На привязи

      Кругом на удивление тихо: она не слышит ни криков, ни уличной суматохи, ни сирен. Всё это, конечно, есть, — это и ещё скрип дома, оседающего под натиском огня; но Бейли никак на шум не реагирует.       Всё, что её волнует, — замершее под пальцами сердце. Единственный звук, который она смогла бы услышать, а его нет — только в висках стучит, бьёт набатом ускользающая мысль: «Пожалуйста, нет, пожалуйста, нет, пожалуйста, нет, пожалуйста».       — Бейли!       «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».       — Стайлз, нет!       Голос Скотта звучит подобно музыке на фоне — так легко не заметить. И доносится он будто издалека, из какого-то иного мира. Мир же Финсток заключён в прокоптившихся стенах гостиной, сужен до кольца огня, танцующего вокруг тающих, словно воск, трупов.       Она и сама плавится, как восковая свеча, — не от жара, а от беспомощности.       «Пожалуйста»       Бейли склоняется, и пальцы, не веря, ощупывают рану на горле, с рваными краями, как у изорванного холста. Рот девушки приоткрывается, чтобы вымолить, прокричать несогласное: «Пожалуйста!», — и она действительно слышит крик.       Этот протяжный, похожий на долгое эхо вопль доходит до её сознания; в нём ответ, который ей не нужен. И Бэй сжимается, закрывает уши руками. Не слушать, не верить.       — Пожалуйста, — шепчет она одними губами и прижимается лбом к неживой груди. — Мам, ну пожалуйста!       У Пат такое горячее тело, что в её смерть совсем не верится. Мертвецы — они холодные. И пусть кругом огонь, и пусть нечем дышать, а от горла женщины осталась разверстая дыра, — Бейли отказывается верить.       — Мам, мамочка…       Даже умершая, Патриция сохраняет на лице спокойствие; и это выражение действует как-то утешающе, словно она боялась, что её вид может напугать дочь, и старалась принять смерть достойно.       Бейли это ощущает — заботу той, кого уже нет. И отказывается верить.       — Ну, мам…       В её шёпоте слёз не слышно, только исконно детская растерянность, только непонимание. Девушка приподнимает мать за голову и гладит длинные волосы.       Пламя подбирается ближе и разгорается, освещая комнату, выявляя из тени стеклянные глаза Лукаса, и Бейли отводит взгляд. Она не может заставить себя смотреть на то, что некогда было её отцом — на торчащие, как пики, белёсые рёбра, опустошённую грудную клетку.       Девушка продолжает обнимать мёртвую мать, чей внешний вид внушает хотя бы крохотную надежду. Отпустить их обоих — слишком для неё.       И она вцепляется в Патрицию пальцами, оставляя вмятины, к которым никогда не прильёт кровь; вцепляется с упрямой уверенностью, что никогда её не отпустит, будет держать до тех пор, пока мама не откроет глаза или она не закроет свои.       Бейли не знает, что жизнь Пат прервалась в ту секунду, как только дочь её увидела. Это всё, что смогла урвать у смерти Патриция, — мимолётное прощание, оставшееся незамеченным.       Наверное, часть Бейли знает, что это конец. По крайней мере, вытащить мать из огня она не пытается. Сидит, укачивая её, баюкая, не замечая, как мучительно жжёт спину.       Стайлз снова выкрикивает её имя, Скотт вновь его останавливает. Снаружи слишком много звуков, здесь — только треск огня. И почти с нетерпением Финсток ждёт, когда он поглотит и всё остальное.       — Бейли!       Огонь проглатывает её имя. От слова, от интонации, с которой оно произнесено, веет теплом. Ей и тут достаточно тепла.       Дым щиплет глаза.       Интересно, как скоро взорвутся трубы? Как скоро Скотт перестанет удерживать друга, дожидаясь, что она выйдет сама, и отправится за ней, ведь он хороший парень.       Успеет ли он до того, как всё здесь взлетит на воздух? Если да — что ж, придётся ему сгореть вместе с ней, потому что она не сдвинется с места.       На неё падает тень, и на мгновение чудится — всё. Но тень перемещается, мешает огню ласкать горячими отсветами её лицо, и Бейли поднимает голову, глядя на Питера.       Вернее, она смотрит как бы сквозь него, словно не может сфокусироваться.       Мужчина знает, что Патриция мертва: он больше не слышит биение её сердца, — но всё-таки опускается перед ней на корточки и трогает запястье, проверяя пульс.       Пульса нет.       Хейл смотрит на крепко сжатые пальцы Бейли и скользит взглядом по настороженному, враждебному лицу.       — Она мертва, — говорит он, не надеясь, впрочем, на то, что девушка поймёт. И правда — хватка её только крепнет.       — Нет.       Бэй произносит это с такой незыблемой твёрдостью, что Питер бы не удивился, если бы огонь погас, а Патриция открыла глаза. Абсолютное нежелание сдаваться, глядя в лицо смерти, ему знакомо. Когда горел его дом, он думал о том же.       Однако мир, как ни упрямься, не станет прогибаться под отрицание.       — Нужно идти.       — Нет, — повторяет Финсток.       Питер состоит с огнём в тесных отношениях, потому ему ясно, когда треск из опасного становится угрожающим. И спорить с девчонкой у него времени нет.       Это не предложение, не просьба, а констатация факта. Так что Хейл перегибается через труп и хватает Бейли за шкирку, поднимая её на ноги. Но она упирается и реагирует чересчур яростно — брыкается и норовит укусить, а после — отказывается стоять, и мужчине приходится её удерживать.       — Нет!       Она изворачивается в его руках и начинает его колотить.       Её удары напоминают падение крупинок при граде — колкие, частые толчки. Питер сжимает её локти и дёргает девушку на себя; зря — оказавшись ещё ближе, Бейли снова пытается его укусить, и ему приходит отклонить голову назад. Мужчина слышит, как клацают зубы возле его шеи.       — Хочешь умереть? — спрашивает он, встряхивая её, как куклу. И как кукла, она этого не замечает и продолжает отбиваться. — Вот так просто сдашься?       — Я не сдаюсь, не сдаюсь! — выкрикивает Бейли. — Поэтому я останусь, потому что не отступлю, не позволю их забрать, не позволю!       Когда она начинает кричать — высоким, не своим голосом — он несколько ослабляет хватку, потому как физическая борьба перетекает в словесную; голос, близкий к визгу, полный безумия и одержимости режет волчий слух, но это хорошо.       — Не позволю, не позволю… — воздух в лёгких заканчивается, и выходит хрип. Губы продолжают говорить, но слов больше не слышно.       Питер сдвигает ладони с её локтей и обхватывает пылающее лицо, вынуждая девушку смотреть на себя. Бейли не сразу начинает его видеть, не сразу чувствует, как пальцы заправляют волосы ей за уши.       — Слушай меня, — она моргает, когда его дыхание касается её век. — Ты должна уйти отсюда. Оставшись здесь, ты ничего не сможешь сделать.       Большие пальцы сдвигаются на уголки губ Бейли, когда она пытается возразить.       — Если ты умрёшь здесь, значит, они умерли зря.       Она обхватывает его и больно впивается ногтями на слове «умерли», — Хейл чувствует это даже через ткань футболки. Возможно, Бейли этого и хочет, потому руки её и проскользнули сквозь распахнутую куртку.       — Если ты умрёшь, твой дядя будет один, когда откроет глаза.       — Дядя? — одними губами спрашивает Финсток.       Она наконец-то начинает вникать в то, что он говорит, и Питер кивает:       — Он был на заднем дворе. Он в критическом состоянии, но жив.       Сердцебиение, которое Хейл слышал до этого. Питер ошибся — оно доносилось не из гостиной.       Бейли всхлипывает и заходится кашлем, когда дым попадает в дыхательные пути. Бобби жив. Хоть кто-то выжил.       Мысль о дяде немного её отрезвляет. Достаточно, чтобы почувствовать нестерпимую духоту, запах гари и жар. Больше всего невыносим последний, особенно его ощущают её руки под курткой Питера.       Она опускает взгляд, и языки пламени на одежде мужчины пугают. А ещё — до неё вдруг доходит, что Питер их не замечает. Питер Хейл! Тот, кто получил ожог всей поверхности тела; тот, для кого огонь значит столь многое.       И этот мужчина стоит рядом с ней посреди хаоса, в кольце, созданным торжествующим врагом. Как только он решился войти в этот дом? И ради чего? А она ещё говорит ему, что останется здесь!       Это не дом, а бомба замедленного действия, готовая взорваться в любой момент. А Бейли цепляется за труп матери, спорит и упирается. Плевать, если умрёт она, но Питер? Нечестно — выбраться из одного ада, чтобы сгинуть в другом. Да ещё и из-за неё.       Бейли ладонями сбивает огонь на куртке.       После кожа покроется волдырями. Об этом свидетельствует боль, как от прикосновения к раскалённому утюгу. Но боль лучше, чем ничего; она приводит девушку в чувство, изгоняя из головы дурные мысли, разъедает взгляд, щиплет тело и ранит разум. У неё вкус гниющего мяса и шкварок. А цвета она при том — ядовито-жёлтого.       