Синдром свободы

Олстед, штат Нью-Хэмпшир. Январь, 6. Передо мной небольшое помещение со светло-зелеными стенами, пол выложен плиткой. Тишину нарушает быстрый стук пальцев секретарши по клавиатуре. Она набирает невообразимый темп, не отрывая глаз от монитора. Стекла ее очков прямоугольной формы, в тонкой металлической оправе. Изображение с монитора отражается в стеклах, и сами ее глаза кажутся прямоугольными. Она напоминает мне андроида, запрограммированного только на набор текста. Заметив мой пристальный взгляд, секретарша посмотрела на меня своими стеклянными большими глазами, и я поспешил отвернуться. Я сижу в приемной психолога на неудобном диване, который только на вид кажется мягким. Никогда не любил находиться в больницах, атмосфера этих учреждений меня угнетала и прижимала к земле. Больницы ассоциировались у меня со смертью. Чего только стоит онкологическое отделение. Вы были когда-нибудь в онкологическом отделении хоть какой-нибудь больницы? Сколько слез было пролито в этих коридорах, никому не известно. Сколько криков помнят эти стены. А травматология? Здесь люди с замотанными головами, с переломанными костями, гематомами. Вы бывали когда-нибудь в реанимации? И хоть сейчас я нахожусь не в больнице, но это липкое ощущение медленно, но верно окутывает меня. Из-за дверей доносится спокойный и вкрадчивый голос доктора. Наверное, на факультете психологии в университетах всех студентов учат именно такой интонации - вызывающей доверие, мягкой, ненавязчивой. Говоря так, он смог бы заставить любого ему поверить. "Думаю, Франу стоит посещать мои сеансы хотя бы два раза в месяц," - слышится из-за закрытых дверей. Этот чертов мозгоправ хочет вытрясти из меня раскаяние? Тогда его затея заведомо является провалом, ибо я не жалею ни об одном из своих поступков, и вряд ли это сожаление во мне когда-нибудь проснется и забьет тревогу. Никакого приступа агрессии или аффекта. Все выполнено обдуманно и с холодным расчетом. Но доказать это психологу, похоже, будет трудно, ему еще во время учебы вбили, что семнадцатилетний подросток не может действовать хладнокровно, одни эмоции и ни капли здравого смысла. Я уже заведомо ненавижу гребаные визиты сюда два раза в месяц. Возможно, в моей голове полнейший хаос и бардак, но я никому не позволю наводить там порядок. Спустя еще какое-то время из кабинета вышла Джоан, заматывая шею шарфом, она улыбнулась. - Ну, идем? - спросила женщина. Я кивнул в ответ и поднялся с дивана. Секретарша с прямоугольными линзами вместо глаз проводила нас до выхода из приемной взглядом, а затем снова принялась печатать. Мы садимся в машину Джоан, следующий пункт назначения - кафе на Ривер-стрит. Мы всегда заезжаем туда, когда ей удается вывезти меня в город. Я молчу, женщина не решается начать разговор. По радио играет какая-то популярная песня, и Джоан начинает бормотать ее текст себе под нос, тихонько выстукивая ритм по рулю. Я отворачиваюсь к окну, наблюдая за заснеженным городом. Январь в этом году выдался холодный. А теперь давайте на несколько минут отрешимся от реальности. Давайте же, это ненадолго. Отключимся от мира и представим себе молодую женщину лет двадцати семи - двадцати восьми, уроженку Франции. Небольшого роста, в черном элегантном пальто, сидящем по фигуре. С изумрудными глазами и волосами того же невероятного цвета. У нее добрая улыбка и ласковые руки. От нее всегда пахнет цветами. Она работает медсестрой в местной больнице. Сгусток тепла и света в человеческом обличии, ее невозможно было не полюбить. Именно такой я запомнил свою мать, Аниту Сейм. Мой отец, Вальтер Сейм, ее едва ли не боготворил, но Ани вечно пребывала в своем мире. Свободная и своенравная. Отец боялся ее потерять, боялся отпустить, ведь она бы ласточкой взвилась в небо и скрылась за горизонтом. Ее не удержал бы брак, а собственного ребенка она просто забрала бы с собой, не оставляя мужу ни единого воспоминания. Отец мирился со всеми ее причудами. Иногда в его голову закрадывалась мысль, что я вовсе не его ребенок. Я - точная копия Ани, но черт Вальтера ни в моем характере, ни в моей внешности не видел никто. Хотя даже в этом случае он бы простил ее. Он бы простил Ани все, пока она оставалась рядом. Машина остановилась на парковке возле кафе, мы с Джоан выбрались на улицу. Ледяной ветер тут же забрался под мою тонкую куртку, пробирая до костей, поэтому я торопливо зашел в уютный зал кафе, сразу за мной в дверь шмыгнула Джоан, пока та не успела закрыться. Иногда я поражался подвижности этой женщины. Мы устроились за столиком в углу и