Oomph! — Bitter Oomph! — Atem
— Эй, ты в порядке? Мужчина сунул свой портфель под руку, снял узкополую шляпу и осторожно приблизился. В арочном переходе, прямо под одной из заплесневелых ламп он увидел человека. Судя по размерам — ребёнок или подросток. Завернувшись в болотного цвета лёгкий пуховик, который был ему несколько велик, он звучно всхлипывал. И отрывистые эти звуки, отражаясь от бетона, эхом расползались по всему переходу. — Эй, — окликнул мужчина ещё раз. Ребёнок поднял мокрые глаза, уставившись прямо на него.— Ты что, потерялся? — На вид ему было порядком, около одиннадцати-двенадцати — не такой уж и маленький, чтобы теряться. Чуть пригнувшись, чтобы иметь возможность рассмотреть найдёныша, мужчина сделал ещё один шаг ближе. Ребёнок отрицательно покачал головой, вытер мокрое лицо краем грязного рукава. — Что же с тобой случилось? Медленно распахнув куртку, мальчик пронзительно взглянул на прохожего. Шокированный, мужчина прижал ладонь к груди и ахнул, когда увидел на футболке ребёнка обширное кровавое пятно. Наивная, доверчивая интеллигенция. Прохожий немедленно выудил из кармана мобильный телефон, чтобы набрать, со всей вероятностью, скорую помощь. Такая реакция следовала уже не раз. Видя позади него знакомый юркий силуэт, мальчик стал мысленно считать, чтобы унять беспокойство: «Раз… два… три…» Погрузив колени в чёрный ил, Таканори считает: «Раз, два, три…» Глаза его закрыты, ресницы — дрожат. Звериной хваткой удерживая пытающуюся уцепиться за воздух руку, он с блаженством пропускает сквозь себя каждый удар сердца. Сердце кружится на костях. Беспорядочно, конвульсивно. Словно дикарь. Сила катастрофы прекрасна. С какой легкомысленностью, беззаботностью расшвыряет торнадо те крошечные, муравьиные строения, собранные людскими ручонками. Как игривая волна, от чьего смеха сотрясаются скалистые утёсы, подбрасывает громадные судна. И как беспощадно разверзаются глубины земли, сжирая всё в бездонности своего пролома. Ничто не сможет остановить стихию, и стихия, взбалмошная и безжалостная, не в силах остановить даже сама себя. Часть природной силы, только её крошечная часть, существующая в глазах, ледяными кольями воткнувшихся в чужое тело, вынуждает Таканори трепетать от восторга. Чёрные глаза не колеблются, сейчас они методичны, самоуверенны и наполнены глубокой ужасающей тайной, чьё знание смертельно для человека. Руки детектива, сжавшиеся удавкой на шее того, чей пульс считает Таканори, дрожат. Юу прикладывает непропорциональную сопротивлению силу — он подавляет сопротивление на корню. И даже вторая рука, которой до сих пор располагает Эйчи, не даёт ему преимущества. Он дёргается, поднимает брызги, бьёт ногами оземь, но всё больше воды проникает в его лёгкие. Беспросветность — деваться некуда. Чёткое, беспристрастное уничтожение. В ушах Таканори, прикрывшего глаза, продолжают звенеть звуки дикости, лесной глуши. Раньше Юу всегда поступал так, он глядел сквозь, и никак иначе. Он поступал так всегда, верно, но только не с Таканори. Любое прикосновение и каждая рана, рождённая прикосновением, оказывалась для Юу бесценной, но он не знал, как справиться с желанием большего. Целовать такого человека — прижиматься губами к оледенелому стальному листу. Тонкая кожа губ намертво примерзает, оторваться без крови никак нельзя. Холод жжётся, и, по мере того как Таканори прижимался к нему всё ближе, всё стремительней отмирали его поражённые ткани. Ради удовольствия приходится идти на необдуманные поступки. Здесь, у заболоченного озера, поросшего камышом и покрытого зеленоватой тиной, которая остаётся на коже, стоит окунуть руку в воду, они совершали невообразимую бессмыслицу. Люди твердят, что всё решается силой слова, что всегда можно найти компромисс, не прибегая к насилию. Но в этой консервной банке достатка где же проблемы, ради которых стоит восторгаться и ужасаться, смеяться, плакать и