Учитель информатики

После школы я сразу же забрала у мамы утиный вермишелевый супчик, гренки, компот, плитку молочного шоколада и пирожки с вишней, которые сама вчера приготовила, и с воодушевлением помчалась в больницу. Сегодня Стаса перевели в обычную палату, и меня безумно радовал тот факт, что я смогу видеть его без всех этих пищащих приборов и торчащих трубок. Я открыла дверь и увидела его на кровати. Как я и предполагала, не было ни аппаратов, ни трубок, ни капельниц. Но он был каким-то другим сегодня. Он был серьёзен и пристально смотрел в окно, совсем не обратив на меня внимание… Я сделала два нерешительных шага вперёд. – Здравствуйте, – прошептала я чуть слышно, а он даже не взглянул на меня. Что же произошло? Где мой Стас?! К горлу моментально подступил ком, мне стало катастрофически не хватать воздуха. И глаза вновь жгли подступающие слёзы. В последнее время мне всё время хочется плакать, и это раздражает… Такой беспомощной я себя ещё никогда не чувствовала. Он обернулся, и наши взгляды встретились. Его – хмурый и мой – взволнованный. Он помолчал пару секунд, затем холодно сказал: «Проходи», – и вновь устремил свой взгляд в окно. Я прошла, тихо присела на стул у кровати и дрожащими руками стала доставать из сумки контейнеры. Он вновь повернулся и молча наблюдал, пристально отслеживая каждое моё движение. Главное – не разреветься… Мне со второй попытки удалось открыть контейнер с супом, и по комнате распространился превосходный аромат. Стас тут же принюхался и улыбнулся кончиками губ. Налив суп в тарелку и завязав ему салфетку, я хотела было начать кормить его, как обычно. Но как только поднесла к его губам ложку с супом, он взял меня за запястье… Это прикосновение, будто током по коже, заставило сердце проскочить к горлу и вздрогнуть от неожиданности. Конечно, теперь, когда нет всех этих аппаратов, он может спокойно поднять руки, может меня коснуться. Нужно было быть к этому готовой... Суп из ложки тонкой струйкой пролился на салфетку. Я дрожала всем телом, не понимая своей реакции. Точнее, я не понимала его. Совсем не понимала... Это прикосновение, оно было не его. Оно было чужое… Такое, какое я никогда раньше не чувствовала, даже когда впервые он меня задел, прикосновение было другим. От него веяло холодом и отчуждённостью. И это было выше моих сил… – Я сам, – сказал Стас чужим, ледяным голосом, от которого в сердце больно кололо. Словно лёд откалывался от его слов и мелкими острыми кусочками вонзался в меня, не щадя ни сердце, ни душу... Я, совершенно растерявшись от происходящего, путаясь в собственных мыслях и чувствах, на автомате поменяла ему салфетку и положила ложку на тумбочку. – Приподними эту штуку, – он указал на подголовник кровати, – пожалуйста. – А в-вам… М-можно? – прошептала я дрожащим голосом. – Можно! Я наклонилась и начала приподнимать подголовник за рычаг. А Стас был так невыносимо близко, и мне до сумасшествия хотелось прикоснуться к его лицу, к его губам… Но от одного его взгляда меня всю переворачивало изнутри. – Пожалуйста, – шёпотом пробормотала я и протянула ему тарелку, положила рядом гренки и поставила компот. Сначала он молча ел и даже не смотрел в мою сторону. Это было больно, жутко больно и непривычно. Я боялась встретиться с ним взглядом, а внизу живота, где-то глубоко внутри, что-то сжалось в тугой комок. – Очень вкусно, – похвалил Стас и протянул мне тарелку. – Я передам маме, – ответила я и решилась взглянуть ему в глаза. Но в них не было ничего… В них была пугающая пустота. – Теперь сюрприз, – сказала я, изо всех сил пытаясь выдавить улыбку, и достала из сумки контейнер с пирожками. Мне хоть как-то хотелось растопить этот лёд внутри него, сократить увеличивающееся с каждой секундой расстояние между нами. Мне хотелось вернуть своего Стаса. – Ммм, – простонал он, когда я протянула ему контейнер, позволяя взять самому. Взяв пирожок, он с нескрываемым удовольствием его откусил. – Как вкусно, – прошептал он, и в его глазах засверкали до боли знакомые мне искорки. Искорки моего Стаса. – Какой-то очень знакомый вкус у этих пирожков. Такое чувство, что я их уже пробовал. Я улыбнулась. Приятно было это услышать. Конечно, он их пробовал на «горе счастья», только сказать ему об этом я не могу. Хочу, но не могу. – Тоже мама? – спросил он, ещё раз откусив. – Нет. Я. – Ты? – и он поменялся в лице. Вновь стал холодным и чужим. Почему он так реагирует на это?! Почему становится неприкасаемым?! Неужели начинает вспоминать что-то, и ему это не нравится?! Может, после аварии он считает связь с ученицей неприемлемой? Может быть, жалеет о нашем прошлом? Я опустила взгляд в пол, пытаясь сдержать подступающие слёзы. Всё, я больше так не могу. Я встала и собралась уйти. – Я, пожалуй, пойду. Я хотела отойти, но вдруг он вновь схватил меня за запястье и резко дёрнул на себя. Больно… И не только запястье болит. Запястье – мелочи по сравнению с тем, как больно на душе. – Зачем ты это делаешь?! – вдруг спросил он очень резко. – Я никак не могу вспомнить тебя, понять тебя и понять себя, – он говорил очень громко… Он нервничал. – Что между нами происходит? – продолжал он, смотря мне прямо в глаза, а я