Шурави

Эмират Афганистан, 1880 год В небольшом доме, предоставленном русской миссии, было темно – посол и его спутники давно спали. Свет пробивался только из комнаты для часовых. Дилсуз проскользнула в дверь и почти сразу же вернулась с небольшой лампой – стеклянные стенки, сами заключенные в узорную оправу из железа, обжимали пламя крепко и надежно. Оказавшись в своей комнате, девушка поставила лампу на столик, аккуратно сняла и сложила фаранджи. Концы сорока роскошных кос с вплетенными в них золотыми нитями и монетами упали чуть ли не до расшитых башмачков. Впрочем, дорогая и красивая одежда не удивляла совершенно. О воплощениях народов правители заботились почти всегда. Причем, чем сложнее обстояли дела в стране – тем большей роскошью пытались их окружить. Разумеется, это не могло обмануть никого из них, и никак не отражалось на судьбе обычных людей, но все-таки процветало во все времена и на всех континентах. За исключением разве что эпох чрезмерного увлечения религией, когда легко можно было попасть на костер или под камни беснующейся толпы. Поэтому воплощения старались держаться тише воды, ниже травы – избегая пользоваться предлагаемыми им привилегиями и принимать особо пышные подарки. И поэтому Шарбат тоже снимала сейчас с себя паранджу – хотя могла бы выходить из дома и с открытым лицом. Мусульманский этикет требовал покрывать лишь голову и тело, но, соблюдая тысячелетние обычаи здешнего края, Шарбат при посторонних мужчинах лицо открывала только в особо важных случаях. Вроде сегодняшнего приема, который, казалось, был в другой жизни. Вместе с темной тканью словно слетели неожиданное смущение и почти все тревожные мысли. Даже стало несколько смешно: «И с чего я решила, что он узнал меня или Дилсуз? Когда на нас обеих эти «мешки»?» - Как у тебя дела? – Слишком уж бодро спросила северянка, - Мы ведь лет 10 не виделись… - Уж не хуже твоего. Горечь и злость все же остались. Горечь поражения и злость на тех, кто пришел сюда с другого конца света - даже не ради нее и ее имущества, а ради того, чтобы сыграть тут еще одну партию в своей «Большой игре». Но она им еще покажет… Она ведь никогда не была такой же смирной, как ее северная сестрица. Дилсуз, хлопотавшая вокруг столика, словно угадала ее мысли и взглянула на Шарбат без обиды, но с какой-то неясной тревогой в темных глазах. - Прошу, будь осторожнее. Господин сказал, что ты осталась в худшем из положений. Ты идешь по остриям кинжалов над огненной пропастью. - Я ПОЧТИ свободна, - отрезала Шарбат. – И будь уверена, скоро освобожусь совсем. В Индии – страшный голод, а значит, у Кёркленда затылок горит. И он не любит уходить далеко от моря. А твоего «господина», - с явной издевкой выделила она это слово, - беспокоит лишь то, что кто-то осмеливается мешать его победному маршу к южному океану. Северянка только покачала головой; подвески у лба вспыхнули искрами. - В случае беды о тебе никто не позаботиться. Ты для них – ничейная земля, где можно творить, что вздумается. - То-то я смотрю, как Великая Британия заботится об Индии! Сколько раз за это время на его земли приходил ТАКОЙ голод? Сколько тел унес Инд? Пятьдесят тысяч по тысяче? Шестьдесят? Ответа не последовало и Шарбат почти устыдилась своей горячности, хоть все же злилась на Дилсуз, явно не находившую в своем подчиненном положении ничего ужасного; хоть со взятия русскими войсками Хивы – столицы последнего свободного государства Средней Азии севернее Афганистана – не прошло и 7 лет. - Как ты с ним живешь? «Как ты и прочие правоверные народы терпите над собой власть чужака и христианина?» Дилсуз печально улыбнулась, опускаясь на гору из подушек: - Никак. Он почти не вмешивается в наши дела. Но… он прекратил набеги хивинцев на земледельцев и торговлю рабами. Стало спокойнее. - Чем же ты… расстроена? – Шарбат тоже села и бросила быстрый любопытный взгляд на забытую среди шелков распахнутую книгу – судя по расположению строк, явно со стихами. - Они… те, кто не смог меня защитить…, теперь говорят, что я – видимо, недостаточно хороша… раз не могу привлечь его внимание…, чтобы от всего этого можно было получить больше выгод. Эта поездка для них – надежда. Сладкий виноград тут же скис на языке. Как же это было обыденно для их судьбы. - А у него большая семья, и в подчинении сотни таких, как мы. Едва ли он и всех по именам помнит. А ложе, похоже, делит