Мы в каплях будем жить

Clann – White Flowers

— Некоторые слова меня бесят. Они сидят в столовой, Лидия уныло чистит мандарин и морщится, когда кислый сок попадает ей на свежие ранки. Сегодня весь день ливень и у нее нет возможности выйти на улицу. Стайлз видит, что Лидия подавлена. Эти стены пугают ее, ей нужен свежий воздух, ей нужно видеть небо. Стайлз отчего-то желает подарить ей небо. — Например? — без интереса спрашивает она, отправляя одну дольку фрукта в рот. — Банан. Лидия не может удержаться от усмешки и скептически приподнимает брови. — Банан? — Да. Банан. Оно такое глупое. И когда произносишь его, то выражение тоже сразу глупое. Глаза округляются, лоб как-то странно морщится, а губы складываются в непонятную форму. — Не правда. Б-а-н-а-н, — с растяжкой произносит она, — обычное слово. Тебе просто нужно контролировать свою мимику и никакого глупого выражения лица не будет. — Как насчет «кокос»? — У тебя проблемы с фруктами? — Я никогда не пробовал кокос, — хмыкает Стайлз. — А банан? Стайлз пожимает плечами, уставляясь на старую медсестру. Делает обход, придирчиво ко всем присматриваясь. Стайлза бесит ее взгляд. Как рентген. Его тошнит от нее. — О чем вы беседуете с доктором Аддерли? — внезапно спрашивает Лидия, поддаваясь вперед, — ты единственный, кто сидит у нее на приеме по несколько часов. Стайлз моргает, переводя взгляд на Лидию. — С ке-еем? — Доктор Аддерли. — А, — он криво улыбается, чувствуя, как где-то в области печени зарождается напряжение, — с доктором Икс. — С доктором Аддерли, — Лидия с нажимом произносит ее имя. — Да, ладно. Не важно. О всяком болтаем. Она мне о себе рассказывает, все такое, м. — А конкретно? Стайлз подбирается на стуле, буквально ощущая, как тот уменьшается под ним. Ему неудобно, он хочет уйти. — Какая разница? Я про твои походы на личные сеансы не расспрашиваю, — он пытается выдать это как за шутку, но его улыбка слишком натянута, а голос немного дрожит. Он чувствует, что еще немного и по телу пройдет дрожь. Он не понимает свою реакцию. — Я могу рассказать тебе, — кивает Лидия, не открываясь от него. Стайлз чувствует себя разрезанной мошкой под ее взглядом. Она следит. Следит. Он ненавидит, когда за ним так следят. Ох. Спокойно. Стайлз. Спокойно. Нужно не забывать дышать. Дышать. Спокойно. Не рвано. Спокойно, да. Вот так, молодец. Все тихо, все хорошо. — Она расспрашивает меня про мою семью. Кажется, она уверена, что все из-за моей мамы, хотя я и говорю ей, что очень люблю своих родителей – Аддерли придерживается своего мнения. Она очень упрямая, ты, наверное, давно заметил это. Стайлз резко кивает, не понимая, о чем она говорит. Но слушает. Внимательно слушает и одновременно пытается научиться дышать. — А иногда она позволяет мне задавать вопросы. В первый же день она оставила меня одну в кабинете, потому что ушла говорить с моими родителями. И я прочитала некоторые папки, что лежали у нее на столе. Тогда был мой первый «плохой» поступок, - Лидия делает попытку пошутить, но Стайлз больше не улыбается. Он ощущает, что она идет к чему-то. Пытается подобраться к какой-то теме, но не может уловить ее за хвост. Не может понять. — Что за папки? — Там были зеленые папки, красные. И синие. — Ага. — Твоя папка синяя, Стайлз, — отчеканивает она. — Красивый цвет. — Такие папки у тяжелобольных пациентов. — Какая у тебя? — Синяя. — Значит, мы оба не совсем в порядке. Весело. Но Лидии, наверное, не так весело. Рыжая смотрит на него с укором, строго. Как