На привязи

      По ночам ей снятся кошмары.       Бейли понимает, что это действительно кошмар, лишь проснувшись. А во сне она слизывает солёную кровь с губ и улыбается, и её холодные руки согреваются под тяжестью чужой смерти.       Во снах Бейли нравится убивать Скотта. Её приводит в восторг то, как зубы легко вгрызаются в не сопротивляющуюся плоть — МакКолл никогда не даёт отпор, никогда! — и то, как артерия на горле парня, которую она пережимает, перестаёт пульсировать, истощается, и тело под девушкой остывает.       Разумом Финсток осознаёт, что это кошмар. Бейли во снах — не она, не та, кем она хотела бы себя видеть, это чудовище, жаждущее крови. И пусть девушка и увещевает себя, что то был просто сон, она чувствует: это ложь.       Монстр живёт в ней и выжидает. У него жёлтые, как полная луна, глаза и волчья суть, и он знает, что скоро взойдёт его небесное светило, и человеку придётся потесниться, уступив ему место.       До полнолуния осталась ещё одна ночь, полная кошмаров.       Бейли старается перебить собственные мысли чем-то другим, отвлечься, но кругом всё одно и то же: мёртвые родители, не пришедший в сознание дядя, пропавший брат, мальчишка с очень длинным языком…       Временами она даже молится о том, чтобы ей приснились родители. Ей хочется услышать, как монстр будет скулить у горящего дома, хочется плакать, но гнева в ней больше, чем боли. Бейли и её внутреннего монстра мучает жажда…       Финсток не уверена, но, кажется, она — её монстр — говорит во сне. Балансируя на грани сна и реальности, девушка не может понять, кто она и что делает на самом деле. Правда ли, что она, истощённый человек, находится в больнице, или же она — волк, ведомый животным инстинктом?       В одну из ночей, находясь в таком состоянии, она чувствует, как её лоб накрывает широкая ладонь, и в тиши ей чудится голос:       — Букашка… Букашка…       И впервые за долгие годы он не вызывает в ней ни страха, ни отвращения. Напротив, знакомый голос её успокаивает.       Бейли спросонья думает, что Джеймс всё-таки победил. Всё сложилось так, как он всегда и мечтал: рядом с ней — никого, и он единственный на её стороне. Он хотел быть единственным — и остался; хотел сделать её волком — и сделал; хотел, чтобы она убила Скотта МакКолла, — и она сама этого хочет.       Но когда Джеймс зовёт её: «Бейли», — его голос не звучит торжествующе. Девушка чувствует дыхание и что-то незнакомое, чуждое привычному тону мужчины в отзвучавшем имени.       Это напоминает ей о человеке, которым она когда-то его считала.       Бейли вспоминает сумрак своей спальни в отчем доме и себя, напуганную и обеспокоенную, омывающую руки Джеймса от застарелой и свежей крови, и то, как он смотрел на неё долгие-долгие минуты, не мигая, а после притянул к себе и упёрся лбом ей в плечо. Сколько бы Финсток ни пыталась забыть тот день, она помнила. И даже смущённая мысль, мелькнувшая тогда в её голове, без труда всплыла в памяти.       «На мне сомкнулся весь твой мир», — как самонадеянно, как надменно, но просто и абсолютно правдиво!       Тогда Бейли вовсе не ощутила себя центром вселенной и не загордилась этим моментом. Она всего лишь поняла, что так и есть, так и будет, — отныне и до конца их дней Джеймс будет подле неё. Тогда это ещё не было тяжкой ношей на её плечах, тогда она ещё несла этот груз с высоко поднятой головой.       Тогда она ещё любила его.       И вот, что удивительно: сейчас, не видя Джеймса, в полубреду, Бейли не думает о том, кто он и кто она. Ей не являются картины смерти ни Алисии, ни родителей, ни десятков других людей, погибших по его вине. Она вспоминает тот вечер.       Вопреки всему, дыхание её восстанавливается, пульс замедляется. Бейли проваливается в сон, в котором никто никого не убивает.       — Бейли…       Когда Джеймс зовёт её по имени, — даже не зовёт, а шепчет, словно намекая, что она не одна, он с ней всегда и при любых обстоятельствах, — приходит облегчение.       Как бы она ни ненавидела свою связь с Джеймсом, в этот миг Бейли была ей благодарна.       Джеймс Скотт слышит, как сердцебиение девушки приходит в норму. И хоть он и напряжён, — из-за гула далёких, но вполне различимых шагов в больничных коридорах, но гораздо сильнее из-за вида белого, измученного сновидениями тела, — мужчина улыбается.       Улыбка эта скоро сходит с его лица. Потому что Бейли сквозь тревожный сон нежным голосом, от которого у Джеймса щемит внутри, произносит одно-единственное слово:       — Питер.

