Регенерация.

Он проходит внутрь, когда Эффи, наконец, оставляют в покое врачи. «Кажется, у мисс Тринкет абстинентный синдром» Он слышал множество историй о том, как сильные мира сего доставали наркотики в Капитолии. Молодые молокососки, сидящие на шее у богатых родителей, упыри-спонсоры, зажравшиеся от обилия всего, неудовлетворенные бабы, проводящие всю свою жизнь на приемах и вечерах. Они все искали большего. И чем больше они получали, тем сильнее им хотелось усилить экстаз. Такое в Капитолии не приветствовалось, считалось, что жители столицы выше всякой дряни, которую фасуют в маленькие пакетики, суют в таблетки розоватого оттенка и мешают с табаком. Но капитолийцам от этого не становилось легче. Они жаждали постичь все, что может предложить им судьба. Поэтому по телевизору не транслировали их тела с рвотой по всему ковру, не показывали синие девичьи лица, застывшие в улыбке, но с пустыми болезненными глазами. Такое скрывалось, но существовало. Хеймитч смотрит на свою бывшую коллегу, на экс-куратора, с пеленок знавшую весь Капитолий, как свою родню, и не понимает: как она существовала в таком мерзком мире? Как она не стала озабоченной извращенкой, пытавшейся доказать всем, что ее нижнее белье лучше, чем у остальных? Как она осталась такой хрупкой внутри, когда у других под кожей лился жидких озон цвета индиго, отравляющих сердца и заставляющий вены на руках окрашиваться в фиолетово-синий? Для него она была особенной. Для него она была ангелом. Он ступает к ней. Он хочет притронутся к ней и, в то же время, жутко этого боится. Ему кажется, что сделав это, он причинит ей боль. Голова Эффи матово отражает желтое освещение палаты. «Они отрастут. Ты все равно выглядишь прекрасно» «Это… Это все, что было моим. Настоящим» Где-то там, на затылке, кожу стягивают швы. И кровь у женщины красная, как толченая клюква. У Эффи живая кровь. В ней нет озона. Эффи Тринкет — бывшая икона стиля Капитолия, его жительница, его часть. Его лишняя часть. Эбернетти шумно вдыхает. Женщина двигает пальцами правой руки и ее грудь начинает вздыматься быстрее. Хеймитч садится на край кровати рядом с ней. И решается прикоснуться. Он проводит кончиком пальца по длинных пушистых ресницах — они такие мягкие, и затем опускает тыльную сторону ладони к щеке женщины. Ее глаза под веками начинают двигаться и рука Эбернетти так и застывает, остановленная ожиданием. Нет, Эффи не проснется, ее сон слишком крепкий после того, что вколола ей медсестра. Ментор ощущает уже знакомый жар в груди и ноющую боль, его сопровождающий. Он так хочет поцеловать ее. Как будто это может прекратить и ее, и его страдания. Он чувствует горячую кожу лба Эффи своими сухими губами. Он покрывает щеки невесомыми поцелуями и когда, наконец, опускается к губам, шепчет: — Прости меня… Я опоздал. Он не сберег покой Тринкет. Он знает это и хочет выть от обиды и злости. Но он должен быть сильным. Его жизнь теперь несет смысл. И этот смысл — она. Сейчас, или позже, но он сумеет построить вокруг нее непробиваемую стену. Он обязан. Ведь — теперь Хеймитч это понимает — не осталось в мире почти никого, кто бы мог разбить его еле бьющееся сердце. И эти люди — Эффи, Китнисс и Пит — самые дорогие ему существа, заставившие его поверить в продолжение после, казалось бы, неотложного конца. — Мистер Эбернетти, прошу вас, — медсестра входит так тихо, что мужчина не слышит и дергается от того, как громко для него звучат ее тихие слова. — Я ухожу, — севшим голосом отвечает ментор. — Пожалуйста, не оставляйте ее одну.

