Blonde Redhead — Misery is a Butterfly Blonde Redhead — The Dress Blonde Redhead — 23
Как глубоко? Существует ли у чувства абсолютный максимум? Как далеко это может зайти? Снова он задал себе эти вопросы. Когда бережливость становится жадностью? Когда страсть обращается в сжигающую ярость и, в конце концов, в насилие? Хорошо ли это? Плохо? Белое — белое? Чёрное — чёрное? Сколько Юу себя помнил, он лишь задавал вопросы, но никогда не мог найти на них чёткого ответа. И его робость стала замкнутостью, и его холодность — омертвением, боль — пустотой. Переизбыток специй портит блюдо, разве не так? Но и недостаток делает его пресным. Никто не может узнать. Все так же, как и он, — букашки, барахтающиеся в вопящей бездне. Но Юу привык, избавленный от компании, беседовать с собой, взывая к Истине. Сколько ни беседуй, а в себе увидеть её не удавалось. Может быть, он был слишком молод. Может быть, даже слишком мал и неопытен. Знал многое, но ничего из этого не мог применить к реальному положению дел. Взращивающий в себе этого странствующего философа, он, обычный мальчишка, даже и представить не мог, во что это всё выльется, к каким последствиям может привести. В последнее время всё же ему показалось, что кое-что прояснилось. Акаталепсия. Конечно, это слово не было ему знакомо, но Юу понимал его значение чётко, и этого оказалось достаточно. Всё дело в поиске, в пристальном изучении образов Истины, её смутных личин. Когда-нибудь, однажды, у него, наверное, появится шанс сопоставить искажённые отражения и набросать в своей голове примерно, какие у неё черты лица. Сделать фоторобот. Её глаза — лавандовые? Серовато-синие? Почему-то холодные. Её губы суровы, крепко сжаты? Но она не судит, потому что заключает в себе Совершенное Знание. Но она и не богиня. Кто тогда? И тогда Юу показалось, что Истина — безжалостная преступница; ночью она надевает чёрную накидку с капюшоном и, ненавидя собственную сущность всем своим хрупким хрустальным сердцем, направляется разыскивать очередную жертву. Скрывается под мягкой тёмной тканью — ослепительная белизна. Наверное, ему стоило родиться бродячим менестрелем. И тогда он рассказал бы всем, кто бы только его ни встретил, об обратной стороне мира, о мире на оборотной стороне его век. Но поняли бы другие? Только это всё ещё причиняло боль. О многих известных людях пишут в книгах, Юу знал. Да, ещё с детства часто он сбегал в почти бесплатную государственную библиотеку, и к моменту, когда ему исполнилось пятнадцать, с местной библиотекаршей он был на короткой ноге. Иногда ему казалось, что она стала его второй матерью, эта ласковая женщина. С отливающим рубиновым коротким каре, с несколько сухощавым сутулым телосложением, лет тридцати пяти… Но отчего-то она выглядела старше. Носила очки. Крепко сжимала губы. И Юу знал, что у неё нет семьи. Может быть, поэтому она относилась к Юу как к собственному сыну. Но что-то ещё… Они будто бы стали друзьями на какой-то миг. Слово «мать» всегда отзывалось в сознании Юу чем-то предельно пустым, чем-то мерзковато-вынужденным. «Если бы только мы были вольны настолько, чтобы выбирать себе родню», — думал он, но не особо печалился по этому поводу. Поводов печалиться с каждым днём становилось всё меньше. Вечером, когда она склонялась над книгой за своим дряхлым библиотекарским столом с оцарапанной протёршейся столешницей, с которой слез почти весь лак, рядом с ней всегда горел маленький торшер на толстой ножке. Ткань на нём была странного цвета. Белая, от света в полумраке она становилась тёплым жёлтым цветом. В этом цвете чувствовался сладкий вкус, как будто в креме на яичных желтках. Волосы её, когда она клонилась над книгой, освещались этим светом, и тогда их цвет приобретал глубокий бордовый, спокойный и самодостаточный. Жилистые руки решительно перелистывали страницы с неравной амплитудой, словно ненавидя их, но в какой-то