***

      Бейли нравится сидеть на коленях.       Она помнит, что, когда была маленькой, только самый ленивый человек не тянул к ней руки. Впрочем, когда она выросла, мало что изменилось, потому что для большинства людей она так и осталась маленькой.       Но больше всего Бейли Финсток любила сидеть на коленях Джеймса.       Ей нравилось, как он держал её, как его ладонь скользила по её спине, путаясь в растрёпанных чёрных волосах, как подбородок мужчины касался её плеча и как они часами сидели в полном молчании.       Ей было не более пятнадцати лет. И они любили друг друга — тихо, без поцелуев и тех касаний, от которых бросает в дрожь.       Джеймса можно было обвинить во многом: в убийствах, сумасшествии и манипулировании одной глупой блондинкой, но уж точно не в растлении малолетних.       Потому что Бейли ни тогда, ни сейчас, будучи уже совершеннолетней, не была для него женщиной. Она была всем и никем; она была — и он любил то, что она есть.       На самом деле с того момента, как они впервые встретились, когда Бейли отворила ему дверь своего дома и он ей улыбнулся, и до сегодняшнего дня Джеймс так и не смог объяснить себе, почему он любил её.       Потому ли, что она была добра к нему, когда никто не был? Или оттого, что в серых глазах её, ещё невинных, светилось что-то, что ему не было дано?       Тогда Бейли такими вещами не интересовалась. Это уже многим после она решила, что Джеймс Скотт никогда её не любил. Убедить себя в этом было проще, чем копаться в мозгах того, кто не мог понять себя сам.       Бейли сказала себе, что Джеймс просто держал её на привязи, как трофей, как дочь предателя. Но были моменты, которые она объяснить не могла; моменты, когда она чувствовала. Например, когда он держал её на своих коленях.       Это были самые трогательные мгновения в их истории. И даже спустя годы ненависти к этому безумному мужчине воспоминания о тех секундах продолжали приносить ей необъяснимый покой. Маленькая девочка в объятиях убийцы. И ей не страшно. Ей совсем не страшно.       В то время Джеймс ещё звал её по имени, не употребляя этого «букашка», от которого у Финсток сводило челюсти. С «букашкой» всё изменилось, словно сама Бейли, и без того маленькая, с лёгкостью помещавшаяся на его коленях, уменьшилась до размера жучка.       Но это началось уже после смерти Алисии. Девушка и сама ощущала себя насекомым, которого этот мужчина, коего, как Бэй считала, она знала, может раздавить в любой момент.       И сейчас, сидя на его коленях, вдыхая знакомый запах, она всё ещё была Бейли, и вместо тишины звучало эхо слов Джеймса: «Бейли… Бейли… Бейли…», — и она чувствовала себя в безопасности.       И это было неправильно.       Потому что он — мужчина, убивший её подругу, разобравший её жизнь по кусочкам и выстроивший в совершенно иной пазл, тот, который подходил именно ему. Мужчина, забравший у неё семью.       Но ненависти нет. Ничего нет, только глубокий, необъяснимый покой.       Вернувшись в мгновения своего давнего счастья, Бейли наконец понимает, почему Джеймс не пробуждает в ней жажды крови, той, что мучает её по отношению к МакКоллу. Вновь обнимая Джеймса, она слышит спокойный стук своего сердца — тогда и сейчас.       Бейли убедила себя, что Джеймс никогда её не любил. Но если взглянуть правде в глаза, дело всегда было в ней.       Это она его не любила.       Для Джеймса она была всем, и ей это нравилось, как и сидеть на его коленях. А потом ей стало надоедать.       Она говорила себе, что выросла и увидела, какой Джеймс на самом деле монстр. Но по правде, Бейли всего лишь нашла предлог не избавиться от него, а оттолкнуть. Алисия была предлогом.       Бейли знала, что Джеймс сумасшедший, знала, что он подвержен вспышкам агрессии, знала, что его можно спровоцировать, и он не сможет контролировать свои действия. Бейли знала и рассказала Алисии.       