То, чего двое не говорят друг другу, связывает их сильнее, чем откровенность.
Дорогой дневник! Да уж, давненько я не изливала душу на куске пергамента, но так получилось, что времени на это совсем не хватало. Но, черт, пора привести наконец свои мысли в порядок, пока я умудрилась выкроить кусочек времени на эту запись. Произошло слишком много всего, и я не знаю, как все выстроить в единый ряд, разложить все по полочкам. Мерлин, это слишком сложно. Ладно, начнем с… Уизли. Этот чертов рыжий ублюдок, который словно получает чертово садистское удовольствие, изводя меня всеми возможными способами, которые только мог придумать его атрофированный мозг. Бесконечные нападки, колкости, выпады в мою сторону, оскорбления, грязь, которой он меня поливает. И то, как он публично послал меня — боже, это все так бесит, что мне действительно хочется сломать ему нос, огреть сковородкой по голове, чтобы он несколько недель валялся в больничном крыле или отправился в Мунго с диагнозом «умственно отсталый». Потому что мне так неприятно слышать все то, что он говорит. Мало того, что на своем же факультете ежедневно я слышу все это, так еще и друг моего друга произносит это даже с… гордостью. Я говорила об этом с Гарри, — хорошо, что он на моей стороне, — и он сказал, что так Уизли «выражает свои комплексы». Но как по мне, он просто эгоист, который думает только о себе и о том, как задеть «змею» как можно больнее, чтобы самоутвердиться за мой счет. Впрочем, разве это не одно и то же с тем, что сказал Гарри?.. Ладно, не суть. К сожалению, я вынуждена видеть Уизли почти ежедневно, потому что я общаюсь с Гарри, а этот рыжий словно клеем к нему приклеен. Достало. Он ведет себя почти как Малфой, только более агрессивно. Кстати о Малфое. Такой же сукин сын, как и Уизли. Я пыталась поговорить с ним недавно, но он наотрез отказывался признавать то, что произошло неделю назад. В смысле, то, как мы напились и целовались на Астрономической башне. Мерлин, неужели я и правда это написала? Да уж. Но дело в том, что, черт возьми, он настолько труслив, настолько боязлив, что не может даже признать хотя бы сам факт реальности этой ситуации? Я же не прошу от него ничего, кроме как обсуждения этой темы. Неужели настолько сложно просто поговорить? Один единственный разговор. Мне просто надо понять, для чего, зачем он сделал это. Потому что у меня когнитивный диссонанс из-за этого. К черту. Я выведу его на этот разговор, чего бы мне это ни стоило, потому что мне уже так надоело, что он ведет себя, как полнейший кретин! Она хмурится, думая об этом. Это вызывает негативные эмоции, такие, что точка в ее восклицательном знаке едва ли не протыкает пергамент, потому что даже только подумав о Малфое, она злится. Эта злость проходит электрическим зарядом по всему телу до кончиков пальцев. Дотронься она до кого — его ударит током. Сконцентрированном в одном месте сильным зарядом, отчего волосы встанут дыбом. А если злость на Малфоя умножить на злость на Уизли, черт, она точно сможет устроить здесь катастрофу, направив на Хогвартс что-то вроде торнадо электричества. Настолько сильно она злится и ненавидит их обоих. Да, кажется, она действительно поняла это и приняла. Она ненавидит Драко Малфоя. За его поведение, отстраненность, колкие шутки, абсолютное игнорирование в последнее время. За то, что бросил ее в тот момент, когда ей было тяжело. За то, что подсадил на сигареты. За то, что дал ей алкоголь. За то, что напоил ее. За то, что поцеловал. За то, что посмотрел на нее своим пустым взглядом в коридоре. За то, что лгал ей множество раз. За то, что скрывался под маской безразличия. За то, что он просто выточил себя таким, какой он есть. Из куска