Человек

***

Огромных масштабов зальное помещение, густо украшенное роскошью золота, изощрёнными в своей витиеватости узорами и прочими непременно бросающимися в глаза деталями, предстало Эдварду не в лучшем свете — как поле боя. Подземный полуразрушенный город скрывал своими сводами пристанище могущественного врага, оставшихся приспешников и жертв обстоятельств. А также одушевлённые доспехи, теперь заключающие в себе невероятную мощь совершенного вещества. Предполагал ли он, что в действительности ему сейчас предстоит изведать и испытать? Возможно, но это колющим осколком трепетало где-то на границе сознания, ничем не выдавая себя, пока не задеть его случайными размышлениями. И старший Элрик предпочитал, чтобы он так и остался там, не выходя из тени и не сбивая хрупкую уверенность в себе и своей победе. Но все тайные опасения оправдались, а он даже не успел предпринять хотя бы одного шага на пути к избавлению страдающих от бремени чужого эгоизма, дабы в будущем все бесчинства и ужасы, которые Данте узлами навязала на временной нити, прекратились. И не сделал ничего, мало-мальски приближающего их с братом к общей цели. Вместо этого он умер, даже дважды. Думать над чем-то резко стало без надобности. Врата, пространство вокруг них — подавляли. Подавляли сильно, хоть при желании алхимик мог бы справляться с этим, но в данный момент, как ни прискорбно, его объяло равнодушие. Жуткое, растянутое, такое, какого он не испытывал за свою жизнь ни единого раза. Оно было настолько пустым и неокрашенным, что он ощущал себя полым внутри. Иронично, учитывая, что это как раз его покинутая оболочка находится далеко, опутанная оковами смерти. Но душа может чувствовать пустоту гораздо острее, и сейчас мальчик в полной мере это познал. Почему оно впервые появилось? Очевидно, потому что он попал в положение, над которым не властен, как бы ни хотелось этого изменить. Но где-то сквозь безразличие всё же пробивалась обида за бессилие, за принижающее отсутствие возможностей перед чем-то высшим.  — Ал?.. Мелькнувшие на миг доспехи невероятно быстро вернули весь растерянный по неосторожности энтузиазм. Молниеносно и стремительно, будто в него бросили что-то тяжёлое, разорвав мутную пелену в ясных глазах нематериальной проекции. А потом он начал ощущать себя… Как прежде. При жизни. Мир был до безобразия прекрасен в своём несовершенстве.

***

Эдварду не спалось. Да и какой может быть сон, когда череда событий, противно дёргающая нервы на пробу, словно струны, а после грубо раздирающая их в ничто, только прекратилась. Перестроиться на мирный лад после долгого напряжения было сложно. Вдруг всё это на самом деле подвох? Это спокойствие, что поселилось глубоко, когда он увидел живое тело своего брата. Его глаза, полные абсолютного изумления и отчаянного ликования, когда он рассматривал свои руки, а потом ими же ощупывал, трогал себя и смеялся. Вдруг им лишь кажется, что всё кончилось? Что больше не будет гадких дилемм, выжатых через силу решений. Наконец, можно было побыть тем, кем они являлись, вести себя так, как велит сердце, а не сухие приказы или суровая действительность. Возместить и восполнить то, что упустили, совершив ошибку столь рано, на рассвете своей жизни. Нет. Это произошло в реальности. Альфонс спит в соседней комнате, значит, нужно поверить и расслабиться. Но одна причина волнения всё же оставалась непоколебима.

