***
Портфель был брошен в угол у двери, и подросток небрежно сбросил туфли, швырнул пиджак на портфель. Глаза его скучающе окинули помещение. Он зевнул. — Я дома! — произнёс он громко, когда наконец принялся переобуваться. В дверном проёме появилась мать, вытирающая руки белым полотенцем, давно потемневшим от частой готовки. — Переодевайся и садись обедать, — сказала она спокойно и размеренно, но глядела только на вещи, неаккуратно сваленные в кучу прямо на полу. Руки её всё ещё продолжали вытирать тарелку, спрятанную за занавесью полотенца. — И пиджак повесь куда следует, — добавила она следом и снова исчезла из виду. Таканори меланхолично поглядел ей вслед, резким движением подхватил пиджак и побрёл наверх, шаркая домашней обувью о пол. Рухнув на кровать, Матсумото запустил руку в карман и выудил оттуда продолговатый кусочек металла, что ярко блеснул в солнечном свете. Таканори приподнялся и задёрнул шторы, а только потом коснулся резной рукояти большим пальцем. Едва уловимый блеск зародился в его зрачках, когда пальцы крепко сжали холодный металл опасной бритвы. Подросток снова упал головой на подушку. Он разложил лезвие, разглядывая свой драгоценный подарок. Всё опасное казалось ему необходимым. Для выживания. Между шторами тонкая полоска солнечного света продолжала чертить комнату — Таканори поднёс лезвие поближе к ней, и оно показалось вторым солнцем, сияющим так прекрасно-разрушительно. Всё же наглядевшись вдоволь, Матсумото спрятал вещь в верхнем ящике стола и стал переодеваться. Улыбка всё отчётливей оживала на его лице: теперь у него есть защита. Так же, как и любому другому в его возрасте, Таканори было сложно прийти к выводу, что любые вещи и утверждения относительны. Он и не ведал, что защита запросто может поранить. Как часто неизгладимый кровавый след любезно преподносят собственные товарищи, самые близкие. Надежда заключалась в том странном и наивном «факте», что всё не может быть так плохо, как кажется порой. Всё непременно исправится, и боль — всего лишь временная галлюцинация. Ведь хозяин — ты сам. Желание почувствовать себя непобедимым, таким сильным и непобедимым, упрочняла былую его реальность и заставила забыть о вопиющей несправедливости, забыть любые раны, забыть последствия. И он был уверен, что уже осведомлён обо всём на этом свете, чем бы это ни было. Его мнение являлось единственно правильным. Этим вечером кое-что случилось. Таканори спустился по лестнице, чтобы совершить вечернюю прогулку с одним из своих товарищей, но хмурый взгляд и новый разговор встретили его в который раз. Отец прервал его намерения категорично. Как и всегда, подросток уселся на софу — мужчина же сел в кресло напротив. Все его движения были такими отточенными и таящими в себе нечто глубинное и твёрдое, что Таканори не мог не завидовать. Ведь его пальцы дрожали, лежащие на коленях, и ладони уже успели вспотеть. Его осведомили, сказал отец, мимолётно поглядывая на единственного своего сына, что Таканори был сегодня в компании каких-то парней. «Из неблагополучных семей», — говорил он про таких. С ними он и пропустил последний урок. Сообщив эту скудную информацию, мужчина устремил свой взгляд на скромно сидящего сына, который блуждал глазами по одноцветному ковролину. — Всё это правда, Таканори? Подросток молчал, по привычке приглаживая волосы у виска, что теперь были выбриты. Хватит ему поблажек! — Отвечай. Тайное всегда становится явным, ты знаешь об этом прекрасно. Всё, чего я хочу от тебя, — предельная честность. Матсумото медленно поднял взгляд; зрительный контакт он с трудом мог поддержать, будучи, казалось, вечно тревожным, неусидчивым. Вина была в его глазах, но то, чего не было в них, — желание