мрамора он превратился в фигуру из булыжника. Она ненавидит Рона Уизли. За то, что он просто такой идиот. Тупой маменькин сыночек. Бесхребетный сукин сын, который не может ничего более, чем копировать Поттера и сыпать оскорблениями направо и налево. За то, что обвиняет всех вокруг, но не может взглянуть на самого себя. За презрение и пренебрежение. За гриффиндорское упрямство. За то, что их пути пересеклись. За то, что он вообще родился на свет. Если бы не Гарри, она бы уже давно запустила в него какое-нибудь заклинание, чтоб помучился. Ей хотелось — ей хочется — видеть его боль и его страдания. Ей хочется питаться этим, почувствовать вкус этих мук и с удовлетворенностью посмотреть ему в глаза. Ей хочется, чтобы ей нравилась его боль. Но не больше, чем боль Малфоя. Не слаще, чем боль Малфоя. Не горячее, чем боль Малфоя. Она всегда, с самого первого курса задавалась вопросом, почему же она оказалась на Слизерине. Вот почему. Ей хочется мучительной боли своих неприятелей. Своих врагов. Ей хочется, чтобы они горели в пламени Ада, чтобы варились в котле собственных сказанных в ее адрес слов, ошибок и боли. Ей хочется знать, что годы ее страданий отомщены, потому что она знает — еще немного, и она сломается. Потому что она на грани, и ей хочется кричать, срывая голос. Когда ты стала такой жестокой, Гермиона? Когда Уизли перешел ей дорогу. Она не осознавала этого, но в тот момент что-то незаметно щелкнуло в ней. Гребаный переключатель, сделавший ее из робко-скромной, пассивной белой вороны язвительной и беспощадной слизеринкой. Змеей. Той, кем ее и назвал Уизли. Ох, Уизли, как же ты был чертовски прав. А я злилась на тебя, считала, что ты ошибаешься, и я совсем не такая. Ведь я всегда была спокойной, доброй, скромной заучкой. Такая. Видимо, ее истинная сущность была заточена в клетке, заперта на миллиард замков, ключи к каждому из которых все вместе нашел он, Малфой и остальные, кто когда-либо оскорбил ее. Прекрасную розу они словно засунули в жидкий азот. И стоит приложить еще совсем немного усилий — она разлетится вдребезги, выпуская внутренних демонов. Но найдется ли любимец ее демонов? Ох, это вряд ли. — Так что ты думаешь, Грейнджер? Красный или белый? — Бордовый, — немного поразмыслив, бросает немного небрежно, шепотом, попутно записывая за профессором Флитвиком материал лекции. — Белый будет слишком банален, хотя я в действительности не понимаю, почему ты спрашиваешь об этом меня, ведь мы не друзья, Забини. Она поворачивает к нему голову и выразительно смотрит, как бы напоминая очевидное и делая акцент на том, что он ведет себя странно. Слишком странно для того, кто всю жизнь проводил время с Малфоем, который в свою очередь только и делал, что унижал Гермиону. И Забини его поддерживал. В какой-то степени. Хоть и старался быть более-менее нейтральным, но все-таки иногда тоже вставлял словечко, хоть и без особого энтузиазма. Надо же поддерживать образ высокомерного ублюдка, что презирает грязнокровок и ставит их наравне с грязью. А то, что он делает сейчас, идет вразрез тому, что он делал ранее. И ее это настораживает, напрягает, удивляет — все сразу. Определенно, не самый приятный микс чувств и эмоций от подобной резкой смены манеры общения и обращения. — Я не хочу спрашивать Асторию, или Дафну, или Пэнси, ведь они необъективны, а это очень важный вопрос, — он откидывается на спинку стула и обводит взглядом кабинет, наблюдая пустующее место на слизеринской половине лектория. Малфой снова пропускает занятия. — Да и ты знаешь, что я никогда не ненавидел тебя. Те глупые шутки… мы были детьми, маленькими глупыми детьми, а дети порой жестокие, особенно такие, как мы с Драко. Теперь мы стали старше и можем