учительница. Ему не нравится этот взгляд, наверное, на него так часто смотрели в детстве. Пусть оставит его в покое. Пусть сейчас же оставит его в покое, заберет свои недоеденные мандарины, искусанную шариковую ручку , которую он украл для нее, блокнот и уходит отсюда. — Я помню, что было вчера, — говорит она чуть тихо, немного неуверенно. — И я помню. — Да? Расскажи мне. — Мы… говорили, — его слова похожи на воздух. Вылетают изо рта и исчезают сразу куда-то вверх и их не видишь, не слышишь. Не чувствуешь. Его слова – воздух. Без эмоций, сухой, недоверчивый. — И все? Ты только это помнишь? — Я.. Стайлз действительно помнит только их разговоры. И все. Что было до, что было после, как он оказался в своей палате, как ложился спать, как просыпался – ничего не было. Словно… словно он живет только этими моментами с Лидией. Словно в другое время – его просто не существует. — Все нормально, — Лидия приближается к нему и тянет свою ладонь, а Стайлз панике отодвигает стул, скрипя железными ножками по грязной плитке, и прячет руки в карманы, активно качая головой. Влево-вправо. Влево-вправо. Как будто у него приступ. Лидия строит гримасу, закусывая губу и тяжело вздыхая. — Извини, я забыла, что ты не любишь прикосновения. Стайлз чувствует вспышку гнева. — Что ты еще обо мне знаешь? Лидия молчит. Смотрит. Просто смотрит и Стайлзу хочется накричать на нее. Чтобы перестала смотреть, чтобы отвела эти свои большие зеленые глаза куда-то в сторону и перестала бросать в него свою жалость. Вся ее поза – сплошная жалость к нему, к Стайлзу. Он сжимает челюсти, пытаясь унять нарастающую агрессию. Стайлзу страшно, что он может причинить вред Лидии. И впервые он осознает, что раньше уже делал кому-то больно. — Видимо, я знаю о тебе больше, чем ты сам. — Хорошо, — он тяжело сглатывает, и учится дышать, — расскажи мне. Расскажи, что написано в той папке. — Что ты хочешь узнать? — Почему я ничего не помню? Лидия пожимает плечами, отводя, наконец, глаза в пол. Она хмурит брови, сосредотачиваясь на чем-то из другого мира. — Если честно, — начинает она чуть хриплым голосом, — я не знаю. Никто не знает. Ты просто… просто забываешь. Это не то, чтобы амнезия, просто твой мозг как-то сам забывает то, что ему не понравилось. Ты помнишь, как попал сюда? Стайлз качает головой. — Я так и знала, — Лидия грустно поднимает уголки рта вверх, — потому что это неприятное воспоминание, потому ты и не помнишь. Все плохое – ты забываешь. — Но я забыл абсолютно все. Она резко бросает на него взгляд, поднимая подбородок. — Потому что ты делал много плохого, Стайлз. — Что я делал? Лидия стучит пальцами по закрытой книге. Жест нерешительности. Но Стайлз все равно не отстанет теперь. Теперь, когда понял, что же с ним все-таки не так. Почему у него в мозгах заклинило и как это исправить. — Месяц назад ты забил до смерти своего соседа в палате, — она пытается придать своему голосу нотку небрежности, но ее выдают глаза. Напряженные. Следящие за каждым движением и хлопаньем ресниц Стайлза, — именно поэтому ты живешь один. Стайлз со всей силы жмурится, пытаясь унять учащенное сердцебиение, он чувствует, как капельки пота застывают, и нервно вытирает рукавом лоб. Не помнит. Ни черта не помнит. Он не помнит, что живет один. Один, мать вашу. Он даже не помнит, где вообще находится его палата. Он не помнит внешний вид своей койки, но помнит, что она неудобная и от нее постоянно болит спина. Стайлз взрывается диким смехом, и Лидия от неожиданности