момент Юу мог словить расслабленную улыбку на всегда сомкнутых губах. Прикосновения её рук всегда были теплейшими, с ними Юу ощущал втекающую в его вены тихую и величественную скорбь. «От чтения портится зрение?» — спросил он как-то, когда она, измотанная после рабочего дня, склонилась рядом с ним, чтобы поинтересоваться, какая книга заинтересовала его сегодня. Ладонь женщины лежала на столе, напряжённая, с синими, отчётливо выделяющимися венами. Юу нравилось, как правильно она рассчитывает расстояние, нужное ему в данный момент. Она знала, словно подсознательно, что ему не нравится, когда его касаются — в особенности так внезапно, и потому с самого начала держала дистанцию. «Портится. Особенно если читать при таком тусклом свете», — кивнула она головой умиротворённо. Дёрнув подбородком, подросток отвлёкся от чтения и осмотрел окружающее его пространство, погружённое в абсолютную темноту. Все уже давно покинули помещение, время близилось к девяти. И только многочисленные полки, убранные книгами, словно драгоценностями, просвечивали из этой глубокой ночи. «Плохо», — сказал Юу задумчиво, но без особого сожаления. Женщина усмехнулась, и этот смешок прокатился по пустому библиотечному залу из круга света настольной лампы, держащей их на плаву. Здесь, в месте, где родился дьявол. В месте, где веру замещает знание. Ей было так забавно, что мальчишка беспокоится о своём зрении. Ведь это меньшее, о чём стоит беспокоиться, если днями беспробудно глотаешь тексты. «Тогда я, наверное… пойду», — поразмыслив над чем-то, произнёс Юу. Его голос был всё в той же усталой дымке, словно далёкое эхо. Потянувшись на стуле, он закрыл книгу и откинулся на спинку. С губ сорвался горький полудрожащий выдох. «Если хочешь, оставайся и сегодня», — так просто. Непонятливо он уставился в её глаза, но там было лишь спокойное утверждение и теплота. Совершая это, она рискует потерять работу, если вдруг что-то всплывёт. Наверное… если так… если так, то, наверное, она в чём-то спокойна. В том, что всплыть это никак не сможет, кому ещё нужно рыскать тут в ночи? Госработникам? Какая ерунда. Внезапно взгляд умиротворённых глаз упал на обложку книги, торжественно светящейся под лампой. Выражение лица женщины немного переменилось, но не то чтобы она была удивлена. Какого-то рода воодушевление родилось в её зрачках, но и не удовлетворение. Как ни пытался, Широяма не мог распознать это чувство, хотя и был всегда, казалось, достаточно сильным эмпатом. «Серьёзная литература для молодого человека такого возраста», — произнесли её губы тихо и, откинув это дрожание с поверхности своего лица, она посмотрела на Юу. Теперь глаза были смеющимися, и всё-таки не было в них веселья. Фатальная констатация. Словно она знала что-то, чего Юу не знал сам — так ему показалось. Из-за этого на секунду в его груди мелькнуло раздражение. Разочарование. «Это плохо? Плохая книга?» — спросил он нетерпеливо и спешно. А про себя уже думал, как станет это яростно опровергать. Никому нельзя решать за него, чем увлекаться. Тяжело вздохнув, библиотекарша разогнулась и улыбнулась — на этот раз с подобием лёгкости. Фальшивая беззаботность — узнал Юу. «Вовсе нет», — выговорила она напоследок и улыбнулась ему опять. Подросток опустил глаза. «Плед на моём стуле. Возьми, Юу. Этой ночью температура упадёт ещё ниже», — доносились до него удаляющиеся слова, и со звуком шагов постепенно он стал терять чужое присутствие. В очередной раз Юу посмотрел на обложку, знаки на которой к вечеру уже начинали плыть. Надпись гласила: Песни Мальдорора. Лотреамон. Именно тогда он и подумал, как много написано литературоведами о тех, кого они не видели в лицо, с кем не говорили. Их личности потерялись в чужих потоках слов, и, вероятно, теперь никто уже не увидит их настоящих лиц. Гиперболы, литоты — чужие люди распоряжаются их жизнями после смерти, рисуют их образы и