дрожащие ресницы Матсумото бросали тонкие неустойчивые тени на скулы. — Не видел таких, как ты, — произнёс Юу немного зажато. Сглотнув шумно, сверстник глянул на него снизу вверх так, как если бы длинноволосый старался навредить ему изо всех сил. Жалобно, так загнанно. Попытавшись отстраниться, Таканори ощутил, как хватка на его плечах покрепчала, и больше не стал пытаться. — О чём ты думаешь? — последовал вопрос. — О смерти, — признался другой подросток сипло. — Думаю, на что это похоже, когда ты… Прерывистый выдох покинул растрескавшиеся губы, которые задрожали и исказились. Брови приподнялись, дёрнулись ближе к переносице. За выдохом последовал такой же судорожный вдох, после чего подросток издал невнятный короткий звук и плотно сомкнул челюсти, чтобы подавить в себе внезапное и такое ужасающее осознание. Одинокая капля остудила кожу. Юу улыбнулся легко, ещё совсем по-детски, и тогда его правая рука соскользнула вниз, а холодные пальцы коснулись таких же холодных. Это их обоюдный холод, и поэтому он неощутим. Ведь внутри по какой-то причудливой причине так горячо, просто нестерпимо жарко. Таканори прикрыл щиплющие веки, ощущая, как пальцы настойчиво сплетаются с его окровавленными пальцами. Он хотел сказать о том, что грязен, но понял, едва только губы приоткрылись: Юу точно знает об этом. — Ни разу не видел? Как кто-то умирает? Матсумото отрицательно качнул головой, всё ещё игнорируя взгляд. — Ты? — спросил он как-то отвлечённо, бегло. — В ту пятницу они привели кого-то. Ночью я слышал голоса, — Юу стиснул руку Матсумото почти до боли, и этот тактильный контакт волновал Таканори так, как никакой другой. Прийти в ужас или принять это, подросток не мог решить так скоро, поэтому продолжал слушать листья в паузах, возникающих в речи Широямы. — Всего немного он бился в агонии. Завязалась какая-то потасовка и... — Агония? — переспросил Таканори тихо. Осмелившись, он поднял взгляд. Пульс ошалело стучал в висках, в горле, повсюду. Словно давление норовило разорвать его изнутри. Что-то пробивалось из него самого, ломилось наружу. — Это жутко, наверное… — прошептал Матсумото следом и в очередной раз шумно сглотнул. — Я слышал, агония — она как… последний оргазм, — нерешительно заключил Юу шёпотом. Листки молитвенника зашуршали, переворачиваемые потоком ветра.***
Oomph! — Song of Death
Кожа лица была такой гладкой, мягкой — детектив ощущал это собственной рукой. По асфальтированной дороге машина шла плавно, только приглушённый шум двигателя слышался в салоне. Ритмично он перебивался плавными вдохами и выдохами. Широяма поднёс ладонь к его губам: тёплые порции воздуха ударялись о кожу мельчайшей испариной. Дышит. Он тоже человек и хмурится, вздыхая взволнованно, когда машине случается качнуться. Такой ранимый и растрёпанный, он умудряется быть прекрасным чудовищем, что уснуло у него на коленях. Трогательная невинность. Однако когда его глаза откроются, зрачки примутся бить на поражение — жестоко, безжалостно. Трещины в его глазах больше не станут одним целым никогда, и картинка не соберётся. Если бы только ночь длилась вечно, Юу смог бы оставить формальности позади. Болезненная нежность стискивала его горло до дрожи в мышцах тысячи раз, а он всё сглатывал её, надеясь выкарабкаться. И сейчас… Это походило на сладкую гниль, с каждым днём разлагающуюся в нём всё активней. Нельзя удалить это хирургическим путём. Это апогей тошнотворной муки. Руки детектива стали подрагивать от восторга, когда подушечки пальцев заскользили по линии роста волос. Одежда убийцы испорчена кровью, окровавленные перчатки лежат рядом, на сидении. Но это ничего. Ещё несколько минут назад руки, что крепко и тепло вцепились в запястье Юу, вонзили лезвие глубоко внутрь, в мягкий живот. С улыбкой глядя в её мечущиеся от взрывающейся боли глаза, он методично делал надрез. Сантиметр за сантиметром он раскрывал для себя то, из чего она состоит, а затем гладил кровоточащие края открытой раны, сминая зубами собственные израненные губы. Сегодня он превзошёл себя, исчерпал своё терпение. Юу мог наблюдать, как его руки под испачканными перчатками касаются шеи, и он, оставляя на себе кровавые отпечатки, красные полосы, часто дышит сквозь зубы. Истязая себя мыслями о вине, детектив всё же мог чётко прочувствовать его внутренний трепет. Жарко — ему было жарко. Может быть, им обоим. И Юу знал, видел, чего он хочет. В тот момент, наблюдая, как кровь расползается по её бледным бёдрам, а конечности подёргиваются в агонии, он хотел кончить. Окольцевав нежной кожей перчаток собственную тонкую, он желал размазать по члену её свежую кровь, совершая аритмичные толчки бёдрами. Сбиваясь с периодичности вдохов, сжимая зубы до скрипа, скулить в удовольствии. Сухие потрескавшиеся