Иди на мой голос

Бальзаку редко снились сны. А те, что снились, поднимали в ужасе среди ночи с немым криком на губах, распахнутыми от страха глазами и холодным потом на лбу. Когда-то они были наполнены любовью, добром и радостью. Но чем старше становился Критик, чем глубже познавал сущность человеческую, тем больше серели цветные фильмы. Они тускнели, мрачнели, от прекрасных лужаек и полянок детства, от красивых цветочков остался лишь прах бабочкиных крыльев да пепел на холмах, как ода умершему детству. А потом и вовсе это всё скатилось в сплошной ночной кошмар без начала и без конца.

***

— Если мы будем продолжать так сидеть, то вымокнем до нитки. — Спросонья Бальзак не разобрал, кому принадлежал голос. Решив по привычке, что это Жуков, он чуть заворочался, утыкаясь носом в тёплую шею, и неразборчиво пробормотал: — Ещё пять минут, Маршал. — Опасная фраза, подсознание тут же забило тревогу, вышколенное до невозможности: подобного рода реплики обычно заканчивались лёгким, с точки зрения Маршала, тычком под рёбра, но всё равно достаточно неприятным; сон мгновенно слетел с Критика, и он удивлённо заозирался по сторонам, пытаясь понять, какого чёрта он делает под дождём в лесу. — Не «Маршал», а «Мой Император», — с лёгким смешком парировал Наполеон, прижимая Бальзака ещё ближе к себе, практически намертво впечатывая. Осознание ситуации обрушилось на Бальзака всей своей тяжестью. Он сидел в лесу, под дождём, в обнимку с Политиком. Более того, он спал рядом с ним! Что самое странное, ему понравилось. Последний факт неприятно зудел в мозгу — такие ощущения были почти забыты Критиком за то время, пока он встречался с Маршалом, и теперь пугали своей яркостью. Я. Мне... Нравится? Это было неправильно. Как можно чувствовать удовольствие от близости, пусть и такой незначительной, с человеком? Критик так давно не испытывал ничего подобного, что был готов провалиться сквозь землю, лишь бы не принимать свои чувства. Если бы сейчас рядом был Есенин, то он быстренько бы разложил по полочкам причины его смятения, объяснил бы умными словами, что Бальзак сейчас испытывает положительные эмоции, которые его радовать должны, а не пугать. Но Лирик был где-то далеко, на другом конце полигона, и критик был вынужден разбираться с этим непростым делом в одиночку. Правда, выходило у него это неважно: всё было сложным и запутанным. Бальзак не был глупым, но стоило только ему начать разбираться с собственными чувствами, как на него нападал ступор. Он не мог окончательно отгородиться от эмоций, поэтому всякое его суждение было слишком субъективным, во всяком случае, именно так он полагал, и поэтому совершенно не получалось разложить в своей голове причины и следствия, вызывающие такой ураган внутри него. То ли дело другие люди! Снаружи, в роли наблюдателя, всё было намного проще. — Какого чёрта, клумба? — попытался было вырваться Бальзак, но объятия Наполеона были крепче тисков. Правда, они всё же отличались от тех, которыми «одаривал» его Маршал: несмотря на то, что были они крепкими и властными, в них не было жёсткости. Если попытаться их сравнить, что жуковские были как приказ, а наполеоновские — как очень настойчивая просьба, в которой невозможно отказать. — Я неясно выразился? Никаких больше Маршалов. С этого дня забираю тебя. И снова эта улыбка, так контрастирующая с серьёзностью зелёных глаз! Словно он пытается спрятать за шутками что-то очень важное и глубокое. Да ну, бред полнейший. У него в голове пустота, даже мысли, небось, сбегают от него в панике, только соприкоснувшись с всеобъемлющей любовью к себе, любимому. Бальзак помотал головой и решительно упёрся руками в плечи Политика, стараясь отодвинуться. — Я не вещь, чтоб меня забирали. И никуда не пойду от Маршала. Не лезь в мою жизнь. Это только моё дело, как я общаюсь с Жуковым. Я сам могу разобраться. — Ты с ума сошёл, Баль?! — Наполеон даже всплеснул руками от избытка чувств, выпустил Критика из объятий, чем тот мгновенно воспользовался и отскочил так далеко от него, насколько позволяла верёвка, связывающая их. — Эй, ты куда? — Политик ошарашено наблюдал за тем, как Бальзак яростно