Потом будет время, когда Бейли станет сожалеть, что не сгорела в этом доме, будут и дни, полные стыда и раскаяния. Сейчас же всё пропитано болью. Боль эта пригвождает к месту, тянет к мёртвым, манит в просторные сети смерти — и Финсток не в состоянии сдвинуться с места, хоть и понимает, что пора уходить.       — Пожалуйста, — просит вновь, но теперь добавляет другое: — забери меня отсюда.       Впервые её ладони кажутся ему горячими; обожжённая кожа касается его собственной. Бейли обвивает руками шею Питера и утыкается носом ему в грудь. В её позе столько покорности и незащищённости, что мужчина понимает: если он откажется помочь, она останется здесь.       Как повторение прошлого: пожар, люди в огне, никто, кроме него, не может спастись.       И есть эта девушка, которая всё это понимает. Потому даёт ему возможность решить свою судьбу, предоставляет шанс отпустить память о том, что является ему в кошмарах.       И кто из них спасает другого?       Питер подхватывает её на руки, как ребёнка. Бейли сцепляет ноги за его спиной, пальцы — в замок на шее, а подбородок кладёт ему на плечо. Он слышит её дыхание — медленные глубокие вдохи.       Одной рукой мужчина поддерживает голову девушки, удерживая ту от желания обернуться, бросить последний взгляд на родных.       Мужчина знает, если она оглянется, мёртвые лица будут преследовать её до конца дней, каждая деталь отпечатается в памяти. Пусть вспоминает это как сон, как вихрь образов, не складывающихся в целостную картину.       Может, Бейли понимает, чего он хочет, и закрывает глаза. А может, их просто режет едкий дым.

***

      Лидия задыхается от крика. Стайлз держит её за плечи, но смотрит на дом — на то, что от него осталось.       Скотт вслушивается в происходящее внутри. Стилиски надеется, что друг знает, что делать. Ведь если нет…       Машина его отца уже здесь, как и скорая помощь, и пожарные, — врачи сгрудились вокруг тренера, погрузили на носилки и нацепили на него кислородную маску. И все с мрачной неизбежностью глядят на огонь, — на скорое пепелище.       — Внутри ещё кто-то есть? — спрашивает один из пожарных.       Стайлз кивает, но Скотт перебивает:       — Дайте им время, они вот-вот выйдут.       — Парень, вот-вот выходить будет поздно, — сплёвывает другой пожарный, и крыша дома кренится, готовясь рухнуть.       — Стайлз! — шериф Стилински подходит к сыну. — Ты в порядке? Что произошло? И какого чёрта ты тут делаешь?       — Па, — отвечает тот. — Бейли…       — Что? Она внутри? Там до сих пор кто-то есть? — переспрашивает шериф у пожарных, а те пожимают плечами, и мужчина злится: — Тогда почему вы стоите тут?       — Да выйти не успеем, — с робостью отвечает первый пожарный. — В любую секунду…       Взгляд шерифа пригвождает его к месту, и тот замолкает, отвернувшись.       — Вы просто оставите девочку там?       Его прерывает грохот обвалившейся веранды, и все вздрагивают.       — Шериф, — окликает Скотт, прислушавшись. — Всё в порядке. Они сейчас выйдут.       — Они?       И тогда их видят — сначала силуэт неправильной формы, а после — девочку, повисшую на мужчине мёртвой хваткой.       — Это что, Хейл? — спрашивает шериф. — Стайлз, что тут произошло?       — Бейли! — восклицает, не услышав, его сын и подрывается с места, но что-то в Питере вынуждает его остановиться — плохо скрытая ярость, убийственный холод глаз.       Девушка не реагирует. Склонив голову, она взирает в пустоту, бездумно, доверчиво прижавшись к Хейлу. Не эта отстранённость и не их близость удивляет Стилински, а то, что мужчина даже не думает отпускать её.       Пожарные, наконец, начинают шевелиться: теперь, когда внутри дома нет живых, можно спокойно всё потушить, не боясь обрушить на чьи-нибудь головы горящее дерево.       — В этом доме живёт старушка, — говорит шериф негромким, сердитым голосом, точно не уверенный, что хочет услышать правду. — Какого чёрта вы все тут делаете и почему Бейли оказалась внутри? И Бобби Финсток?       — И её родители, — тихо добавляет Стайлз.       — И Джеймс, — говорит Скотт.       — Кто такой Джеймс?       