губы с полосками запёкшейся крови — своей или чужой, не разобрать. Короткие жёсткие ресницы. Бледный продольный шрам. Аккуратно детектив сдвинул с лица прядь волос, слипшуюся от крови, и погладил его горячую скулу. Чарующе обворожителен, словно сломанная кукла, у которой однажды был товарный вид. Но жестокий ребёнок-жизнь схватил острые ножницы и искромсал так, как никогда не искромсает смерть. Юу изнемогал от желания целовать его закрытые веки. — Пристрелю тебя прямо здесь, если не уберёшь свои руки. Широяма дёрнулся, когда сиплый голос разбил мерно гудящий фон. Глаза в зеркале неприветливо смотрели на него, поэтому Юу отодвинул руку тотчас же, кладя её обратно на сиденье. Если бы пальцы не вцепились в него так животно, это же он проделал бы и со второй рукой. Но Юу не хотел будить его, чтобы снова встретиться с этими глазами. Шея до сих пор пылала от жестоких укусов-поцелуев, которыми убийца наградил его. Словно кандалы, он надел, этот больной ублюдок, на Широяму жгучее вожделение. — Я ничего не… — начал было Широяма. — Ты ничего не знаешь о нём. Ничего, — отрезал собеседник дёргано, и узловатые руки его стиснули руль в яростном порыве. — Кем бы ты ни был. — Послушай… — Это ты меня послушай. — Блондин обернулся, на несколько секунд отвлёкшись от дороги. — Послушай меня. Сейчас мы остановимся, и ты проваливаешь из машины. — Вообще-то это мой автомобиль, — дёрнул бровью детектив, но ответа не последовало. Только звук мотора. Юу оглянулся: несмотря на то что ряд деревьев сменил жилой район, он всё ещё не имел ни малейшего понятия, где находится. — Разве я не говорил тебе? Сердце детектива пропустило удар, когда он понял, что перепалка разбудила убийцу. Широяма был готов терпеть оковы его замёрзших пальцев на себе и его мятые волосы, разбросанные по собственным коленям, но только не слова. Не глаза, не движения и ни в коем случае не ужасающие поступки. Мёртвым он не смог бы больше причинить вреда, и его трепещущие ресницы застыли бы, словно примёрзшие друг к другу. Автомобиль остановился. Водитель промолчал, непрозрачно намекая на то, что пора бы Широяме убраться из салона. Казалось, он был разъярён, этот блондин. Ногти его едва ли не скребли кожу руля, и в зеркале Юу видел его чётко выступающие желваки, так прочно стискивал он собственные челюсти. Однако, двинувшись, детектив с ужасом обнаружил, что пальцы убийцы вцепились в него ещё прочней. Юу не понимал. Абсолютно не мог понять, почему. Для чего он так нужен? Что могло продиктовать убийце эти сумасшедшие желания? — Не смей решать за меня, Рейта. Даже не думай. Ноги детектива похолодели, когда убийца поднялся и сел. Его намагниченные волосы прилипли к кофте, и он стал озираться, будто одичавший, по сторонам, прижимая повреждённую руку ближе к себе и подёргивая плечами. Ему нужна помощь, верно. Вот откуда это сострадание — ведь оно присуще каждому. Собственное местонахождение не приносило Юу никакого дискомфорта, не приносила его также беспробудная ночь и рассуждения, присущие только с концами свихнувшемуся кретину. То, чего Широяма боялся больше всего, — правда. Голая истина в том, как его руки покушались стиснуть это тело железными прутьями объятий и раскрошить рёбра. Зависимость, о которой Юу мечтал, — это его зависимость, такого неотразимого в своём помешательстве. И сейчас, балансируя между «да» и «нет», обманывая себя тщетно, Широяма всё ещё ощущал в себе некоторую устойчивость, когда выбирал «нет». Убеждал себя, что вовсе не желает оставить на нём собственные раны. Совсем не этого он хотел все эти шесть с лишним лет. Отрицая то, что как словно с самого рождения в нём было запрограммировано. — Он не может больше оставаться. Нам угрожает это, — сообщил блондин таким тоном, словно преступнику это должно быть прекрасно известно. — Тогда уйду я, — прошептал убийца. — Если ты считаешь так… — Пальцы его стиснули собственное колено. — …убирайся. Ничто не сможет мне помешать, — подёргивая плечами от холода, просипел он севшим после сна голосом. В этом своём признании он казался таким отчаянным. Молчание прервалось шипением: — После всего, что я ради тебя… Блондин проглотил порыв, когда дверца отворилась. Двери не были заблокированы, и убийца выскочил наружу, не беспокоясь о том, что весь он перепачкан чужой кровью. Рейта сейчас же рванулся следом, хлопнув дверцей, и детектив остался в салоне собственной машины один, разрываемый противоречиями. Убийца был нагнан и, почти сотрясаясь в конвульсиях, он отбивался от настойчивых попыток водителя вернуть его в салон. Упрямства дьявольскому отродью не занимать. Дверь, через которую выскользнул он, осталась открытой, поэтому Юу слышал его охрипшие крики, нарушающие ночное умиротворенье. Смех словно чередовался с плачем в