мыслить более рационально. На мой взгляд, ты не заслуживаешь тех нападок, которым подвергаешься. Да, тебе никогда не стать такой, как мы, не встать на одну ступень с нами, но травля — это низко. В этом весь Забини — и похвалит, и оскорбит. Но, дьявол, хорошо, что хоть кто-то, кроме нее, может мыслить рационально. Это уже радует. И хоть она не слишком жалует Блейза, но, признаться, он не так уж и плох. Намного лучше, чем Малфой. Забини хотя бы не строит из себя невесть кого. Он всегда открыт и говорит то, что действительно думает, не прячась, как Малфой, за тысячью масок. — Цвет костюма на Рождество — важный вопрос? — она смотрит на него, скептически приподняв бровь, и закатывает глаза, когда тот утвердительно кивает. И сжимает зубы, когда он спрашивает, не отводя взгляда от пустого стула несколькими рядами дальше, не видела ли она сегодня Малфоя. — А разве не ты его лучший друг? Нет, не видела. — Да, но я не видел его со вчерашнего обеда, когда он сказал, что заглянет ненадолго в больничное крыло, а потом ушел так быстро, что мне показалось даже, что он смог трансгрессировать. Разумеется, она его не видела. Он пропадает и появляется, когда ему вздумается. Показывается на глаза, когда ему вздумается. И, кажется, делает все, что ему вздумается, не заботясь о том, что о нем кто-то может волноваться. Не она. Ей плевать. Вернее, она, конечно, хотела бы с ним поговорить, но в остальном его отсутствие идет ей только на пользу. Никто не мозолит так сильно глаза, и она не чувствует прожигающий спину взгляд каждый раз, когда проходит мимо него в коридоре или смеет обогнать на выходе из класса. Но, признаться, ей кажутся странным все эти его неожиданные исчезновения. И то, что даже Блейз ничего об этом не знает, настораживает еще больше. — Кстати, давно хотел спросить, ты нашла своего таинственного художника? — ловко меняет тему, уловив, что Гермионе совсем не хочется говорить о Малфое. И он это прекрасно понимает. Он понимает их ситуацию лучше, чем кто-либо еще. Она удивляется такой резкой перемене и тому, что он до сих пор об этом помнит. И тому, что она забыла. В последнее время было как-то не до того, и даже то, что она получила на этой неделе еще один рисунок, не сильно взбудоражило ее и совсем не подстегнуло возобновить свои поиски. Она слишком устала, чтобы как-то воспринимать это, как-то реагировать. И зла. И ей тогда не было до этого дела, но сейчас, когда Забини затронул эту тему… — Нет, — короткий ответ и через несколько секунд уточнение: — у меня не было ни времени, ни сил играть в детектива. В любом случае, я уверена, что это просто какой-то глупый розыгрыш, а игнорирование подобного — лучшая реакция. — Я могу помочь тебе. — Что? Зачем? — Ну, по крайней мере попытаться, — уточняет, — хотя бы потому, что мне самому интересно, кто запал на заучку-Грейнджер или решил ее разыграть. Любопытство у нас, итальянцев, выражается так же пылко и страстно, как и любовь. И он подмигивает ей с легкой ухмылкой. Она снова смотрит на него скептически. Она ему не верит. — Не думаю, что в этом есть необходимость, но спасибо. Это очень… мило с твоей стороны. — Как хочешь, — пожимает плечами и берет в руки перо, косясь на ее конспект. — Только когда узнаешь, расскажешь? — Может быть.***