развязывал узел на запястье. — Никуда ты не пойдёшь! А, стой, тебе говорю же! Но Критик, едва оказавшись «на свободе», дал такого стрекача, что брошенная им впопыхах фраза «прости, Нап, но я к Маршалу», донеслась уже совсем из-за кустов, в которые он влетел, не разбирая дороги. *** Бальзак мчался со всех ног. Сколько он проспал на плече у этого придурка? Дождь лил, не переставая, — за какую-то пару минут он превратился из водяной пыли в сплошную стену. Судя по всему, уже был вечер: не разобрать, от туч было слишком сильно темно. Шлёпая по раскисшим дорожкам, пробираясь через подлесок к полянке, Критик мечтал только об одном — забыть всё, что с ним только что произошло. Потому что это не вписывалось в его картинку мира никоим образом. Маршал. Мой Маршал. Это было сродни одержимости. Когда слишком долго больно, перестаёшь замечать боль. И, хотя Бальзак всё же осознавал своё не самое чудесное положение, выбираться из этого кошмара желания уже не было — он стал слишком родным, врос в него, приклеился намертво, словно вторая кожа. Критик вылетел на место стоянки так стремительно, что даже неугомонный Дон чуть не раскрыл от удивления рот. Видеть в таком состоянии человека, который всегда отличался каменным спокойствием и неторопливостью, было, по крайней мере, необычно. По большей мере — шокирующе. С размаху затормозив у костра, Бальзак, задыхаясь от быстрого бега, поинтересовался, не вернулся ли Жуков. Дюма, сосредоточенно разворачивающий упаковку от шоколада, кивнул на палатку. — Да недавно совсем. Потрёпанный какой-то, правда. Ему бы поесть... Недослушав, Критик развернулся на пятках, чудом не запутавшись в подоле мантии, и широкими шагами направился к их с Маршалом «жилищу». *** Жуков лежал на пенке, закинув руки за голову, и смотрел в потолок палатки. На секунду Бальзак замер, решаясь, а потом, набрав в грудь побольше воздуха, выдал такое, от чего у Маршала глаза чуть на лоб не полезли. — Я хочу домой. Поехали отсюда. Поражённый — это ещё слабо сказано, Жуков сел и неверяще уставился на Критика. — Уверен? — Без угрозы, но мороз по коже от его слов всё равно прошёл. — Игра заканчивается завтра утром. Не дотерпишь? Бальзак мотнул головой. — Нет. Слишком много людей. Я устал. Не найдя подходящей фразы для ответа, Маршал просто сгрёб Критика в охапку. — Дождёмся утра. Возражения не принимаются. Но, если ты сейчас не будешь молоть всякую чепуху, у тебя есть шанс просто поспать. Я зверски вымотался за сегодняшний день. Да даже если не просто поспать. Главное, что всё снова на своих местах. Особо не вырываясь, абсолютно покорно, забыв обо всех неудобствах и болящих частях тела, Критик устроился в руках у Маршала и — о чудо! — совершенно неожиданно для себя прижался к нему. Жуков только неопределённо хмыкнул в ответ. И всё же так — правильно. *** Наутро Маршал не стал будить Критика, свернувшегося в тугой комок у него под боком. Возможно, сыграло роль то, что Бальзак во сне неосознанно мёртвой хваткой вцепился в его руку, словно утопающий за соломинку, и не отпускал всю ночь. Практически бесшумно выбравшись из палатки, Жуков отправился по финальное построение, завершающее игру. Поэтому Критик, проснувшись в гордом одиночестве, заботливо укрытый спальником, сначала не поверил в происходящее. Чтоб Маршал, ЕГО Маршал, так себя вёл? С другой стороны, такое действительно бывало достаточно часто. Совесть тут же заворочалась и вцепилась маленькими острыми зубками в Критика. Он заботится обо мне, а я помню только плохое. Как так можно? Неправильно. Не справедливо по отношению к Маршалу. Завернувшись в спальник поплотнее, Бальзак червячком подполз к своей сумке и вытащил оттуда книжку. Раз никто его утром не поднял, а вокруг тихо, значит, все уже ушли, и появилась возможность хоть немного времени посвятить самому себе. Открыв книжку на нужном моменте, Критик полностью погрузился в чтение, забыв о реальном мире. Правда, ровно до того момента, как полог палатки не поднялся, и громовой голос Маршала не сообщил ему, что пора поднимать свою задницу, собирать вещи и топать на электричку. Чертыхнувшись про себя, Бальзак засунул обратно