Штутгоф, осень 1942 года.
Загадочная штука – время. Когда живёшь первую сотню лет, кажется, что оно бесконечно тянется, оставляя на теле шрамы и раны такой глубины и ширины, что создаётся чувство, что они никогда не заживут. Потом его бег начинает ускоряться, ускоряться… И вот уже годы и века мелькают перед глазами, лишь кидая из страны в страну, из жизни в жизнь… И только успеваешь впитывать новые знания, интересоваться новыми технологиями, становиться тем, кем хотят видеть тебя. Менять имена, данные, внешность… Сильные пальцы профессионального гитариста, затянутые в кожаную перчатку, сжали плечо. Штандартенфюрер ваффен-СС, ведущий археолог АННРБ Готлиб[1] Сим с трудом удержался от желания уронить голову на решётку на окне и болезненно заскулить. Один камень уронил, и вот ты уже не в тёплой Индии и плавных раскопках, а на ледяном побережье Балтийского моря. В собственном концлагере. Но хозяин ты здесь или заключённый, так трудно понять… - Хайль, Гитлер! Дёрнувшись от неожиданного оклика, Готлиб расправил плечи, развернулся на 180 градусов. Перед ним стоял один из лейтенантов. Он никогда ему не нравился. Слишком походил на брата. По брату Готлиб очень скучал. А лейтенанта ненавидел. - Зиг хайль! – отозвался штандартенфюрер, ещё не до конца вернувшись из своих размышлений. – С чем пожаловали, гер Майерс? - У нас советский разведчик. Подошёл к самым воротам, гер Сим! - Я допрошу его после обеда, - едва удержавшись от того, чтобы не провести пальцами в короткому ёжику тщательно обесцвеченных волос, Готлиб снова отвернулся к окну. Вид на реку его успокаивал. – Что-то ещё? - Да… - лейтинант предусмотрительно запер дверь, обошёл большой тяжёлый стол, встал около начальника. – Мой фюрер, позвольте говорить с Вами откровенно? И Вы и я знаем, что Вы не являетесь представителем арийской расы. Я не знаю, куда смотрели те, кто брал Вас в тайную организацию АННРБ, но они явно были абсолютно слепы. Мой фюрер, скажите, Вы еврей? И в мирные времена иудейская нация подвергалась гонениям во многих странах. Каждое оскорбление падало в сердце Готлиба, концертируясь, сжигая чувствительную душу, рождая ярость… В одно мгновение тяжёлый и мощный мужчина оказался уложен на стол. Сильная тяжёлая рука сжалась на горле. Острые серебристые когти ушли глубоко в плоть. Серые безразличные глаза полыхнули чёрным огнём. - Послушай ты, сучий потрох, - прошипел в одночасье преобразившийся в страшного демона начальник этой маленькой, но страшной тюрьмы, - если твой грёбанный язык ещё раз повернётся сказать такое… - Т-ты еврей, - прошептал лейтенант. – Мой фюрер узнает об этом, едва я выйду из этого кабинета! - Значит, ты отсюда не выйдешь! Свободная рука скользнула по телу, расстегнула пряжку ремня. Длинный раздвоенный язык скользнул в самое горло, вытягивая силу и причиняя боль. - Заключённые разорвали его буквально на куски, - похоронным голосом сообщил охранник. – Мне очень жаль. - Эти русские – настоящие звери, - отозвался из-за завесы сигаретного дыма штандартенфюрер. – Мне говорили о разведчике. Приведите его? - Есть, мой фюрер! Оставшись вновь в одиночестве, Готлиб запрокинул голову, потянулся, сминая закинутыми на стол ногами документы. Тело сладко ныло после убийства. После секса. Пить силы всегда было приятно, а здесь ещё и легко. Достаточно было спуститься в казематы, выбрать девочку или мальчика посимпатичнее и… Заключённые и так мёрли каждый день. Кто обратит внимание на истощённого и измученного, насмерть затраханного человечка? Ему нравились русские. Он ненавидел немцев. Не поддерживал и ненавидел идеи фюрера. И сам сошёл бы за разведчика, но тогда потерял бы возможность изучать историю в лучшей организации мира. Впрочем, сейчас он уже терял надежду туда вернуться и был готов бежать куда глаза глядят… Хлопнула входная дверь. Трое человек втащили порядочно избитого высокого крепкого парня с лохматыми тёмными волосами. Под выразительными глазами расползались почти симметричные синяки. Пухлую губу пересекала