IAMX — Avalanches
К векам приникли солнечные пятна. За окном — только смутные пейзажи. Восторженные лучи пробиваются сквозь ветки деревьев и, будто куда-то запаздывая, на ходу хватают его лицо. Солнечные руки тянутся, но успевают лишь мазнуть пальцами по коже и остаться позади. Всё движется. Спокойно ноет голова. Липкие листки деревьев будто прямо на его глазах развёртываются под тёплым светом. «А ведь уже середина весны», — только и приходит в голову. Глаза помимо воли прикрываются снова, но детектив уже не может уснуть. Спал ли он? Сомнительно. Возможно, организм измотался и просто выключился, как по щелчку? Почему тогда так раскалывается голова?***
Под ногой взвизгнула половица, и Юу нахмурился, отступая в сторону. Доски прогнили за те несколько зим, что этот дом стоял покинутым. Местное хулиганьё пробралось и взломало замок со стороны заднего дворика. Это — не их с Таканори работа, но расслабляться нельзя. Нельзя дать себя поймать. Ведь если кто-то из соседей мельком глянет в окно или, услышав шорохи, решит заглянуть за ограду — звонка в полицию не миновать. Официально сейчас этот дом, этот небольшой особняк принадлежит государству. Официально сейчас они взломщики — занимаются бродяжничеством и вандализмом. — Тут точно никого? — прошептал Таканори в охлаждённую пустотой темноту, пыльную, горькую. Он остановился посередине прихожей, у лестницы, ведущей на второй этаж. — Тебе не обязательно оставаться со мной, — сказал он, оборачиваясь к Широяме. Тот всё ещё хмуро смотрел на гниющий пол, словно видел в нём что-то судьбоносное. Провалится ли он, если сделает ещё один, пусть и ничтожный, шаг? Не время для того, чтобы строить перспективы. Ничего не ответив, Широяма прошёл мимо напряжённого взгляда в пустую комнату, походящую на просторное нутро, из которого выскребли все до одного органы. Все их удалили, а на заграждение повесили «FOR SALE», на которое уже с несколько лет никто и не думал клюнуть. Это место оказалось сейчас самым близким опустелым местом из тех, которые были известны Юу. Нашумевшее самоубийство Нишиоки — какого-то маргинального графического дизайнера, фрилансера, который снимал комнату на втором этаже. Хозяева — молодая семья, не блещущая запредельными финансовым благополучием, — решили, заполнив лакуны в своём новоприобретённом доме, заполнить их и в кошельке. Вполне выгодно, когда нет детей, но есть пустующие пространства в доме. Никто и ожидать мог такого итога после стольких дней умиротворения. Все несколько месяцев, во время которых парень арендовал жилое помещение, хозяевам ни разу не приходилось видеть, как он покидает пределы комнаты; еду приносили доставщики. По поводу остального сложно было сказать. Одним утром, в шесть после полуночи, Нишиоку нашли за собственным столом. Клавиатура, измазанная липкой свернувшейся кровью, повсюду смятые, кислотного цвета банки из-под энергетических напитков: кофеин, таурин, гуарана — и совершенно никаких предсмертных записок. У кровати кружили мухи, лакомясь объедками иссохшего фаст-фуда. По заключению патологоанатома, труп пролежал около четырёх дней, и только его стремительное разложение в душной комнатушке, вызвавшее просто непереносимый запах, заставило владельцев насторожиться. Все эти четыре дня они работали, завтракали и ужинали за домашним столом, спали — в одном доме с гниющим трупом. Преспокойно закрывали веки и видели сны. История тотчас же привлекла внимание журналистов и разлетелась по первым полосам всех ежедневных изданий. Корреспондент каждой газеты внёс свою лепту в историю, «разукрасил» в своей манере, и скоро, как это обычно и бывает с нашумевшими новостями, смерть гика* стала басней во языцех. История эта окольными путями долетела даже до Широямы, в доме которого уже давно не