сделали заказ. Давайте покинем реальность и представим ситуацию: француженка с зеленого цвета волосами стоит на автобусной остановке, высматривая в дали дороги нужный ей номер автобуса. В своей руке она сжимает ручку восьмилетнего сына, которого только что забрала с дополнительных занятий. Вечер опускается на город, сгущаются сумерки. Мальчик, получив наказ от матери поскорее возвращаться, чтобы не проворонить автобус, отходит к витрине расположенного поблизости магазина. Пока мальчишка с интересом рассматривает блестящие елочные игрушки, маленькие фигурки ангелов и рождественские венки, Ани с улыбкой наблюдает за ним. Она думает, что будет готовить на ужин, какую историю расскажет сыну перед сном, куда они пойдут на выходных, но в один момент все это становится ей не нужно. В один миг все обрывается, рушится, словно песочный замок под натиском волн. Скрежет металла, оглушительные крики. Всего секунда, и хрупкая женщина вжата в стену остановки бампером иномарки. Она та, которая давала клятву Гиппократа, клялась спасать чужие жизни, за считанные мгновения распрощалась со своей. Пустые мертвые изумрудные глаза, неестественная поза, кровь, струящаяся изо рта. Кровь была везде: на стене остановки, на бампере, на лобовом стекле машины, на асфальте. Вот такой я ни за что в жизни не хотел бы видеть свою мать, Аниту Сейм. Восьмилетний мальчик, точная ее копия, в истерике заливается слезами, пытаясь докричаться до мертвой женщины. Но она уже не слышит, и не услышит никогда. Множественные переломы, внутренние органы превратились в одно кровавое месиво, сломанные ребра проткнули легкие. Она умерла мгновенно. Водителя иномарки, который в момент вождения находился в состоянии наркотического опьянения, посадили за решетку, но это бы уже не вернуло к жизни мою маму. Отец потерял опору, все, чем он дорожил, исчезло. Остался только я, ходячее напоминание о погибшей супруге, только и умеющее, что причинять невыносимую боль своим видом. Как это часто бывает, Вальтер пытался найти успокоение в алкоголе. Просыпался с жуткой головной болью, так и не разобравшись в себе и без ответов на извечные вопросы, но с завидным упорством заливал горе выпивкой. Он уходил вечером пятницы, где-то шлялся все выходные, а потом возвращался в воскресенье. От него несло спиртным, дымом и потом. Наверное, окончательно удариться в беспробудное пьянство ему не давала работа, которой он до сих пор дорожил. Но вечером пятницы все начиналось снова. Я был предоставлен сам себе, мне выделялись деньги на неделю, а потом о моем существовании забывали до следующего понедельника. И все бы ничего, если бы ненависть не поглотила Вальтера окончательно. Отчаяние съедало его, он гнил изнутри. Это я понял, когда однажды, заявившись домой вечером воскресенья, он избил меня до полусмерти. "Ты должен был сдохнуть там с ней," - повторял он, плюясь желчью и ядом, которые копились в нем те три года, что прошли со дня смерти Аниты. Он возненавидел меня. Мое лицо, мои глаза, мой голос. Я слишком сильно походил на нее, и, будто пытаясь стереть с моей физиономии ее черты, Вальтер избивал меня, вымещая всю агрессию, хлещущую через край. Он не верил, что я его сын, но оказался в этом не прав. Я унаследовал его упертость и противоречивость. Мой отец погиб, когда мне было тринадцать. Тогда меня отправили в интернат. Приличное заведение, все подопечные одеты, сыты, им предоставлено обучение. Но проблема состояла не в интернате, а в самих его жителях. Думаю, вам известно, насколько жестоки могут быть дети. Тем более те, кто обозлен на мир за несправедливость, обрушившуюся на них. Я никогда не умел держать язык за зубами, поэтому часто нарывался на неприятности. Я молился, чтобы меня добили, но эти мрази оставляли меня истекать кровью с парой-тройкой сломанных ребер за учебным корпусом. Одни ссадины заживали, появлялись новые, все шло по кругу. Но я терпел. Молча сносил издевательства и жестокие избиения. Я не задавался вопросом, за что мне все это. Я просто оказался крайним, я просто оказался слабее, я просто не умею заткнуться в нужный момент. Харкая кровью, я надеялся, что замерзну насмерть, брошенный в снег. Но выживал, терпеливо ожидая того дня, когда мне стукнет восемнадцать, я получу аттестат и свалю из этого места, которое у меня уже в глотке стояло. Однако, любому терпению приходит конец. Мое терпение закончилось, когда один из безмозглых обозленных упырей, Мерл, подобрал фотографию моей мамы, что вывалилась из сумки. - Какая милашка! Познакомишь? - спросил этот ублюдок, и все его приятели, окружившие