книжку, стащил с себя мантию и затолкал её в рюкзак. Скатал в рулон пенку, спальник, и только тогда вылез наружу, щурясь от яркого света. Следов вчерашней непогоды практически не осталось, светило солнышко, только сырая земля напоминала, что совсем недавно шёл ливень. — Я заберу у тебя одну из футболок? — бросил он через плечо Маршалу, собирающего доспех. — Я свою у реки забыл. Вещи собрал. Лежат в тамбуре. Жуков недовольно покосился на побитого Критика, но согласно кивнул, отмечая про себя, что, кажется, перестарался перед выездом на игру с плёткой, и спина Бальзака всё ещё была не в самом лучшем состоянии. На ходу натягивая на себя футболку на два размера больше, Бальзак просочился между Джеком и Штирлицем и стащил из-под носа Гексли тарелку с едой. Тот, конечно, попытался возмущаться, но увидев довольное лицо Бальзака, быстро успокоился. — Ты удивляешь всё больше и больше! — С чего бы это? — невнятно промычал Бальзак с набитым ртом. — Вкусно. — Вчера бегал как ошпаренный, умудрился Напа и Дюму чуть до сердечного приступа не довести, сегодня выглядишь так, словно тебе целую библиотеку подарили. Ты не болен, часом? — Гексли улыбался от уха до уха, прихлёбывая из кружки чефир. — Ну... Не всё же время мне ходить злым и вредным. — Критик хихикнул и тыкнул локтем Гека в бок. — Подвинься, чудовище, места сесть нет. — Люди! Бальзак с ума сошёл! Скорую ему! Срочно! На вопли Гексли сбежалась вся компания во главе с Наполеоном, который всё ещё никак не мог отойти от вчерашнего побега Критика. Дон рассматривал Бальзака так, словно он был очень любопытным экспонатом из музея техники и механики, Дюма судорожно вспоминал, что он добавил в завтрак такого, что могло повлиять на психическое состояние Критика, а Наполеон очень подозрительно косился на плечи, скрытые под футболкой, вспоминая о том, что кроется под тонкой тканью. — Да всё в порядке с ним, попсихует и успокоится, — безмятежно проговорил Есенин, доставая гитару. — У него бывает такое порой, а то вы не замечали. Жуков, вытащив рюкзак из палатки и приладив его у дерева, методично разбирал «жилище». — Думаю, через час его отпустит. — Первые несколько аккордов ещё неуверенные, пробные. — Нап, давай ты споёшь ту песню, а? — Да без проблем, — отозвался Политик, всё ещё продолжая буравить взглядом Бальзака. Однако тот сделал вид, что ничего не заметил. И где бы я ни был, где бы я ни был, Иди на мой голос. Иди на мой голос! Эти строчки уже набили оскомину Бальзаку, но в этот раз он обнаружил, что чуть внимательнее вслушивается в голос Наполеона. Может, он даже петь умеет. Не так уж всё и плохо. Не фальшивит, по крайней мере. Текст песни — дурацкий до безобразия, но почему-то нашлось в нём что-то, что смогло заставить Критика ловить каждое слово. Иди на мой голос. Эти мысли надо было гнать прочь, пока они не начали разрастаться. Противное свойство — вечно анализировать и думать. Порой Критик приходил к весьма плачевным и неприятным выводам, поэтому периодически очень искренне старался выключить функцию «мыслить». Выходило не то чтобы очень хорошо: как отметил Гексли, в такие моменты все вокруг начинали думать, что у Бальзака просто съехала крыша. На самом деле же он просто пытался перестроиться на режим «эмоциональный человек». — Я закончил. — Маршал, как всегда, подобрался со спины и положил тяжёлую ладонь на плечо Критику. — Думаю, можно выдвигаться. Ну наконец-то. Политик не сводил напряжённого взгляда с Жукова, который по-хозяйски приобнял Бальзака и почти волоком потащил в сторону станции, до которой было ещё идти и идти. Часа два, не меньше. — Он и вправду странный какой-то со вчерашнего вечера, — несколько растерянно заметил Дюма, заталкивая очередной пакетик со съестным в сумку.— Нап, ты, часом, не знаешь, что у него такое произошло? — Предполагаю, — отозвался Политик, прикидывая дальнейший план действий. Сдаваться он не собирался, хотя дело оказалось несколько сложнее, чем он ожидал. Есенин, убиравший гитару в чехол, сочувственно посмотрел в сторону уходящего Жукова и Бальзака. Он никак не мог понять, почему в отношениях этих двоих была какая-то совершенная абракадабра.