числился телевизор, а газет не было отродясь. Самое привлекательное и наиболее спорное место в статьях, конечно, занимал способ самоубийства и его причина. Одни говорили о ножницах в шее, другие — о порезанных ножом запястьях, одни говорили о распространяющейся эпидемии групп «смертников» в социальных сетях, другие — о так называемой «глубокой сети», где можно не просто заниматься контрабандой, но и запросто создать собственный сетевой культ. Все версии сходились лишь в одной точке: Нишиока невероятно искромсал себя, нащупывая слабый пульс смерти, и его упорству могли бы позавидовать многие, если бы только это упорство было направлено в другое русло. И сейчас, слыша, как ноги Матсумото, обутые в затёртые башмаки, шаркают по ступеням, как досчатая поверхность отвечает приветливым поскрипыванием, Юу думал, стоит ли рассказать ему об этом. Узнав эту историю, захочет ли он немедленно покинуть дом? Но ведь больше идти некуда, поэтому, вероятно, не стоит тревожить его. Сегодня и без того произошло слишком многое. — Здесь холодно, — прокомментировал младший подросток полушёпотом и запахнул куртку, вжимая голову в плечи. Ласковая вибрация его голосовых связок подтаявшим эхом закапала на пол. За окном моросило. Юу стоял позади, наблюдая за тем, как Таканори наблюдал луну, проглядывающую из-за лилового облака. Рекурсия. Юу сглотнул, смыкая сухие губы, и потерял фокус. Комната полилась, расползлась жидким серебром по полу и стенам; углы деформировались; фигура Таканори становился тенью, расщепляясь на атомы. Казалось, Юу мог видеть сквозь его тело, таким неосязаемым, недосягаемым и невероятным он становился. — Нори, — позвал Широяма чуть дрогнувшим голосом, продолжая глядеть в никуда. Не в себя и не наружу. Это было больше, чем фантазия. Больше, чем чувство. Правильно ли это — желать? Жить, видеть и дышать. Желать тебя. Несовершенного, с бархатными глазами и сладким, приторно-вишнёвым голосом. Но как я могу быть достойным желаний, когда не представляю из себя решительно ничего? Скажи мне, пожалуйста: я добр или жесток? Я потерял макет своего последнего лица. Обо всём этом он хотел сказать. Но Таканори, казалось, был так заворожён пасмурной ночью, как он — самим Таканори. Уже через несколько десятков минут он спал, прислонившись к плечу Широямы, а тот слушал его дыхание под аккомпанемент капель, льющихся по скату крыши, а после этого изредка ударяющихся о карниз. Пол был голым и холодным. Юу смотрел в закрытую дверь, сидя под окном и упираясь головой в пластиковый подоконник. Он думал, не осталось ли где-нибудь пятен крови. Думал, что случится, если какому-то бродяге тоже понадобится кров на ночь. А ведь они даже не удосужились попытаться заблокировать дверь. Ещё он думал, почему не может уснуть, по какой причине так взволнован. Сердце гулко стучалось, словно, в конце концов, желало добиться своего. Юу не имел понятия, что делать. Только вот рядом с Таканори его неугомонная мышца требовала чего-то всё настойчивей. Силой, ритмом, скоростью — насаждала ему желание осторожно уложить плечи подростка на свои колени, покрытые протёршейся джинсовой тканью, и запустить пальцы в его волосы, тонкие и жёсткие, капризно выгибающиеся на концах. Приоткрытые губы делали дыхание Таканори шумным. Ресницы и неровный ряд нижних зубов под искусанными губами, выделяющиеся локтевые суставы на расслабленно раскинутых руках, пястные кости — всё это не могло сравниться ни с одним грязным журнальчиком, которые ему подсовывали мальчишки во дворе. Для него Таканори был самим воздухом — не пошлой заляпанной картинкой, выбранной из множества в качестве самой оптимальной. Юу не выбирал — он подчинялся разрушительному порыву. И, вероятно, знал, что это не есть лучший способ постичь жизнь. Колесо