***

«— Почему бы не попробовать? Это ведь лучше, чем растворяться во Вратах. Как, по-твоему, живут другие люди? Они не боятся. Прими это! — противостояние шло полным ходом, а у Эдварда так и не выходило разобраться, что же настолько сильно мешает зеленоволосому скинуть, наконец, свою крошащуюся маску. Хотя это скорее был панцирь. Скорлупа, раковина — что-то, чем он всегда прикрывался и где прятал себя истинного, ложно полагая, будто это и есть защита. Молодой учёный подразумевал, что сдавать позиции Зависть наверняка не планировал, но он был единственным, перед кем тот мог это сделать. — Не смей сравнивать меня с ними! Люди? Не боятся? Что за чушь ты несёшь?! Тебе и самому должно быть смешно, малец, смешно! — рука, бледная до белёсого отлива, выделяющаяся светящимся пятном в сумраке гостиничного номера, машинально двинулась в вопросительном жесте. — Они только и делают, что боятся. Они никогда не были тем, кем был я! Ты не можешь судить за всех! И за меня тем более! — экс-гомункул неотрывно взирал на парня, подавляя жгучим взглядом, который чувствовался едва ли не физически, но алхимик был твёрд и решителен как никогда, он терпел, стараясь отплачивать не менее режущим взором. И продолжал приводить ответные аргументы: — Но кто боится жизни? От неё никто не откажется просто так. — О суициде слыхал? Тц, не умеешь убеждать, недорослик, — буркнуло создание. — А ведь они могут жалеть об этом там, — изо всех сил игнорируя мелькающие в чужой речи прозвища, не прекращал блондин, тогда на лице нео-человека проявилось мученическое выражение от затянутости беседы, тщетной, как он считал. — Даже если нет. Что, пойдёшь и убьёшься, а, Энви? — Никак не догоняю, что ты пытаешься вытянуть из меня, чёртов пацан? Думал, я буду безмерно благодарен и счастлив за оказанную вами, ребята, «услугу»? Не мечтай. — Хочу, чтобы ты принял действительность, как должное, и перестал строить из себя невесть что, — в интонации подростка можно было уловить некие изменения. Невнятные, но было в них нечто такое, заставляющее обратить внимание на произнесённые после некоторой паузы слова. Брюнет намеревался уже высказать следующее, но успел лишь приоткрыть рот. — Ласт хотела стать человеком, — перебил Элрик, опустив голову и вздохнув. — Ну, а ты? Альфонс говорил, ты знал — Данте не сделает вас людьми. Но не припомню, чтобы слышал, что ты не хочешь стать человеком. Я не верю, что тебе вдруг настолько опротивел этот факт. Объясни, что тебя не устраивает? Можешь ненавидеть сколько угодно, но я не понимаю, Энви! Скажи мне! — неожиданно для Эдварда и для самого зеленоволосого, последний растерялся. — Я не знаю, — он ответил честно. Дальше следовало молчание. Оно опустилось неаккуратно и чересчур грузно, обволакивая тишиной, сквозь которую прорвались незаметные ранее и забитые громкими голосами звуки. Снаружи робко моросил дождь, учтиво постукивая в стекло не распахнутой оконной створки, а через отверстие рядом проникал в помещение, забрызгав близлежащие места и впитав в себя жалкие остатки прежнего тепла. Зависть поднялся с кровати и направился к выходу. Но мальчик не стал останавливать его, даже когда тот, не глядя на недавнего собеседника, уже взялся за ручку и открыл себе проход. — Всё-таки убегаешь… — после дверь сразу шумно закрылась обратно. Освещённый до болезненных ощущений в глазах коридор вынудил зажмуриться. Он не заметил стоящего у стены возле комнаты светлого ребёнка, имеющего схожие черты с тем, кто находился в номере и только что так назойливо докучал. Младший Элрик проводил взглядом фигуру, лишь потом заходя внутрь. Сам он так и не понял, как могло произойти нечто такое. Он думал лишь о том, чтобы вернуть брата к жизни, но не рассчитывал, что к гомункулу тоже возвратится душа, когда тот случайно попал в круг, ринувшись его остановить. И уж совсем не подозревал, что для него этот рискованный поступок кончится лучше, чем хорошо, и он, исчерпав себя как философский камень, обретёт своё долгожданное тело вновь. Видимо, сила его намерения вернуть жизнь была столь велика, что разрослась на всех троих, где каждый нуждался в ней по-своему. Пусть и прошедшие с того рокового дня года не сказались на его теле, теперь ему не было цены. Первые минуты он никогда не сможет забыть. Шок и ошеломляющее осознание успеха, которого, в общем-то, даже не смел ожидать. Тогда хотелось орать и рыдать от бешеного неистовства чувств, усиленных живым организмом, который подкреплял их выбросом гормонов, но он только смеялся, как безумец. А брат смотрел на него. Эти глаза он тоже никогда не забудет. — Брат?.. — свет, льющийся из коридора, погас, когда вошедший прикрыл вход в комнату, погружая в былой мрак. — Ал… Мне кажется, я обязан что-то тебе рассказать…».

