Шурави

Веймарская республика, Берлин 1928 год «Если бы у Европы было свое воплощение, то его или ее глаза были бы цвета воды. Светло-серые, как дождь или синие, как море и все эти реки с озерами. Интересно, понимают ли европейцы, каким сокровищем владеют?» В Афганистане вода была такой же ценностью, как в иных странах – земля. Ведь что такое земля без воды? Бесплодный рассыпающийся песок или спекшаяся глина. Европа же вся была укутана в зеленые и синие цвета, цвета жизни и воды. А коптящие небо фабрики и огромные, чудовищно грязные города, в которых люди жили буквально друг у друга на головах, на этом райском фоне смотрелись подпалинами, уродующими прекрасный ковер. Но такие странные противоречия царили тут повсюду. В центрах городов были чистые мощеные улицы, освещаемые сотнями беспламенных фонарей; по ним сновали самоходные коляски, дома выглядели, как картинки, блестели зеркалами витрины. Здесь горели яркими цветами театральные плакаты и вывески кафе, работали университеты и ратуши. Но нищета и убогость жизни обычных людей поражала. Даже ее, Шарбат, каждый год сражающиеся на пересыхающих полях за кусок хлеба крестьяне и кочевники не были так бесправны и бедны, как простые европейцы. У афганцев, по крайней мере, были дома и наделы земли – хоть значительную часть урожая и приходилось отдавать, и еще их плуги и оружие – каким бы простым оно не было. «Почему они вообще покинули свои дома и поля ради того, чтобы жить в этой городской грязи?» Европейские рабочие не имели и этого. Даже жалкие коморки, в которые они набивались целыми семьями, редко были их собственностью, а оружие, которым они покорили весь мир, старательно отнималось и пряталось под замок. «Но, если все те ужасы, которые здесь рассказывают про Великую войну, произошли на самом деле, то возможно, это и к лучшему. Хотя про СССР тут тоже чего только не рассказывают. И если хотя бы часть из этого была правдой – меня бы уже на свете не было». Вопреки опасениям и подозрениям Шарбат, встречали королевскую семью вполне дружелюбно и почтительно. И не только элита, но и обычные люди, которые тут были крайне любопытны. Даже в Британии, хоть сам Керкленд и не почтил своим присутствием ни приема, ни прогулок. И с каждым посещенным городом в глазах королевской четы и их спутников все ярче проступал восторг. Тогда как сердце Шарбат как никогда снедали сомнения. Она отлично понимала, чем хорош здешний уклад жизни. Своими глазами видела, какие грандиозные сооружения тут создавались, какие произведения искусства, какое оружие. Но видела и то, что живет здешний люд едва ли лучше других народов, от созидаемых учеными мужами благ не получая практически ничего. Зато он уже был оторван от земли, от корней, от Творца – семьи легко рассыпались на части, клановые связи дробились, мужья и жены были одинаково распущены, старшие не заботились о младших, а младшие не уважали старших. Так стоила ли овчинка выделки? «И неужели за это – за возможность истыкать свою землю уродливыми городами и заводами, и загнать в них людей, чтобы они метались среди серых стен, не видя солнца и зелени – продал свою душу Россия?» Впрочем, об условиях сделки можно было только гадать, но сам ее факт здесь, в Европе, становился все более очевидным. Чем больше представало перед Шарбат стянутых железными дорогами городов – серых громадин в оправе черных чугунных решеток и мраморе набережных – тем явственнее ощущалось тут присутствие недоброго огненного духа. Самоуверенного и надменного, но умнейшего и талантливого. Недаром он был единственным из джиннов, кто поднялся так высоко, выше даже сотворенных из ясного света ангелов. И именно это неукротимое пламя полыхало в сердцах людей запада, в горнах их огромных доменных печей и лампах многочисленных лабораторий. А еще были сны - странные и страшные, которые начали терзать Шарбат с самого приезда в Англию. Возможно, причиной их были обычные переживания и усталость – от частых переездов, от новых впечатлений, от необходимости вести себя непривычно. Шарбат мало что помнила из этих снов. Обычно они оставляли после себя лишь мучительную тяжесть в душе и один-два ярких образа. Однажды это были две упавшие с чьего-то флага звезды, от пламени которых вспыхнул весь мир. Шарбат ясно помнила, как от немыслимого их жара в прямом смысле слова испарились ее руки. В другой раз явилась живущая несколько столетий супружеская чета, злая пародия на Адама и Хавву. Если вторые породили род человеческий, то первые – свирепых чудовищ, питающихся человеческой кровью. Но чудовищ очень соблазнительных, умных… как здесь говорят «элегантных». И бессмертных. Хоть эта бессмертная жизнь была лишена солнечного тепла, возможности продолжить свой род естественным образом и все время нуждалась в свежих жертвах. Но, видимо, род этой нежити был европейцам чем-то дорог и близок. Поэтому Шарбат не удивилась тому, что со временем люди запада перестали видеть в вампирах лишь чудовищ, которых так боялись их собственные предки. И стали воспринимать тварей ночи как высшую форму разумных существ, а вовсе не как лютую нежить, для которой человек – лишь лакомое блюдо. Впрочем, Тарзи ведь предупреждал, что рано или поздно европейцы сбросят личину показной праведности. И о том же самом говорил Союз – прямо созданный, как вызов людей Творцу, как символ того, что люди могут обойтись без помощи каких бы то ни было сверхъестественных сил. Все же он сказал тогда правду – создать такое государство могли лишь те, кто в человека верит больше, чем во что-либо иное. Задумка с очень предсказуемым финалом – хоть сами шурави поймут это только, когда Союз прикажет долго жить.