Сансары для него замкнётся навсегда. Жмурясь во сне, Матсумото резко выдохнул, и его губы задрожали, как будто в попытке произнести что-то, крикнуть — позвать или остановить. Руки внезапно зацепились за одежду Юу, натягивая её на себя. В недоумении Юу аккуратно взялся за запястья обеих рук сверстника, пытаясь успокоить его, но пальцы Таканори сомкнулись на ткани намертво. Если снова снятся кошмары — лучше разбудить. Это, однако, не гарантирует, что сон не возобновится. Руки Таканори подрагивали от силы, которую он вкладывал в хватку, но Широяма склонился ниже и нерешительно коснулся губами напряжённых костяшек пальцев. Дело в том, что Юу не было известно, как необходимо поступать, что нужно делать при этом удушающем ощущении. Пальцы Таканори оказались холодными и сухими, но он продолжал тяжело дышать и невнятно стонать. И Юу бы, конечно, разбудил его сразу, если бы не был так заворожён этим немым отчаянием. Ведь ничего страшного не произойдёт, если он совсем немного посмотрит? Однако уже через несколько секунд в его глаза вперился стеклянный взгляд — полный мутного онемения. Веки Таканори раскрылись, и он смотрел перед собой, в потолок — не моргая. Его дыхание было прерывистым, и глубоко внутри, Юу чувствовал, подростка пронизывают мелкие нервные импульсы. Как точечные удары тока, они штурмовали его тело. Когда блестящий зрачок Матсумото прояснился, Юу спросил, убирая взмокшие волосы с его влажного от метаний лба: — Кошмар? — У меня кружится голова, — пробормотал младший невнятно и снова прикрыл глаза, неосознанно прижимаясь скулой к ладони Широямы. — Всё кружится, — просипел он, шумно сглотнув пересохшим горлом. — Что там было? — Где? — слабо ответил Таканори, безрезультатно пытаясь прийти в норму. Очертания комнаты всё ещё были наполовину иллюзорными в его глазах и оказывались не такими чёткими, как того хотелось бы. — Во сне, — уточнил Юу. — Снег, — ответил, не задумываясь, другой подросток. — Метель. Розовое небо и голубая метель. Я шёл против ветра. Это чувство… Оно… красиво, — Матсумото внимательно вгляделся Юу в лицо своими всё ещё ошалелыми глазами. — Потом я вернулся домой. — Домой? — Широяма нахмурился. — Меня заставили, это был эксперимент, — усмехнулся Таканори и провёл дрожащей ладонью по лицу. — Стану ли я скучать. Если нет — меня обещали вернуть наружу. — В метель? — В метель. — И… — И я не скучаю.***
IAMX — Eternity
Закат. Однажды Юу проснулся в родительском, — в том, что он привыкал называть «родительским» — доме на заре, выглянул в окно и не смог понять, сейчас ранее утро или поздний вечер. Умирает день или рождается. Отсветы в голубовато-розовой дымке: тёплое с холодным, холодное с тёплым. Холод могилы и теплота материнского лона. Юу подумал тогда, что каждое новое рождение — уже умирание. Каждая новая жизнь — уже смерть. Да, после пяти лет, сказала учитель биологии, процессы умирания начинают преобладать над процессами развития. Всю жизнь мы только и делаем, что умираем. Биология, математика, языки — домашние задания занимали всё его свободное время. Друзья? Он не знал, что люди называют «друзьями». Семья? Да, эти люди позволяли ему жить в достатке, покупали всё, что ни попроси. Но Юу ни о чём не просил. Дом? Для него это было местом, где бы никто не смог достать. Где каждая его мысль останется запертой на прочный засов. Его дом — это добровольная темница. И тогда верно было бы назвать это домом, хоть какой-то дом у него был. Снова «A» с плюсом? Вот умничка садись скорее за стол как прошёл день вот это достойный член общества вот это мой сын тебе положить пирога с черникой смотри-ка ещё горячий. И что? Принеси палочку, пёсик. Вот и молодец. Новая жизнь его теперь началась с шестнадцати лет. Он делал успехи, знания выплывали из закромов его