Проклятое поколение

      Стоит глазам закрыться, как в комнату тут же влетает блондин с диким криком и нескончаемым шквалом вопросов о том, зачем меня звал Арбитро и почему я не вернулся на занятия. − Познакомиться хотел, а у нас есть еще занятия? − будто удивляюсь я. − Конечно! Пошли, сейчас боевые искусства. Их, кстати, лучше не пропускать, тренер довольно жесток к прогульщикам. Даже Кеске его терпеть не может.       Нехотя поднимаюсь с кровати и плетусь за Рином.       Небо закрывают серые непроглядные облака, уменьшая и без того крошечную Тошиму до размеров кукольного домика. Когда мы доходим до спортзала, тренировка уже идет полным ходом. Рин сразу к ней присоединяется, я же сажусь на лавочку, пытаясь привести себя в норму. Я должен отключить излучатели? Смешно. Я даже не знаю верю ли я в то, что он сказал. Да и я до сих пор истощен, и простые прогулки до спортзала отнимают всю энергию. − Так, а ты чего сидишь? Ты у нас Акира? Новенький? Давай поднимайся и на площадку. И в следующий раз не забудь спортивную форму, — помятый мужик с нечитаемым взглядом, вызывающий непреодолимое желание заехать по его непроницаемой роже. − Я плохо себя чувствую. − Что, заболел в первый же день? Поднимайся, посмотрим, из чего ты состоишь. Шики, выходи, для тебя работенка есть! — последняя фраза была уже адресована не мне, но вызвала волну холодных мурашек, предшествующих моему кошмару.       Кошмар же выходит с катаной наперевес, и только теперь я замечаю неподалеку несколько стеллажей с оружием. Они все тупые, вряд ли ими кого-то можно заколоть. Учитывая мои навыки, выбираю кинжал, не лучшее оружие против катаны, но с чем-то большим мне сейчас не совладать.       Взяв оружие, мы встаем поодаль ото всех, некоторые даже перестают тренироваться, желая посмотреть, как отделают новичка. А в том, что меня отделают, даже я не сомневаюсь. Взмах − и катана рассекает воздух в сантиметрах от моей головы. Вовремя успеваю отскочить. Но это не помогает. Все, что я могу, это не очень успешно уклоняться от атак и иногда блокировать клинком. Правда, тогда ребра начинают ныть еще сильнее. Шики же успевает меня вымотать и даже задевает мою спину. Его катана, в отличие от другого оружия, идеально заточена. Тренер будто не замечает моего кровоточащего пореза, отворачиваясь. Невнимательность играет со мной злую шутку, и брюнет заезжает тыльной стороной катаны мне в ребра. Не удержав равновесия, падаю на пол, пачкая своей кровью грязные доски. Шики, усмехаясь, нависает надо мной: хищник, он заносит свою пасть над моей тонкой шеей. Вот только я и сам не знаю, кто я теперь − хищник или вялая, несопротивляющаяся жертва. − Жалкое зрелище, и как ты оказался одним из нас? — он мстит, мстит за мою дерзость.       Он идеал, бог этого маленького сгнившего мира. Истинно сгнившего. И теперь я понимаю, какими являются люди по своей природе: вот они, собраны здесь, показывая нам наше настоящее, будущее. То, к которому мы так отчаянно бежим, жадные до крови, запертые в собственных страхах и ненависти, до безобразия настоящие, готовые убивать и ломать. Здесь нет запретов, нет ограничений, кроме великой стены, отделяющей нас от реально мира. Отбросы, выброшенные на помойку человечества. Мы те, кто наполнен эмоциями по глотку и невероятно пустые внутри. А посередине я. И правда, жалкое зрелище.       Закрываю глаза, давая телу передышку. На меня плюют сверху как на мусор, грязь. А мне хочется уснуть, зарыться в одеяло и дать организму этот блядский глоток сна.       Желтый потрескавшийся потолок осыпает меня пыльной краской, пачкая все мое тело. Поднимаюсь с пола в уже опустевшем зале. На улице стемнело. Спина горит, а засохшая от крови футболка мерзко липнет к телу.       Это не сон, но и не реальность. А может, мне не хочется такой реальности. Я запутался окончательно. Сколько таких, как я, уже похоронено за этими каменными сводами Тошимы. И Арбитро нам надзиратель, которому мы, кстати, поперек горла. Он пуще нас жаждет вылезти из этой клетки. Проклятые, брошенные и совершенно никому не нужные. Оставленные на съедение его величеству времени.       Стены плывут, как и деревья, стоит выползти на улицу. В горле застыл противный кислотный привкус тошноты. Кажется, сделай я еще шаг − и мой завтрак выберется наружу из выбитого желудка. Вдыхаю глубже мокрый кислород, пробираясь при этом к одной из стен, желая увидеть то ли ее величественно неприступную, то ли выход из нее.       Пялюсь изредка на серые фигуры, воротящие от меня носы. Я чужой для них, хоть и не знаю почему. Но уже не остается времени и сил, чтобы думать над этим. Выдохшийся после своей короткой прогулки и таки дошедший до стены, опускаюсь на бетон. Пространство вокруг стихает, а ветер, успокаиваясь затихает. Я же подпираю в обратную сторону стены. И наверное, уснул бы, не впивайся в мою спину твердые камни, раздирая кровоточащую рану. Но сил нет. Нет сил подняться, пойти в комнату, принять решение, сделать хоть что-то. Какой же я еще ребенок.       