Но всё вышло из-под контроля, как и всегда. Смерть Алисии Бейли не учла. Но она стала предлогом.       Вот, почему Бейли не винит Джеймса в гибели своих родителей. Она знает, что он не монстр — это она выставила его таковым. Скотт МакКолл воспользовался им так же, как когда-то в случае с Алисией воспользовалась сама Бейли.       Это она — монстр.       Бейли и сейчас явственно это чувствует. Потому что, даже отстранившись от Джеймса, она видит лицо совсем другого мужчины. И его голос, продолжающий называть её имя, звучит иначе, звучит так, что сердцу в груди становится тесно.       «Я схожу с ума, — думает девушка. — Это всё неправда. Это не я; я никогда о таком не думала и ничего из этого не делала. Всё было по-настоящему, я не врала, я не хотела…»       «Ты убила Алисию, — шепчет кто-то в её голове, и в шёпоте она узнаёт себя. — И Наоми. И родителей. Ты убьёшь всех. Потому что только это ты и умеешь».       «Это неправда».       «Ты — дочь своего отца. Ты принадлежишь стае, которую он покинул; ты такая же, как и они. Нет, ты хуже их: никто из них не вёл таких игр… Только Грегори. Тебе следовало родиться его ребёнком… он бы тобой гордился».       «Я ошибалась… много раз. Но все ошибаются. Такова суть людей».       «И убийц, — звучит шёпот. — У тебя есть потребности, Бейли, которые нужно удовлетворять. Тебе нравится ощущать вкус крови… Вспомни Джеймса, он стольких убил, но ты никогда ни о чём его не спрашивала. Не любила его, но не спрашивала. Тебе это нравилось».       «Я не убийца. Я не хочу быть…»       «Но ты и сейчас хочешь убить. Стоит только представить вкус крови МакКолла… каково это — разорвать его глотку зубами?»       «Это чудовищно».       «Но он это заслужил».       «Это ужасная смерть».       «Но он это заслужил».       «Никто этого не заслуживает».       «Но он заслужил».       И сколько бы Бейли ни противилась, голос повторял: «Заслужил, заслужил, заслужил». И ради всего святого, она и сама стала это повторять, и у неё не осталось аргументов. Ей действительно хочется увидеть его смерть; нет, хочется самой пустить ему кровь, чтобы он страдал, чтобы…       Бейли смотрит в глаза мужчины, который ещё несколько минут назад был Джеймсом.       — Бэмби.       Она всхлипывает. Питер поднимает ладонь и касается ею щеки девушки.       — Всё хорошо, Бэмби.       — Питер, — произносит Бейли.       Она делает вид, что удивляется. Логично, что здесь был Джеймс, их объединяло слишком многое, чтобы оно могло просто исчезнуть, перестав мучить её. Но при чём здесь Питер?       Их ничего не связывает, верно?       «Ложь, ложь, ложь, ложь, — пропел монстр. — Маленькая лгунья».       Бейли чувствует усталость. Она и правда лгунья — из тех, что лгут всем и себе тоже; из тех, что даже себя могут убедить в том, что всё было не так.       И она уже сама не знает, что правда, а что нет. И самое страшное, Бейли Финсток не может сказать, кто она и что на самом деле сделала. Это Джеймс убил Алисию или она? Она использовала его или он? А Питер — любил ли его человек или монстр внутри неё?       — Я ничего не понимаю, Питер, — признаётся она шёпотом монстра. — И мне очень-очень страшно.       Мужчина обнимает её, но горечь внутри неё не рассеивается. Бейли чувствует, что это сон, ничего этого не существует, но всё равно просит:       — Пожалуйста, не оставляй меня. Пожалуйста, помоги мне.       Джеймс стирает слёзы с лица спящей Бейли. Его пальцы слегка подрагивают: мужчина не в силах поверить, что это действительно происходит. Не имя Питера, сорвавшееся с её губ, приводит его в отчаяние, а тонко-протяжное: «Мне страшно».       Джеймсу тоже страшно.       Потому что обращение пошло не так.       Потому что это не совсем Бейли.