Бивни черных скал и пещер тупой оскал - Человек среди гор ничтожно мал. Он ползет наверх, он цепляется за снег, За туман и за воду быстрых рек. Он до цели доберется, По своей пройдет стезе, Он дотронется до солнца, Сокрушит преграды все. Он кричит богам: «Я не должен больше вам, Я смогу все понять и сделать сам»! Эхо этот крик подхватило в тот же миг, Унесло и разбило о ледник. Треснула скала, и лавина вниз пошла, И его как песчинку унесла.

Иногда Шарбат виделся бредущий по узким мощеным улочкам здешних городов мужчина странного вида - высокий и тощий, с разноцветными глазами. И левый, зеленый у него был совершенно безумен, а правый – пуст, черен и мертв. И всякий раз этот странный незнакомец шел по своим делам, играя тростью с изображением черной собаки и совершенно не смотря по сторонам – ему и без того все было здесь знакомо. Это был его город и его люди. Бывал в этих снах и Россия. Проносился среди пустынной и гладкой равнины или глухого страшного леса всадником на красном, как кровь или пламя, коне. Второй конь – серебряный, как висевшая в черном небе луна – летел по правую руку. Третий - черный, как это небо и эта ночь, и почти с ними сливающийся – держался по левую. Вокруг тонких крепких конских ног кружил серебристо-серый поток. Волки – щенки, молодые, матерые и битые жизнью – петляли среди деревьев или высокой жесткой травы. Взвизгивали, выли, хрипели. Блестели слишком умными для зверей глазами. Скалили порой кипенно-белые зубы на закованного в металл всадника, но нападать не решались – опасались тяжелого гибкого кнута, способного одним ударом перешибить любому из них хребет. Лицо наездника скрывал шлем с полумаской и бармицей - кольчужной сеткой, спускавшейся от глаз до самых плеч. Впрочем, Брагинского можно было узнать и под ними. Ведь он и в жизни был таким – все лицо закрыто наглухо и лишь глаза – сами по себе необычные - иногда выдают подлинные чувства. Другое дело, что Союз представить в этом зыбком призрачном мире было невозможно. Он, напротив, всеми путями отсюда бежал бы – к свету, формулам, чертежам. Или, быть может, просто сменил бы коней на паровоз, пароход и самолет? Одно Шарбат знала точно – ей точно не хочется оказаться на пути его стаи. Неважно – превратиться ли она после этого в груду обглоданных костей, или в одного из этих «псов Святого Георгия», пытающихся ухватить клыками за бок луну. Впрочем, сны – это всего лишь сны. Реальность порой страшнее любых снов. А натворить зла обычные люди могут больше, чем Марид со всеми своими ифритами.