запечатлевают. Но не их самих. И тексты тому не помощник. Это округление — как в математике. Этот самый «остаток», который так часто появлялся после деления. Когда он ещё ходил в школу, когда всё было не так плохо. Юу всегда было интересно, почему этот остаток остаётся и для кого? Остаток. А потом всё стало ещё сложнее. Появились десятые, сотые, тысячные доли. И самое смешное — неделимые числа. Так называемые «простые». Вот аншлаг — неделимые числа, которые нужно разделить, а потом ещё и округлить. Наверное, сам он неделимое число. Наверное, знак разделения — знак христианско-сатанинский, пусть это и кажется такой нелепицей. Бог — единство, дьявол же разделяет — так он читал где-то. Кажется, в какой-то пьесе, но в какой — Юу уже забыл. И вот теперь, сопоставляя факты, он представлял себя неделимым числом, которое разделили и округлили до самых десятков. Где-то там, в том потоке чисел, который был потерян, остался он настоящий. И пусть дьявол разделил его очень точно — попытался разделить, — но это отчего-то вышло у него как-то неумело. Как будто он, этот великий тёмный владыка, забыл вдруг азы арифметики и то, что неделимые числа делить бесполезно. Что-то осталось — как твёрдый край материала или продукта, что режется предельно легко, но имеет жёсткую оболочку. Нечто цельное осталось в нём, совсем немного, однако Юу не знал ни что это, ни как оно зовётся, ни как выглядит. Оттого неврозы. Одной рукой он держался за край, вечно падая в бесконечной глубины расселину. Мелкие камешки сыпались вниз, но не встречали дна. По какой-то причине Широяма знал точно, что не упадёт. Ведь он держится уже так долго. Одной рукой. Постоянно в напряжении, постоянно ждущий помощи из пустоты, всегда в поиске облегчения этой нарастающей боли во всём теле. Больно. Больно. Больно. Единственное слово он писал на хлипком листке бумаги огрызком карандаша. Из его носа лилась кровь — но это только всего-навсего скачок давления. Приходилось вечно шмыгать, и это мешало сконцентрироваться на чувствах. Ничьей вины в том нет, что Юу так грубо ответил отчиму, и за то заполучил несколько ссадин на скуле и чувство мучительного унижения. Наверное, дело в том, что он бесчувственный. Слишком мало чувств — люди этого не любят. Да, всё-таки, он, наверное, совершенно не понимает, как тут всё протекает. Как надо правильно. Рыдания, горечь — иссякли. Но не принесли с собой никакого удовлетворения, спокойствия. Напротив — боль словно впилась в него так глубоко, что Юу даже не мог ощутить её, достать её оттуда, взглянуть на неё. Его ладони вспотели. Руки дрожали. Ещё раз он написал на бумаге это слово, но никакой энергетики от него не исходило, оно было всего лишь росчерками на бумаге и ничего не выражало. Глаза подростка широко распахнулись. Он забился поглубже в угол тёмной комнаты и внезапно подумал: «Что, если я попробую посмеяться?» Действительно. Может быть, ему нужен был вовсе на плач — смех. Уголки губ приподнялись почти насильно. В этот момент Юу показалось, что он делает нечто напрочь лишённое смысла. И это позабавило его. Глухой задавленный смех зазвучал в пустой комнате. Воздух исчезал из груди, лёгкие опустошались, и этот смех выворачивал его наизнанку. Не только боль, но все чувства. Неприятное ощущение, словно эти чувства изрыгивались наружу, как при отравлении, при интоксикации. Мышцы пресса болели, а он всё смеялся, прикрывая лицо ладонями, окунаясь в себя с головой и не находя там ничего. В какой-то момент натянутый смех стал искренним, но Юу упустил этот момент. Когда всё прекратилось, он расслабился, опустил плечи и коснулся головой холодной стены. Пустота. Так вот она какая. «Привет», — прошептал он одними губами и улыбнулся. Вдруг короткий проблеск здравого смысла коснулся его, пробился сквозь смуту, и в этот момент Юу попытался ухватится за что-то, но лишь заскользил ладонями по стене. Мир покачнулся. У