тональностях его протестов — Юу не мог определить эту эмоцию. «Оставь меня!» — уже привычное требование. Сначала насмешливо, а затем как будто совершенно иная фраза: плаксивая, капризная. В прочной хватке другого мужчины он трепыхался на обочине дороги, беспомощно восклицая, и до сих пор, однако, Рейта не был в силах втащить его в машину. Через стекло детектив созерцал сцену немо, отстранённо. Старался изо всех сил не дрогнуть ни мышцей, лез из кожи вон — ради себя, ради семьи, ради справедливости и логичности. Преступник отчаянно звал его по имени, извиваясь и толкая блондина в грудь локтем. Нежные его пальцы и бережные ладони всё ещё сжимают сердце в кровавый ком. Выжимают как мочалку. Тонкие струйки тёплой жидкости льются, брызги оседают на рёбрах, скатываются вниз, вызывая в мужчине щекочущее пламенное чувство. Ярость. Неужели он, животное, ослеп? Сдавливает повреждения безо всякой пощады — вероятно, этим мстит или просто не видит другого выхода. Но дело всего лишь в том, что он такой тупоголовый и неотёсанный. Умиротворение в детективе вскипает — происходит это поэтапно. Ярость поднимается в нём подобно ртутному столбику градусника. Самим итогом предстаёт как будто онемение, глухота, жар. Всё разом обрушивается на Юу, и, лишь оказавшись на воздухе, мужчина способен поймать себя на нечёткой мысли, метнувшейся в подсознании одиноким проблеском. Контроль утерян. Бечёвки прогнили и треснули, а старательно упакованные брёвна плотины рассыпались, давая волю чему-то большему, чем просто поток. Это самое настоящее наводнение. Все ничтожные посевы, все маленькие домишки и жалкие точки-люди — всё это сметено бушующей стихией, и даже кажется, словно так правильно. Обуздать природный хаос не выйдет; самое грандиозное строение не в силах перебороть землетрясение; сотни и тысячи гибнут по безосновательной прихоти этой восхитительной и чудовищной силы. Истинная власть над ситуацией есть только у неё. Повадки его отполированы, а черты лица занесены в базу данных, однако это не значит, что глубоко внутри в нём нет того, что подчиняется необъяснимой силе природного. Секундной эмоции, глушащей в нём все нужды и потребности, помимо одной-единственной: защитить. Бессознательное хранит эту тесную связь, помнит переплетение пальцев и сплав цвета радужек. Помнит смерть и огромную часть живого, некогда принадлежавшего Матсумото, что впитала в себя кровь Юу — его кости пронизаны чужим дыханием. Сделать больно Таканори не имеет права никто, помимо него. Потому что только он в силах сохранить эти короткие улыбки, скольжение сухих замёрзших пальцев. Сознания их ранят сами себя по невозможности слиться в одно. Это происходит чересчур стремительно для окончательного осмысления. Далёкие окна — жёлтые, бледные и цветные — плывут вне поля зрения, обращаясь в блестящие во тьме пайетки, потому что взгляд Юу сконцентрирован совершенно на ином. И даже если бы второй шанс был любезно предоставлен ему, детектив не смог бы поступить иначе. Поэтому коллеги и начальство подступаются к нему с предельной осторожностью, поэтому он больше не может служить в полиции и поэтому его не раз лишали оружия. Широяма Юу в состоянии контролировать восторг, он способен подавить в себе отчаянье, растворить страх, задушить нежность, но единственное, что он не в силах побороть, — гневные припадки. Его движения походят на механические, и Широяма, схватив жёсткие обесцвеченные волосы, вынужденно отвлекает его от преступника. Вполне возможно, у них с этим парнем куда больше общего, но это не кажется детективу причиной для того, чтобы опомниться и взять себя в руки. Он не смог бы, как бы отчаянно ни желал. Ребро ладони опускается на хребет, едва не вынуждая блондина свалиться. Если бы Широяма был вынужден защищать себя, в его руках никогда не оказалось бы такой сокрушительной силы. Никогда бы он не смог бить так, чтобы делать больно собственным рукам. Боль эта не ощущается под дымкой аффекта, и блондин пошатывается, пятясь назад, когда следующий удар приходится по его скуле. Всё внутри детектива пульсирует от адреналина; происходящее похоже на короткие вспышки молнии, на мгновение освещающие очертания тёмной комнаты. Блондин движется на него, опомнившись после удара, чтобы совершить ответный, но третья фигура встаёт между ними. Смело расправив плечи, он стоит нерушимо, словно его ступни прибиты к земле гвоздями. На секунду блондин останавливается — взгляд его меняет окраску с разъярённой на непонятливую. Ещё с несколько секунд все трое стоят в свете фар. Рядом не проносится ни одна машина: уже слишком поздно для поездок, и все уснули, прочно замуровавшись в собственных домах-склепах. — Вот как, — сквозь смешок выдавливает из себя Рейта. Черты его лица по-фарисейски смягчаются.