нас, разразились хохотом. - Отдай, - зашипел я, подходя ближе. Кинься я на него с кулаками, все равно проиграл бы. Мерл представлял собой гору мышц, но, к величайшему сожалению, в небесной канцелярии умом его не одарили. Парень гадко ухмыльнулся, посмотрел мне ровно в глаза и разорвал фото. Единственная фотография матери, которую я успел взять из дома. Тогда во мне проснулось желание убивать. Утопить эту мразь в его собственной крови. Заставить жевать свою же требуху. Ломать методично пальцы, фаланга за фалангой. Эта сволочь раз за разом разрывала клочки фотографии, делая их еще мельче, а потом запустил их мне в лицо. Все вокруг оглушительно смеялись, пока я представлял, как выкалываю Мерлу глаза. В моей голове крутилось множество вариантов убийства, но я стоял на месте, пытаясь не задохнуться. Я упал на колени, собирая с пола остатки фотоснимка, последняя память о матери. Четыре чертовых года я ничего не делал, молчал, выполняя роль мальчика для битья. Теперь я не мог позволить этому продолжаться. Слишком много я вытерпел для своих семнадцати. У меня был план. Все просчитано, никаких оплошностей. Мерл бывает в своей комнате крайне редко, поэтому этот вариант отпал сам собой, я бы просто не угадал со временем. Зато я часто видел его на крыльце учебного корпуса или в столовой. Выбор остановился на последнем. Когда в столовой было меньше всего народа, я прошел к выходу мимо стола Мерла и его компании таких же упырей. Он не должен был заметить, как я подкидываю что-то под их стол. Не должен был заглядывать под него. Я хотел лишь напугать эту мразь. Но если сейчас кто-то спросит, был ли срыв в моем плане, я отвечу: "нет". Никаких срывов, только хладнокровный расчет, все так и должно было быть, я не жалею. То, что я кинул под стол - небольшая бомба с догорающим запалом. Древесная мука, алюминиевая пудра, активированный уголь, аммиачная селитра, сера. И все это спрессовано в детонирующую шашку. А знаете, что в этой ситуации самое смешное? Все эти составляющие можно купить в хозяйственном магазине. Составляющие для бомбы продаются в чертовом хозяйственном магазине! И на их покупку вы не затратите и двадцати долларов. Проблему составляла только сера, но ее я выкрал из кабинета химии. Все предусмотрено, все рассчитано. Не успел я выйти из столовой, как раздался оглушительный хлопок. Мерл с диким криком подскочил из-за опрокинутого стола, свалился на землю, истошно вопя. Он прижимал обожженные ладони к лицу, вокруг парня собиралась лужа крови, в воздухе витал запах горелой плоти. Я отвернулся, не желая больше созерцать эту падаль, что корчилась на окровавленном полу столовой. За разорванную фотографию моей матери Мерл расплатился ожогами на обоих руках, обожженной половиной лица и зрением правого глаза. Мам, мне стоит просить прощения? В наказание я два месяца не мог выходить из своей комнаты никуда, кроме школьных занятий. И именно из-за этой выходки меня отправили к психологу. Для этого нужно было тащиться в город, ибо интернат находился за его чертой, черт знает где. В интернате когда-то был свой психолог, но он то ли уволился, то ли еще что, а нового нанимать не спешили. Честно говоря, я вполне понимаю человека, что когда-то занимал эту должность. Я бы тоже уволился, ибо работать с такими выродками себе дороже. Возить меня на сеансы вызвалась Джоан, женщина лет сорока, сотрудница интерната. У нее не было семьи или хотя бы домашних животных, поэтому всю себя она посвящала жителям интерната. Возможно, я ей чем-то приглянулся, так как, если мне нужно было что-то в городе, она просила разрешение у директора и увозила меня. Я всегда мог обратиться к ней, если со мной приключались какие-то неприятности, вот только я этого зачастую не делал. Она бы не смогла помочь. Наконец, приносят наш заказ. Я беру только зеленый чай, не желая отягощать Джоан лишними затратами. - Доктор назначил сеансы два раза в месяц, каждый второй понедельник, - произнесла женщина, помешивая свой кофе. Заметив мое мрачное выражение лица, добавила ободряющим тоном: - Не думаю, что это продлится долго. Я киваю, уставившись в кружку с чаем. Вскоре мы вышли из кафе, нас ждала двухчасовая дорога до интерната в сопровождении дрянной музыки, что круглосуточно крутили на местном радио. Меня ждали ненавистные стены интерната и раздражающие сверстники. Стоит ли говорить, что ехать я не хотел? Пусть повалит снег, все дороги заметет и движение перекроют - вот что было бы замечательно. Но снег не пошел. С каждым километром, что мы миновали, все ближе и ближе становилось мое мучение.