него закружилась голова, и сердце затряслось, забилось от страха, непринятия, удивления. Пальцы не могли за что-то ухватиться, потому что поблизости не было никаких предметов, поэтому подросток прижался всем телом к стене, ища в ней опоры. Внутри гулко билось сердце, до боли быстро. Про сумасшедших говорят — «крыша потекла», «съехал с катушек». Движение. Юу действительно чувствовал, будто ускользает, движется куда-то. Но не телом. Его вестибулярный аппарат словно на секунду дал сбой, и сознание покачнулось, поехало, расползлось и стало таять. Но агония разума в этот раз не завершилась смертью. Почему он смеялся? Юу уже не помнил. Последнее, что можно сделать для жизни, — остаться собой? Хорошо. Чтобы остаться собой, нужно знать, кто ты такой. Можно заглянуть в паспорт. Широяма Юу. Что значит этот набор букв? Юу больше не был уверен, что эти буквы обозначают его. Что какие-нибудь из систем письма выражают хоть что-то. И ему стало жаль всех тех писателей, потративших свою жизнь на буквы, которые наверняка так и не выразили того желаемого до конца. Так много значительных вещей осталось за кулисами. Это было перо? Или печатная машинка? Как была освещена комната? Это было снаружи, внутри? Какая погода была снаружи? А внутри? Юу не знал и представить не мог. Иногда ему надоедало, и нападала ровная апатия, потому что в буквах он не ощущал никакого присутствия. Через книги он открывал для себя знания. Но было кое-что ещё. С помощью них он также открывал для себя личностей: представлял нрав этого текста, его лицо и манеры. Будь он и эта женщина, библиотекарша, чуть ближе, она бы рассказала ему, что, подпитывая, знания сушат. Как говорят христиане, «Бог дал — Бог взял». Если задуматься, Сатана всегда играл по тем же правилам, но на другие ставки. Всего-то. И с тех пор как знания — инструмент дьявола, а эгоизм — ему поклонение, нет ничего удивительного, что стадии осмысления сменялись стадиями бессмысленности и помутнения рассудка. Просто он забирал свою цену. Будь они ближе… Юу постоянно забывал её имя. Люди считают, что важно помнить имя. И поэтому он пытался. На деле же ему было плевать — но не только на имя. Ещё на возраст и расу, ещё на пол, а ещё на цвет волос. Ему нравился рубиновый, но из-за цвета ли? И всё же они не были так близки, как то бывает в книгах. Были комфорт и тепло, но и злился Юу тоже часто. Иногда ему становились противны связи. Безосновательный гнев, отвращение к себе, почти ощутимая тошнота к отражению в зеркале, а потом гнев этот перекидывался на других людей. Потому-то он и не винил никого, кто когда-либо сделал ему больно. Лишь он дефективный. А близость на таких не может распространиться, Юу повторял себе, и постепенно смирился со своей аксиомой. А потом он встретил Таканори. И мир качнулся ещё раз, но в этот раз окрасился алым восторгом. Юу подумал тогда, недавно забивший голову очередной прихотью — религиозными книгами: почему Иуда был любимым последователем Иисуса, почему Сатана был прекраснейшим ангелом, по величию затмевающим и Михаила, и Уриила — всех разом. Неужели это простая случайность в том, что порок так нежно обнимает добродетель? Может быть, он влюблён? Порок влюблён в добродетель. Уф-ф… Юу, очнись. Что за глупости в твоей голове? Это не имеет смысла. Нужно найти работу, чтобы не подохнуть от голода. А вместо этого ты связался с оккультистами и идёшь ночью по пустой равнине за незнакомым человеком. Так он говорил себе. И всё-таки в этом и заключалась, вероятно, его сущность. Как и всегда, нельзя было описать словами, придать конкретику. Сплошная иррациональность. То, чему не противится его сознание, — часть его. Он не собирает букет, а поэтому нечего срывать, ведь у него не западный, присваивающий, менталитет. Достаточно просто стоять и смотреть, как цветы растут. Искать, как делал этот подросток с глазами цвета чистейшей истины, которую Юу