В последнее время она избегает его. Гарри. Она разворачивается и уходит как можно быстрее, когда видит его в коридоре; делает вид, что не слышит, когда он окликает ее; говорит, что безумно занята, когда ему удается все-таки выловить ее. Все потому, что там, где Гарри Поттер, всегда находится Рон Уизли, даже смотреть на которого в последнее время ей было до безумия противно, не то что разговаривать. В последнее время, в последнюю неделю, она лучше чувствует себя в одиночестве. Когда может побыть наедине с собой, в тишине, среди книг в библиотеке, притупляя чтением свою появляющуюся временами тягу к никотину. Она не знает никого, кто курит, кроме Малфоя. А у него попросить — не вариант, ведь они с ним даже не пересекаются. Возможно, он избрал ту же тактику, что и она по отношению к Поттеру. А ее порой так безумно тянет закурить. Поджечь сигарету, затянуться и выпустить дым, наблюдая, как он растворяется в воздухе, словно его никогда и не было, но отравляя его. Это так неприятно — быть привязанной к чему-либо. Испытывать непреодолимое желание получить порцию яда в свой организм. Это так неприятно — осознавать свою зависимость от чего-либо. Быть готовой едва ли не на все, чтобы только получить эту чертову дозу. Она не представляет, как преодолеть эту тягу. Как научиться контролировать себя и не становиться раздражительной от отсутствия того, что приносит удовольствие-неудовольствие. Что расслабляет-вредит. Что, как розы, кажется заманчивым и красивым, но ранит своими шипами-зависимостью. Она снова слышит за своей спиной голос Гарри, окликающий ее: видимо, юноша заметил, как она покидала Большой зал после ужина, на котором она не смогла впихнуть в себя ничего, кроме чашки чая, и решил попытать счастье снова. Она буквально чувствует кожей недовольство плетущегося за Поттером Уизли, бормочущего какие-нибудь гадости в адрес Грейнджер. Ловко лавируя между движущимися в обе стороны учениками, она теряется в толпе и старательно избирает извилистые пути, чтобы Гарри не смог поймать ее. Ей хочется поговорить с ним. Ей хочется обнять его, поделиться всем, что лежит на сердце тяжким грузом, что сковывает легкие цепями, ведь, она знает, он поймет. Но не может. Рональд Уизли не оставит его наедине с Гермионой. Теперь. Но, черт, кажется, он решил в этот раз добиться своего — он упорно проталкивается через толпу студентов в попытках добраться до Гермионы и вывести ее на разговор, к которому она сейчас не готова. Пока не готова. Не сейчас, не здесь и не при Уизли. Этому мудаку она не готова обнажить душу, достать сердце и бросить к ногам, чтобы он видел, как она горит изнутри, как обливается кровью, как медленно, но верно умирает с каждым днем. Как от рака. Иронично, не правда ли? Она сворачивает на первом же повороте и скрывается в первом же кабинете, который видит. Пустой класс, один из тех, которые не используются или используются в редких случаях, когда в основном классе что-то произошло. Обычно такие классы превращаются в место тайных свиданий или попоек старшекурсников в узком кругу, или место для душевных разговоров всю ночь. Из некоторых таких кабинетов хорошо видно звездное небо по ночам. Это удобно, особенно зимой, когда на башне слишком холодно. Как сейчас. Хотя в последнее время она почти не ощущает холода. Запирает дверь заклинанием и проходит внутрь. Упершись спиной, медленно сползает по противоположной стене вниз, садясь на прохладный каменный пол, пряча лицо, уткнувшись лбом в колени. Глубокий вдох-выдох. Это тяжело. Копить в себе столько боли, впитывать, как губка, столько обидных слов, стараться держаться, быть непреклонной, той, которую невозможно сломить, переломить пополам все ее существо, оставив жалкое подобие на нее умирать, захлебываясь в злобе других. Твою мать, как же хочется курить. Она слишком глубоко уходит в себя, запутывается в клубке собственных мыслей, что не слышит, как дверь кабинета открывается и через несколько секунд — закрывается, оставляя в помещении еще одну истерзанную душу. В кабинете — тишина. Полная, такая громкая тишина, что хочется закрыть уши. Никто и не думает шевелиться, потому что оба