А если...

      Сомнений не оставалось – перед ними на троне сидел одержимый.       Они смотрели на Альдо, совершенно не понимая, что с ним делать. Пачкать руки о безумца не хотелось никому.       - Герцог Эпинэ, герцог Окделл, – голос бывшего короля снова звучал торжественно, – я прощаю вам ваше предательство, но повелеваю вам навсегда покинуть пределы Великой Талигойи.       А в следующую секунду Альдо скрючился и тоненько захихикал, совсем по крысиному скаля зубы.       Ричарда снова передернуло, но теперь не от неожиданности, а от омерзения.       - Рокэ Алва, Повелитель Ветров, – запищало существо на троне, – мы тебя жда-али. Ты ведь пришел за ней? Хи-хи-хи. Да-да-да. Ты пришел за ней. Хи-хи-хи-хи.       - Где она? – голос Ворона звенел натянутой струной.       Дикон не понимал, о чем говорят эти двое. Кто «она»? За кем пришел или за чем пришел Алва?       - Ей было скучно одной. Я её пожалел. Хи-хи-хи. Я послал к ней солдат, чтобы она не скучала.       - Где она? – лицо маршала исказила гримаса ярости.       - Ты опоздал. Хи-хи-хи. Ты пришел слишком поздно, Рокэ Алва. Хи-хи-хи. Ты ничего не получишь. Хи-хи…       Грохнувший над самым ухом выстрел оглушил Дика. Существо на троне дернулось, забулькало кровью в горле, ещё раз дернулось и затихло, свесившись на сторону. Белоснежная туника стремительно становилась алой.       Ворон развернулся. Ричард в ужасе шарахнулся назад.       Эпинэ не спешил опускать пистолет, в его глазах полыхали молнии.       - Она, скорее всего, в Багерлее, – голос у Робера глухой, хриплый. – Я не знал, – в отчаянии качнул головой Иноходец.       Ворон выметнулся из зала, пронесся по коридорам дворца и вылетел во двор.       - Останься здесь, – крикнул Робер растерянному Дику и бросился следом за Алвой.       Когда Эпинэ выбежал во двор, Алвы там уже не было. Ничего не понимающие кэналлийцы толпились у ворот.       - За мной, – скомандовал Иноходец и, вскочив на Драко, погнал коня вниз по улице.       Когда Робер домчался до Багерлее, тюремные ворота были распахнуты настежь.       - Где? – спросил Эпинэ у поднимавшегося с земли солдата. Тот даже не спросил, о ком идет речь, только рукой махнул. Похоже, у несчастного сломана челюсть.       Проследить путь Алвы было не сложно по перекошенным от ужаса лицам солдат.       – Там, там, – трясущийся от страха старик-охранник махал дрожащими руками, показывая, куда нужно бежать.        Робер догнал Ворона в тот момент, когда Рокэ, справившись, наконец, с замком, рванул на себя тяжелую тюремную дверь.       Холодно. Холодно. Очень холодно.       Именно это, чувство холода, убедило её в том, что она всё ещё жива. После всего пережитого кошмара в голове поселилась пустота.       Странно, но она все ещё была жива.       Тело словно исчезло. Перестали ныть натертые кандалами руки, прекратились дергающие спазмы в спине, затихла боль в истерзанном лоне. Всё стало каким-то нереальным, пустым, ненастоящим.       Но она всё ещё была жива, и это казалось самым страшным.       Губы еле заметно шевельнулись. Легкий хрип, стон. Она не плакала – слёз давно уже не было.       Сколько она пролежала на каменном полу? Да и важно ли это. Нужно было собраться, привстать, собрать остатки жизни воедино, потому что ещё ничего не известно. Она смогла? Она справилась?       Ей всё-таки удалось приподняться. Тело не слушалось, сопротивлялось. Она ползла, тащила себя вперед, туда, где в слабом свете дня виднелся расплывающийся силуэт топчана. Дотащила. И рухнула.       Удара не почувствовала, словно и не о каменный пол головой ударилась. Сцепила зубы, застонала и снова заставила себя подняться. Теперь вытянуть руку, выше, выше. Руки дрожат.       Ну же! Ну! Ещё!       Пальцы цепляются за край тюфяка. Скользят, срываются, падают вниз.       И снова, как в замедленно кино, тянется вверх дрожащая рука, скрюченные пальцы цепляют край тюфяка, тянут, тянут, тянут…       И тут вернулась боль – навалилась, застилая кровавой пеленой всё вокруг.       Она не помнила, как стянула соломенный тюфяк. Сознание то проваливалась в забытье, то выныривало на поверхность, погружая её в боль.       Если бы не эта боль, она решила бы, что уже мертва. Иногда ей казалось, что она слышит чьи-то шаги. Кажется, кто-то поил её из кувшина или был бред? То и дело проваливавшееся в черный омут сознание больше не было её союзником, оно разрушало границы реальности, не давая понять, что ложно, а что правдиво.       В очередной раз вынырнув в реальность, Рина открыла глаза. Серый свет из крохотного окошка под потолком пробивался в камеру. Боль была, но какая-то глухая, ноющая. А может, она просто свыклась с ней? Кто-то положил её на тюфяк и даже прикрыл драной рясой. В груди заклокотало и глухой, бухающий кашель заставил содрогнуться всё тело.       Пришлось перевернуться на бок, чтобы не задохнуться.       Дверь заскрипела. И от этого звука всё её естество наполнилось каким-то животным ужасом. Если… если опять – лучше удавиться.       В камеру вошел старичок-охранник.       - Очнулась? – почти по-отечески спросил он.       - Это… вы? – говорить было трудно, голос глухой, сиплый.       - Лежи, лежи, дочка. Вот, – Старик затравленно оглянулся на двери, а затем присел на край топчана, положил её голову себе на колени и стал кормить принесенной баландой.       - Спаси… бо, – просипела Рина, когда старик уложил её обратно на тюфяк, предварительно напоив из кувшина.       - Я давно тут служу, почитай, лет сорок. А таких, как эти злыдни, ещё не видел. Словно псы цепные.       - Спасибо, – уже более связно выдохнула девушка.       К ней больше не приходили. Может, решили, что она умерла?       «Господи, пусть обо мне забудут, пусть забудут».       Дни тянулись за днями. Кроме старика-охранника к ней никто не приходил. Кашель усиливался. Она простыла, лежа на каменном полу. Как-то раз, хлебнув из кувшина, она почувствовала, что у воды какой-то странный, травянистый привкус. Рина не сразу поняла, что это не вода, а травяной отвар. Старик расстарался.       Только это не помогло. Кашель становился всё сильнее, накатывая приступами, не дававшими возможности даже вздохнуть. Её бросало то в жар, то в озноб, сознание снова начало уплывать.       Она лежала на боку, отходя от приступа, который едва не вывернул её на изнанку. В голове гудело. Стоило открыть глаза, как всё вокруг начинало плыть. Дверь скрипнула.       - Эге! Неужто жива ещё, сучка?       От звуков этого голоса всё внутри заледенело.       - Значит, не подохла? – чужая рука рванула за волосы. Сквозь колышущуюся муть Рина с трудом увидело лицо со щербатой ухмылкой. – А мы-то думали – издохла. И не трепыхалась, и не дышала даже.       - Живучая, тварь. Ну что, может, ещё разок развлечемся? – второго говорившего девушка не видела.       - Времени нет. Того и гляди за задницу прихватят.       - Да брось!       Чужая ладонь касается лица, скользит по щеке, пальцы возле губ.       Из последних сил она изловчилась и укусила эти отвратительные пальцы. Пусть лучше убьют, чем снова это…       - Ах ты ж, тварь!       Её стащили за волосы, швырнули на пол, стали пинать ногами. Она закрывала руками голову, дергалась, кашляла, хрипела, пока не затихла.       - Пошли.       - А может, придушить? – спросил щербатый.       - Сама сдохнет. Вон, – мужчина потыкал в лежащее на полу тело носком сапога, – даже не трепыхается.       - Она и в прошлый раз не трепыхалась, – не унимался щербатый.       - Хочешь – оставайся, а я ухожу. Может, ещё задворками выйти успею.       - Да х… с ней, – бросил щербатый. – Ты прав, тут самим бы выжить.       Босые ступни – первое, что выхватил свет факел из тьмы камеры.       Робер едва успел перехватить отброшенный факел, а Алва уже кинулся к лежащей на полу девушке, приподнял голову, заглянул в лицо:       - Рина, Рина…       Она дышала, едва-едва.       Рокэ сорвал плащ, завернул, подхватил на руки и бросился вон из камеры, прижимая к груди драгоценную ношу.       - Лекаря, немедленно!       Степь горела. Черный дым застилал небо. Она бежала, из последних сил бежала, соревнуясь в скорости со степным пожаром, и понимала всю бесполезность этой затеи. Не убежать. Пламя окружает. Оно всё ближе. Всей кожей она ощущает его жар. Ещё чуть-чуть – и начнут гореть волосы. Выхода нет.       Она возникла из ниоткуда. Черная башня.       От неё веяло древней силой и надежностью. Сквозь кисею горячего воздуха Рина увидела раскрытый провал входа у самого основания башни. Черное на черном. Как она его только заметила?       Это был шанс. Один рывок – и она спасена. Огонь вот-вот сомкнется в кольцо, и тогда не сбежать.       Девушка кинулась вперед…       Ветер! Мощный порыв ветра швырнул её обратно, в круг пламени. Ветер не давал ей приблизиться к башне. А ещё он раз за разом отшвыривал тянущиеся к девушки языки пламени.       Земля содрогнулась. Рина упала на колени. Она видела, как по внутренней границе огненного круга зазмеились трещины. Они расширялись, не давая пламени переступить невидимые границы.       А потом обрушились молнии. Огонь небесный сбивал огонь земной. Пламя боролось с пламенем.       И завершающим аккордом – ливень. Тугие струи топтались по затухающему пожару.       А носившийся вокруг ветер разгонял смрадный дым, принося взамен запах ковыля и полыни.       Жар уходил две недели, а потом ещё полтора месяца она лежала пластом, не в силах подняться с кровати. Поначалу даже глаза было трудно открыть. Веки будто налились свинцом. Время от времени она проваливалась в небытие – то ли обморок, то ли сон без сновидений.       Под бдительным присмотром лекарей, служанок-нянек она возвращалась к жизни. Если только это можно назвать жизнью. Словно какая-то часть её умерла, а она и не заметила, когда.       Мир вокруг будто выцвел, звуки стали глухими, краски невыразительными. Зачем её спасли?       Там, в тюрьме, она была даже благодарна пришедшим её убивать. Если бы они не начали её лапать, а просто придушили, она бы и не сопротивлялась. Разве можно жить такой… грязной?       В купальне она едва ли не до крови растирала кожу, но ощущение липкой грязи всё равно не проходило.       Но хуже всего было то, что она была в Его доме. Это Он вынес её из тюрьмы, это по Его приказу вокруг неё сновали все эти люди.       Зачем? Зачем?!       Он знал, что Рина участвовала в Его спасении. Это была… благодарность?       Конечно, что же ещё. И от этого становилось больно, невыносимо больно. Боль тонкими иглами впивалась в виски, в сердце, в душу. А всё вокруг напоминало о Нем.       Невыносимо.