памяти — такие знания, которыми подростки обычно не обладают. Дело не в информации, а в способе её восприятия. Сколько ни читай, но озарения всегда приходят в размышлении. Это уже не касается слов и фраз. Это есть слабое движение мысли. Кружение хаоса — как кубик рубика, который всё не можешь собрать, но, собрав, сейчас же мешаешь цветные квадраты. Больше и нечем заняться, когда все стороны собраны: разочарование победного клича, отчаяние превосходства; свобода — тюрьма, где надзиратель он сам. И, наверное, Юу понимал даже тогда, почему никто не пытается вернуть ему память. Начать жизнь с чистого листа — об этом мечтал каждый совестливый ублюдок, а как прекрасно получить чистый лист, чтобы заполнить его идеально: ровные чёрточки слов, все крестики, галочки поставлены верно. Это не плохо, нет. Плохо — такого не существовало в понятии Юу, но было кое-что, что он называл «неподходящим». Просто ему не подходило это. Как часы или кольцо, как пиджак, который узок в плечах. Есть такие вещи, которые выпускаются фабрично, но есть ещё кройка и шитьё. Только вот это долго, слишком долго и небезопасно. Поэтому он щеголял в ботинках, которые были малы ему на размер. Вот это и располагалось в его воспоминаниях — лёгкое недопонимание происходящего. Все мы сыновья и дочери Божьи, сыновья и дочери Земли, потому родословная никогда особенно не занимала Юу. Более того Широяму интересовало, откуда у него этот шрам в волосах, там, где теменная доля. После долгих расспросов отец всё же сдался и бросил ему невзначай что-то про подводные камни. Как будто он ударился головой, когда упал в воду (какую воду, где — Юу не мог понять). А отец сказал с таким строгим наказом, добродушным, но не терпящим возражений: «Тебе не стоит помнить, что случилось. Это может оказаться болезненным для тебя. Теперь мы твоя семья, а что было раньше — разве это имеет значение теперь?». Нет, не имеет. Только ведь больно может быть исключительно живым. И всё же Юу промолчал, больше не стал задавать вопросов. Не раз он сочинял про себя истории: героические, комические, романтические, сатирические, гротескные… Кто столкнул его в воду? Было это случайностью или нет? Убийством? И кому только могла понадобиться смерть пятнадцатилетнего подростка? Широяма пришёл к выводу, что это, вероятно, был просто шаг не в ту сторону. Просто несчастный случай. Но… подождите-ка… Что с Курихарой?... Детектив очнулся от полудрёмы и дёрнулся, открывая глаза, когда его голова едва не сползла со спинки автомобильного сидения. Удивительно свежим казался воздух. Дверцы машины были открыты, полосатое ограждение, ржавое, и потрескавшийся асфальт — мост? Шума воды не было, вода стоячая, но Юу видел что-то, смутно напоминающее реку. Измельчавшую грязную реку, которую неторопливо поглаживали закатные лучи. Все двери открыты, но… Широяма огляделся: посмотрел на заднее сидение, перед собой, ещё раз — вправо и, наконец, повернул голову в сторону водительского сидения. Ещё одна открытая дверь, ведущая в никуда. Но у прутьев металлического ограждения, склонившись, фигура. Юу подумал: они тёплые? Железные прутья. И он не знал, что делать. Бежать? Остаться? Но ведь больше идти некуда, поэтому Юу подумал… Кроме того, он не знал точно, где находится. Но это место всё же ему знакомо — более чем. Воспоминания ещё достаточно чёткие, это нельзя назвать бессознательным дежавю, как в тех случаях, когда Юу видел кровь на руках преступника. На руках Таканори. Вот так будет вернее, да. Солнце обступало фигуру — закатное солнце вот уже в который раз жертвовало ему свои теплейшие объятья последних минут. То, что случается в рутине дня, не так важно — важен зачин, важен конец. Можно получить солнечный ожог или загар, но одно неизменно: когда солнце светит