только с равными. Или хотя бы свободными. - Стало быть, низкое или бедственное положение для него – сродни уродству? Я была права – он ничуть не лучше Кёркленда. - Скорее, он боится раздрая в своем доме. Ему вполне хватает необъявленной войны между столицами, - Дилсуз сдержанно хихикнула, уже явно став свидетельницей какого-то выразительного случая, - и все той же Москвой и старшей его сестрой из-за положения хозяйки в доме. Начни он еще выбирать супругу или наложницу – и из-за интриг вообще никакого покоя не станет. Тем более что многие будут крутиться вокруг него и без подмигивания со стороны сильнейших. - Да?! Что-то я не заметила, по чему там сохнуть. Не горяч, не весел и не особо богат. Бледен, как брюхо у лягушки. Сказала и на всякий случай пригубила пиалу, прикрылась, надеясь, жар на щеках только чудиться. Дилсуз рассеянно теребила виноградную ветку: - Верно. Не самый красивый, не самый богатый и не самый сильный – и на свете, и в их «стае». Они – европейцы - ведь все верят, что пошли от города, чьих основателей вскормила волчица, и от этого волчьего молока они стали так сильны и так жестоки, что даже великий Чингис не сравнится с ними по числу отнятых жизней. - Что, однако же, не мешает им называть его тираном и чудовищем, а себя – носителями высшей мудрости и благороднейших идей. Двуличие и оборотничество – самая их суть. И он - такой же. Это прозвучало не как вопрос, а как утверждение, а потому Шарбат не ждала ответа. Но сестра почему-то лишь сильнее задумалась и заговорила лишь изрядное время спустя: - И да, и нет. Он сам не знает, какой он. И никто не знает. Порой он мудр, как старец, порой – смел и самоуверен, как мужчина, порой – наивен, как дитя, которое не понимает простейших вещей. Он – и сын, и брат, и муж, и отец, и глава семьи. В нем тонешь, как в снежных бурях, которые часто кружат над его землей. Сначала мороз странно щиплет за кожу, потом пронзает до костей, потом не чувствуешь уже ничего, а потом становится тепло и хорошо, и клонит в сладчайший из снов, от которого уже не проснуться. Многие заснули навсегда, многие еще грезят наяву, многие бежали и теперь его ненавидят. Потому что ни забыть, ни разлюбить его невозможно. Можно лишь каждый день травить себя ядом злобы. Эти неожиданные и пылкие слова, однако, только развеселили Шарбат. - Мне кажется, что ты просто хочешь приучить саму себя к мысли, что новое положение тебе по нраву. Да, облик у него странен, даже для выкормышей волчицы. И все же он не из тех, про которых говорят, что сам Иблис украсил их лица жемчужинами, чтобы они могли ходить среди людей и сбивать их с доброй дороги. - Наверное, мне не стоит этого говорить… «выносить сор из избы», как там это называют. Но его желают даже собственные сестры, хоть он ясно дал понять, что и слышать не желает о подобной богомерзкой связи. Но младшей даже его слово – не указ, ведь росли они порознь и брата она в нем почти не видит. Старшая хотя бы помнит об их родстве, но и она тоже может когда-нибудь сойти с ума от этой ненависти и любви. Дилсуз подхватила с подушки распахнутую книгу и, не перевернув и единой страницы, начала читать:

Весною умер дидыч старый, А летом дидыч молодой В село приехал. Злые чары Он из Московщины с собой Привез, красавец, для меня; И я веселье разлюбила, И Маковеевого дня Я не забуду до могилы. Как ясно солнышко светило, Как закатилося... и ночь! Мое дитя! моя ты дочь! Не обвиняй меня, несчастной,— Я стыд и горе понесла! И Маковеев день ужасный, И день рожденья прокляла. Мы были в поле, жито жали; Окончив жатву, шли домой; Подруги пели и плясали, А я с распущенной косой, В венке из жита и пшеницы Вела перед, была царица. Нас встретил дидыч молодой. Никто так мной не любовался. Я трепетала, тихо шла, А он смотрел и улыбался. О как я счастлива была! Какою сладкою мечтою Забилось сердце у меня... На третий день... О мой покою! Зачем покинул ты меня? На третий день... и я в палатах Была, как пани на пиру. Недолго я была богата. Зимою рано поутру Проснулась я,— все пусто было, И сердце холодом заныло, А слуги... бог им судия! С насмешкой выгнали меня И двери заперли за мною. Я села здесь, под этим пнем, И долго плакала... Потом Едва протоптанной тропою В село забытое пошла И долю горшую нашла: Меня и в хату не пустили, Все посмеялись надо мной И хусткой черною, простой Косу шелковую накрыли.