***

      Наутро Бейли просыпается из-за того, что в палату заходит Мелисса. Как её медсестра, женщина наведывается к ней несколько раз за сутки, а как мать альфы, обратившего её, — и того чаще.       Бейли знает, что и Мелисса, и Скотт, и Стайлз волнуются из-за её обращения. Они то и дело смотрят на неё так, словно она должна сделать что-то… пугающее?       У Финсток ни глаза не светятся, ни когти ей выпускать не удаётся. Да, взгляд её стал острее, а движения — проворнее, но это не кажется чем-то выдающимся.       Да и не понимала она, чего ждать, если ей и полнолуния пережить ещё не довелось, — ведь она, если подумать, только в стадии превращения в настоящего оборотня.       По сути, Бейли так и оставалась человеком, и единственное, что по-настоящему её мучило, — это кошмары. Она не знала, стали ли её сны ярче и реалистичнее из-за того, что всё внутри неё менялось, или же это из-за стресса последних дней.       Бейли, как и остальные, надеялась, что после полнолуния всё придёт в норму, что и человек и зверь в ней сольются воедино и она обретёт покой.       Когда девушка засыпала или, наоборот, до того как она окончательно просыпалась, ею овладевал страх — слабое и тонкое, как нить, понимание, что она не до конца владеет собой.       Словно в ней жило какое-то существо, которое скреблось и ждало своего часа.       Но сейчас, когда солнце уже поднялось и рядом была Мелисса, Бэй прогнала прочь дурные мысли.       Она не сошла с ума. Она в порядке. Всё идёт согласно её плану.       Наверное, дело в том, что у оборотней обостряется чувствительность. Возможно, все они через это проходят. Но спрашивать у Скотта она не собирается, а оборотни вроде Джеймса и Дерека — рождённые такими — могут развиваться иначе.       Хотя, будь тут Питер, она бы всё-таки у него спросила.       Питер.       Бейли щурится, вспомнив, что ей что-то снилось, и там, вроде как, был старший Хейл, и она что-то хотела ему сказать, очень многое, но никак не могла вспомнить. В памяти всплывают только кошмары с участием МакКолла, и, вся в холодном поту, Бейли всё ещё чувствует на языке вкус крови.       И машинально — до того, как она понимает, что делает, — девушка облизывается.       — Я налью воды, — Мелисса замечает это её движение и понимает его по-своему, но Бейли, сначала застывшая, улыбается и качает головой.       — Нет, я… Всё хорошо. Мы уже можем ехать?       Женщина скептично оглядывает свою белую, как снег, и столь же хрупкую пациентку. Будь это кто другой, она бы оставила его в больнице как минимум на неделю. Но завтра полнолуние, и Мелисса понимает, что Бейли здесь оставаться не стоит.       — Да. Думаю, доктор Моррисон всё равно столкнётся с нами на выходе, чтобы спросить, точно ли я увожу тебя под свою ответственность.       Бейли улыбается шире, и хоть Мелисса улыбается в ответ, они обе знают, что девушка делает это лишь из вежливости.       Бейли не может спокойно смотреть в глаза этой женщине, зная, что завтрашней ночью собирается убить её сына. Как бы девушка ни желала смерти Скотту, она не могла не думать о том, что будет с Мелиссой и Стайлзом.       И когда они приходили и старались подбодрить её, Бейли начинала сомневаться. Но при взгляде на МакКолла на языке снова ощущался металлический привкус крови, и хоть это походило на самоистязание, Бэй это… нравилось.       Мысль о том, чтобы пустить кровь Скотту МакКоллу, тешила её тёмные скрытые желания.       — Я поеду домой послезавтра, не хочу вас беспокоить, — говорит Бейли и сама себя презирает. Естественно, она не останется в их доме после полнолуния, да и в этом городе — тоже.       Нужно будет придумать, что делать с дядей, когда он очнётся, — не везти же его с собой непонятно куда, особенно если в дело ввяжется шериф Стилински. Но об этом Бейли как-то особо не размышляет. Она вообще не думает, что будет после, как будто не верит, что этот день настанет.       Как она будет жить, что делать?       Это не имеет значения. Не сейчас.       — Оставайся у нас, пока Бобби не поправится. Тебе не нужно жить одной, — не соглашается Мелисса. — К тому же наверняка тебе придётся учиться всем этим штучкам… ну, ты знаешь.       