погружены в свои мысли, утопают в своих проблемах и ищут способ забыться хоть ненадолго или хотя бы — спокойное место, чтобы все обдумать, расставить по полочкам, рассортировать и больше не страдать от путаницы в голове, которая давит, давит, давит на мозги. Грозится разорвать черепную коробку на тысячи кусочков. Утомившись смотреть в одну точку, в темноту, она поднимает голову, чтобы напрячь зрение, и забывает вдохнуть. Снова. Как всегда. Как обычно. Потому что она не замечает его. Потому что она не ожидает его. Потому что он появляется слишком неожиданно, чтобы она могла подготовиться. Потому что он выбивает из легких воздух, когда предстает перед ней. В любой другой раз она бы проигнорировала его. Или начала бы язвительную полемику. Или уничтожила бы его взглядом и ушла. Но сейчас она просто смотрит на него его-ее пустым взглядом, мысленно прося о том, что ей сейчас так нужно. Умоляя. Почти со слезами на глазах. Почти немым криком. Почти «пожалуйста». А он. Черт, возможно, он телепат. А возможно, просто слишком хорошо понимает ее сейчас, потому что подходит, садится рядом, слишком близко и протягивает пачку сигарет, полупустую, немного помятую. Она достает одну и зажимает между зубами, поджигает волшебной палочкой и делает затяжку. Она понимает его. Сейчас она так чертовски понимает его. Носить маску — тяжело. Носить маску — очень тяжело. Носить маску — почти невыносимо тяжело. Она делает это всего неделю. А он — уже несколько лет. Кто бы мог подумать — она оказалась в шкуре Драко Малфоя. Она понимает его и сочувствует ему, потому что оказалась в том же положении, что и он. И на мгновение ей кажется — их это объединяет. Маски, которые они снимут сейчас. Когда он сделает первую затяжку. — Это тяжело, — ее голос немного хрипло отзывается в пустом кабинете, отражаясь от стен. — Я знаю. — Мне кажется, я не справляюсь. — Я знаю. — Что мне делать? — Я не знаю. — Как ты справляешься с этим? — Кто сказал, что я справляюсь? Молчание. Долгое, длящееся почти половину сигареты. Половину их нейтрального времени. Его-ее времени, в которое они могут не быть врагами. — Я ненавижу тебя. — Нет, не ненавидишь. — Ненавижу. — Нет. Если бы ненавидела, то не разговаривала бы со мной. — Сигарета — время перемирия. Ты сам сказал это тогда, в Хогсмиде. — Не говорил. Хоть это и правда. Но разве у ненависти бывают перерывы? Молчание. Недолгое, длящееся едва ли несколько секунд. — Куда ты пропадаешь постоянно? — Не твое дело. Как твой дражайший Уизли? Издевка. Колкость. Куда без этого. Разумеется, до него дошла та история в пабе. Кажется, об этом знает весь чертов Хогвартс. — Лучше бы он сдох в муках. — Ты такая добрая, Грейнджер. — Для слизеринки — вполне. Поговори с Забини — он волнуется, куда ты пропал. Спрашивал сегодня у меня об этом. — Поговорю. — Почему все так, Малфой? Почему мы общаемся вот так? — Потому что это… я не знаю. Потому что между ними стена. Из постоянной ненависти и презрения, детских обид, статуса, поддержания имиджа, правил его общества, не терпящих даже нахождения их в одном помещении. Из пролитых ею слез. Из сбитых им до крови костяшек пальцев. Из старых-новых друзей. Из упрямства. Из эмоций, которые они едва ли контролируют; которые щекочут нервы; которые зудят под ногтями; которые проходят по спине толпой мурашек при взгляде друг на друга; которые заставляют их забыть, как дышать; которые электризуют воздух, стоит им оказаться в одной комнате. Они оба это знают. Но не могут произнести вслух. — Мы так и не поговорили. — О чем? — О той ночи. — Ничего не было. — Было. — Нет. — Да. Зачем ты сделал это? — Сделал что? — Ты знаешь. Зачем? — Нет, я ничего не делал. Ничего не было. — Зачем ты сделал это? — Я