Всегда и Вовеки

992 год нэ Огонь жжет теплом холодные, как у мертвеца (лучше бы у как мертвеца) руки: дрожащие пальцы, сухие, даже уже не потные ладони, в которых горстью лежит растертый порошок вербены и аконита, тот, что так губителен для волков. Белые, почти синие губы едва шевелятся, с них слово за словом слетает текст заклинания, что был записан в гримуаре их матери, полученный в свое время еще совсем юной, шестнадцатилетней Эстер в подарок от Далии, которой тот перешел по наследству. Дикий крик Никлауса разрубает топором воздух, пронзает тишину насквозь, как стрелой, подхватываемый сильным порывом ветра. - Мама!!! И Эстер хочется, правда хочется верить, что сейчас все закончится, оборвется этот глупый, немыслимый сон, и она проснется в холодном липком поту от крика маленького кудрявого мальчика, ее волчонка, кинется к нему, а его губы будут перепачканы не кровью, нет, клубничным вареньем, которое он часто по ночам в тихую ел в детстве, пока его не поймал Майкл. Эстер правда хочется верить, только осознание, жестокое, колющее по всему телу иголками, бросающее в дрожь, скрючивающее тело в спираль спазмом, отдающееся резкой болью в груди, осознание, понимание того, что нет, дорогуша, это не сон, ложится на плечи тяжелым бременем, обхватывая, сжимая их холодными пальцами, из хватки которых не вырваться. Это все реальность, а не кошмар из ряда тех, что вскорости забудутся и сотрутся из памяти через несколько минут, в тот момент, когда ведьма взглянет в голубые глаза сына. Эстер и вправду смотрит, отрывается от костра, замолкает, поборов волю духов, заставляющих читать заклинание (увы, ненадолго), и смотрит в глаза сына, на лице которого подсохли струйки багровой жидкости, не варенья, нет, крови, и обрывается все внутри. А в голове все стучит "только бы сон... только бы сон... О Один..." Эстер шепчет одними губами неразборчивое, не дошедшее до слуха гибрида "прости", и отворачивается, принимая из рук Майкла лунный камень. Взгляд мутный, глаза у сына ярко-янтарные, как камни в новом ожерелье Ребекки. Она хочет верить, заставляет себя верить, что это сон. Ведь если во что-то верить, это обязательно исполнится. Как бы не так... Капли алой крови падают на лунный камень, мерцающим голубым отблеском. Голос срывается, хрипит переходит навзрыд. Рвется, дергая цепи, сковывающее тело, Никлаус, рыча сквозь зубы и разрывая сильнее когтями боли рваную рану в душе матери. Эстер кажется, что это не он сейчас рвётся в цепях, а она. Бьётся в клетке собственного тела, обхватив пальцами решётку, сползая по стене, задыхаясь болью, ударяясь о стены, пытаясь прорваться в своё тело, обрести над ним власть, отнятую духами. Силы на борьбу иссякли ещё утром, но сейчас женщина вновь мечется, разбиваясь о преграду. По щекам скользят выпавшие из глаз слёзы, оставляя после себя влажные, тёмные дорожки. Эстер шепчет-шепчет-шепчет заклинание. Грохочет молния на западе, освещая тёмное небо, в тяжёлых тучах, ползущих по которому скрылся светлый диск луны. Рыдания сотрясают грудь, костёр взмывает резко вверх, несмотря на его жар, холод полностью овладел телом ведьмы. Огонь искрится, тянется к её рукам, будто сжечь желает. Эстер и сама готова шагнуть в его пламя, когда оборачивается и видит боль, разочарование, отчаяние, ненависть в глазах сына. Его глаза подыхают тем же рыжим пламенем, что и тот, костер, к которому она делает несколько шагов. Эстер хочет сгореть, спасти, не дать себе отнять у сына самое главное. Духи тянут назад. - Я люблю тебя, - шепчет она, надеясь, что вот-вот костёр поглотит её. В глазах Клауса - страх, он понимает, кажется, сам готов её вытянуть, оттащить, не дать умереть. - Люблю тебя... Не той невинной, чистой материнской любовью, как любят матери своё дитя, частичку себя самой и самого дорогого когда-то человека, любовь к которому в разы меньше этой, разжигающей внутри пожар боли, страсти, любви, ради которой не страшно сгореть в огне, не задумываясь. Эстер борется, старается сделать шаг вперед, в бездну, Духи тянут назад. Духи побеждают. Взрывают все внутри, сжимают душу в тисках собственного тела, лишают воли, шепчут за неё заклинание, двигаются руками и ногами. Марионетка. Она бьется, как раненая птица в клетке, у которой отнимают самое дорогое, родное. Резкий, дикий крик Клауса, раздирающий душу на куски, спугивает ворон на деревьях. Костёр взмывает вверх, потухает. Запах сгоревших трав и будто бы даже человеческой плоти ударяет в нос, когда женщина с трудом вдыхает воздух, готовая вот-вот упасть - в ногах сил нет. Никого нет. Только сын, прикованный цепями. Обряд закончен. Духи отступают. Тихий шепот едва шевелящихся губ "за что, мама?" и сильные руки с шрамами от сброшенных кандалов, сжимающие шею в тисках. Умереть не страшно, да?