искупления. Он знал, что «дурной сын» всегда совершает «необдуманные поступки». Вечная вина затаилась в нём, клеймом отпечаталась на коже. Крепко сжав тонкие губы, отец ждал и не произносил ни слова. Таканори скользнул рукой в карман штанов и только тогда смог разомкнуть запёкшиеся, сухие губы. Он сказал почти шепчуще: — Да. Отец будто и не удивился этому чистосердечному признанию. Губы его не дрогнули, он даже не моргнул, а только втянул воздуха. Полную грудь воздуха. Наверное, размышлял Таканори, это нужно ему для предстоящего часа, пока будут длиться их вечные перепалки. Это определённо неправильно, что сын позволяет себе перечить отцу. Так сам отец говорил. Однако Таканори не был из тех, кто подчиняется, — он боролся. За свою стойкость, за свою боль. Маленькая битва его самого с им самим. Иногда ему думалось, что всё именно так. Ведь отец никогда не уступит ему, подросток знал. Но, к его удивлению, в этот раз отец не стал рассказывать ему о том, что плохо, и том, что хорошо. Усталость лежала в чертах лица мужчины, в его хмурых бровях и морщинах на переносице. — Поднимайся в свою комнату, — произнёс он спокойно и положил ладони на подлокотники, намереваясь подняться. — Теперь ты под домашним арестом, Таканори. Другого выхода нет. Разговор был окончен. Сердце застучало в груди подростка, когда почуяло несправедливость, неотвратимость событий. Горячные мысли, как и всегда, метались в его голове с каждым приливом этого жгучего ощущения. Если нужно жить так, лучше бы он вообще не рождался, лучше бы не сидел здесь. — Как долго? — спросил он осторожно, испытывая последний шанс. Глаза его снова упирались в пол. — Пока не осознаешь свои ошибки, — произнёс отец так же непоколебимо. Таканори сжал зубы. Почему его снова заставляют выглядеть таким слабым? Он опасался, что, произнеся ещё что-то, сорвётся на крик, на плач. Это никуда не годится. Каждый новый раз не замещал старый, а только накладывался на него. Поверх. Пласт за пластом. И чем чаще он молчал, тем больше болело. Дошло до того, что теперь подавлять это становилось сложнее, чем обычно бывало, и от болезненного удушья немел язык. — Как я… должен сделать это? — пробормотал Таканори, всё крепче стискивая кулак в правом кармане. — Ну, это решать тебе. Раз уж ты решил принимать все решения самостоятельно. Насмешка? Подросток вскочил с места, бросаясь ко входной двери, но в прихожей отец словил его за руку, удержал. Сперва пальцы причиняли лишь дискомфорт, но Таканори не мог согласиться с ограничениями — он метался, вырываясь прочь, на свободу. Свободу, которая давно точила на него свои когти. Тогда в игру и вступило то, что оставило на нём неизгладимый отпечаток, заметный любому. Таканори вынул из кармана лезвие. С этого момента всё перемешалось в его глазах так, будто нарисованные им поверх нечёткости линии были совершенно иными. Не повторяли былые контуры. Крепкая рука схватила и другое его запястье, но в этот раз так туго, что подросток вскрикнул и едва не разжал пальцы. На звуки прибежала мать. Сплошная боль волнами омывала грудь Таканори; он чувствовал, как его ноги теряют опору. — Ты только погляди! — прогремел мужчина, потеряв былое самообладание. — Глянь, что делает это отродье демона! Встряхнув подростка, отец, однако, и не думал отпускать его. Таканори шипел, смутно разбирая, что щёки его намокли от немых слёз. — Он неадекватен, глянь! — обращаясь к шокированной матери, продолжал мужчина. — И это мой сын! — Боже, Тэкеши! Ты сломаешь ему руку! Хватит! Захлебнувшись безрассудством, едва ли возможно отличить белое от чёрного. Когда заканчивается адекватность. Большинство событий твой маленький мозг не в силах предсказать, продумать. Вычислить процент вероятности каждой вероятности. «Жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты оживлённо строишь другие планы».