ничего не делал. — Зачем ты поцеловал меня? — Я этого не делал. — Зачем ты поцеловал меня? — Я не целовал тебя. — Зачем ты поцеловал меня? — Потому что хотел. Сигарета тлеет в ее руках. Он тушит ее окурок ее же рукой, и это прикосновение бьет ее током, пуская по спине ток. Она выдергивает руку, как будто только что обожглась. И это прикосновение приносит ей жуткую боль. Мозг с какой-то медлительностью обрабатывает его слова, которые он выпалил так резко. Она ждала явно не этого ответа. Она ждала всего, чего угодно, но только не этого. Так и хочется съязвить: «Решил попробовать грязнокровку? Запретный плод сладок? Захотелось экзотики?» Просто потому что она не понимает, не хочет понимать. Не может понимать подобное. Им этого недостаточно. Того времени, что занимает одна сигарета. Потому они поджигают еще по одной. Чтобы немного продлить «нейтральное» время. Им обоим это сейчас нужно. Абстрагироваться от суеты, сосредоточившись на маленьком мирке, не выходящем за пределы этого кабинета. Им обоим это сейчас нужно. Насладиться временем, когда они могут быть собой. Когда не надо прятаться за притворными улыбками-ухмылками, смехом-сарказмом, строгостью-развязностью. Поговорить с тем, кто понимает. — Я хочу вернуться на первый курс. — Я тоже. Тогда все было проще. Тогда ты еще не предала меня. — Я защищала себя. Ты должен был это понять. Скажи я все сразу, моя жизнь стала бы невыносимой. — А она выносима сейчас? — Нет. Твоими стараниями. — Ты валишь все на меня, но не хочешь понять одну простую вещь: ты сама все разрушила. Ты не хочешь этого признавать, ведь проще обвинить в этом кого-то другого. Но ты сама во всем виновата. Это только твое решение, твой выбор, твоя ошибка. — Думаешь, ко мне относились бы по-другому, если бы я в первый же день объявила о своей крови? Даже ты разве вел бы себя иначе? — Нет. — Вот и все. — Мы сейчас сказали друг другу больше слов, чем за последние полгода. Такая нормальная беседа. Тебя это не пугает? — Немного. Но мы понимаем друг друга лучше, чем кто-либо. Сейчас. — Да. — Сегодня Забини сказал мне, что не ненавидит меня. — Я знаю. Он никогда не ненавидел тебя. Недолюбливал — возможно. Но ненависть? Вряд ли. Ей не хочется прерывать это. Ей хочется, чтобы время остановилось. Ей хочется застрять в этом мгновении, потому что сейчас хорошо. Потому что сейчас — расслабленно. Потому что сейчас — легко. Потому что сейчас она чувствует умиротворение. Она не хочет рвать эту тонкую ниточку, сейчас связывающую их. Ниточку из сигаретного дыма, нежно обвивающую их, прижимая друг другу. Но ничто не вечно. Она тушит сигарету — теперь самостоятельно — и бросает окурок на пол. Молча поднимается и не оборачивается. В этом нет нужды. Нет необходимости. Их время истекло. Достаточно. И так вместо одной скурили две. И так переборщили уже. С откровенностью. Она идет вперед, к двери, почти не дыша, и борется с желанием обернуться. Хватается за ручку двери и открывает ее. Но в коридоре — та же тишина. Все уже разошлись по своим гостиным и сейчас греются у каминов, закутавшись в плед и потягивая горячее какао. Она делает шаг, и вдруг останавливается. Перед ней, словно из ниоткуда, возникает мулат. Вероятно, он стоял сбоку от двери и решил обозначить свое присутствие, как только увидел, что она покидает комнату. Она не удивляется. Ну, если только совсем немного. Не спрашивает, как и зачем. Просто говорит: — Я нашла Малфоя. Он кивает, но ей кажется, что он знает. Уже знает, что они были в этом кабинете вместе. Отходит, давая ей дорогу, и заходит в кабинет, где в одиночестве, на полу, смотря на брошенные ими с Грейнджер окурки, сидит Малфой. Дверь закрывается, и она уходит. Ей стало немного легче.