Тысяча и одна ночь

Всего лишь мальчишка — дерзкий, неуёмный, ослепительно яркий. Словно росчерк в чернильной ночи. Той самой — полярной. Робин с трудом отвела взгляд от смеющейся парочки за столиком напротив. Слишком уж притягателен был тот парнишка. Брызги солнечного счастья щедро расплёскивались вокруг него, даря всем особам женского пола — без разбора — чувство собственной значимости и привлекательности. Девушки за соседними столиками расплывались в улыбках, бросали завистливые взгляды, прихорашивались. Она с изумлением обнаружила, что и сама улыбается — неловко, криво. «И всё же нельзя так — светить всем вокруг. Слепо», — Робин расплатилась и поспешила выйти из кафе. Увлёкшись наблюдением за влюблённой парочкой она слишком задержалась и теперь неминуемо опаздывала на важную встречу. Хотя, для неё эта встреча не была настолько уж важной, скорее тягостно обязательной. — Подожди! — звонкий голос заставил обернуться. Робин даже зажмурилась — лицо сияло непосредственностью и счастьем. — Вот! — в руках оказалась какая-то бумажка, а мальчишки уже и след остыл. «Не плачь! Не жалей! Позови!» Дальше размашистым почерком победителя по жизни номер телефона. Она нервно засмеялась, смяла салфетку негнущимися пальцами и бросила в ближайшую урну. Она ещё не настолько одинока, чтобы кидаться на первого попавшегося студента… Не настолько… Небо вновь пропиталось чернилами, словно большая жирная клякса расползалась в душе, поглощая последний лучик надежды — заворочалась в груди глухая тоска. Из непослушных нынче пальцев вырвался бокал — зазвенел осколками по паркету, ловя и искажая тусклый искусственный свет. Не плачь. Не жалей. Не зови… Терпи, женщина, терпи. Статуей станешь — мраморной, величественной, безмолвной, холодной — идеалом. Позови… Росчерком мелькнула улыбка мальчишки, плеяда веснушек вспыхнула в памяти, захлестнуло огнём безумного желания согреться. Она накинула плащ, всунула босые ноги в первые попавшиеся туфли и выбежала в неприветливую стылую ночь. То кафе было совсем недалеко — пол квартала прямо, затем свернуть налево и вот через три дома засверкала подсвеченная вывеска. Серая металлическая урна раззявила оскаленную смердящую пасть — разноцветные обёртки, банки из-под колы, бумажные стаканчики для кофе, окурки и прочая дребедень, жившие, казалось, самостоятельной жизнью, насмешливо зашуршали. Она в нерешительности замерла на месте, пальцы теребили пояс — не рыться же во всём этом мусоре? Глухо-глухо заныло в груди, сжало горло, выдавливая слёзы отчаяния. Слишком давно в её жизни властвовала чернильная ночь — бессмысленная, вязкая, одинокая. Почти полгода — будто в заполярье. Пусть короткий росчерк чужого тепла хоть на миг разорвёт эту постылую пелену — она не будет жалеть. Тонкие пальчики решительно зарылись в тёмную шуршащую груду, подрагивая от брезгливости. Губы упрямо сжались в жёсткую линию обороны, не давая рыданиям воли. Глаза зорко вглядывались в поисках белой смятой салфетки — её спасательного круга на сегодня. Спустя полчаса Робин обессилено присела на ступеньки — рассмеялась горько, представив свой растрёпанный вид. И ведь приличная женщина — взрослая, образованная, независимая, — а всё туда же. Рыться в урне с мусором, чтобы найти телефон мальчишки, позарившегося на неё из жалости — несусветная глупость, абсурд. — Не плачь! — тёплая рука нежно коснулась мокрой замёрзшей щеки.  Робин вздрогнула — сон?! Ночь все еще оставалась чернильной, но росчерки чужой улыбки ложились уже ближе, чаще и жарче. Утренний мальчишка вдруг жадно прикоснулся губами к холодным пальчикам, не обращая внимания на грязь и мусорный запах. — Идём! — он сжал крепче её ладошку сильной рукой и потянул за собой. И Робин пошла, не в силах отвести недоверчивого взгляда от широкой, кажущейся надежной спины. Его сердце взвивалось неистовыми огненными языками, разгоняя чернила, в которых она увязла так давно, расплёскивая жгучие искры солнечного счастья. Но её ночь не зря копила силы почти полгода — взведя все сомнения в тугую пружину, сделала последний выстрел. — А как же твоя девушка? Та, с которой ты был в кафе! — она выдернула руку, вздрогнула от нахлынувшего холода. Парнишка обернулся — восхищенно уставился на красивую настороженную женщину. Заправил небрежно длинную прядь ее волос за ухо, вгоняя в дрожь, придвинулся совсем близко и выдохнул в самые губы: — Разве это важно? Огонь внутри него завораживал, звал, обещал согреть. А Робин вдруг поняла, что уж лучше сгорит в его пламени, чем вернётся в свою чернильную топь и больше никогда не отпускала тёплой руки, ведущей к рассвету.