* Всё приобрело характер вялой потасовки: Таканори, как бы ни пытался, не мог освободиться. Один рывок его руки, когда сила хватки мужчины заметно ослабла, начертил остриём на лице полоску. Подросток распахнул глаза, роняя бритву на пол. Прошло ровно три секунды, прежде чем порез начал кровить, и это рассеяло всю ярость и суматоху. Отец разомкнул пальцы тотчас же, а мать схватилась за перила, боясь потерять сознание. Тонкой полоской кровь достигла подбородка — капля ударилась о паркет. Таканори воспользовался замешательством, чтобы толкнуть дрожащей рукой дверь и ускользнуть. Дальше — он бежал. От кого? Возможно даже, от себя самого. Когда подросток упал, споткнувшись посреди тротуара, то содрал колени в кровь. С трудом ему удалось приподняться на слабых руках и доковылять до кирпичного ограждения. Частный район, богатые дома — здесь всё такое же высокое и холодное, как и этот красный кирпич. Смешавшись со слезами, кровь окрасила всю его левую щёку. Таканори боялся касаться этого места, боялся увидеть, откуда столько крови. Негнущимися пальцами он неаккуратно стёр её с контура подбородка, шеи. Футболка уже приступала намокать у горла. Он забился в угол, как раненая дворняга, и скулил там, недоумевая, как сделать так, чтобы кровь остановилась. Вся его ладонь уже измазалась в ней, становясь липкой, но кровотечение не прекращалось, и это заставляло подростка паниковать. Смаргивая, он ощущал, как солёная жидкость следует к ране и только усугубляет ситуацию. Вытирая глаз, он измазал в крови и веки, и ресницы, а всё без толку. Боль не прекращалась. Кровь не останавливалась. Слёзы не отступали. Его нашли всего спустя несколько часов. Ночью в начале осени достаточно холодно, но не настолько, чтобы кутать его в плед и отводить для него собственную палату. Пока подросток опустошённо разглядывал белизну противоположной стены, сосредоточенная врач, зажав тампон в какой-то огроменной металлической штуке, промакивала кровь с контуров раны. Какими бы ни были бережными касания, Таканори вздрагивал каждый раз. Ему дали чистую белую сорочку и даже какой-то горячий бульон. Мать плакала, сидя на стуле неподалёку. Всё это время почему-то плакала, пока медсестра не выпроводила её за дверь, чтобы привести в себя. Дальше рану следовало зашить. Подросток раз за разом хватался за руку врача, и тогда она терпеливо останавливалась, повторяя: «Ещё совсем чуть-чуть». Каждый раз оставалось чуть-чуть. Фраза такая же лживая, как и «всё будет в порядке». Уходя, она наказала ему выпить эту муть, которая, Таканори был уверен, уже успела остыть. Когда же он коротко мотнул головой, женщина улыбнулась. Зубы у неё были такими белыми — как в рекламе. Она сказала, что это посттравматическое и, когда шок пройдёт, ему обязательно захочется есть. На её пальцах был нежно-розовый лак. И она протянула руку, чтобы погладить Таканори по голове, но подросток увернулся, поворачиваясь на бок. Стук каблуков сказал ему о том, что врач ушла. Матсумото всё равно не двинулся. Почему он не позволил ей коснуться себя? Серьёзно, да ведь она не понимает, что происходит. Может быть, она думает, что на него напали хулиганы? Или бродячая собака? Она думает, эта доктор… как её там, что улыбка спасёт ситуацию. Что всё наладится. Как ни прискорбно осознавать: от себя не убежать. Наверное, впору бы сейчас расплакаться, как немужчина, но Таканори не мог. Его глаза были сухими и просто наблюдали белизну. Он не хотел спать, не хотел есть. Ему не было ни тепло, ни холодно. Врачи называют это посттравматическим шоком и говорят, что это проходит.***