так долго пытался найти. С первого взгляда он понял: нечто схожее есть в образе их мышления, хотя Таканори и был незамутнённым. Таких ясных глаз Широяма не видел ни разу. И ему было интересно: что может сказать ему этот сверстник? Будет ли это интересно? Сам он был заинтересован, почти до чешущихся ладоней. Таканори говорил предельно простые вещи, но в них было больше смысла, нежели в статьях научных журналов. Ничего не понимая, Юу начал читать их слишком рано. Вероятно, он всё-таки был латентным мазохистом, так отчаянно рвущимся к знанию, что не было доступно ему на том уровне развития. И вот результаты. Плохи они? Хороши? Как и обычно, Юу не знал. И всё же думал, что это, наверное, и называется «быть собой». Кроме того, Таканори тоже всегда старался «быть собой», что бы ни происходило. То, чему не противится сознание, — твоя часть. Значит, выходило, что Таканори — его часть. Поэтому Широяма подумал, что хочет поцеловать его в губы. Просто из благодарности, да. Так он размышлял. Ведь рядом с ним чувство неуверенности исчезало, и Юу собирал себя так просто. Всё, что не запрещено, — разрешено. По такому правилу они действовали. Ни разу Юу не приходило в голову, что его чувство, его болезненная одержимость может быть неправильной. Ведь неправильных чувств быть не может. Не существует неправильных чувств.***
HIM — The Funeral of Hearts HIM — And Love Said No
— Что ты рисуешь? — Розовый дракон, — ответил бодрый голосочек. — Почему это он розовый, ха? — насмешливое удивление. — Потому что счастливый. Убийца тихо рассмеялся. И шагнул ближе. На кофейном столике были разбросаны восковые мелки. — Что ты думаешь о красном? Красный. — И он присел и поднял один из мелков. Насыщенный, ярко-алый. Девочка театрально задумалась, с забавным воодушевлением, какое может быть только у ребёнка. — Красивый, — сказала она, кивнув утвердительно головой. — Но… — Но..? — Таканори интригующе улыбался. Курихара смущённо улыбнулась в ответ. — Очень яркий. Если бы дракон был красным, он был бы, может, и счастливый. Но какой-то… очень яркий. Злой. — Вот как, — сказал Матсумото тихо, удовлетворившись. — Может быть. На самом деле у него мало оставалось времени на разговор. Если в машине Юу придёт в себя, неизвестно, что взбредёт ему в голову. Такой уж он человек. «Такой человек», — повторил мысленно убийца, и его, надо сказать, это весьма радовало: то, что он мог знать, какой Юу человек. В отличие от остальных. И может быть, самого Юу. — Вы уже здесь? — раздался резкий голос позади. Таканори закрыл глаза и вдохнул, обдумывая заранее, что сказать. Не то чтобы он волновался. — А где он? — лёгкие тревожные ноты проскользнули в тоне, которые только Матсумото научился распознавать. Вместе они провели слишком много времени. — Почему он её не забирает? Всё же в порядке? Вопросы, вопросы, вопросы… Таканори любил вопросы, но только не сейчас. В его голове уже было утверждение, и к нынешнему моменту оно стало твёрдым, как свинец. Всё решено, дороги назад нет. Из-за этого становилось легко. Так легко. Если бы он знал прежде — уже давно бы решился на «ход конём». Спокойствие перед бурей, магнетическое, таинственное, тёмное. Всё равно ураган всё поглотит. Волноваться совершенно не о чем. С этими мыслями преступник разогнулся и обернулся. — Рейта-сан! — увидев знакомое лицо, позвала Хара. — Мы рисуем дракона! Но счастливый возглас поглотила атмосфера напряжения, возникшая от столкновения их взглядов. Оба решительных, упрямых. В такой ситуации речь шла скорее о битве, а не о компромиссе. И Таканори усиленно подбирал слова, чтобы избежать лишних, ненужных задержек. Подсознательно же прекрасно знал, что разойтись с миром не удастся. Блондин сделал несколько неспешных шагов — подходил ближе. Таканори оставался стоять на месте, не шелохнувшись, не отступив, не отводя взгляда. — Что с этими глазами? — раздался внезапный