Бейли едва заметно реагирует на звук знакомого имени. Ей и так ясно, что без него не обошлось; конечно, это сделал он. И это её вина — всё из-за того, что она ему сказала. Но почему вина эта звучит в голосе Стайлза?       — Прости, Бейли.       — Это я виноват.       Она поворачивает голову и смотрит на Скотта. В чём виноват? Что не сумел вытащить их из дома? Что Джеймс оказался сильнее него?       Но спрашивает девушка другое:       — Почему здесь? Почему Джеймс не пришёл в дом дяди?       — Бейли, — начинает Стайлз. Финсток пытается поймать его взгляд, но он упорно отводит его в сторону. — Джеймс и не думал встречаться с твоими родителями.       Догадка ледяным цветком расцветает в её груди, и конечности слабеют.       В следующую секунду Бейли уже стоит на ватных ногах. За её спиной — Питер, и она немного накреняется назад, словно ища опоры.       — Что ты говоришь?       — Это твой отец искал его. И нашёл.       — Папа… — разлепляет она сухие губы и пошатывается. — Папа бы не стал. Незачем. Он даже не знал о Джеймсе.       — Знал, — Стайлз поднимает на неё глаза, и страдание в них смущает её. Что он такое говорит? — Мы ему рассказали.       — Нет, — не соглашается девушка. — Ты бы не стал.       — Бейли…       — Ты не мог этого сделать. Это неправда.       Её слова ранят его ещё сильнее — это нежелание верить в то, что он может быть замешан в происшедшем.       — Бейли, — пробует Скотт.       — Вы не делали этого. Это всё Джеймс, верно? — вопрошает девушка. — Это из-за меня, из-за того, что я сказала ему, так ведь? Вы бы не стали. Вы просто вините себя, потому что они умерли. Ты… — она смотрит на МакКолла, и в её глазах искрится что-то, похожее на безумие. — Ты же всегда поступаешь правильно. Ты же хороший парень.       Скотт молчит. Внутренности словно невидимая рука скручивает: в словах Бейли кроется такая непогрешимая уверенность в его невиновности.       — Скотт, — никогда прежде она вот так прямо не обращалась к нему.       Они состояли в одной компании, но Финсток, казалось, задерживалась с ними только из-за Стайлза. Но сейчас она смотрела именно на него, и он увидел себя её глазами — осторожного, всегда дважды проверяющего почву под ногами.       Он бы не стал этого делать. Зачем же сделал?       — Прости, — вот и всё, что ему удаётся выдохнуть.       — Прости? — переспрашивает она, ещё не понимая, не желая понимать.       — Так, что здесь происходит? — пытается достучаться до ребят шериф, но ему никто не отвечает.       — Мой отец… Его кости буквально крошились, временами ему было трудно просто встать, — говорит Бейли. — По нему это было видно, — Скотт кивает, и она продолжает: — Поэтому ему нельзя было знать о Джеймсе. Папа бы захотел убить его, но не смог бы. Хочешь сказать, что видел это и всё равно рассказал ему?       Это как удар под дых; это непонимание, эти детские глаза, взирающие на него с вопросом, — бьют сильнее аконитовых наконечников стрел.       — Почему?       Простой вопрос, на который у него нет ответа. И правда, почему?       — Кто дал тебе право?       — Мне жаль, Бейли, — говорит Скотт, но это ничего не значит, не для неё. — Это моя вина.       — Так и есть, — бросает она без интонации, без чувства. Но глаза её, жёсткие и тёмные, выдают внутреннюю борьбу.       Бейли всё смотрит, надеясь, что её переубедят, что всё окажется не так, как ей сказали. Пусть это будет её вина; она ведь приняла её там, в доме. Она сможет справиться с этим, сможет продолжить свою войну.       — Ты же такой… чистый, — Финсток произносит это так, словно Скотт причислен к лику святых. — Всегда против смертей, всегда хочешь всех спасти. Так как же…       Стайлз и Скотт на неё не смотрят. Если бы словами можно было убить, они бы, наверное, умерли ещё в начале её речи.       Впрочем, некоторые слова убивают — о том свидетельствует гибель четы Финсток.       — Они умерли из-за тебя.       Молчание. Согласие.       — Вот, значит, каково это — быть великим Скоттом МакКоллом?       — Бейли… — окликает Стайлз.       — И после этого ты думаешь, что лучше других?       — Достаточно, — встревает шериф.       — Если ты такой правильный, почему из-за тебя всегда кто-то умирает?       Острым лезвием проходится эта фраза по сердцу Скотта. Эрика. Бойд. Эллисон. Патриция и Лукас. Все те, кого он не спас; те, кто доверился ему.       — И ты удивляешься, почему я не пришла просить твоей помощи? — тем же зловеще-тихим голосом спрашивает Бэй. — Посмотри, что остаётся после тебя.       Смерть. Одна смерть.       — Это от тебя нужно спасаться.       Девушка смотрит на огонь, усмиряемый пожарными, на пепел, оседающий на участке, на свои чёрные от копоти обожжённые руки.       Тишина внутри неё заполняется звуками, пустота оживает. На место личной вины и невосполнимой потери приходит спокойствие, что хуже ненависти.       Потому Джеймс отступает на задний план. Она ненавидит его, это сильное чувство, управляющее ею долгое время. А к Скотту она ничего не испытывает — одно гремящее равнодушие.       Бейли не может убить Джеймса, но на МакКолла это не распространяется: он ничего для неё не значит. Даже то, что он друг Стайлза, больше не имеет значения.       — Как такой, как ты, может быть альфой?       Простой риторический вопрос. Не угроза, не обвинение.       Но Питер, ожидавший, что с девчонкой приключится истерика, замечает дьявольский блеск её глаз, одержимость, замеченную им ещё в доме. Сейчас та обрела направление — на Скотта МакКолла.       В лице Бейли ничего не дрогнуло. Оно замкнулось и словно оказалось в тени; живыми остались только серые, колючие, как лёд, глаза.       Долгое молчание. Многозначительный взгляд.       — Мой дядя, — наконец, говорит Финсток, поворачиваясь к шерифу. В сторону друзей девушка не глядит. — Отведите меня к нему, пожалуйста.       Что странно, Бейли берёт Питера за руку, и взгляд её как будто становится ласковым.       — Нужно, чтобы вас осмотрел врач. И потом, — шериф мнётся. — Мне понадобятся ваши показания.       — Мы ничего не знаем, — отвечает она. — Когда мы приехали, всё уже было в огне.       И тем самым отделяет себя от Скотта и Стайлза, предоставляя им самим разбираться с полицией; меж ними пролегает пропасть, у которой не видно дна.       — Пожалуйста, шериф.       И это её «пожалуйста», произнесённое, кажется, в сотый раз за последний час, показывает её всю — расчётливую маленькую женщину, не готовую и не умеющую прощать. Джеймс, Скотт, Стайлз — все они кем-то для неё были, все они её предали.       Все они породили месть, ставшую смыслом её жизни.

***

      Бейли кажется такой маленькой, когда стоит за стеклом и смотрит на дядю. И перевязанные ладошки, и детская печаль — всё это трогает сердца медсестёр, и они шепчутся, жалея бедную малышку:       — Как же так…       — Что же всё-таки случилось?       Но что бы ни видели другие, как могли они знать, что на самом деле творится внутри неё? Огненный ад, смерть родителей, собственная вина, переплетённая с признаниями друзей, тяжёлое состояние дяди, — кто в состоянии понять это?       — Что ты задумала? — раздаётся над ухом шёпот.       — Он ведь очнётся?       Бейли и Питер смотрят на Бобби Финстока, возле которого пищит аппарат, помогающий ему дышать; врачи сделали, что могли. Остаётся только ждать, что мужчина откроет глаза.       Если откроет.       Когда Бэй оборачивается, Хейл видит, что лицо у неё мокрое, но сама она, похоже, этого не замечает. Она плачет тихо, и слёзы чертят дорожки на грязных от копоти щеках.       — Если я его потеряю… — не договаривает девушка, и голос её пресекается.       Питер не знает, как его ладонь оказывается на её щеке, не знает, почему слова её отзываются в нём глухой яростью.       — Что ты задумала? — повторяет мужчина.       — Зачем ты спрашиваешь, что я задумала, если и так знаешь? — отвечает она.       «Как такой, как ты, может быть альфой?»       Она права — Питер знает. Он всегда умел читать между строк, видеть мельчайшие изменения в чертах её лица, замечать, когда вопрос таил в себе ответ.       Джеймс убил её родителей, но винила она в этом Скотта. Потому что намерение первого было очевидно, а предательство второго — нет. «Ты не можешь быть альфой», — вот, что она стремилась ему сказать; вот, что навязчивой идеей осело в её голове.       «Отлично, — думает Хейл. — МакКоллу следует постоянно смотреть, что у него за спиной»       Питер хочет ещё многое сказать — отдёрнуть девчонку или с усмешкой поинтересоваться, каким образом она хочет лишить Скотта статуса альфы. А может, предложить способ его убийства, или даже поспособствовать столкновению МакКолла и Джеймса и посмотреть, что из этого выйдет.       Но он произносит всего два слова:       — Пойдём домой.