Настолько глубоко погружаюсь в себя, что не замечаю, как седоволосый мальчишка, которого я встретил у Арбитро, подходит ко мне. Он не мучает расспросами, не пытается что-то сказать или позвать Мотоми, чтобы тот меня заштопал. Аккуратно садится рядом, поднимая мою спину с камней и вновь опуская на его теплую грудь. И я сижу, укатанный его руками и ногам. Он словно паук, но я не имею ничего против пауков.       Я слышу, как его маленькое сердечко, не сбивая ритма, слишком тихо колотится в костлявых ребрах. Загляни я в его глаза - и я не увижу ничего. Он пустой внутри, наверное, еще больше остальных. Но понимает куда больше всех обитателей Тошимы. И мне не хочется думать о том, что он тут делает, почему живет в особняке, а не в общежитии. Я не хочу думать, почему он стал таким, что с ним по ночам делает Арбитро.       Мне хочется у него спросить, что мне делать. Но молчу, он младше меня. И это я должен отвечать на его вопросы. Теперь понимаю, что не знаю имени паренька, у которого практически сижу на коленях. Седовласый мальчишка все чувствует. Не знаю как, он словно читает мои мысли. И, успокаивая, играет с моими пальцами, завороженно забываю обо всем, словно младенец. Наблюдаю за тонкими изящными пальцами, перебирающими мои мозолистые кулаки. А аккуратно стриженные ногти слегка царапают кожу. Наверное, я вернулся в то состояние, в котором провалялся три недели до Тошимы. Три недели в пустоте наедине со своими заглохшими мыслями.       И этот мальчишка оказался единственным, кто принял меня в этом проклятом лагере. Не потому ли, что ты такой же, как и я? Эй, ты, там, за спиной! Еще одна седая голова, несовместимый, да? Это ведь поэтому твое сердце почти не бьется? Да, я прав, точно знаю. − Ну и что мне делать? — все же задаю вопрос. Он замирает, перестает играть с пальцами, но молчит. И в этой тишине нет никакого ответа. Просто съедающее молчание, схожее с кладбищенской тишиной. Он ерзает и аккуратно меня переворачивает, опуская спиной на мягкую траву. Садится сверху на мои бедра. Наверное, я должен был смутиться, но в его движениях нет никакого подтекста. Нет жадности или выгоды, он весь передо мной. Пустой. Аккуратно опускается, стараясь не давить на мою спину, и сухие тонкие губы накрывают мои. Замираю, ожидая. И он отстраняется, заглядывая в мои глаза, и снова накрывает мои губы. Послушавшись, скольжу языком по его губам, заползаю в его приоткрытый рот. Но замираю, ужаснувшись. Он понимает. Отстраняясь и показывая мне рот, лишенный языка. Его вырезали! Вырезали люди! У этого ребенка! Маленького, хрупкого, сидящего на мне и почти не весящего ничего. У него вырезали язык! Меня колотит, словно в лихорадке. Сжимаю его тонкие руки и, приподнимаясь, обнимаю настолько сильно, как могу, но там, внутри его тела, сердце не сбивается со своего раздражающе ровного ритма. Пот застилает глаза, и в голове крутится единственная мысль. Какая мразь способна это сделать с ребенком! Руки сжимают его тело, и дрожит не его душа, а моя − от ужаса забираясь в самую глубь. И эти объятия нужны снова мне. Он сможет прожить без них. Но не я.       Его пустые глаза все еще барахтаются на дне моего сознания. Взяв мою руку, он выводит на ней буквы: «Ты будешь таким же» − после чего расстегивает куртку, и я вижу на его мальчишеском худом теле шрамы вперемешку с огромными кольцами пирсинга.       Уроды! Мрази! Как человек посмел сделать это с таким ребенком? Он ведь и впрямь ребенок, я, по сравнению с ним, старик. Старик, отметивший свой век пиром и пригласивший на него свиней. Мысль, зарывшаяся в сознании, приносит еще больше боли. Когда его волосы поседели? После укола, как у меня? Или когда ему отрезали язык? А может, когда вставляли в его тело этот мерзкий пирсинг?       Он поднимает меня и доводит до общежития, затем уходит. Захожу в серую многоэтажку и по чудесным обстоятельствам встречаю в лифте Шики. Он ухмыляется своими огненными глазами, разящими превосходством, и меня снова начинает тошнить. − Как зовут пепельноволосого паренька из особняка Арбитро? — Шики злится, понимая, что я спрашиваю у него. — Что, хочешь у него уроки взять? Из тебя тоже выйдет отличная подстилка, — что-то в глубине сжимается, не за себя, за него. За ребенка, которому досталась чужая судьба.       Молчу, не произнося больше ни слова. Шики сильнее, он способен раздавить меня, уничтожить остатки того, что до боли в груди сжимают мое сердце. — Ину, — все же произносит он, выходя из лифта. Гордый. Не сгнивший, как Арбитро, но невероятно жестокий. Но пугает остальных не это, от него пахнет смертью. И я теперь слышу этот запах. И все же, именно ему суждено стать моим хозяином. Пусть он не станет делать меня инвалидом или уродовать тело. Но его душа непроглядно покрыта черной мантией, сжирающей каждого, кто приблизится к хозяину. Возможно, он даже хуже Арбитро, он умен, уже понял, кто я, и поставил на мне свою метку.       Лифт снова открывается, и я захожу в комнату Мотоми. Порывшись в его ящиках, нахожу снотворное и падаю на его постель, засыпая.