жить? У неопрятного черноволосого мальчишки они были, он вёл с миром собственную свою войну, и Таканори позавидовал ему тогда среди тихо покачивающейся травы, внимающей их голосу. Преумножить собственные страдания стало его решением. На самом деле решением называться это могло с трудом, Таканори не решал — он слушался собственного эгоцентризма, шёл у себя на поводу, неспособный повернуть назад. И только спустя столько лет, здесь, досчитывая толчки чужого пульса собственными пальцами, Таканори уже знал со всей уверенностью, что только своего страдания ему не достаточно, чтобы жить. Когда кожа его горела от множества ран, а губы, искусанные, — от слёз, ему не было достаточно, нет. Как невыносимо сложно идти непроторенной дорогой. Неужели он всё-таки заплутал? Что значит «хорошо»? «Верно»? Совершенно искренне он не знал. А насунувшиеся друг на друга деревья знали? Мертвенно тихая глушь знала? Эта загнивающая стоячая вода? Кто-нибудь?.. «Кто-нибудь!» — завопил мужчина во всё горло, но неокрепшая юношеская рука ударила наотмашь по его ухоженному, выбритому лицу. Подростку было восемнадцать, но его глазам, видевшим слишком многое для стольких лет, было несколько десятков тысяч лет. Когда-то давно они наверняка видели шумерскую цивилизацию. Сила была в них, внутри, и никакая другая рука не смогла бы ударить с таким неутолимым желанием, никакие трицепсы не помогли бы ей ударить так фривольно, жестоко. В бедре не по заслугам пострадавшего прохожего уже торчал нож, мужчина пытался скинуть с себя придавившего его безумца, но последний ухватился за рукоять и вынул лезвие. Глаза мужчины распахнулись, и всё же ему не хватило воздуха вскрикнуть, потому что пальцы Таканори уже вцепились в его горло. Матсумото знал: он чувствует, как тёплая кровь пачкает одежду, как та быстро налипает на кожу. Он знал: этому человеку совершенно невмочь дышать. Что он, этот несчастный, напуганный и уязвимый, не представляет, где придётся ощутить следующий удар. Таканори обладал достаточной эмпатией, чтобы почувствовать всё это во всех красках. Но времени было немного, потому до блеска заточенным окровавленным ножом Таканори в секунду срезал металлические пуговицы с верхней одежды мужчины и распахнул полы. Глядя прямиком в глаза, растерянные, ничего не смыслящие, юноша без предысторий и эпиграфов воткнул нож ему под рёбра. Всё затихло. Лёгкий бриз пошевелил листву, и окружение что-то робко шепнуло. Юу улыбнулся слегка, словно внял. Дыхание ровное, совершенно размеренное. Он осел на размякшую почву и тихо смотрел, как прорезается луна, на фоне которой то и дело изгибались в ритуальных танцах ветки. Несколько отдельных прядей его прямых чёрных волос упало на глаза, дополняя искажение огромного сияющего фонаря, что так снисходительно относится ко всем преступлениям. Луна въедалась в его глаза неторопливо. Юу принимал в себя ночь, и это показалось ему таким величественным, благочестивым. Ещё достаточно тёплый, чтобы хранить воспоминание о жизни, труп, лёжа половиной туловища на воде, умиротворённо покачивался. Лунные лучи, которым удалось добраться до пруда, падали в камыш, и озёрная поросль изобретательно рисовала узор на синеватой коже его лица. Раскрытые веки. И стылые зрачки, уставившиеся в зияющую дыру неба, пустую, как само существование. Там было так звёздно, если бы только Юу видел. Но нет — его небо, его сокрушительная пустота была внизу, здесь, наравне с ним, совсем рядом. Этот человек был его арбитром смерти. Хладнокровным счетоводом жизни. Нетерпеливый. Взбалмошный. Едва только пульс окончательно затих, Таканори оставил руку, и та плюхнулась в воду, безжизненная. Спокойно и дерзко улыбнувшись, он поглядел на Юу и глядел до сих пор, немо требуя внимания. Он был чертовски голоден — снова. С трудом сдержался от того, чтобы не вгрызться в запястье и не выпить этой сладкой кипящей крови. Прокусить артерии, вены, сухожилия. Ощутить