не в полную силу, осторожно и заботливо шепча «до завтра», становится тепло от факта существования всего, что существует. А также преддверия появления несуществующего. Стоит расставить их по парам: рассвет танцует с закатом, день — с ночью. При параде представлялись Юу эти причудливые пары. Первая была бы влюблена, другая стала бы парой яростных врагов. Похожее впечатление уже раз встречалось детективу, и он начинал вспоминать, когда и где. Во внутреннем кармане пальто лежит фото. Недолго думая детектив запустил руку и вынул фотографию, стал смотреть на неё пристально. Кто он такой — этот человек на фото? Стоит ли оценивать по делам его? Се, гряду скоро, и возмездие Моё со Мною, чтобы воздать каждому по делам его.** Говоря из разу в раз «зови меня по имени», разве хотел он, чтобы Юу запомнил эту звуковую несуразицу? Отнюдь. Говоря «зови меня по имени», он говорил: «узнай меня, пойми меня, увидь меня». Незримый глазу, как божества, при луне танцующие на заснеженных вершинах гор, вечно скорбящие об утраченном величии.*** Оба они, вместе порознь скорбели об угасании своих фантасмагорий, своих маленьких уголков-вселенных. И в самый решающий момент чувство окаменело, то чувство, что руководило Юу до сих пор. Сладость становилась горше. Смотря на фотографию снова и снова, Широяма переставал видеть в ней очаровательного ребёнка, больше не видел удачно запечатлённого кадра, не смог бы также сказать, что это слишком уж вдохновляюще. После небольшого сна разум его прояснился, и всё встало на свои места. На действительные места. Это и есть солнце. Напряжённые руки, повисший над водой корпус, немая концентрация — это и есть солнце. Каждая линия на ладонях его рук — луч. Цепкие пальцы, переполненные жестокостью — она не иначе как в костной ткани. Юу поднялся и ступил на асфальт. Ноги слабо подгибались, но он устоял. Таканори. Отзвуком произносил всякий шаг, что он делал ближе. Однако, даже слыша его, убийца не реагировал на настойчивый оклик. Иссохшие губы Юу, сомкнутые, не шевелились; в горле першило от жажды; вечерняя духота забивала ноздри. Таканори. Ещё один шаг ближе к солнцу, к этому звероподобному источнику жизни. Нори. Тот ли, кто создал Агнца, создал и тебя?**** Фотография, беспомощно потрепетав в воздухе, стала опускаться понемногу, парить и падать вниз. Очень скоро чёткая картинка памяти будет цветной кляксой, а ещё позже — ничем. Таканори протянул руку, запоздало пытаясь поймать поблёскивающую в закатном свете карточку, заведомо зная, что уже опоздал. Пальцы сжались в кулак и вернулись ко ржавому ограждению. Почему-то в детстве Юу всегда казалось, что мокрые металлы пахнут ртутью. Окисленное железо не могло пахнуть ртутью, очевидно, но ведь Широяма даже не знал, пахнет ли ртуть вообще. Кто в своём уме стал бы вдыхать пары ртути? Напрочь деформированная ассоциативность. — Что ты делаешь? — обернувшись через плечо, спросил он сожалеющим полушёпотом. Глаза были теми, что Юу видел однажды уже — в тот момент, когда достал опасную бритву и протянул её ему. Какая неподходящая и оттого превосходная сентиментальность в этих непоколебимых глазах. — Рушу, — ответил детектив полуулыбкой. Стало невыносимо больно и ещё более невыносимо легко. Матсумото вскинул брови апатично, позволяя уголку губ скользнуть — как сливочное масло на раскалённом противне. — Рушишь? — спросил он ещё тише. Несмотря на улыбку, глаза его были двумя кровоточащими колотыми ранами. — И что же ты рушишь на этот раз, Юу? — слегка иронично. — Всё. Жизнь по кругу, по закону обновления. На разрушенном построят новое, но только не на месте взорвавшейся атомной электростанции. Неизлечимые трагедии хоронят по саркофагам, и там, в ледяном безумии, их, забальзамированных, не тронут даже жвалы трупных червей.