Женщина так это произносит, так отмахивается при этом рукой, словно оборотень — это не раса, отличная от человека, а профессия, которой можно научиться, что улыбка Бейли становится чуть более искренней. Мелисса ей нравится. И ей жаль.       Медсестра помогает девушке подняться и одеться. Странное дело: на Бейли всё должно заживать, как на собаке, а она всё ещё чувствует себя больной.       Ей настолько худо, что она некоторое время не говорит, — все силы уходят на то, чтобы стоять прямо. Тело её непонятным образом ноет, как будто требует что-то, и в голову Бэй приходит только одно слово: «Ломка».       Но причин этому она найти не в состоянии.       Мелисса придерживает Бейли за плечи, пока они выходят из палаты, спускаются на лифте вниз и идут на выход. Предсказание МакКолл оказывается верным: их действительно останавливает седой врач.       — Иди в машину, Стайлз уже должен был подъехать, он отвезёт тебя на джипе. Я приеду после смены. Чувствуй себя как дома и не стесняйся высказать Скотту, если он не успеет приготовить тебе спальное место к вашему приезду.       Бейли кивает, — всё, на что хватает сил. Доктор провожает её подозрительным взглядом, но обращается к Мелиссе. Девушка выходит на улицу, не обращая внимания на шум его голоса в голове: даже за закрытыми дверями больницы она продолжает его слышать. Занудство.       — Бейли!       Окрик Стайлза звучит непривычно громко, и девушка вздрагивает. Юноша приподнимает руки вверх, словно пасуя перед ней, боясь её испугать. Испугать её? О Стайлз, это ты должен её бояться!       — Давай, я помогу тебе сесть в машину, — Стилински суетится вокруг неё. Бэй и не замечает, как оказывается возле джипа, и парень подсаживает её, а затем застёгивает ремень безопасности и захлопывает дверь с её стороны.       Бейли моргает и поворачивает голову в сторону водительского сиденья, а Стайлз уже на месте и продолжает мельтешить, точно не знает, как сесть поудобнее, что сказать и что сделать.       Она замечает, что он нервничает и судорожно сжимает руль руками, и улыбка у него, и веселье такие же настоящие, как и у неё. Это как-то трогает её: то, как он не может смотреть ей в глаза.       Девушка молчит, и вместо того, чтобы завести машину, Стайлз через пять минут замирает, крепче сжимает руль, замолкает, склоняет голову, закрывая глаза, и шумно выдыхает. Бейли несколько обескуражена его поведением и потому ждёт, пока он соберётся с мыслями.       — Возможно, ты права. Я знаю, что ты думаешь обо мне и Скотте… Знаю, что ты никогда нас не простишь. Мы просто два идиота, которые только и могут, что создавать проблемы. Два бесполезных идиота.       Часть Бейли — та часть, для которой Стайлз стал другом, ещё умеющая удивляться и переживать, — испытывает всё это разом. Девушку поражает то, как звучит голос юноши. В нём даже чувства нет, он — сплошь рана.       Бейли выдерживает паузу, а после говорит, и голос её звучит мягко:       — Ты не бесполезен, Стайлз. Кто угодно, только не ты, — она трогает его за плечо, вынуждая смотреть ей в глаза. — Я всегда считала и продолжаю считать, что из всех нас ты лучший.       Их взгляды встречаются.       — И если честно, ты один из немногого хорошего, что дал мне Бейкон-Хиллс.       У Стайлза раненые глаза, — последнее из того, что хотелось бы видеть Бейли. Она знает, что, если ненавидит МакКолла, должна ненавидеть и Стилински, ведь они были там вдвоём, они сделали это вместе.       Но человек, которым она когда-то была, человек, желающий найти оправдание каждому, на краткий миг поднимает голову, и она не может винить Стайлза.       Монстр молчит. Монстру нечего противопоставить Стайлзу Стилински.       Стайлз вглядывается в её глаза в поисках лжи. Но если в словах или взгляде Бейли и есть капля нечестности, её не видно. Парень отводит взгляд, переваривает услышанное, а затем, словно пересилив себя, произносит:       — Остальное хорошее — это Питер? — хоть это и сказано шутливо, голос у него всё ещё напряжённый.       Бейли оценивает эту его попытку и кратко смеётся — сухим, но вполне добрым смехом:       — Не думаю, что слова «хороший» и «Питер» могут стоять в одном предложении, — улыбается она. — Однако здесь ты прав.       — Но он засранец.       — По сравнению с тобой мы все засранцы.       Двое улыбаются друг другу. Два человека, не знающие друг друга и всё-таки старающиеся поддержать, не быть обузой; два человека, которые всегда найдут время для ответной улыбки, даже если мир в это время будет катиться к чёрту.       — Ладно, э-э-э… Тогда поехали.       Бейли отворачивается к окну, когда Стайлз заводит мотор, и улыбка сползает с её лица. Она чувствует себя усталой и измождённой донельзя и ощущает ещё что-то, чему не может дать определения.       Стайлз смотрит на неё, когда отъезжает с больничной парковки, и лицо её кажется ему чужим и опасным. Он стискивает зубы, но молчит.       Когда Бейли говорит с ним, когда она улыбается, он вспоминает девушку, встретившуюся ему на школьном поле; когда она молчит и думает о чём-то своём, его обуревают те же сомнения, что возникли при взгляде на фото, где она запечатлена с Джеймсом.       Стайлз до сих пор не знает, может ли верить ей.       Ему хочется, но он не может. Не до конца.       Поэтому Стилински решает, что не позволит Скотту остаться с ней наедине. Не последнюю роль в этом сыграли и слова Питера: «Видите ли, она очень рада, что Скотт её обратил. Ведь теперь она может не только убить его, но и забрать его силу».       Они оживили в нём подозрение, которое он испытал к Бейли, когда обнаружил её связь с Джеймсом.       Потому что, как бы Стайлз ни хотел помочь Бейли, как бы ни хотел спасти её от всего и вся, он не мог сказать, что знает её. Вообще-то Стилински думает, что Бэй сама себя не знает.

***

      Ночью Бейли рвёт. Но даже кислый привкус рвоты не способен перебить вкус, который теперь она узнала бы из тысячи. Кровь.       Она на ощупь выходит из ванной, выключает свет и на секунду замирает, прислушиваясь к громкому сопению Стайлза на первом этаже. Потом возвращается в свою временную спальню в доме МакКоллов (на самом деле это спальня Мелиссы, но та сегодня на ночном дежурстве в больнице) и снова засыпает.       И ей снова снится Скотт.       Она просыпается в поту, вновь с трудом засыпает и… всё повторяется.       Когда Бейли в очередной раз просыпается, дёсны у неё саднит. На какое-то мгновение, когда сонное сознание мутнеет, она даже не против повторить кошмар наяву.       Тем временем кошмары её изменяются и дополняются. Каждый раз действие происходит в разных локациях, и она не всегда вгрызается зубами в напряжённое горло. Иногда Бейли с лёгкостью, данной лишь в сновидениях, впивается пальцами в грудь Скотта и раскрывает грудную клетку. Рёбра поддаются, точно две створки, обнажая органы.       Она просыпается. И засыпает. И просыпается.       Бейли лежит в темноте и духоте на липких от пота простынях и не понимает, кто она и где находится. Пальцы на руках конвульсивно подрагивают, словно что-то ищут, но не могут найти; зубы её монотонно клацают в тиши, и Бейли Финсток ощущает себя монстром.       Монстром, который испытывает жажду.       Возможно, её сознание ещё спит, но тело наливается силой и стонет, ощущая переполняющую его жажду. Она столь велика, что Бейли хнычет, будто ребёнок, у которого режутся зубы, и он готов хоть на стенку лезть, чтобы избавиться от этой тупой, мучающей его боли.       А жажда действительно приносит боль. И монстру это не нравится.       Монстр знает, что Бейли ещё не владеет собой полностью, что она устала и истощена. Монстр знает, что его время пришло.       Он — она — встаёт с кровати и пару минут стоит в темноте, как лунатик, и маленькую фигуру освещает лишь тусклый свет фонаря за окном.       Бейли выходит в коридор и движется в сторону дальней двери: даже призрак не смог бы ступать неслышнее. Но оборотень всё равно должен услышать; Скотт не реагирует. Это же Скотт.       В другое время девушка бы усмехнулась, но сейчас лицо её абсолютно непроницаемо.       Возможно, Скотт всё-таки слышит сквозь сон её тихую поступь, но глаз не открывает. Его вера в людей позволяет ему спать крепко, точно младенцу. Даже мать Тереза сумела бы что-то заподозрить, но не он.       