***

Отель «Адлон», расположенный на знаменитом бульваре Унтер-ден-Линден, поражал сочетанием весьма сдержанной внешней архитектуры и ошеломительной роскоши внутреннего убранства. К тому же здание было построено с учетом всех возможных новинок и научных достижений своего времени и имело прекрасные коммуникации. Неудивительно, что многие германские аристократы продавали свои берлинские «зимние дворцы», предпочитая им номера «Адлона». К тому же отсюда было рукой подать до основных местных достопримечательностей. Те же Бранденбургские ворота были всего в нескольких минутах ходьбы. Когда у Шарбат выпадало несколько свободных часов, она в сопровождении полагавшихся компаньонки и охранника прогуливалась по соседним улицам, любуясь непривычной архитектурой и прислушиваясь к разговорам берлинцев. Особого внимания на них, одетых в европейскую одежду, не обращали - и к лучшему. К ее удивлению и некоторой досаде один из домов возле «Адлона» - окруженный роскошным садом и изящной кованой решеткой - оказался русским посольством. Во время очередного их променада возле этого здания остановился черный автомобиль. Из него вышел Германия и еще какой-то молодой мужчина в военной форме – такой же белесый, как Брагинский, и тоже с необычными глазами – только красного цвета. Людвиг, которого Шарбат видела еще в 1916 году, и который несколько дней назад присутствовал на торжественной встрече ее короля, девушку заметил и приветствовал кивком головы и дежурной вежливой улыбкой. Но подходить не стал – явно торопился, а потому поспешил за своим спутником, уже по ту сторону решетки идущим к центральному входу. Брагинский вышел им навстречу, и все трое разговорились о чем-то прямо посреди посыпанной гравием дорожки. Признаться, в первые мгновения Шарбат его и не узнала – настолько другим он тут выглядел. Ни малейшей дурашливости ни во взгляде, ни в поведении, и едва ли – в словах. Костюм сидел точно по фигуре и был безукоризненно чист. «Или очень сильно уважает, или очень сильно не доверяет. Впрочем, судя по разговорам – тут хватает и того, и другого». С одной стороны, и у Германии, и у России еще с Великой войны осталось друг перед другом изрядное количество незакрытых долгов. С другой – они оба были изгоями, которые и положиться могли только друг на друга. И если у Веймарской республики, как бы унижена и разграблена она не была, имелось хотя бы бесспорное международное признание, то Союз до сих пор был лишен и этого. Ни одна, кроме Германии, великая держава не желала иметь с ним дела, а это значит, что для него были закрыты и большинство международных институтов. «Ничем хорошим это не кончится», - подумала Шарбат, складывая несколько надоевший солнечный зонтик и пригласив своих спутников вернуться обратно в отель, - «Причем для всех. Когда кто-то оскорбляет человека значительного – уже жди беды. А тут их двое. И это целые страны». Пока Берлин тонул в жарких лучах весеннего солнца и остром запахе еще клейких листочков здешних лип. Порохом тут не пахло совершенно. Великая депрессия - обрушивший всю мировую экономическую систему кризис - начнется только в следующем году. Но больше по этой стороне Унтер-ден-Линден Шарбат старалась не ходить.

