Мой сладенький ублюдок

      Умеет ли человек жить под давлением вечно? С одной стороны, всегда что-то давит: воспитание, общественное мнение, собственные чувства, ну и не будем забывать и о других людях. С другой стороны, человек всегда волен решать сам, что ему нужно и можно, ограничиваясь формально лишь одним законом. Религия гласит, что воздастся человеку по вере его. Но вера и следование заветам – сугубо добровольный акт – человек снова выбирает. И каждым своим выбором, своим действием, своим решением и даже своим мыслям, он прокладывает свою дорожку в разветвлении своей судьбы. Эти тропинки пересекаются и с выбором других людей и, сталкиваясь, они могут менять направление, отторгаться и даже сливаться воедино. Сколько бы жизней одних и тех же не прожил человек, – одна неточная фраза, одно неверное движение – и это уже иной путь.        Как мог Ловино предположить, что одно его решение, одно допущение этого решения, приведёт к этой тропе, к этим последствиям? Неужели невозможно как-то было повести это другим путём? Но теперь он шёл и не один – его за руку крепко держал Байльшмидт. Один путь до тех пор пока кто-то из них не отпустит руку другого. Не важно по каким причинам.        Гилберт сидел рядом. Сидел и сжимал ладонь Варгаса, заиндевевшую от ужаса происходящего. Хотя, со стороны Ловино, хуже приходилось именно альбиносу, ведь он не терял за несколько недель брата и обоих закадычных друзей чуть ли не с детства. Он-то сам всегда почти был злобным одиночкой, не мог завести ни одного друга на продолжительное время. Никто не хотел пробиваться через броню одиночества, обиды и страха. Да и сам бы не стал этого делать. Из-за этого же он оттолкнул и брата. И потом Тони, который долго проникал под броню, пытаясь пробиться к сердцу. И что вышло? Остался один человек, готовый поддержать его, когда сломлен не меньше.        Автобус потихоньку подъезжал к нужной остановке. Им нельзя было навещать Франциска, но когда этих двоих останавливали правила? Было запрещено посещать Бонфуа неделю, но уже через пять дней парни не выдержали и ломанулись к другу. По каким своим причинам они жаждали увидеть его – они не знали, сами запутались в своих мотивах. Франциск мог им помочь разрешить внутренний конфликт с помощью своей воистину потрясающей мудрости.        И ещё около трёх дней назад младшие братишки сделали очень странное предложение – продать одну из квартир, а во второй бы жила пара. С финансовой составляющей они ещё не разобрались, и это предстояло им по возвращению домой. Гилберт с удивлением узнал, что Людвиг хочет уехать, что этот городок не может дать ему того, что он хочет, не даёт развернуться амбициям юного Байльшмидта. Ловино хотя бы всегда знало, что Феличиано тянуло к искусству во всех его проявлениях, и хорошее художественное образование их город не сможет дать. То есть, младшие очень хотели уехать от ответственности и старых уз. И старшие не имели никакого морального права и сил их задерживать. Да и возможно всем так будет лучше, как говорил себе Варгас-старший. Это больше будет не их проблемой.       Пара безмолвно двигалась по коридору. Всё вокруг словно текло сквозь них. Словно их и не существовало. Медсестра на посту пустила преставившихся друзьями, хотя даже они слабо себе представляли, кем приходятся больному. Улыбчивая женщина в белом любезно проводила парней до палаты, но внутрь с ними не пошла. Будто что-то ощущая.       Гилберт решительно открыл дверь, даже не постучавшись. Судя по несколько испуганному лицу Бонфуа, он мирно спал до их прихода. Испуг быстро прошёл, а выражение лицо обрело обречённую нотку.       – Когда же вы оставите меня в покое? – тихим голосом спросил он.       – Мы волновались, Франц. – пробормотал Ловино, подходя ближе к койке. – Что сподвигло тебя так… ненавидеть себя?       Горькая усмешка сделала бледные губы словно изломанными. Те словно не должны выдержать подобного изгиба и треснут.       – Знаете, ребята, крылатое выражение одно… известное такое? «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Вы одновременно хотите и вместе быть, и с нами друзьями остаться. Чего я не понимаю, так это того, что Ловино не говорил ничего о том, что ему не нравилось, делая своими манипуляциями из Тони настоящего психа! А ты, Гил? Синдром спасателя? Что это? Откуда это всё взялось вообще? Подумайте хоть пять секунд, как это выглядит с моей стороны!       Бонфуа замолк, выдохшись. Варгас на некоторое время подавленно опустил голову и вновь вскинул глаза, блестящие от эмоций.       – Да?! Стоило мне раз обратить внимание на кого-то, кроме него самого, а я с вами обоими общался, сразу начиналась какая-то херня! Будто он очутился в дикой природе, где своё надо прятать и не спрашивать, хочет ли «оно» принадлежать, а, может, я вообще… – Ловино споткнулся, пытаясь справиться с эмоциональным потоком. – Да и кто сказал, что я ничего не говорил, что мне не нравится? То, что он вам ничего не говорил – ещё ни хрена не значит! Вы в курсе моего дерьмового характера и знаете, что я сразу выскажусь. Франциск… Франц… в чём ты меня обвиняешь в твоих последних словах? Да… я не идеален. Но я не доводил Тони! Он сам начинал беситься, отрезал от окружающего мира… пугал меня. Я и начал искать спасения на стороне. Может, – он перебил попытавшихся что-то сказать ребят, – я сейчас пытаюсь, как вам кажется, свалить всё на Тони, но… а, пофигу. Думайте, что хотите. Я подожду в коридоре. Выздоравливай, Франц… – Варгас вышел, оставив друзей в палате, тяжело стёк на скамью. Никто не понимал их. Его… мотивацию. Каждый видел то, что хотел: люди верили, что Фернандес никогда не был таким, что капризы и дурацкое поведение Ловино заставляло крышу медленно съезжать, что он никогда не замечал никакого подозрительного поведения у Каррьедо, что Варгас… никогда не любил его.       