вопрос. Шёпотом. Как же Матсумото ненавидел этот тон. Резкая боль распространилась по грудине и запульсировала, как при лихорадке. — С этими? С моими? — фыркнул он играючи. — С твоими. — Кажется, я запретил тебе… — закипая, выплюнул убийца. Искривил губы. — Знаю. Я знаю, тише, — примирительно вставил тот и глянул за плечо Таканори, чтобы убедиться, что это не спугнуло Курихару. — Здесь дети. — Да ну? — язвительная реплика. Но отчего-то взгляд Таканори не обратился за спину, а продолжал вперяться в лицо Акиры. — Все эти годы здесь были дети, — сказал он многозначительно, намекая на собеседника. Если их перепалки вообще когда-нибудь назывались цивилизованными беседами. — Сказал: прекрати жечь меня своим чувством, — начал убийца внезапно остро и шипяще, после чего схватил пальцами изношенную майку парня и скомкал её на груди, злобно осклабившись. — Если я не принимаю, начинает лихорадить. Ничего не изменится, сколько бы силы не вкладывалось. Взгляд блондина робко метнулся в сторону. Таканори смотрел на него слишком пристально, пусть и озлобленно. — Я не специально. Извини. Матсумото шикнул. Змееподобно. — Извините, — поправил себя блондин и усмехнулся, но беззлобно, обессиленно. Они, и правда, представляли собой странный и комичный тандем. Или, вернее сказать резонанс? — Я извиняю, — сказал преступник холодно и разжал пальцы. — А сейчас мне нужно уходить, — бросил он, как будто собирался сходить в соседний дом и вернуться. Глаза Рейты метнулись к удаляющейся фигуре молниеносно. — Что происходит? — спросил он и нагнал Таканори, неосознанно схватил его за руку. Ведь это всё, что он мог. Никак иначе нельзя было остановить этого человека. — Сколько раз? — внезапно сорвался на крик мужчина. — Сколько раз я повторяю тебе? Не смотри на меня так. Не хватай меня за руки. Не становись на пути! Если хочешь, чтобы я жил, тогда дай мне жить! Мать твою, Акира! Сердце блондина подскочило от звука собственного имени, которое Таканори всегда избегал употреблять в обращении. До слуха донеслись звуки короткого ритмичного постукивания, но в этот раз они не походили на сердце. Рейта обернулся: на пол скатилось несколько цветных мелков. Широко раскрыв глаза, девочка смотрела, напряжённая. Всё-таки Таканори напугал её. — Всё в порядке, Курихара, — мягко качнул головой блондин, и его обычно стремительный, как пуля, голос казался бархатным в сравнении с недавним выпадом. Только вот девочка смотрела не на него — на Матсумото, который, накрыв глаза рукой, стал внезапно звучно рыдать, прислонившись спиной к косяку двери. Ни разу ещё она не видела, чтобы кто-то взрослый так плакал. Иногда, казалось, она замечала, как голос мамы дрожит. Особенно тогда, когда им надо было уйти из дома почему-то. Но, может, она просто устала? Мама всегда много работает. Даже больше, чем папа. К тому же… Курихаре казалось, что дядя не может взять и так просто расплакаться. Так делают, наверное, только женщины. Да и мама говорила, что мужчины не плачут. И вообще этот именно дядя был каким-то странным, вёл себя как-то странно. Наверное, что-то у него очень плохое случилось, если ему так плохо. Всё в детском сознании всколыхнулось от удивления. Девочка даже слегка раскрыла рот. — Сейчас вернусь. Покажешь мне дракона, — улыбнулся Рейта, но рыдания почти глушили его голос. Девочка, однако, кивнула зажато и проводила их пристальным взглядом, пока они не вышли в прихожую и до тех самых пор, пока дверь плотно не закрылась. — Ты пугаешь её. — Что ещё? — раздражённо прохрипел убийца, когда они остались наедине в тусклой прихожей и Рейта встал напротив, продолжая внимательно вглядываться в его лицо. — Вернёшься? — вскинул брови блондин. — Запретный плод — сладок, — сказал внезапно спокойно Таканори. Он поднял взгляд. Глаза его блестели в полумраке, но теперь казались небывало твёрдыми. — Я ведь сказал тебе, что рано или поздно уйду. И теперь я