агонию во всей её красе. Но Таканори слишком увлёкся созерцанием Широямы, его черт лица, его прекрасной и холодной ярости. А теперь убийца покусывал собственные губы, сердце его дрожало от восхищения, ведь в этом человеке он наконец увидел того, кто когда-то подарил ему опасную бритву. Того, кто нежно и преданно опекал его. Этот человек был тем самым, кто всадил ему лезвие в живот. Распорол его кожу и, умирающего, с побледневшими губами и холодной кожей, оставил истекать кровью. Словно распятого Христа. Лезвие уткнулось в кость грудины, и, сколько Таканори ни пытался предпринять что-то ещё, он не мог разрезать дальше. Как же мало он был знаком с анатомией. Изо рта мужчины лилась, с кашлем выплёскивалась тёмная, почти чёрная в полумраке, и густая кровь. Она текла по его щеке, заливалась в ноздри, а он продолжал кашлять, задыхаясь, сотрясаясь в конвульсиях, бессознательно хватаясь за руки подростка. Человеческая сила в подобный момент увеличивается в несколько раз, и Матсумото чуть щурился от боли, когда пальцы чужака давили на раны под его одеждой, сдирая запёкшуюся на них кровь, но был всё так же безжалостен в своём намерении. Сопротивление теперь, когда мужчина заимел такую кровопотерю, постепенно сходило на нет. Может быть, его сила и превосходила силу юноши, но эффект неожиданности и увёртливость оказались на стороне Таканори. Правда, часть его куртки съехала с плеча из-за того недолгого сопротивления и слабой борьбы. Слишком поздно мужчина стал сопротивляться, ожидая банальных слов о деньгах, драгоценностях, мобильном телефоне… Конечно, Таканори не нуждался ни в чём из вышеперечисленного — ему было вполне достаточно окунать руки во внутренности, глядя в стремительно мертвеющие глаза. Никогда у него не было возможности сполна почувствовать необходимое: все они умирали слишком уж рано. Тем не менее, ненадолго юноше хватало и этого. Опустив руки внутрь, в склизкую плоть так, что собственные раны пощипывали, он пытался отдышаться. В изумрудном свете заплесневелых ламп различались тёмные очертания его фигуры и то, как клочки пара покидают его горячие губы. Таканори дышал тяжело, его руки саднило, его голова была мутной. Никогда Акира не отваживался подойти близко в подобные моменты. Лицо Таканори, часть которого стёрла диагональная линия, являло собой бледный овал с провалами двух ослепительно блестящих глаз; один покрывала тень. Его щёку разрисовал кровавый развод, а мятые взмокшие волосы Таканори беспорядочно раскидались по лбу и скулам. Опасность исходила от его взгляда, сутулой позы и разомкнутых губ. Неудивительно, что мальчишка лишь молча наблюдал, нервно сглатывая и не смея вмешаться. Зверская, не считающаяся ни с какой из человеческих моралей аура окутывала Матсумото, чьи руки были перепачканы свежей кровью, чьи глаза горели азартом, вдохновением и таким паралитическим желанием. Губы его не могли не дрожать — так, словно за секунду до истерики со слезами и воплями. Но Таканори не плакал — он смеялся, тихо, едва различимо. Он смеялся, и удовольствие заставляло его конечности неметь. Чувствовать и видеть смерть, быть её причиной. Удовольствие носить её в себе. — Таканори… Матсумото не сразу сообразил, что это имя действительно принадлежит ему, что ему действительно нужно делать ещё что-то, помимо как тонуть в блаженстве и умирать со скоростью двести двадцать в час. В такие моменты у него не было человеческого имени.***
My Personal Murderer — Tenderness