Ничего не завершилось на лёгкой ноте, никто не рыдал от счастья, сидя на заднем ряду кинотеатра. Счастливые концовки имеют место быть лишь в фильмах и неокрепших разумах, выросших на одних только картинках. Кинопоколение. Нельзя исключать возможность, что Таканори знал, к чему приведёт его демонстративность, однако он не был намерен становиться механическим. Нацепить дрянные очки и галстук и разговаривать киношными фразами. Может быть, он топил себя сам, однако довольно сознательно. Уставившись в мелькающие на экране телевизора изображения, Матсумото мягко водил рукой по дымчатой с чёрными пятнами шерсти животного. Положив вытянутую морду на его колено, кот спал, лишь изредка шевеля ушами и приоткрывая глаза, когда женщина, уже битый час рекламирующая кухонные ножи, принималась восклицать. Как прекрасно они режут! И это всего-то за такую-то цену! Ну а если вы позвоните сейчас!.. Тонкая красная полоска не стала светлее даже спустя несколько месяцев. Но отец смягчился к нему и даже позволил не остригать волосы при том условии, что больше красить Таканори их не станет. В узком семейном кругу отметили пятнадцатилетие. Мать вынесла в гостиную котёнка — синий бант на его шее почти превосходил по размерам его голову. Говорят, что кошки действуют как седативное. А иначе отец не стал бы выбрасывать деньги на породистого кота с родословной. Мать сказала, что это «египетская мау», но Таканори едва ли было дело до того, какой породы подаренный ему котёнок. Достаточно того, что он есть. Таканори не мог утверждать, по нраву ему подарок или нет, однако это существо было чем-то, что никогда не ограничивало его в желаниях. Мягкая шерсть под ладонью не причиняла ему дискомфорта. И этого снова было достаточно. Подросток глазел в чёрный ящик, сейчас приведённый в жизнь электричеством, но ничего не мог больше делать, кроме как повторять движение за движением. Кот был доволен вниманием юного хозяина и даже не удосуживался приоткрыть глаза, когда звук будил его. Что же касается Матсумото — он был спокоен. Только спокойствие это называют чуть по-иному. Похоже, что это стало последней точкой в толерантности. Макияж на веках, под которыми прячется такой неопытный расфокусированный взгляд. Таканори знал, что родители вернутся из супермаркета к восьми. Время на циферблате часов: семь часов, пятьдесят две минуты. Единственное, о чём думал подросток, — как бы сдержаться. Может быть, всё не так страшно, как может показаться? Ещё полчаса назад он держал в руках скользкую пластмассу и даже немного пытался сдержаться. Вероятно, он слабоволен, если не способен противостоять. У него было несколько таких, но некоторые уже изрядно затупились. С разными рукоятями, старые и новые, купленные и сворованные. Какие-то он использовал для их глупых ритуалов. Ритуалов этих ребят, которые считают себя крутыми, собираясь толпой помешанных и проводя свои забавные мероприятия. Таканори не верил их молитвам, как и не верил их «богу». Ласковейшей из вер, которой он обладал, — вера в друга, что предал его не раз, однако этим научил быть шрамированным и невосприимчивым. Иногда это помогало, ведь другого не осталось. Когда ему становилось страшно, он пытался обуздать себя, хотя чувствовал, что только сильнее расслаивается. С ними Таканори был только ради насилия. Никакая вера его не интересовала. И несколько минут назад он сделал пару надрезов на плече, один неглубокий — у ключицы и, когда этого стало не достаточно, ещё четыре или пять — на предплечье. Кажется, всё же пять. Таканори натянул кофту с длинным рукавом и горлом, затем уселся на софу. Даже сейчас он ощущал, что порезы продолжают кровоточить, а ведь он так отчаянно старался не давить на рукоять. Ткань пропитывалась