***

Старший Элрик решил не насиловать себя тщетными попытками уйти в забытье, от которых, в конечном итоге, легче не станет, да ещё разболится голова, и поднялся, вставая около оконного проёма и опираясь обеими руками на подоконник, ненавязчиво напоминающий о приключившемся сегодня. Пасмурно было до сих пор, грозовые тучи тяжело нависали над городом весь день, будто угрожали своей гнетущей близостью, иногда поливая не успевающих просохнуть горожан, дома и улицы. Было немного жаль, что густая облачная пелена застлала весь небосвод, плотно скрывая все небесные светила, не оставив ни кусочка открытым, сквозь который удалось бы ими полюбоваться. Правильно ли он поступил, позволив ему уйти? Энви сейчас нестабилен, возможно, даже крайне. Он может сгоряча что-нибудь натворить, и если задуматься о том, что именно, становилось не по себе. Но вместе с тем алхимик переживал за него самого. Не случится ли чего? Собирается ли он держать себя в руках и получится ли у него это? Сумеет ли он унять всё, смириться? Ему нужна поддержка, это уж точно, пусть он категорически её отрицает и отталкивает — она была необходима. Даже сильная воля может дать трещину, когда из-под ног выбили всё, за что цеплял суть существования. Невольно подумалось, что если бы он не успел ухватить Зависть, то того бы размазало по тротуару без всякой вероятности на возвращение. Казалось бы, неказистое движение, такая мелочь, и в самой ситуации не было ничего сверхъестественного… Да, если бы то был гомункул, эта сцена не имела бы никакого особенного значения. Но это был человек, не освоившийся в новом обличье. Ещё бы секунда и конец. Почему-то настоящее осознание опасности пришло к Эду лишь теперь. В душе шевельнулось нечто, мальчиком всецело разгаданное немногим раньше, чем он поспешил поделиться с братом. Оно заставило сердце неприятно ёкнуть, но мысль, что подобная развилка на перепутье судьбы уже миновала в прошлое, тут же возвратила его в норму. И когда он умудрился изменить свои намерения касательно судьбы этого существа? Неужели всё дело только в его стереотипах? И сейчас, когда тот более не был тем бездушным монстром, он взглянул на него под другим углом, осознав при этом некоторые моменты. Это было довольно странно, ведь внутренность осталась без основательных перемен. В ней всё равно есть стержень, словно константа — неизменный ни при каких условиях. И все его злодеяния тоже никуда не испарились, шлейфом трупов простираясь у него за спиной. Но, несмотря на все мерзости, это была предвзятость. Из-за неё Эдвард просто не задумывался об истинном отношении, сосредоточенном на основе, чистом, без примесей, что проявляются вследствие обстоятельств, протекающих при встречах и действиях. Дикость поведения объекта его размышлений перекрывала собой первичную сущность практически полностью, отбирая интерес и симпатию, которые при другом раскладе, возможно, могли бы зародиться. Видимо, так и есть. Но тогда было стыдно за себя, причём в двоякой форме. С одной стороны, глупо судить сразу и обо всём, толком не разбирая за какие заслуги удостоил оценкой, часто совершенно необоснованной. Со второй, даже когда он пытался войти в чужую шкуру, содеянное гомункулом безысходно угнездилось у мёртвой точки под названием «непростительно и чудовищно», и теперь уже проносилась отрезвляющая мысль — он не должен наивно лелеять надежду, что отныне всё пойдёт радужно. А сам Энви недостоин тех волнений, которые юноша переживает в эту минуту — голос разума всегда строг, и иногда светловолосый любил прислушаться к нему. Тем не менее… Он же предвидел это. Что впоследствии начнёт рассуждать здраво, и то, что после сражения представлял в опустевшем зале, подхватывая вместе с Альфонсом отрубившегося и непривычного в своей недвижности парня, рассеется, как мираж бредящего наяву. Знал, потому не будет поддаваться на собственные провокации, а просто попытается достичь новопоставленной цели. Он же обещал себе. Как же хорошо, что он успел его ухватить.