Как-то раз, когда они с родителями ездили в соседнюю префектуру, Таканори мечтал об этом. Уткнувшись лбом в стекло, он наблюдал за ночными пейзажами и заглядывал глубоко в темноту леса. Тогда он мечтал о том, чтобы остановиться у обочины и выйти из машины прямо в неизвестность, а затем добрести до самой середины и остановиться. Каким бы было это чувство? Шёпот травы — его Таканори слушал с таким упоением. Рука в его волосах неторопливо перебирала пряди спутанных волос. Изредка подросток вздрагивал. Холод вёл конвой через его позвоночник к затылку и затем рассыпался мелкими крупицами где-то у висков. Но на вопрос, холодно ли ему, Таканори только тихо рассмеялся и перехватил чужую руку, чуть приподнявшись на локтях. — Мне хорошо здесь, — вполголоса признался он и хотел было добавить «с тобой», но промолчал, заметив на себе пристальный взгляд. — Здесь спокойно. Я хотел бы… — Матсумото досадно прикусил губу и опустил глаза, но затем наконец отважился и продолжил уже уверенней: — …хотел бы быть здесь всегда. Знаешь, мне не нравится, что нужно согреваться. Ответная улыбка дала Таканори повод неловко усмехнуться снова. Но он не боялся говорить в присутствии Юу что бы то ни было. Страхи и опасения растаяли в мягком свечении звёзд, переплелись с глубоким шумом, заполонившим уши обоим. — Я хочу быть персонажем сказки. Змеем или самураем или… кем угодно… — Да? — игриво поинтересовался Юу. — Да, — со смехом подтвердил Таканори и, оттолкнув его руку смущённо, упал обратно на траву. Но россыпь на ночном небе заслонило собой лицо. — И дальше? — И тогда мне не придётся есть. И спать. — Ты считаешь, персонажи сказок не спят? Широяма взялся за запястья сверстника и плотно прижал их к холодной колючей траве, на что тот совершенно никак не среагировал, продолжая держать ладони открытыми, а пальцы — расслабленными. — Спит только тот, для кого это имеет значение. Ну, вроде… принцесса на горошине, — нерешительно отозвался Таканори, продолжая смотреть прямо в глаза Широямы напротив собственных. — Императоры и короли правят. Принцесса спит. Принц спасает. Злодеи делают зло. Злодеи точно не спят, да! — поразился собственному открытию подросток, но тут же звучно ахнул, когда ощутил поцелуй на контуре подбородка. — Что ты делаешь? — прошептал Таканори, дёрнувшись, чтобы высвободиться. Усилие оказалось напрасным, и он затих, не став предпринимать вторую попытку. — Что за персонаж у меня? — проигнорировав удивление сверстника, спросил Юу и прищурился. Заслоняя своей фигурой лунный свет, он склонился и коснулся своим лбом горячего лба Матсумото. Таканори закрыл глаза и взволнованно выдохнул. Юу вдохнул выдох. Он произнёс ещё раз, тише, касаясь своим вопросом тонкой кожи чужих губ: — Что я за персонаж? Таканори молчал. Темнота шепталась, и он тонул в вязком и приторно-сладком сиропе, он захлёбывался чёрной смолой, которая медленно стыла у него внутри. Это было тяжело: бриллианты в помоях, девственное вожделение. Всё это было так больно. И Таканори хотел, чтобы Юу взял нож и ранил его. Прямо сейчас. Прямо сейчас он ответил бы, если бы умел подгонять чувство под шаткую рамку слов: Ты — смерть. Ты — гниение. Ты — пожарище. Я — трагедия. Я — увечье. Я — ожоги. — …Юу? — позвал Матсумото тихо, не открывая век. Они молчали так долго, и всё это время сердце Таканори судорожно стучалось. Вместо ответа Юу переместил руки к ладоням подростка — те были просто льдом в сравнении с кожей его лица. Осознавал ли Юу, что это за чувство, как оно называется? Знал ли он? Нет. Он отошёл от линзы микроскопа и взглянул вверх. А небо было фиолетово-сливовым; три млечных пути тянулись, как огромные мерцающие следы от самолётных двигателей; чёрные аморфные фигуры извивались на их фоне. Таким был его мир, и его не интересовали названия — только сама суть. Определить — значит ограничить. — Что ты будешь делать после? — Я ещё не знаю, — ответил Широяма честно. — Думаю, что после я не буду делать ничего. — Что?.. Прочитал ли Юу недавнее желание Таканори, думали ли они в одном и том же русле, но только Широяма сунул руку Таканори в карман и достал его самое драгоценное на тот день имущество — небольшой канцелярский нож. Со знакомым Таканори потрескиванием Юу вытащил лезвие. Взволнованный, Матсумото встрепенулся и собирался сесть, но Юу положил руку ему на грудь и мягко опустил его