прилипает спиной к стулу. Он видит ее страх. Неужели? Боится. Боится его. Словно он мог бы причинить ей боль. Хотя, это ведь правильно, да? Откуда ему знать, что она в безопасности с ним. Он ничего не знает о себе, не может предугадать, что будет делать в следующий момент, так что да, правильно. Пусть всегда будет на чеку. А еще лучше – пусть спрячет где-то у себя нож. Так нужно. — Это… страшно, — спустя время неуверенно произносит Стайлз. — Что именно? — Не знать себя. В один момент понимать, что живешь, как гребанная бабочка-однодневка. Каждую ночь умирать, а утром в теле уже другой человек. Который, к тому же, любит насилие. — Не каждый человек может похвастаться тем, что знает себя. Это не делает тебя психом. — Меня делает психом то, что я убиваю, а потом забываю об этом. Лидия не находится с ответом. — Скольких я убил? — Я не знаю точно. Я не успела прочесть все, мне стало… мне стало страшно. — Почему ты не убежала, когда я пришел к тебе? — Потому что я не увидела в тебе безумие. — Сейчас видишь? — Вижу, — Лидия смотрит прямо в глаза, говорит четко, без запинки, уже более уверенно, — твои зрачки постоянно расширяются, Стайлз. Ты дергано сжимаешь кулаки, у тебя дрожит левая нога, и ты нервно чешешь шею, почти до крови. Сдираешь кожу. Но ты даже не замечаешь, и это подтверждает твое нестабильное состояние. Она стреляет в него. Без передышки. Пуля – в плечо, пуля – в ногу, пуля – куда-то в область ребер. Последнее слово – прямо в лоб. Падаешь, дыхание сбилось, его попросту нет, и видишь белый свет. Только на самом деле – лампочку меняют в столовой. Никакого белого света тебе, Стайлз. Только не тебе. Он не уверен в том, что такого разговора, в смысле, такого похожего – не было раньше. Эти слова не толкают его в шоковое состояние, он не начинает кричать или бешено бегать по больнице, просто потому, что уже слышал это раньше, сталкивался с этой реальностью. А потом забыл. Господи. Сколько же раз он все это забывал? — Лидия, — Стайлз хрипит, его грудную клетку что-то разрывает, — у меня есть… у меня есть близкие? Хоть кто-то? — Твоя мама умерла шесть лет назад. Отец… насколько мне известно, он имеет нездоровое увлечение к алкоголю и просто, я не знаю, просто не приходит к тебе. Наверное, Лидия сейчас бы обняла его. От жалости или желания уменьшить моральный удар по его искалеченным мозгам – не важно. Стайлз хочет позволить ей прикоснуться к нему, но боится, что не выдержит. Не выдержит ее тепла на своей коже, не выдержит такого маленького расстояния. Ему нужно справиться самому. Нужно попытаться не забыть это через двадцать минут и попытаться… попытаться, что? Излечиться? Починить свой внутренний механизм и выйти на свободу? Стайлз опасный. Стайлз потерял своих родных. И он никому не нужен. — Стайлз? — она смотрит на него внимательно, осторожно. Словно. Словно боится спросить. Чего она еще может бояться? Что еще у него можно спросить? Чем она снова хочет бросить в него? — Да? — Ты знаешь, сколько времени ты находишься в Доме Эхо? Он заметно расслабляется, откидываясь на спинку стула, все еще слыша в ушах свое сердце. Нужно принять таблетки, если он не хочет умереть. Потому что, черт возьми, еще несколько ее колющих-режущих-ломающих слов – и его сердце разорвется. И поплывет маленькими кусочками по его венам. — Не отсчитываю каждый день, — он пожимает плечами, — но примерно месяцев пять. А скоро и все полгода. Она выпускает из легких весь воздух, застывая на месте. — Восемь лет, Стайлз.