***

Артур Кёркленд любил сказки и увлекательные истории. Бывало, даже сам чаровал, баловался гаданиями и прочим оккультизмом. Вот только терпеть не мог, когда всю эту шелуху пытались вынести за пределы томных светских салонов и клубов, или принять на ее основании какие-то решения по делам «реального мира». Сказкам, романтике и мистицизму – место на бульварной бумаге и в прокуренных опиумом и ароматическими маслами комнатах с чучелами на стенах. И не стоит об этом забывать. Поэтому, когда Брагинский улыбнулся, и тихий женский шепот в коридоре внезапно стих, Англии не требовалось вставать и снимать с Гулы паранджу, чтобы увидеть под ней приоткрывшийся рот, румяные щеки и заблестевшие глаза. Как не требовалось искать магических объяснений такой «реакции». В привлекательности империй, из-за которой обычные народы и без всякого бряцанья оружием летели к ним, как мотыльки на пламя свечи, магии было не больше, чем в законе всемирного тяготения. Яблоко, если его не держать, рано или поздно полетит вниз, к источнику притяжения, а не воспарит в воздух. Ну, или при наличии нескольких источников притяжения может быть разорвано между ними. Другое дело, что яблоко не способно к рефлексии и осознанию своих перспектив. Впрочем, из-за богатейшего опыта наблюдений за людьми со всех континентов Земли, Артур не был склонен преувеличивать мыслительные таланты большинства народов. - Мы ведь, кажется, договорились, что под твое влияние она не попадает? К чему эти авансы, Брагинский? Россия взглянул на него с таким искренним недоумением, что захотелось схватить его за волосы и как следует повозить о столешницу. Но вместо этого Англия лишь взял с этой столешницы свой бокал с вином. В своем роде он даже уважал Брагинского – за это великолепное лицемерие, почти граничившее с самообманом. Он сам был таким же циником, создавшим вокруг себя стойкий шлейф романтичности и изысканности, который был столь крепок, что забивал и запах пожарищ и разлагающихся тел в колониях, и вонь пригородов самого Лондона. Россия же своей softpower пользовался куда менее умело – в итоге оставляя за собой множество разбитых, полных тьмы сердец, но отсутствие огранки с лихвой компенсировалось талантом. Даже у Англии, бывало, перехватывало сердце от его музыки или книг, в которых он сдирал с персонажей всякий налет книжности, препарируя и их, и читательские души, как хирург – лежащего в холодном свете ламп пациента. Прочитав их, поверить в то, что Брагинский не разбирается в мире и не знает, что творит – было просто невозможно. Он все осознавал, но вел себя так, словно не понимает, что делает. И надо признать – ему частенько удавалось обмануть этим и другие страны, и собственных людей. Вот только Кёркленд лучше кого бы то ни было знал - наивные и сумасшедшие до империй не дорастают. Или же не переживают своих основателей. Также он знал, что Брагинскому отлично известно и о неприязни к нему со стороны Артура – неприязни вполне осознанной, рациональной, лишенной каких бы то ни было инфернальных черт. И совершенно несвязанной с Альфредом. При всей привязанности, а может – и любви – к Америке Артур никогда не ставил свою «отеческую» ревность выше безопасности - своей и своего мира. Поэтому запудренные мозги младшего брата и его со временем неизбежно разбитое сердце - а этим все и кончится, ведь Брагинский тоже никогда не поставит свои романы выше своих интересов и своих людей – они, конечно, значились в списке претензий Англии к России, но стояли далеко не на первом месте. Сейчас Брагинский опять смотрел на Артура, а до того - улыбнулся Шарбат Гуле – так, словно никогда не задумывался о таких вещах. - Мне показалось, что она расстроена твоей победой, Артур. Ты удержался тут на кончиках ног, но все же удержался. Вот только – надолго ли? Беседы между странами – особенно равными - часто велись в таком фамильярном тоне, Особенно, когда они были давно знакомы - после 300-400 лет общения невольно начинаешь уставать соблюдать этикет и выстраивать пышные фразы. И когда у Англии не было потребности устраивать публичную комедию, он с удовольствием предавался таким вот разговорам с Брагинским. Хороший собеседник – отрада для ума. - Зато твоя новая игрушка, я посмотрю, просто счастлива от твоего появления в этой глухомани. Фиолетовые глаза потемнели так убедительно, что Артур чуть было не зааплодировал: - Я настоятельно прошу не оскорблять членов моей familia. Ее люди – теперь такие же подданные моего императора и даже сейчас почти ничем не отличаются от прочих. «Какой текст! Какие слова!» - Хорошо сказано. А главное – благородно! Но видишь ли, Брагинский – за годы моих скитаний по морям, я столько всего насмотрелся, что не склонен видеть в ком-то человека, пока он не докажет, что он – человек. - Эм, прости, но я, кажется, не слишком… - Россия