спину обратно на землю. Пустые неустойчивые глаза Таканори говорили о недоумении, растерянности. Приоткрытые губы, покорность — о тайном желании. Однако Юу разочаровал его. Раскрыв собственную ладонь, длинноволосый долго глядел на изгибы её отпечатка, а затем сделал один резкий и глубокий порез. Таканори шевельнул губами, чтобы возразить, но в этот момент то же самое Юу начал проделывать и со второй рукой, безжалостно вонзая нож в кожу и чертя по диагонали. Будучи в ещё больших непонятках, чем прежде, Таканори не стал ничего говорить. Лицо Широямы было безмятежным. Юу ведь всегда выглядел так, словно он знает, что делает. Но в действительности всё было совсем иначе. — Дай мне свои ладони, — сказал он. Таканори не понравился этот нетерпеливый приказной тон, и он нахмурился в недоумении. — Протяни ко мне ладони, — потребовал Широяма ещё раз. На этот раз Таканори неуверенно приподнял руки. Схватив одну из них своей окровавленной, Юу улыбнулся и поцеловал открытую ладонь. Затем осторожно коснулся губами другой ладони. А после не спеша, методично прижал к ней острое лезвие и надавил, делая идентичный, что и на собственной коже, порез. Таканори непроизвольно закатил глаза, стискивая зубы, чтобы не проронить ни звука. Этот звук — он стал бы стоном облегчения, удовольствия. Он боялся раскрыть Юу ту простую правду, что раны, нанесённые им самим, не смогут по сладости сравниться с теми, что наносил ему Юу. Это не поддавалось объяснению, и потому Таканори молчал, только глубоко дыша через нос. На этот раз Широяма орудовал ножом предельно медленно, осведомлённый об особенностях восприятия боли Таканори. А тот мысленно умолял поторопиться и кусал губы, ведь он с сумасшедшей скоростью выходил из себя, терялся. Никогда прежде Матсумото не думал, что ему так невыносимо и болезненно захочется, чтобы Юу искромсал его. Когда обе ладони заполучили свои раны, Широяма отложил нож. Держа руку Таканори, он ощущал, как подросток дрожит всем телом. Но Юу лишь улыбался: он знал, что всё в порядке; он знал, что Таканори нравится. Боль. Их оплела тугим жгутом боль. Юу нравилось причинять, Таканори — принимать. Блестящие, намокшие ресницы Матсумото, его сказочные, нечеловеческие глаза, полные детской ласки, полные жестокости убийцы — всё это могло рассказать Юу намного больше, чем любая из существующих книг. Как ветки лозы, его мысли скреплялись в нечто единое, и это прекрасное творение рвало его изнутри. Юу всегда сильно отличался, с самого рождения он развивался быстрее, знал больше, чувствовал полнее, иначе. И Юу уже знал, что время может разрушить любое величие. И Юу уже знал, что любое величие может разрушить его самого. Свои кровоточащие раны он плотно прижал к окровавленным рукам Таканори и сцепил их пальцы в замок. Без причины, от простого переизбытка эмоции Таканори дёрнулся ближе. Он невнятно скулил, то ли жалобно плача, то ли медленно слетая с катушек. Словно в лихорадке — с горячим мокрым лицом и обжигающим дыханием, которое касалось шеи Юу. Как слепой щенок, Таканори утыкался носом в изгиб его шеи и бормотал что-то неразборчивое. Их ладони были липкими от крови.***
Vosmoy — What You Do To Me
Убийца любовно водил пальцем по глянцевой поверхности фотографии. Сверху вниз он гладил черту огромной раны, гладил глянец подушечкой пальца и смотрел, думая совершенно о другом. О человеке, что сейчас находился с ним в одной комнате и вот уже как минут двадцать молчал. Разве Таканори хотел многого? Может быть, чемодан баксов? Или виллу за городом? Он хотел быть большой шишкой? Или удачно жениться? Конечно, возможно, он хотел славы? Нет. Отвратительный преступник хотел только одного: чтобы Юу говорил с ним. Чтобы Юу обожал его так, как обожал раньше. Чтобы причислил его к лику святых и завершил то, что не было завершено. — Ты помнишь её, детектив? Поднявшись из скрипнувшего кресла, убийца прихватил с собой фотографию трупа