***

- Берлин – город холодный, как и здешние люди. Но все же он изумителен. Жаль, что мы пробыли здесь так недолго. Афганистан устало смотрела, как служанка кружится вокруг королевы, укладывая ей волосы. Сегодня им опять трястись в поезде, а она совершенно не выспалась. Ее опять всю ночь терзали кошмары, содержания которых она утром совершенно не помнила. Осталось лишь смутное ощущение надвигающегося ужаса. Кажется, она действительно устала. - А по мне – в самый раз. Королева внимательно взглянула в зеркало на отражение Шарбат. Этот сухой тон ей явно не понравился. - Тебе не по душе Германия? - Нет, здесь довольно неплохо. Думаю, что «лучшим людям», а также военным есть чему тут поучиться. - Только знати и армии? - Скажу честно, – возвысила голос Шарбат, - я не думаю, что большинство моих людей так уж сильно вдохновит образ жизни большинства людей в Европе. К тому же ваши реформы уже привели к повышению налогов, да и многие просто относятся к предложениям из Кабула с… осторожностью. - Особенно эти фанатики с северо-востока, - негромко произнесла королева. «Они тоже часть меня – нравится вам это или нет». А еще почему-то вспомнилось, что сама королева родилась и выросла не на ее земле, что во многом она Афганистану чужая. Словно уловив ее мысли Сорайя Тарзи усмехнулась: - Прости, дорогая. Но, кажется, ты не уловила самого главного. Знать не может позволить себе такой роскоши (за исключением разве что нескольких семей), а армия не может воевать так успешно, как европейская, если изменения не коснуться каждого из жителей страны. Россия тоже промедлил с реформами – и смотри, до чего его это довело. Чудом выжил, но сам себя в итоге забыл. А меняться все равно приходится. Иначе… на столике возле кровати лежит газета. Открой ее на втором развороте. С черно-белых листов смотрели люди в самых разнообразных и необычных одеждах – да и сами по себе многие из них были вида престранного. И почему-то люди эти были заключены в клетки, а обступившие эти клетки европейцы смотрели на них, как на диковинных животных. По крайней мере, именно такие выражения лиц были у посетителей Лондонского зоопарка, в котором афганцы побывали во время поездки в Англию. - Что это? - Человеческий зоопарк. Как я поняла, в Европе и Северной Америке они пользуются просто дикой популярностью. Ашрафи, поправь еще здесь прядь, будь добра. К чему я веду? К тому, что все народы можно разделить надвое: те, кто в клетках, и те, кто над ними потешается скуки ради. И именно сейчас решается – по какую сторону решетки быть тебе. - А если ее убрать? – непослушными от злобы губами ответила Шарбат. Королева снова приподняла уголки губ: - Похоже, Союз все же заразил тебя своими фантазиями. Думаю, ехать вместе с нами в Москву тебе не стоит.

***

Аманулла-хан вернулся из поездки в Европу, привезя с собой целую программу социальных и культурных изменений. Помимо прочих нововведений всё население Афганистана обязывалось носить европейскую одежду. В это же время в прессе появились фотографии королевы Сорайи Тарзи без чадры и в европейском платье. Все это встретило резкое неприятие у афганцев, и пуштунские племена выступили за изгнание Амануллы-хана с женой и всей семьей Тарзи. Вскоре восстание охватило всю страну. В январе 1929 года Аманулла-хан – десять лет назад добившийся независимости своей страны от Британской империи - был вынужден отречься от власти и бежать. В Афганистан ни он, ни семья Тарзи больше не вернулись. Эмиром был провозглашен руководитель повстанцев, беглый солдат Хабибулла по прозвищу «Бача-и Сакао». Первым же своим указом Хабибулла отменил европейские одежды и закрыл все школы для женщин. В течение всего своего короткого правления «сын водоноса» проявил себя как непримиримый борец с западным образом жизни. Так – почти и не начавшись - завершилась первая попытка провести реформы в Афганистане. Примечания: На самом деле с личным оружием в Европе того времени было «не все так однозначно». С одной стороны правительства в рамках договоренностей «Лиги наций» и из-за опасений перед революцией пыталось изъять у населения оружие (которого у него после войны было изрядно). С другой – выполнять вышеозначенные договоренности по разоружению многие не очень-то и спешили, или изымали оружие избирательно – у «неблагонадежной» части населения, «благонадежной» оружие оставляя. Самые жесткие законы относительно хранения и владения оружием были в Великобритании, самые мягкие – в Германии. В фанфике использован текст песни «Бивни черных скал» группы «Ария» (1993 год). Человеческий зоопарк (также известный под названием «этнологическая экспозиция», «выставка людей» и «негритянская деревня») — некогда распространённый на Западе (в том числе в Российской империи) вид развлечения для широкой публики в XIX — начале XX века, целью которого было продемонстрировать выходцев из Азии и Африки в самом естественном и подчас примитивно-дикарском виде. Фотографии можно посмотреть, например, здесь: http://bigpicture.ru/?p=266055