Цинковые записки

      Костлявая? Я звал ее Роузи.       Я ненавидел эту суку так же, как и остальные.       Но, черт подери, как можно было противиться тому приторному яду, который она впрыскивала в тебя с каждым мертвенно-ледяным поцелуем?       Скажете, я виновен? Да, я помню каждый нечленораздельный хрип, исходивший из очередного сжатого с силой горла, хруст каждой кости под моим ботинком, стремительно остывающие брызги темной крови на своем рдеющем в запале лице, каждый хлюпающий звук, который только хороший выстрел может извлекать из хлипкой размякшей плоти.       Да, я, должно быть, виновен. Я должен чувствовать себя убийцей.       Но в этом вся прелесть отупляющих касаний женщины в капюшоне. Я не ощущал раскаяния. Ни грамма вины не отягощали меня.       Это правда, нас легионы. Я не был особенным: каждый в этой армии пустых людей направлял оружие против живых с ее именем на устах, потому что Роузи буквально заставляла думать, что ты — исключительный, не такой как все, ее рыцарь. Рыцарь сердца той, у кого его не было, ха-ха.       Как ни странно, осознавая это получше, чем другие, я все равно продолжал всаживать свинец в тела и пожинать души людей. Сказать, что невинных, не могу — никто не без греха — но не имевших никакого резона умирать в этой войне. Хотя разве могло банальное истребление всего, что дышит, кого-то обходить?       Одно меня веселило — мне дали номер. Номер!       «Ты — мой защитник, Дэниэл», — шептала она. «Ты — идиот, сто сорок девятый», — слышал я и кривил губы в дурацкой улыбке.       А все равно был готов стать любой отвратительной вещью, которую она могла мечтать слепить из мужчины.       Я, правда, до сих пор, не выяснил, насколько сильно она обрабатывала остальных, но трахалась Роузи только в темноте. Понять, зачем, я не мог — ее покрытые трупными пятнами бедра видел не раз, но что возразить-то? Это и сам предпочел бы не лицезреть — и она, похоже, тоже.       Когда мы отлипали друг от друга, женщина стаскивала из моего кармана сигарету и взбиралась на подоконник очередного полуразрушенного укрытия. Она просто совала ее в рот и не поджигала, продолжая безучастно пялиться на военный лагерь и пару подгнивших тел гражданских, брошенных около трех ее лошадей — настолько черных, что человеческому глазу те казались бесформенной дырой, которые, к наступлению ночи, начнут с тошнотворным хрустом пожирать мертвечину.       — Как насчет этого? — с умильным выражением лица Роузи протягивала мне глаз, надетый на маленькую вилочку.       Даже сейчас я мог ощутить, как во рту лопается глазное яблоко, и если скользкие кусочки проглотить было легко, то хрусталик надоедливо хрустел на зубах. Я отказываюсь – не люблю их.       Но, в конце концов, эти вечера лишь размежевывали бесконечный бег и резню на кусочки, достаточно небольшие для того, чтобы обернуться и сказать, скажем, «я девяносто восемь раз массовый убийца».       Временами меня тошнило от себя. Тошнило от гнетущей накипи, штормов ярости, мурашек по коже, искусанного языка, мазков крови и обделывающихся от страха дезертиров, которых я неизменно настигал и прилюдно отрывал головы. Головы тех, кто согрешили в одном – оказались честнее с собой, чем нужно.       А все равно, я раз за разом возвращался в объятия голословной предводительницы.       Почему?       Мне было плевать на стороны, идею и войну. Вкус крови во рту не похож ни на какой другой.