девушки и, стуча каблуками туфель, сделал несколько шагов в противоположное от стола направление. Там, рядом с приоткрытой дверью, у стены сидел Широяма. Его голова была опущена, напряжённые пальцы вплелись в волосы, всё его тело казалось натянутой струной. И Таканори был осведомлён, что если потянет её, то она полоснёт ему прямо по лицу. Несмотря на это, он уже очень давно разучился чувствовать угрозу, опасаться её. Этот человек был тем, кто танцует, закрыв глаза, на минном поле и смеётся, и тем, кто никогда не отступится от своих абсурдных прихотей. Они оба не спали уже больше суток, и поэтому приглушённый свет настольной лампы поплыл в глазах детектива, стоило ему открыть глаза. Вся одежда Таканори, равно как и его собственная, была перепачкана в грязи и иле. До рассвета оставалось ещё довольно долго, но Юу и не подумал бы сомкнуть глаз после этой сумасшедшей ночи. Слишком уж боялся, что с первыми лучами солнца он очнётся и осознает, что нужно вытащить из нижнего ящика, закрытого на ключ, револьвер с единственным патроном в барабане и выстрелить себе в висок. Эта пуля с самого начала предназначалась Таканори. Но не теперь. Не тогда, когда они играли в «русскую рулетку» с полным барабаном и время до спуска курка неизбежно утекало. Юу посмотрел на фотографию. Его лицо не выражало ничего. Убийца игриво улыбался, но улыбка эта сползла с его лица, когда Широяма ударил по его руке и фотография, выпав из грязных пальцев, скользнула под книжный шкаф. Снова детектив ощущал себя пустой пластиковой тарой — он не знал о себе ничего из того, что знал о нём убийца. — Должно быть, ты невыносимо скучал по нашим свиданиям. Ты часто смотрел на все эти фото, Юу? — Часто? — мрачно отозвался брюнет. Его голос походил на приёмник, теряющий сигнал радиостанции. Спутанные прерывистые звуки не были похожи на человеческий голос. — Часто? — повторил он, и изгиб его губ сломался в ухмылке. Он обратился: — Таканори… — И едва не задохнулся от острого восторга, насквозь пробившего его грудь. Искусный канатоходец. Канатоходец, кто оступился по собственной воле, ведь ему наскучило держать равновесие. И только ради бессмысленности Юу глубоко вонзил зубы в прогнивший мягкий плод и ощутил на языке его пряный вкус. Такая сладкая и неотразимая тошнота. — Таканори, — сказал он с глазами, где тихий штиль не предвещал ничего дурного, — ты не можешь себе представить, как сильно… — Несколько пальцев детектива коснулось бледного шрама у уголка глаза, затем его ладонь прижалась к скуле убийцы. — …как же сильно я скучал по гематомам на твоей коже, — прошептал Юу режуще и, вцепившись в волосы на затылке преступника, дёрнул на себя. Оставаясь абсолютно немым ко вспышке боли, распространившейся по коже головы, Таканори с радостью подался ближе. — …по твоим разбитым губам, — продолжал Широяма, кривя собственные в омерзении, — по кровоподтёкам на твоём лице, по хрусту твоих сломанных костей. — Юу… — перебил Матсумото взволнованно. Подобные слова мёдом растекались по его вкусовым рецепторам, и детектив ненавидел это. — Заткнись, — оборвал мужчина. Поднявшись, он вынужден был выйти за дверь, чтобы унять дрожь в конечностях. Всего его знобило, стоило только Таканори оказаться так близко и начать смотреть так доверчиво, тепло. Юу просто не мог выносить этого, не мог не ударить его, не захотеть его крови. Блики, блуждающие на поверхности его влажных глаз, напрочь стирали в детективе всё, что касалось здравого смысла. Не сознавая того, Широяма оказался в комнате дочери. Теперь все комнаты для него стали копиями друг друга — пустые, тихие, серые, они ничего не значили. Юу включил свет и рассеянно осмотрелся. Только потому, что он повёл себя как безмозглое тряпьё, место действия перенеслось сюда. Наверное, ещё недавно Широяма чего-то добивался, но теперь он не мог даже вспомнить чего. Чего-то он, наверное, добивался, сжимая в руках шею Эйчи, пока