Всё было ложью. Обычно парню было абсолютно всё равно, кто там что думает о нём, но последние события полностью развернули его жизнь и вытащили последних людей, кому было бы не безразлично на его судьбу. Ведь наверняка даже Фели… Ловино стиснул зубы. Не сейчас. Он вздохнул и попытался не прислушиваться к голосам из палаты. Резкий голос Байльшмидта доносился будто издалека. Голова заныла – на что они вообще надеялись, придя к Бонфуа? Что он их услышит сквозь своё горе? Или что сможет общаться как раньше? Ничего уже не будет как прежде, ничего, он же знает это. Зачем он вообще существует, этот лишний человек в этом мире?       Дверь резко распахнулась.       – Гил, нет! – что-то пытался донести Франциск до друга, но тот уже выскочил, криво ухмыльнулся и утянул за собой Варагса по коридорам.       Ловино раздирало любопытство: что же такого сказал ему Бонфуа, что потом пожалел, а сам Гилберт настолько завёлся, что не стал слушать? Но он приказал себе ничего не спрашивать и дать альбиносу возможность остыть и самому при желании рассказать всё. Байльшмидт, вытянув из больницы, потащил куда-то во дворы. Остановился недалеко от строящегося невысокого дома и закурил.       – К хуям моё обещание Людвигу не курить. – прохрипел он.        Варгас продолжал держать его руку в своей, пока Гилберт проводил все манипуляции свободной конечностью. Альбинос уставился в небо, пронзительно голубое. Забавно. Только утром именно алоглазый вёл партнёра за собой, уверенно держа руку. Ловино не был уверен, убавилось ли уверенности в мыслях, насколько мысли совпадали с видимой частью реальности, поэтому продолжал держать руку. Смешная ситуация. Столько неизвестных. Нужна ли эта рука ему, если и нужна, то кому больше? Внутри жила слабая надежда, что это всё меняется, что бывает иначе. Варгасу совсем не хотелось убивать её, слабый росточек, который умудрялся жить в этих каменных джунглях безразличия, тревоги и фатальной неуверенности? Но теперь он увидел союзника, боровшегося также за спасение своей надежды – а она была – в глазах пылали огоньки страсти к жизнь, хоть и изрядно потускневшие.        Ловино бросил взгляд на Бальшмидта и восхитился: как мог быть человек одновременно выглядеть настолько многогранно и как немного людей может это увидеть. В нём одновременно полыхали разными цветами гнев, смирение, озабоченность, уверенность, задумчивость... и даже равнодушие. Варгас видел в нём что-то прекрасное. Было же что-то общее с братом, умеющим во всём увидеть прекрасное. Почему-то, правда, Ловино сомневался, что он бы так же разглядел альбиноса как он – это абсолютно не являлось «эстетикой» Феличиано, ведь он не пытался изучить такой интересный объект. Впрочем, он мог и испугаться такой личности.        – Забей на Франца. Сам придёт, если будет надо.        Варгас даже не просил рассказывать об этом – он бы смирился с отсутствием ответа. Это было их личное дело, хотя в начале, надо признать, именно он с Бонфуа выяснял отношения. Неловкость наполнила парня. Ну и ощущение, что он не придёт росло. Хотя бы потому что обе стороны проштрафились, и ему будет слишком неловко.        Вот оно как ощущается вдвоём против всего мира. Зато не одному с сомнительными союзниками. Сокровенное, интимное, волшебное.        Ловино встал перед Байльшмидтом и положил вторую руку ему на плечо: Гилберт ещё делал медленные долгие затяжки, и мешать ему не хотелось. Если бы он мог полноценно общаться прикосновениями, то сказал... а что тут скажешь? Поддержка казалась Варгасу странной и непонятной вещью, которую невозможно как-то высказать или передать. Поэтому он просто показывал, что он рядом и больше ничего не мог сказать. Ловино не знал, как ощущал это Байльшмидт – нервничал – но ничего больше не говорил и не делал. Имело ли это всё смысл?        Гилберт отбросил сигарету и сгрёб Варагаса в объятия. Это ощущалось не так как с Тони – покровительственное объятие, мол, мой мальчик, наконец, проявил инициативу. Варгас почувствовал, насколько был, возможно, немногословен сам, а Байльшмидт снова продемонстрировал целую палитру эмоций только с помощью объятий. Это пугает и восхищает. Благодарность, защита, спокойствие... и доверие. Ловино успел про себя пошутить, в какой степени он является эмоциональным бревном, и обнять в ответ.        Не надо так защищать. Не надо решать всё самому. Не надо лезть на рожон. Я тоже сильный и тоже могу разделить это с тобой. Взять ответственность.        Варгас почувствовал лёгкое смещение руки Гилберта к своему затылку, но потом объятия вновь сомкнулись. И стало так радостно: его поняли, что он хотел сказать, что все его посылы поддержки не прошли мимо, что он делал всё правильно, насколько в его силах. Ловино испытал невозможную привязанность к этому человеку. Всё вставало на свои места.        – Пойдём домой?        – Пойдём.        И две сломленные родственные души двинулись в путь.