***

«– Брат?.. Брат? Эд!». — Эдвард! — младший Элрик рывком стянул одеяло на пол, а его содержимое еле успело опомниться, дабы не упасть вместе с ним. — Ал? Ты что творишь? — потирая слипающиеся от света и слёз глаза, спросил пробудившийся, тут же чувствуя, что количества сна явно было недостаточно. — Ты дурак, брат! — в своей типичной, немного детской манере воскликнул мальчик. — А-а? — искренне недоумевал алхимик, следя за суматохой продолжившего суетиться родственника. — Ты что-то кричал во сне, я и прибежал! А потом ты замолк и никак не просыпался… Совсем, — говорил всё тише к концу Альфонс, когда увидел немного печально смеющегося над ним парня, неприметным движением смахивающего слезу — отголосок минувшего кошмара. Признаться, в форме доспехов учёный воспринимал волнения брата по-иному. Сейчас он видел его лицо, и эмоция, которая им овладела, вывела довольно забавное, давно позабытое выражение. Это непроизвольно заставляло улыбнуться, пусть и было очевидно, что поведение мальчика спровоцировал яркий образ его бездыханного тела, который тот не мог выбросить из головы. — Я в порядке, просто уснул под утро, вот и снилось… разное, — тоже скривил какую-то рожицу Эдвард, отмахиваясь, чтобы скорее перевести тему. — Кстати, — нужно было закончить ещё одно дело, потому он сразу намеревался предупредить. Хотя, брат наверняка и сам уже догадался. — Ал, я решил, что уйду со службы. По крайней мере, пока точно, — и правда, в карих глазах не было ни капли удивления. Цепным псом армии оставаться он не собирался, да и впредь это бессмысленно. — Хорошо. Мы… вернёмся в Ризенбург? — неуверенно предположил тот, чьё тело моложе души, приседая на табуретку, но так и не выпустив из рук одеяло, безжалостно валяя его по пыльному паркету. — Это единственное место, куда мы можем вернуться, ведь так? — тоскливая улыбка отражала горечь пережитого, но не досадно, а с некой должностью и принятием. В конце концов, они достигли лучшего исхода, который только мог выпасть на их долю — практически полного исполнения своей мечты.

***

Энви долго разглядывал раскрытую ладонь, в задумчивости непроизвольно изучая причудливые, слабо различимые извилинки и более заметные сгибы на коже. Теперь душа, с которой был рождён столетия назад, с ним. И это было невероятно. Непостижимо было то, на что способен проклятый камень. Верно. Когда-то он действительно хотел стать человеком. Но потом что-то вдруг переломилось, треснуло, разбилось, и это желание оказалось погребённым где-то в глубине под обломками, потерянным среди скоплений разнообразного негатива. Парень неожиданно с силой сжал руку в кулак, настолько, что вены вздулись, а сама конечность затряслась от напряжения. Это немного помогало прийти в себя, хоть он и не понимал почему, но зато странные остаточные ощущения не давали снова выпасть из реальности некоторое время. С неба вновь накрапывал маленькими, оттого дразнящими и нервирующими каплями дождь. Погода за эти дни и не думала налаживаться, чтобы хоть как-то скрасить самораскопки душевных руин зеленоволосого юноши. Впрочем, ему было без разницы, какими могут себя показать атмосферные явления. Одно только — было прохладно, и Зависть ещё раз насладился мыслью о том, что вовремя успел ограбить какого-то беднягу. В плотной рубашке и брюках было комфортнее переждать ненастье, нежели шататься в полуголом виде и мёрзнуть — чёртово проблемное тело. Да и в кармане приятным сюрпризом его ожидала некоторая сумма наличных. Во всяком случае, на пару суток он подкован. Что до остального, надо сказать, всегда живущий с ним в ногу негатив никуда не делся. Он мутировал, в отдельных местах произошли метаморфозы, что-то постепенно сошло на нет в силу его нынешнего состояния, но, фактически, его намерения не менялись. Прибавилась злоба за произошедшее, концентрируясь в одной настолько мелкой «причине», что неизвестно, как вообще уместилась. Брюнету резко стало не до всего, он жаждал настоящего удовлетворения, полноценного. Он убил коротышку однажды, но тот жив, а это значит, что нужно доделать начатое и затем отправить младшего следом. «Точно. Я прикончу их».