и налипала на кожу. Но ткань была чёрной, поэтому заметить это получалось с трудом. Таканори гладил кота так осторожно, хотя пальцы его дрожали на весу, когда он отрывал руку от холки животного. Подросток хотел сжать что-нибудь так сильно, чтобы причинить боль своим собственным пальцам. Сила в его руках словно росла по мере того, как росла звериная озлобленность, сосредоточившаяся в самой середине; концентрированная. Дрожащие губы были искусаны. И он не знал, почему не может прекратить рыдать молча. Это сильнее: дезориентированность, помешательство, искажение. Всё это сильнее его ласки. Весы пошатнулись, когда передали штормовой ветер. Прогнозы погоды — они чрезвычайно неблагоприятны. Кругом одни чужаки. Одни. Чужаки. В прихожей открылась дверь, и приглушённый топот заполонил соседнюю комнату. Голоса въедались в стены. Таканори слышал. Ещё совсем немного, но он пытался вернуться к этому смутному «раньше», чтобы разглядеть реальность таковой, каковой она является на самом деле. Каковой должна быть. Это «раньше» было таким бессмысленным и счастливым. Когда он был совсем-совсем ребёнком, когда не мог опровергать авторитеты, когда в его сердце не было вечно кровоточащей язвы. Таким он был нужен его близким: не способным думать и анализировать. Как маленькая куколка на тонких верёвочках. Этому миру он не был нужен настоящим. И весь мир теперь — его заклятый враг. Такой мир ему не нужен также, и это отмщение. Пусть этот мир кровоточит с ним заодно. Пусть он корчится от боли. Страх, который растерзал его грудь, обращая тёплую плоть в рваное мясо, — пусть его чувствуют все. Насколько сильным может оказаться страх смерти? Вот он — тот король, что правит балом. Именно поэтому ты осторожен у края обрыва, по этой причине ты боишься острого лезвия и тёмных закоулков. Ты не личность, не обольщайся. Ты всего лишь набор рефлексов. Чёрный ящик гудел о пылесосах, губках и фенах, пока Таканори терпеливо ждал наказания. Дрожащая ладонь подростка мягко касалась шерсти, а кот беспечно дремал на его коленях и урчал. Только порезы под кофтой продолжали болеть. Отец уселся на кресло, а мать — рядом с ним, почти бок о бок. Она положила руку на его плечо, но боль лишь обострилась. Если ласкаешь рану, болит только сильнее. Весь он был сплошной раной. С этими своими сочувственными и пустыми глазами они были такими забавными. Они сочувствовали его уродливости, и ничего более. Это эгоистичная эмпатия. Себя скрывать слишком сложно, поэтому мать заметила кровавые отпечатки на одежде. Она убрала любые колющие и режущие предметы подальше, но Таканори тайком смеялся: у него припрятано очень много — теперь не остановиться. Грешники не стремятся открыть врата Рая — они осведомлены о том, что грехи не искупаются, а только залегают на дно, где мучительно долго гниют. А если больше не можешь стать ближе к Богу, остался лишь один способ выиграть в этой маленькой игре. Приблизиться к Дьяволу. «Больница», — эхом звенело в голове подростка. Больница, больница, больница… Так вот в чём всё дело! Выходит, что он всего лишь болен. Ах да, и в самом деле. Всё так просто. Пальцы, самые кончики которых расчёсывали дымчатую шерсть, замерли. Он встал. Руки сделали это сами собой. Не по его воле. Эти руки сжали хрупкие косточки, маленькие хрящи. Задавленное «мяу» оборвалось на самой середине, когда что-то хрустнуло. Тихо-тихо. Вытянутая морда повисла, больше не находя опоры в сломанных позвонках. Теперь в этом бессмысленном наборе органов и костей не было ничего — Таканори выбросил это на пол. Руки его продолжали дрожать. Верхний ряд зубов плотно прижимался к нижнему. Взгляды. О, эти взгляды. Таканори запомнил их навсегда, ведь в этот раз он больше не вернулся.