еле дышала. Глаза уже больно переполнились слезами. И, не выдержав, слёзы ручьем хлынули из глаз. – Не реви! – громко приказал он, заставив всё внутри меня сжаться от испуга. Что с ним происходит такое? Почему он так со мной? Доктор же говорил обратное. Говорил, что, если он сам вспомнит, так будет лучше. А тут всё с точностью до наоборот. Он вспоминает, или пытается вспомнить, или уже вспомнил, но это ему не на пользу… И я не могу видеть его таким. Я запуталась. Я не хочу этого. Не хочу такого Стаса. Слезы больно жгли глаза, щеки и губы. – Не плачь, – сказал он уже чуть мягче, – пожалуйста, – и отпустил мою руку. На запястье остались красные следы, и я потёрла их. Больно… Больно снаружи… Больно внутри… Я развернулась и уже собралась бежать, как вдруг услышала голос прежнего Стаса. Моего любимого Стаса. – Юля, опусти, пожалуйста, подголовник. Я нерешительно подошла и опустилась перед его лицом, дотянулась до рычага и стала потихоньку опускать подголовник. Он закрыл глаза, и его лицо было в этот момент таким безмятежным. Таким прежним, родным мне… Опустив до упора, я наклонилась и, не удержавшись, прислонилась губами к его губам. Давно этого хотела, и держать себя в руках уже нереально. Его закрытые до этого глаза широко распахнулись. И не успел он ничего сказать, как я выбежала из палаты. А на следующий день меня к нему не впустили. Я стояла у его палаты и пыталась прорваться внутрь. Я решила ему всё рассказать. Будь что будет. Доктор попытался объяснить, что после моих визитов ему становится хуже. Но я не понимала, не хотела понимать, отказывалась понимать… Этого не может быть, этого не должно быть. Мы были счастливы вместе. У нас всё было хорошо по обоюдному согласию. И я уверена, если ему рассказать это, ему будет проще, ему будет легче. – Я всё ему расскажу, что было… – Тем более я вас не впущу. Если ему это будет нужно, он это вспомнит. – Что значит «если»? – орала я. – Говорите тише, он может услышать. А ваше присутствие плохо влияет на моего пациента. Ни сегодня, ни завтра вас к нему не пустят. До тех пор, пока он всё не вспомнит. К тому же, вы его ученица! Вы понимаете вообще, что вы творите?! – Но он ведь может вообще не вспомнить, – закричала я от отчаяния. Что-то глубоко внизу живота вновь сжалось в тугой комок, и голова закружилась. Перед глазами всё поплыло, и я потеряла сознание. Очнулась я на чём-то твёрдом, и белый потолок куда-то ехал. Должно быть, я на каталке и меня куда-то везут. Меня вновь замутило, и я отчаянно зажмурила глаза, пытаясь дышать глубже. – Юля, Юля, с тобой всё хорошо? – это был голос Риты. Каталка остановилась. Я попыталась подняться, голова кружилась и гудела. – Да, просто переутомилась. От анализов я отказалась, и Рита увезла меня домой. С того дня я Стаса больше не видела. Иногда звонила Рите, она рассказывала, что ему лучше, что он даже ходить начал и компьютер всё время просит. А ещё многое вспомнил. Многое, кроме меня. Обо мне он вообще перестал с ней говорить. А когда она пыталась с ним поговорить на эту тему, он резко менялся в настроении, и Рита тут же прекращала все свои попытки. А мне непереносимо его не хватало. У меня в душе образовалась огромная дыра, и я ничего не чувствовала, кроме отчаяния… Я кое-как училась, кое-как жила, изводя себя мыслями о том, что он никогда меня не вспомнит. Что я никогда больше не смогу его обнять, не смогу готовить ему завтрак, целовать его, засыпать и просыпаться на его плече. Это меня убивало. Медленно, мучительно, по крупицам… Родители, Аня и Рита пытались меня всячески поддерживать, но я от них отстранилась, я вновь не хотела чувствовать жалость. Замкнулась в себе и почти не разговаривала. Мне казалось, я схожу с ума. У меня пропал аппетит. Я практически ничего не ела, меня всё время мутило. Мне казалось, моя боль меня выворачивает изнутри. Я практически не спала, а если и засыпала, то совсем не чувствовала расслабления. Школу я ненавидела. Там каждая стена напоминала мне о нём. А кабинет информатики и вовсе доводил до истерик. Однажды я всё-таки решилась туда зайти, но когда увидела на месте Стаса другого информатика, просто выскочила из кабинета и больше никогда не переступала его порог. Не могла видеть на его месте другого. С трудом я окончила школу хорошисткой, учителя пошли на уступки, но боялись за выпускные экзамены. А я о экзаменах даже не думала. Было уже всё равно. Сдам, не сдам. Поступлю, не поступлю. Какая теперь разница?.. К концу мая я уже потеряла всякую надежду на что-либо хорошее. Я чувствовала себя совсем разбитой, у меня всё время болел живот, организм отвергал еду, а к двадцатым числам мая я с ужасом поняла, что у меня задержка и довольно давно. Очень, очень давно… Нет, нет, только не это… Пусть это будет простое переутомление… Я судорожно вспоминала числа, когда у меня в последний раз были эти дни. Выходит, около двух месяцев назад. В марте были, а в апреле?! Нет! Нет, только не это, пожалуйста! Зачем мне сейчас ребёнок? А если Стас вообще обо мне не вспомнит, что я буду делать? Как я буду жить дальше? Что скажу ребёнку, когда он вырастет? Прости, но папа нас не помнит? С замиранием сердца я сделала тест на беременность…