Дауншифтинг

             Утром всё по-другому: ни вкуса крови, ни запаха смерти, ни ледяной руки страха, сжимающей горло. Только обязательные задорные петухи, беспечные танцы солнечных бликов и вкус ячневой каши с гусиным яйцом. Здесь я, как истинный дауншифтер, стараюсь есть правильную пищу, покупаю молоко и творог у бабы через два дома, затарился полезными крупами, в чулане две коробки с овощами, целый день грызу кислые яблоки и терпкие груши с тех запущенных деревьев, что уже одичали в моём саду. Я изменил своему любимому кофе, честно заваривая чёрный чай в фарфоровом чайнике, добавляя, как и положено, пару листочков бурятской травки саган-дайля. Утром ночной кошмар не кажется таким страшным, но всё-таки заставляет меня шизофренически уставиться в неопределённую точку на стене, зависнуть в безнадёжности. После этой ночи я чувствовал себя безмерно уставшим и вновь виноватым.       Я не стал включать телефон для ежедневного разговора с Сашкой, не было сил слышать его тревогу за меня, его злость на индифферентного Гершензона. Друг будет беспокоиться, ну и пусть… Всякий раз мне хочется наорать на него, послать на три буквы его заботу. Хочется заткнуть его криком: «Это я во всём виноват! Неужели ты не видишь? Держись от меня подальше!» Но я молчу. Ничего уже не исправить. Единственное, что я могу, — это прозябать вдалеке от людей, замуровать себя в безвременье и безлюдье. Может, стоит принять розовых таблеток больше, чем одну? Штук пятнадцать? Как-то это не по-мужски будет… А как по-мужски? Пулю в рот? Надёжно и феерично: пятна на выцветших обоях и практически признательные показания для следователя Чистякова. Хм… а может, это коричневое пятно, бывшее под тем календарём с оставшимися в живых, тоже чьи-то отчаявшиеся мозги? Пф-ф-ф… Интерес к каше пропал, страшно захотелось кофе покрепче и сигарету посмолянее. Так, чтобы горечь ударила по кислоте сознания. Но ни кофе, ни курева. Решил пойти на речку.       Когда вернулся, так и не исцелившись от ночного приступа, обнаружил на ротанговом кресле во дворе то самое обнаглевшее существо по имени Тася, что ещё вчера изрядно меня напрягало. Сегодня он был в леопардовой длинной тунике поверх джинсов с широкой полосой страз по низу. Он сидел нога на ногу, ухмыляясь чему-то на мониторе вычурного ноутбука, на крышке которого было огромное количество каких-то наклеек.       — Бонжур, ма шер! — прокартавил нежданный гость, увидев меня, и, подобно Шерон Стоун, проделал трюк ногами. — Выглядите некошерно, друг мой! — Он подскочил ко мне и с видом медсестры со стажем стал рассматривать лицо «больного», то есть меня. — «Отчего на личике усталом глухой тоски неизгладимый след?»* А ведь мой суженый не спал сегодня! Или спал, но сном мятежным и жестоким? Признайся, терзался ночью, что «не старушку убил, а себя убил»?       — Какую старушку? — оторопел я.       — О-о-о! — разочарованно протянул Тася. — Видимо, русские классики маловато потоптались в сей чудной голове. Что ж, будем без иносказаний. Плохо спал?       — Не твоего ума дело. Зачем пришёл?       — Фи! Какое неблагородство! «Своей душой славянской, тонкой я западаю на подонков…» Говорят, что так Бегбедер выразился. Вот подписываюсь под его словами! Я к нему с забралом поднятым, а он дубоголово: «Зачем пришёл?» Спасать тебя пришёл!       — Меня не от чего спасать.       — Не от чего? Согласен! Зато есть, от кого! Пойдём-ка в интимное место, кое-что расскажу! И… ахтунг! Я принёс тебе кофе!       — Я… Я… не пью кофе, — неубедительно промямлил я, предательски сглотнув.       — Угу… Я типа верю. Значит, буду пить я, а ты — давиться завистью! — И он подхватил ноутбук, банку с кофе и впереди меня пошагал в дом, демонстрируя, кто тут будет командовать парадом. — И лайфхак тебе от Жванецкого: «Вместо жизни — здоровый образ жизни». Не стоит оно того, мой лев! Не айс!       Я вздохнул и пошёл следом за Тасей, уговаривая себя, что это только ради кофе. А ради чего ещё?       Тася вёл себя как хозяин. Очевидно, что он знал, что где лежит. Стервец побывал в доме — и не раз. Я заворожённо наблюдал, как он что-то взбивает, мешает, переливает и при этом крутит задницей, пританцовывая и напевая какой-то бред. Вскоре у меня аж поплыло перед глазами от запаха кофе.       — Мой повелитель! Кофе готов! — Тася в вальсирующем движении на цыпочках доставил две кружки с ароматным напитком к столу, на котором так и лежал вчерашний лист календаря. В одной кружке чёрный кофе, в другой, видимо, капучино. Тася пропел: — Со сливочками мой! А эта горечь тебе! Как ты любишь.       И откуда он знает о том, что ни сахара, ни сливок, ни специй, ни алкоголя в кофе я не признаю. Только моно. И большими кружками. Так, чтобы до сердечного стука и дрожи в пальцах. Впрочем, дрожь в пальцах была у меня и без кофе.       — Пей, мон ами! Лучше кофе, чем таблетки! — гнусаво протянул Тася, подмигнул и уселся на единственную табуретку. Он открыл свой ноутбук, ткнул пару раз в клавиатуру и поманил меня пальчиком. Я же еле сдерживал себя, чтобы не заглотить кофе целиком вместе с кружкой. — Итак, мой разлюбезный, когда ты видел Риту Жарикову в последний раз?       — Кого? — Кофе божественный, как я соскучился по этому вкусу. Вкусу жизни, а не образа жизни.       — Лысую Гвен.       — Не помню.       — Вспомни!       — Ещё до смерти Ильяса. Случайно из окна машины.       — И не остановился? И не поговорил с этой нимфой?       — Нет. Нам не о чем было говорить. Да и она вряд ли бы удостоила меня парой слов. Она настоящий гуманоид. Ни со мной, ни с Сашкой не общалась.       — Это потому, что вы её презирали!       — Ничего подобного! Мне было абсолютно плевать на неё. Есть она, нет её…       — Но лучше бы не было?       — К чему это ты?       — Я вчера нашёл одного знакомого из «Мышеловки», не ревнуй, котик, ничего серьёзного! Так вот! Спросил его о Гвен. Он сказал, что уже недели три-четыре её нет. И что господин следователь приходил в этот их клубешник, рассадник венерических радостей. Он искал эту фриковую фею! Домогался до всех, спрашивал, кто её видел последним. Пропала дева. Обитатели «Мышеловки» сделали конференс, пошумели и подытожили, что с Гвен беда. Ведь даже когда она с олигархом Мехтиевым мутила, то заявлялась в эту крысятню каждую неделю. Она там, видите ли, пела. Мой френд сообщил, что недалече от этой богадельни обнаружили авто опель-омежку со злобным тюнингом. Заметь, авто принадлежит Гвен, и оно было открыто. Дева приехала в «Мышеловку», парканулась и исчезла! Плебс потыкался в разные норы, но нигде клубной дивы не нащупал. Среди электората прошёл слух, что Гвен, она же Рита Жарикова, стала жертвой какого-то нехорошего человека. Дескать, не оставил ли ей почивший в бозе миллионщик парочку яхонтов? Не позарился ли кто на это сомнительное наследство? Не удивлюсь, если дамочка действительно где-то упокоена с пером в груди или с верёвкой на шее… Как думаешь?       Мне стало душно. Я схватился за горло. Вместо ответа я спросил:       — А где её видели-то в последний раз?       — Так на похоронах! Она туда притащилась, прикинь, в белом… аки невеста.       — Да, я знаю, Сашка рассказывал, — просипел я.       — Ну вот! Тогда она и явила себя миру в последний раз. А потом исчезла… Ты в деревню, а она… Это не ты её случайно грохнул и где-нибудь тут закопал? Тс-с-с… Дышите глубже! Что ж ты, витязь мой прекрасный, такой впечатлительный? — Это я пошатнулся, что-то стало стучать в голове, и Тася кинулся, обвил меня своими ручками и доставил на табуретку. — А давай-ка ещё кофейку!       — Подожди, но ведь наверняка менты отследили парковку машины. Там, около «Мышеловки», парковаться нельзя, да и негде. Но рядом паркинг, а в паркинге видеокамеры, охрана… Неужели не смогли отследить?       — О! Я вижу, горшочек ещё варит! — Тася ласково погладил меня по голове и вновь отправился к столу варить кофе. — Во-первых, то, что ты имел мне сказать сейчас, говорит о том, что ты был в «Мышеловке». Зачем, если ты не интересовался Гвен и её вокальными данными?       — Я знал про этот клуб… в принципе. Именно около него я и видел Гвен из окна машины. Она направлялась со стороны паркинга и зашла в заведение именно с таким названием. А в клубе я никогда не был.       — Хм… не был, говоришь… Во-вторых! Опелёк действительно был брошен в паркинге, и, о слава Саурону, око охранное зафиксировало момент исчезновения возлюбленной олигарха.       — Это тебе тоже дружок рассказал?       — Нет! Это дружок дружка! Он-то как раз и церберствует на многоэтажной парковке. Он сказал, что лично видел эту запись, которую потом граждане начальники изъяли. Что якобы опелёк подкатил на место F-34, оттуда выпорхнула лысая краля, но вдруг откуда ни возьмись обзор на кралю перекрыл джипяра. Чик-чик! Танкообразное рвануло с места, но лысой королевишны уже не было.       — То есть её похитили?       — Непонятно. Этого не видно в камере. Там ещё и столбы мешаются. Может, она сама с радостью трепетной лани запрыгнула в «хаммер»?       — В «хаммер»?..       — А я не сказал? В «хаммер», голуба моя, в «хаммер». В аццкий пепелац, шестилитровочку пиндосовскую. Жаль, только номеров не разглядеть и боковухи подозрительно тёмные. Но это был «хаммер».       И стоит, гад, спиной ко мне, коленочкой дрыгает. Мне уже даже не до кофе и не до удивительных возможностей Тасенькиных — нарыть информацию за одну ночь, находясь вдали от театра боевых действий. У меня ком в горле застрял — и ни туда ни сюда, ночной страх перекрыл горло, осталось только сипеть:       — А когда это было?       — Отличная дата — день взятия Бастилии! Мы этот праздник с Помпадур всегда отмечаем. Хотя она и не Мария-Антуанетта… а всего лишь Дура. Хи-хи-хи!       — Это когда? — Мне не до смеха.       — Эх ты! Митрофанушка! Это четырнадцатое июля! Ну? — Он резко поворачивается ко мне. — Уос ит ю?       — Я уехал пятнадцатого… А четырнадцатого. Нет, я никуда не ездил. Я хорошо помню. Я не мог. Я не видел Гвен. И ничего такого со мной не было…       — Такого это какого?       — Никаких приступов.       На лице Таси сосредоточенность вместо ухмылки, держусь за его серьёзность, как за якорь. Понимаю, что мне легче оттого, что этот типок в стразах рядом, да ещё и почему-то мне верит.       — Сэм, — тихо сказал Тася, — нам надо осмотреть твою машину…       — Тася, — я впервые его назвал этим дурацким именем, — ты из полиции?       И он вновь переменился в лице: сжал губки, захлопал ресничками, поднял бровки. Да ещё и изогнулся, задницу оттопырил, зелёным ноготком по столу постукивает.       — А то! Вот он я какой, держиморда! «Для порядка всем ставлю фонари под глазами — и правому, и виноватому». Просто по Гоголю! Неужели я похож на копа? Этакий шериф Ноттингемский на курьих ножках! Или Эжен Видок в леопёрдовом платьице! Хи-хи-хи! Пойдём-ка на задний двор! Осмотрим твою машинку.       