тот захлёбывался. А потом — длительный провал. Он позволил Таканори сесть за руль, будучи полностью шокированным произошедшим у озера. Шокированным собой. Но даже это не оправдывало его неосмотрительности. За спиной раздались шаги, и Юу обернулся, обрывая беспорядочную череду мыслей. Теперь-то, когда он относительно понимал, что нужно делать, Юу был уверен, что сможет добиться своего. Этой ночью глаза убийцы неуловимо изменились, Широяма замечал это отчётливо и предполагал… Чёрт, что же он предполагал? — Мне хотелось бы переодеться. Гостям стоит помогать. Не поможешь мне? Прислонившись плечом к дверному косяку, Таканори протягивал ему свои перепачканные чёрным илом руки — и Юу не мог больше строить ни предположений, ни прогнозов, ни перспектив. Любому стало бы совершенно ясно, что его уже не спасти. Почти рефлекторно Широяма дёрнулся вперёд, ведь побороть в себе желание отреагировать на этот нуждающийся жест стоило детективу слишком многого. Юу действительно не мог не потакать этим глупым капризам. Лишь чудовищная сила самообладания, которую детектив вытащил с самого дна, помогала ему оставаться на месте. Найти в себе силы противостоять становилось с каждым разом всё сложнее: убийца до отказа наполнил его сладкой ватой, лезвиями, цветными безделушками, леденцами и смехом. Обращаясь вглубь, прислушиваясь к себе, Юу не слышал ничего, кроме кричащего безумия, и ранил руки, натыкаясь только на бесполезные, но такие цветные и сладкие бенефиты. Сделав шаг вперёд, Таканори остановился, ведь Юу ступил назад. Убийца выбрал другую стратегию: улыбнувшись мельком, он повернул направо и присел на постель Курихары. Всё внутри детектива заклокотало от ярости, когда преступник стал разглаживать своими омерзительно грязными руками складки на поверхности белоснежного покрывала. — Поднимись, — прорычал Юу. — Зачем? — Таканори вздёрнул брови. — Здесь мягко. Нащупав что-то под покрывалом, преступник прекратил движение рукой и приподнял ткань. — Гляди, — восторженно произнёс убийца. — Разве не мило? Из-под покрывала он достал забытую плюшевую игрушку — розового зайчонка, с которым каждую ночь засыпала Хара. Её бедный плюшевый зайка с наполовину оторванным левым ухом. Без него ей не уснуть. Юу схватился за игрушку, чтобы отобрать эту негласную реликвию из разрушительных рук, и потянул. Но упрямые глаза Таканори и его цепкие пальцы не отпускали плюш. — Оставь зайчишку, — сказал Матсумото вкрадчиво. — Иначе порвёшь. Глубоко вдохнув, Юу разжал руку, позволяя убийце ревностно прижать игрушку к своей груди. Не оставалось других вариантов. Нужно было преподать ему урок. А его глаза смеялись, и губы обольстительно подрагивали, скрывая рвущуюся наружу насмешку. Но Юу внимательно исследовал его лицо не потому, что наслаждался этим, совсем нет — он решал, что предпринять. Может быть, стоит принести из кухни нож-рубак и по очереди отрубить все десять пальцев на этих поганых руках? Нет-нет-нет… Лучше отрубить кисть. Двумя пальцами Юу коснулся его сухих губ, и те тотчас раскрылись. Тёплое дыхание коснулось кожи детектива, влажной испариной впиталось в неё. Юу толкнул убийцу, заставляя его упасть спиной на мягкое одеяло. Среди белизны этого постельного белья он был самым грязным созданием из когда-либо существовавших. — Я помогу тебе, — сквозь зубы выговорил Юу и взялся за край кофты преступника, жадно глядящего на него из-под прикрытых век. На уровне его лица лежала потрёпанная и теперь измазанная грязью нежно-розовая игрушка. Такого же цвета, как многие из шрамов на его коже. Такого же цвета, как его приоткрытые испорченные губы. Существует одно очень очевидное правило получения удовольствия, которому не каждый может следовать, а потому продолжает истязать себя. Когда двигатели отказали, когда самолёт теряет высоту и остаётся совсем немного — даже не думай паниковать. Взгляни в иллюминатор: падение бывает чертовски красивым.