*

Похороны проходят в традициях Дистрикта-12. Только самые близкие, те, у кого осталась в груди дыра, ведь Калеб был человеком, не заслужившим смерть. Эбернетти знает, что ненавидит Капитолий. А Мелисса, мать братьев, сейчас ненавидит его. Это он тоже знает. Она безутешна в своем горе и поэтому, когда тело Калеба толкают в рыжее жерло похоронного огня, колени ее сгибаются и Тэнли подхватывает мать, обнимает ее, позволяет ей завыть на его плече. Тяжелая скорбь, та самая, которая обрекает сердечные раны кровоточить, укрывает плечи Хеймитча невидимой мантией. Она же возрождает в нем, тупеющую со временем, вину. Койн входит в зал, неся в руках два черных тюльпана. Эбернетти напрягается всем телом, замечая ее. От ее цветов разносится запах. Хеймитч знает, что за запах. — Примите мои соболезнования, миссис Оруэл, — глубоким голосом произносит Президент и отводит Тэнли в сторону. Ментор слышит, как она говорит: — Их аромат успокаивает и поможет ей уснуть. Поставьте в вазу около кровати. — Спасибо, госпожа Президент, — отвечает парень и возвращается к матери. Койн смотрит на огонь безучастно, хотя ее лицо даже подернуто печалью. Эбернетти не доверят ей. Она раздражает его. Но он не станет устраивать показательных выступлений. Он еще в своем уме, чтобы оставаться благоразумным человеком и не порочить память Калеба. Мужчина уходит молча, не дождавшись окончания похорон. Он бежит от мыслей, которые так и норовят задавить его. Он блокирует двери своей комнаты и поспешно стягивает с себя пиджак, срывает пуговицы с рубашки. Ему нечем дышать. Из рук скорби в свои ментора забирает паника. Эбернетти плачет впервые за много лет.

*

— Хеймитч. Открой. Голос Китнисс будит мужчину. Он поднимает голову с рук, расположенных на коленях и понимает, что уснул сидя. — Хеймитч, черт возьми! Ментор с трудом встает и нажимает на кнопку в стене. Дверь поддается напору гостьи. — Привет, — севшим голосом здоровается Эбернетти. — Я начала нервничать, — вознаграждая взволнованным взглядом мужчину, говорит Китнисс. — Больше никогда так не пугай… Ты как? — Чудно, — бесцветно бросает тот. — Как в Аду. — Я могу помочь? — ляпнув, отдергивает себя девушка. Хеймитч старается ответить мягко: — Ты же знаешь, тут ничего не поделаешь. — Прости, я сегодня сама не своя. Все это как-то… Как-то чересчур. Люди теряют надежду, они не понимают, что они делают здесь. Видео с Питом потрясло абсолютно всех. Его начинают считать предателем. А новость про Эффи окончательно меня уничтожила. — Мы оба знаем, что с Питом что-то сделали. Он никогда бы нас не предал, и поэтому, мы что-нибудь придумаем… Китнисс, ты… Ты была у нее? — мужчина чувствует, как снова учащается его сердцебиение. — Нет. Не стала пока показываться ей. Говорят, она все время спит. — Ей уже лучше. Стабилизация пройдет легче. В сознании все проходит намного болезненней. — Мне очень жаль, — утешающее прикосновения к плечу заставляет уголки губ Хеймитча дрогнуть. — Я просто не успел. Мы с тобой, как видишь, оба не эксперты по спасению нашей команды. — Эй, не вини себя. Ты сделал все, что смог, — отрезает девушка и ежится от того, что Эбернетти называет их «командой». Он все еще не признает своих чувств к Эффи. Может быть, ему так легче. Эвердин, в какой-то момент, понимает, что хотела бы тоже убить осознание своей любви к Питу. Это позволяло бы не мучиться так сильно каждый раз, как кто-то вспоминает его имя. Девушка и понятия не имеет о том, насколько же не права. Отказ принять что-либо от боли не спасает. — Я поломал ей жизнь. — Ты спас ее, — безапелляционно, но тихо произносит Китнисс и жестами зазывает его в объятия. Радиопередатчики оживают и просят собраться всех голосом Плутарха. Койн хочет что-то сказать. Явка обязательна.