У меня, похоже, продолжительный коллапс: послушно встал и пошёл на задний двор — туда, где тосковал мой «хаммер», который я с такой гордостью когда-то выбирал, рёв которого я с такой любовью выслушивал. Почему-то я был уверен, что в машине найдётся что-то изобличающее моего доппельгангера… И нашлось. Конечно, отыскал Тася. Я-то просто бардачок открыл, осмотрел кожаные складки диванов, заглянул в багажник. Но недоделанный «Видок в леопёрдовом платьице» отодвинул меня и забурился внутрь так, что я видел только его задницу или вовсе полоску страз и тапки. Он не просто обыскивал, он разговаривал с кармашками, козырьками, столиком, сидушками, ковриками. Там, под ковриком, он и обнаружил улику.       Вылез из машины, виновато посмотрел на меня и на раскрытой ладони продемонстрировал маленькую серебряную серёжку, колечко и шарик на нём. На половине дужки засохшая кровь. Не краска ведь! Это сразу стало понятно.       — Её? — прошептал Тася.       — Не знаю, — шёпотом же ответил я.       — Её, — еле слышно подытожил мой гость. Конечно, уверенно сказать, что это серёжка Гвен, я не мог, так как никогда не рассматривал всю эту сбрую, что навешивала девушка на себя. Но предположить-то можно! Да ещё и с кровью…       — Что же делать? — спросил я вроде как у самого себя.       — Не сдаваться. И начать с того, что рассказать мне о приступах.       — Не пойму, что тебе надо от меня? Почему я всё ещё тебя не выкинул?       — Потому что я симпатичный, — Тася стал загибать пальцы той руки, на которой покоилась страшная серёжка, — сексуальный, умный, настырный и, что немаловажно, единственный, кто может помочь. Да ещё абсолютно посторонний, а значит, исключительно объективный. Ты калуа-то сделал?       — Сделал, — я так и смотрел на мелкий кулачок, скрывающий чёртову улику. — Весь кофе извёл на него.       — Пошли, сердешный мой! Выпьем. Ну и перетрём факты, хватит уже вокруг да около ходить, бубенцами звенеть. Бездействие — не наш стиль!       И опять он впереди меня виляет, распоряжается моим домом, а я чувствую себя как безропотная овечка, приготовленная на заклание. Откуда столько настырности и любопытства к моей особе в этом жеманном тельце? Тася опять знал, где находится бутылка с кофейным самодельным ликёром. Налил в маленькие фарфоровые кружки. Не обнаружив в холодильнике ничего интересного, стремглав вылетел из дома и вернулся через полминуты с тарелкой тёплых блинов. Вместе с ним в комнату зашла Помпадур. Развалилась на полу и стала бесстыдно вылизывать свою шёрстку.       Калуа и блины с сахарным песком — сногсшибательное сочетание. Но мне, пришибленному очередным подтверждением моего то ли безумия, то ли раздвоения личности, было безразлично. Блины так блины. Калуа так калуа. Жеманный мальчик в леопардовом платье, облизывающий масляные пальцы, тоже в пределах нормы.       — Начинай! — скомандовал Тася.       — Что ты хочешь знать?       — Расскажи о своих приступах. Во-первых, когда они начались?       — Весной.       — После того, как Ильяс разбился?       — После.       — Что ты чувствовал?       — Ничего. Просто жил, что-то делал, думал, ощущал, и вдруг бац — и оказываюсь в другом месте. Но по факту прошло некоторое время. Например, работал в офисе, уже вечер, часов восемь-девять. И вдруг «меня будят» какие-то бомжи в ночлежке. Я далеко от офиса, как там оказался — не помню, по времени вижу, что прошло часа три.       — Бомжи? Настоящие? Вонючие и беззубые? Не артисты?       — Нет. Не артисты. Меня чуть не прибили тогда за то, что я на их топчане примостился. Но расстались практически друзьями. Бомжи оказались вполне интеллигентными людьми: Камю читали, георгиевскую ленточку на свои лохмотья прицепили, о макиавеллизме рассуждали. Один бывший артист, другой бывший врач. Мы с ними даже выпили потом жуткой сивухи, они призвали меня остаться с ними, ибо считали себя эпикурейцами.       — Оставим сих достопочтенных персонажей! Как ты туда добрался? Машина где была?       — Не знаю как. Машина всегда оставалась у «Мидаса».       — А когда очухивался, какие физические ощущения были? Тремор, судороги, вкус какой-нибудь?       — Сухость во рту и вата в голове.       — Сколько было выпадений из реала?       — Э-э-э… пять, — я опять начал хрипеть.       — И как я понял, что не всегда ты приходил в себя среди бомжей?       — Всё. Я не хочу об этом говорить! — Я решительно допил спиртное из кружки и собрался сбежать. Рассказывать обо всём я не желал. Я уже даже встал и направился к выходу: пусть этот самопальный сыщик остаётся тут один. Но в спину себе услышал:       — Да я и сам тебе расскажу, мин херц! Первые пару раз ты очнулся в каких-нибудь безобидных местах. Ты испугался — может, даже кому пожаловался и заключил, что сразил тебя злой недуг. Но однажды психическое приключение закончилось трагедией. Возможно, и не однажды! И я даже рискну предположить, какая трагедия разыгралась при последнем акте бессознанки.       Я остановился на полпути к двери. Застыл. Слушал Тасю спиной и малодушно боялся, что он сейчас подобно ясновидцу распишет все подробности.       — Предположи… — зачем-то прошептал я, испытывая и страх, и любопытство.       — Однажды «в начале июля, когда в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в эсском переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к мосту».       — Что? — повернулся я.       — Н-да… Темнота. Это Достоевский. «Преступление и наказание» так начинается. Я полагаю, душа моя, что в пятый раз ты очнулся в больничной палате возле своего друга Ильяса Мехтиева. Ночь. Белые простыни. Холодный пол. Запах формалина. Восковое лицо уже не человека, а трупа на кровати. И тишина. Датчики, мигающие и дышащие ранее аппараты, что поддерживали жизнь в человеке, безжизненно замерли. А у тебя в руках какая-нибудь трубка… Или нет, скорее всего подушка, которую ты бессмысленно сжимаешь окоченевшими пальцами. В голове сумбур, мысли, зародившись, погибают, лопаются, как мыльные пузыри. Хочется пить и кричать. Потому что одна из мыслей живучая, зараза. «Я убил Ильяса!» Ты опять не помнишь, как ты здесь оказался, тебя начинает трясти. В какой-то момент ты подумал: «Может, это сон?» И потрогал высокую больничную кровать, почувствовал мягкую хлопковую ткань простыни, задел остывающую руку друга. Понял, что не сон. Трясти стало сильнее. Тебя вернул к здравому смыслу какой-то звук: может, одинокая шалая псина залаяла где-то на улице, может сонная медсестра прошаркала по коридору, может какой-нибудь болящий в соседней палате крикнул, отгоняя старуху с косой во сне…       — Нет. Зазвонил телефон в кармане…       — И это взорвало мозг. Это мобилизовало тебя. Ты, словно напуганная, но хищная крыса, что в ночи пытается выбраться с тонущего корабля, активизировал все центры самосохранения, включил бесшумный режим, обострил зрение и ничего не упустил… Сначала проверил комнату на предмет спрятавшегося вредителя. Никого не нашёл. Не было и видеонаблюдения. Потом какой-то тряпицей…       — Влажной салфеткой.       — Салфеткой, значит, протёр кнопки на аппарате, трубочки капельницы, аккуратно руку Ильяса, что там ещё?       — Лицевую маску, столик, место на полу, ручку двери…       — Бросил последний взгляд на бывшего друга. И, скорее всего, не сдержался, сказал: «Прости…» Выглянул в коридор. Никого. На цыпочках, хотя это и сложно в обуви, перебежками от поворота до поворота, пережидая редких особей персонала, добрался до какого-нибудь выхода или окна на первом этаже. И пропал в ночи. Бежал от этой белой страшной больницы, от этого жёлтого неживого лица по гулким чёрным улицам, только глупая реклама легкомысленно и слепо моргала тебе вслед. Ты бежал домой. Чтобы спрятаться от этого кошмара. Возможно, ты даже думал прекратить всё, обрушившись на асфальт с небес своего дома. Но ты сильный и мужественный, ты смог устоять.       — Я не смог спрыгнуть, я слабак.       — Ты дурак, а не слабак! — вдруг голос Тасеньки переменился: из таинственного и приглушённого в звонкий и гневный. — Возомнил себя доктором Джекиллом? Решил, что так и случается раздвоение личности? Это ли-те-ра-тура! Решил ручки поднять: хэнде хох, ихь бин больной? Ты — аналитик! Где твой мозг? Или это твой мистический двойник, что живёт вместо тебя во время затмения сознания, весь ум выжрал? — Тася соскочил с табуретки и стал кружиться вокруг остолбеневшего меня. — «Чёрный человек, чёрный, чёрный, чёрный человек на кровать ко мне садится, чёрный человек спать не даёт мне всю ночь***». Кто знает о твоих проблемах?       — Н-н-никто… Сашка знает не всё. Психотерапевт тоже.       — Что спрашивал следователь?       — Где я был в тот вечер.       — И ты?       — Сказал, что допоздна был на работе. И что потом заехал в кафешку: я там завсегдатай и они подстрахуют.       — И как господа жандармы объясняют смерть Ильяса?       — Не знаю точно. Сашка говорил, что как халатность.       — Как тебя обследовал мистер Гершензон, психотерапевт с лицом жулика?       — Спрашивал, показывал кляксы разные, заставлял группировать слова, складывать куб, потом отправил в клинику на анализ: моча, кровь, рентген, томография. Даже гипноз пробовал один раз.       — И?       — И не получилось у него. Он сказал, что патологий нет. Назначил мне какой-то электросон, таблетки, витамины, ещё какие-то процедуры. Но на них я не ходил, некогда было.       — А почему ты решил уехать сюда, в эту Тмутаракань?       — Один мой хороший знакомый, коллега, Петя Шаповалов — впрочем, на Петю он, конечно, не тянет. Ему хорошо за сорок, он специалист отменный. Но все Петей называют. Так вот он рассказал, что его родной брат занимался бизнесом, он был издателем. Ночевал в конторе, и дело довело его до буквально «белой горячки», он стал заговариваться, перестал спать, начал зависать во время разговора. Никакие таблетки не помогли. И тогда он уехал на Алтай. Завёл там пасеку, стал разводить каких-то ценных кроликов, порвал все связи с городом. И выздоровел.       — А бизнес свой куда дел этот месье Обломов?       — Продал. Петя и жаловался-то именно на это, что, дескать, мог бы и брату родному уступить…       — И ты тоже решил удрать от невсебоса?       — Решил удрать…       — И как? Полегчало?       — Представь себе: полегчало! За все четыре недели ни разу не выпадал из сознания. И спал нормально. Пока ты не объявился!       — Спокойно, Маша, я Дубровский! И не надо мне делать сцену. То, что здесь тебе лучше, говорит не о том, какие тут чудные рассветы, а о том, что некий «чёрный человек» потерял доступ к телу. И ты можешь покумекать и выйти на того, кто это всё организовал.       — Почему ты так уверен в моей невиновности? Даже я не уверен…       — А это всё потому, мой котик, что я тебя выбрал в свои наложники! Я наблюдал за тобой, горемычным, несколько недель, — Тасенька всё это время наступал на меня и уже припёр к стене. — И я выбрал тебя! Теперь ты мой! Поэтому я буду тебя защищать! — последнее он сказал, карикатурно-страстно дыша уже почти мне в рот. А я вдруг подумал, что всё рассказал этому придурку и даже в конвульсиях от переживаний не сжался. И ещё… от Таси пахнет кофе. А я, как назло, так люблю кофе! ________________________       * И. Северянин «Элегия».       ** Фраза из терзаний Раскольникова, героя Ф. М. Достоевского.       *** С. Есенин «Чёрный человек».