ухожу. Поэтому не пытайся меня остановить. Младший прекрасно знал, что эти эмоции вызваны не привязанностью и уж точно не любовью. Даже не жалостью. Не страхом. Матсумото чувствует его боль, но, снова же, это не значит, что он намерен изменять свои решения. Все твердили ему, Акире, как глупо он поступает, связываясь с этим «сумасшедшим». Но тот видел в Таканори плачущего подростка, жалостливого и израненного — до сих пор. И ничего не изменилось со временем. Игнорируя все его слова и просьбы, нужды, Акира, и правда, не понимал, чего хочет Таканори, чего тот добивается. Только повернуть назад уже не мог. Вышло так, что ближайшим его человеком оказался серийный убийца. Все клички, которые выдумывает преступникам пресса, — чушь. И если другие, дрожа в тёмном переулке, опасались какого-то абстрактного Хирурга, он смотрел на Таканори — человека из плоти и крови. Со временем все его странности, самые абсурдные и самые аморальные, стали для Сузуки нормой. Детей никогда нет на улицах, в случае чего для них выделены детские дома. Поэтому когда у него, родившегося и выросшего на улице, появился кто-то, близкий к его возрасту, Рейта подумал, что они станут друзьями. Как отчаянно он хотел тогда, чтобы Таканори вёл себя нормально. Ничто, по его мнению, не было препоной тому, чтобы просто вести себя так, как ведут себя все. И до сих пор он понимал достаточно смутно, что мешает Матсумото оставаться с ним. Вместо того чтобы выбрать спокойное существование и его опеку, Таканори выбирал тень, за которой гонялся с тех самых пор, как Рейта узнал его. Казалось, они даже не знакомы. И поведение детектива это подтверждало. Что сказать на прощание? Никогда Акира не думал, что им придётся расстаться. Таканори стал частью его повседневности, жить в опасении и рисковать он привык. Другой жизни блондин не знал и не мог знать. Нужда в особенном типе боли — эта жажда Таканори... почему он никогда не хотел ранить того, кто был в доступности? Много раз Рейта предлагал свою кандидатуру, но Матсумото злился. Находясь в его обществе сутками напролёт, Акира начинал чувствовать ненормальным себя, хотя и знал, что людское мнение точно опровергло бы это. Не получая нужной «дозы», Таканори начинал ранить себя сам. Но, как и к наркотикам, как и к алкоголю, как и к таблеткам, день за днём привыкание росло — тело его стало всё меньше реагировать на боль. Только желание сохранить жизнь единственному близкому человеку заставило Рейту стать соучастником убийств. Возможно ли сочувствовать безжалостно? Этим вопросом задавался Акира, когда наблюдал за Таканори. Пропуская сквозь себя боль, он всё же плевал на личности умерших. На людей. Какая из его сторон ярче? Холодная? Горячая? Как различное давление не позволяет водам двух морей смешаться, так и стороны его, Таканори, были концентрированы и ничем не могли быть смягчены. Острые, как бритвенное лезвие. Совершенные. — Что мне делать с девочкой? — после долгой паузы спросил Акира. — Всё равно, — качнул головой убийца нервно. — Что хочешь. — Тогда я верну её? Таканори промолчал, разворачиваясь ко входной двери — Постой, — опешил блондин снова. Сделал шаг, но тут же остановился, вспомнив предыдущие слова Таканори. — Можешь вернуть. Да. Так, я думаю, будет лучше, — произнёс он тихо и нажал на ручку. Без прощаний. Ничего не значащие последние слова. Как ни крути, всё имеет глупый и немой конец. Так размышлял Матсумото, спускаясь по лестнице. И хотя шёл в никуда, перед концом он ощущал себя чёртовым счастливчиком. Как розовый дракон. «Что в нём особенного?» — спросил Рейта не так давно. И Таканори не знал. Логического анализа он не проводил, перестал пытаться упорядочить по графам свои желания. Но Юу сервировал смерть просто прекрасно. Первая смерть была только аперитивом, тело Таканори умерло всего на четыре с половиной минуты. Этого оказалось слишком мало, чтобы обрести покой.