подался чуть вперед, эполеты сверкнули золотом, и подпер голову рукой, - … понимаю, о чем ты. - Что ж, поясню. Недавно твои газеты разразились обличительной речью в адрес нескольких моих охотников, которые в качестве приманки для ловли крокодилов использовали детей местного племени. Факт вопиющий, конечно. Если забыть о том, что этих детей моим людям продали их же родители. За какую-то ничтожную мелочь. И отлично зная, зачем они «белым господам» нужны. Могу ли я видеть в них людей? А в кровожадных майя, чьи жрецы по праздникам Богини маиса снимали кожу с едва расцветших девочек, надевали ее на себя и кружились в своих бешеных танцах, окропляя землю капающей с этих лохмотьев сукровицей? Или в индусах, сжигающих женщин на погребальных кострах вместе с мертвым супругом? А в даяках с Борнео, которые помогали нам, завоевателям, убивать своих восставших собратьев, а по возвращении в свои села – умерщвляли и калечили вдов. Так как по их вере, если какой-то мужчина погибнет на охоте или войне – в этом виновна его жена, точнее – ее супружеская неверность, которая карается смертью… - Бывают же места на нашем свете… - в пустоту, ни к кому не обращаясь, произнес Россия. – И все же чужие преступления – слабое оправдание своих собственных. - Ну, тебе тоже есть о чем вспомнить, - примирительно ответил Артур, подливая в оба бокала вина, - Но для них это не преступление, а норма жизни. Это мы для них – аномалия. - Так может стоит их переучить? Все мы или наши предки начинали путь с таких же дикостей. Эти простые слова, сказанные так легко, между прочим, были словно пощечина. Брагинский открыто, словно издеваясь, озвучил одну из величайших фобий Британии. Страх, что дикари окажутся способными к полноценному развитию и что Россия – этот полуевропеец-полуазиат, им в этом поможет. - Мне, во всяком случае, без развития новоприсоединенных народов не обойтись никак. - Русский задумчиво побарабанил пальцами по столу, - И без развития Афганистана – тоже. Но она – умная девочка, она справится. - Намеренье похвальное, но очень смешное. Я бы даже сказал – бесплодное. Когда-то, - повел он затянутой в перчатку рукой в сторону полной лунного света галереи, - почти две с половиной тысячи лет назад именно на этих землях Александр Великий встретил Роксану… - Да, она была из народа, чьими прямыми потомками являются народы Дилсуз и Шарбат. - И из какого-то каприза он, повелитель мира, женился на азиатке, которую ему привели для танцев и забавы. Вот только союз этот был несчастливым и бессмысленным. Она не дала ему наследника, и империю Александра после его смерти разодрали в клочья его друзья. А за две с половиной тысячи лет в этом краю, по сути, ничего и не изменилось. Россия поморщился: - Артур, пожалуйста, лукавь и недоговаривай в своих газетах, а не мне в лицо. Я для этого слишком много читаю. Роксана родила наследника, вот только «друзья Александра» править ему не дали и убили в юности. А без развития и просвещения здешних людей мне никак не обойтись. И дело не в гуманности. Моя мать всю жизнь страдала от набегов варваров. Мне и моим сестрам этот крест достался по наследству. А прекратить все это удалось, лишь отучив их разбойничать - сиречь научив зарабатывать на хлеб мирным трудом, не завидовать соседям и не пытаться устроить Великое переселение народов. Половина людей Дилсуз имеют родичей в краю Шарбат, с ее Племенами и огромным влиянием арабских начетчиков. Граница же Афганистана, а стало быть – моя, распахнута, как ворота. Это к тебе попасть можно только на корабле, вольно-невольно оставив пометку для властей, а у меня - можно и по-тихому поле или перевал перейти. - Выходит «от перемещения границ проблемы не меняются»? - Именно что, - усмехнулся Брагинский, - Впрочем, при возврате к прежним границам они только возрастают. Это следствие из озвученного правила. Поэтому границу можно двигать только вперед. Примечания: Иблис – в Коране злой дух, аналог сатаны в христианстве. В тексте использован отрывок из поэмы украинского поэта Тараса Шевченко «Слепая», 1842 год Дидыч – вотчинник, барин. Информация об обрядах и верованиях народов в речи Англии взята из научного труда «Золотая ветвь: Исследование магии и религии» сэра Дж. Фрэзера. Книга довольно старая (1890 год), но до сих пор ценится именно, как огромный сводный источник описаний обычаев, обрядов и верований самых разных народов Земли. Начетчик - 1 в христианстве - мирянин, допущенный к чтению религиозных текстов в церкви или на дому у верующих. 2) В старообрядчестве - богослов, знаток старопечатной (дониконовской) религиозной (особенно богословской) литературы и др. 3) Человек, много читавший, но знакомый со всем поверхностно; лицо, догматически проповедующее какое-либо учение. Здесь имеются в виду - мусульманские проповедники и фанатики.