Монстр утробно рычит.       Бейли подходит к спящему ближе и склоняется над ним так низко, что её тяжёлое дыхание проносится жаром по его коже. Скотт морщится во сне и отворачивает лицо.       Монстр раздумывает, не стоит ли ему его разбудить. Впрочем, это ничего не изменит: Скотт не ранит Бейли. Он удержит её и что-нибудь скажет, — он так много говорит, — но не причинит ей вреда.       Слишком хороший. Слишком правильный. Слишком бесполезный.       Эти мысли вызывают ярость у обоих, — монстра и Бейли, — и непонятно, кому из них принадлежит глухое рычание и кто, в конце концов, выпускает когти.       Девушка касается длинным острым когтем щеки парня, почти невесомо, даже ласково, и ведёт ниже, останавливаясь где-то на середине его груди. Дыхание Скотта на миг затихает, а затем слышится вновь.       Монстр склоняет голову, больше удивлённый, чем торжествующий: «Ты не чувствуешь опасности, Скотт? Неужели ты так и не запомнил, каково прикосновение смерти?»       Бейли же ни о чём не думает вовсе: ни о том, что собиралась убить его в полнолуние, ни о том, что не контролирует своё тело. Она ощущает себя не игроком, а наблюдателем; ей просто интересно, что будет дальше.       А дальше все когти правой её руки вонзаются в плоть парня, и на его футболке кольцом проступают красные пятнышки. И лишь тогда Скотт МакКолл просыпается.       Это выглядит настолько абсурдно, настолько нелепо, что даже не верится. Ведь он — альфа, он должен чуять таких, как она, за версту, даже будучи накачанным сотней транквилизаторов.       — Бейли…       А если бы опасность грозила его стае, тогда бы он проснулся? Или открыл бы глаза с первыми лучами солнца, осветившими трупы его друзей?       Она поворачивает когти, и кровавые точки превращаются в рану в форме круга. Скотт со свистом втягивает в себя воздух и хватает девушку за руку. Не откидывает Бейли в сторону, не ломает руку — просто удерживает, и это пробуждает в ней ярость.       Ты же альфа, так будь им!       Бейли издаёт странный животный звук, и картинка из сна всплывает в памяти: разодранная грудная клетка, выпотрошенное тело. Умрёт так же, как и её отец. Этого мало, всегда будет мало, но он заслужил, заслужил!       Лицо девушки искажается и теперь мало чем напоминает человеческое. Она сжимает пальцы, словно желая вырвать кусок плоти, до того как вытащить руку и ударить с большей силой, раздробив рёбра, лишь бы стереть это выражение с лица Скотта.       Разозлись, ответь, почему ты не отвечаешь?!       И она заносит руку, зная, что Скотт постарается увернуться, но это спасёт его лишь на несколько секунд, не больше. Другой альфа смог бы с ней справиться, но не он. Скотт не альфа, а просто мальчишка.       И в этот момент кто-то хватает её за плечо, стараясь развернуть и удержать.       — Хватит! Стой! Бейли, стой!       Бейли не удивляется, ей плевать. В отличие от МакКолла, она слышала эти гулкие торопливые шаги, но это уже не важно, потому что Скотт в её руках, потому что монстра не остановить.       Но её разворачивают, и это ошибка. Сознание о чём-то сигнализирует Бейли, но она не понимает. Монстр, ревя, поворачивается к тому, кто посмел помешать ему, и, продолжая одной рукой удерживать Скотта на месте, пригвождая его к месту, второй отмахивается от незваного гостя.       Отмахивается рукой с длинными, острыми, как бритва, когтями.       Разум возвращается к Бейли в момент, когда когти, точно во сне, входят в чужую плоть так же, как нож разрезает масло. Она чувствует тепло на своих пальцах, склизкое и слишком знакомое, чтобы не узнать его сейчас.       С каким-то отупением Финсток видит, как, словно из ниоткуда, на шее у парня появляется красная линия, неотступно растущая, невыносимо страшная.       — Стайлз! — кричит Скотт.       Бейли не кричит. Их взгляды со Стилински встречаются, и ей вдруг кажется, что юноша ей улыбается.       Монстр подбирает когти и прячется в тёмные закоулки её мозга.       Бейли этого не замечает, как не замечает ничего, кроме одного-единственного — запаха, повисшего в сумрачной комнате.       Лишь одна вещь на свете может так пахнуть, и имя ей — смерть.