Цинковые записки

      Раньше, еще в детстве, стоило кому-то из взрослых упомянуть слово «любовь», как я представляла самые что ни на есть банальные и перенасыщенные концентрированной романтикой сцены: двое, стоящие под дождем, например, и обязательно томно посматривающие друг другу в глаза. Или, скажем, поцелуи на залитом солнцем пляже. Люди, чей мир сводится к одному-единственному человеку; те, что были способны вечно довольствоваться своими чувствами — настолько великим и радостным казалось это понятие.       Мне рассказывали, как оно бывает. «Когда смотришь на него, а внутри так сладко-сладко», про дрожь в коленях, про потные ладони и колотящееся сердце — я слышала эти истории сотни раз, и верила, что когда-то я обязательно испытаю все на себе. В какой-то момент рядом просто очутится тот самый принц, о котором — давайте быть честными — грезила каждая девочка; он затмил бы весь мой мир, а я с радостью посвятила бы всю себя, до конца веков. Какое там «до гроба» — я же маленькая, а дети не собираются умирать.       Тем не менее, неизбежное наступило. Нет, я не погибла — просто выросла.       Но…       Но.       Во рту становилось вязко и солоно, а мне хотелось еще. Кожа горела и пульсировала, от очажков боли разливаясь предостерегающим гудением до самых кончиков пальцев. Вот оно, вот! Во всем этом есть смысл, как мне кажется, что-то до смешного простое, но засевшее где-то запредельно далеко; тогда, конечно, такие мысли в мутном сознании не проступали. Стоит прикусить шею еще раз, как в голове вспыхивает слепое пятно, вниз по позвоночнику прокатывается разряд приятного тока, загораясь возбуждением в самой пояснице. Невольно выгибаешься дугой, а жесткая ладонь тут же возвращала все на исходную; мир по-старому расслаивался на две половины, безумно четкие и понятные.       Окурок ввинчивается в руку — тело охватывает оцепенение, спина покрывается испариной, нервные окончания вопят — позыв бежать, одернуть ее, защититься отправляется в голову — злосчастное бракованное звено — волна наслаждения накрывает целиком, пуская колючие коготки по венам.       Но не должно же так?..       Это ведь не правда, это только сублимат эйфории, это же больно — тверди сколько хочешь, разум не поддается убеждениям. В какой-то момент агония просто распадается на две плоскости, враждебно развернувшиеся острыми углами: боль и удовлетворение, а ты застрял четко между ними, ощущая обе каждым сантиметром тела.       Он, что должно быть очевидно, все прекрасно знал.       Сначала, конечно, злился. Заставая с булавкой или канцелярским ножом в руках, обязательно устраивал разнос и всеми возможными способами пытался отучить. Но дело принимало неожиданные обороты, и вскоре выяснилось, что основное недовольство было вызвано во многом тем, что ему предпочтительнее делать все это собственноручно.       Стоило ему в первый раз с силой сдавить мои исполосованные запястья сзади и приблизиться настолько, что наши носы почти касались, мы оба молниеносно осознали — это оно. Все внутри похолодело, но это было лишь минутной слабостью.       Я не боюсь. Правда, не боюсь.       Даже теперь, стоило только посмотреть в сверкающие злобным возбуждением глаза, как внутри что-то трепетало, как и было обещано еще в детстве. Ощущать его вес на собственном теле, чувствовать глубокие укусы, загораться от нечеловеческой теплоты чужих ладоней на бедрах, сжиматься всем естеством до абсолютной точки, когда тот не оставлял между нами ни сантиметра, и расстояние уходило в минус; разве мои детские пожелания не исполнились?       Тебя может разрывать на куски и выворачивать наизнанку, удары по спине каким-то образом защекочут аж в горле, поцелуи истерзают не хуже порезов, но бежать некуда. От своего счастья, как говорят, избавиться нельзя.       Там, где-то далеко, вроде бы и был мир нежных любовников и робких изъяснений в любви.       — Но мы об этом не говорим.       Он накидывает рубашку на плечи и вздыхает. Целует меня в висок, а я собираю оставшиеся силы и дрожащей рукой треплю кучерявые взмокшие волосы.       Да, точно. Не говорим.