глубокая трещина. Он был симпатичный настолько, что внутри что-то свело винтом. И за его спиной светилось яркое и ясное травянисто-зелёное поле. Готлиб не сдержал тяжёлого вздоха. Только эльфа ему тут и не хватало… - Оставьте нас! - Но гер Сим, - возразил один из охранников, - с ним с трудом справились пятеро наших лучших солдат. Когда его уже связали, он умудрился укусить одного из нас! - Я справлюсь. Уйдите. Козырнув, охранники покинули кабинет. Парень остался стоять, не опуская головы, смотрел в упор на молодого немца. - Твоё имя? – проговорил немец на чистом русском языке. Его аура была похожа на факел чёрного огня с короной тёмно-алого пламени. Инкуб. Редчайшая разновидность вампира, питающаяся помимо крови энергией человека, вытягивая её через тело. Максим говорил, что они часто используют при этом извращенные виды секса. При этом он был очень милым. Можно даже сказать, красивым. Похожим на уставшего от скитаний уличного кота. Красивые серые глаза, искривлённый ироничной улыбкой рот, красивый ровный покатый нос… Красивая точёная фигура, к которой так подходит эта мерзопакостная фашистская форма. - Моё имя ничего тебе не скажет, Тёмный! – огрызнулся парень. – Ублюдская твоя рожа! Ты ещё смеешь говорить на нашем языке! - Заткнись! Готлиб стащил ноги со стола, поднялся, оправил форму. Светлый смотрел на него с ненавистью, перемешанной с заворожённым обожанием. Какими бы сильными ни были его светлые чары, он не мог не попасть под обаяние инкуба. Как и ему самому – под обаяние эльфа. - Скажи мне своё имя, не упрямься. - Твой паршивый немецкий язык не провернётся его повторить! Моё имя – Константин. - Костя… Он подошёл слишком близко. Верёвки были затянуты не слишком туго. Не так сложно выпутаться, если очень захотеть. Если иметь гибкость и ловкость альва. Один короткий бросок, и пальцы сжимаются на крепком горле невысокого хрупкого мужчины. Вся его бесконечная жизнь в руках. Сейчас. И тут же ладонь обожгло огнём. Ауры, столкнувшись, зашипели как раскалённое масло и вода, встретившиеся в одной кастрюле. Кожа расплавилась и прилипла к коже инкуба. И тот тоже скулил от боли, вырываясь. Наконец, Костя нашёл в себе силы разжать пальцы и оторвать руку от горла мужчины. Ладонь была сожжена практически до костей. Ожог на горле фашиста обнажал крупные вены и окровавленную глотку. - Дурак, - прошипел Готлиб, и кожа начала медленно, но уверенно восстанавливаться. Недавняя подзарядка не прошла даром. – Себе же больно сделал, глупый… Ох, как вы мне все надоели! Hey da draußen! Nimm ihn![2] Это была последняя сигарета. Новая пачка лежала в жилой комнате, но идти к ней не хотелось до ужаса. Было холодно, лениво и как-то ужасно комфортно стоять, облокотившись на решётку открытого окна и смотреть на тихое течение Вислы. Над концлагерем стояла полная луна. Где-то там, далеко отсюда огромный чёрный волк рвёт свою новую жертву. Каждый раз, когда клыки Вадима опускаются в тёплую плоть, у Глеба сжимается сердце. Нет ничего прочнее родственных связей. Даже в мире существ, чья жизнь может быть ограничена разве что чужой недоброй волей. Внизу, очень далеко, в одиночной камере сидел на каменном полу Костя. Глеб чувствовал его место нахождения, позу, тяжёлое дыхание. Его рука восстанавливалась куда медленнее, чем горло Глеба. Боли будут преследовать их обоих долгие годы… А ещё внутри тянуло каким-то металлом что-то смутно знакомое и необычное. Что-то, что последний раз ныло и тянуло в груди долгие и долгие годы тому назад. Так было, наверно, когда расставался с Линдой. Лет 100 назад она отправилась в путешествие по Ближнему Востоку. Они не могли ехать с ней. Вадик всегда тяжело переносил жару. Да и шансов быть зверски убитым местными шаманами было гораздо больше. Ведьма уехала, оставив ноющую боль в груди. Постепенно отпустило, забылось, стёрлось… И вдруг сейчас снова вспыхнуло, скрутило, обожгло. От тёплого взгляда, от чистого голоса, от мягкой кожи и до боли знакомых мозолек на кончиках пальцев. Гитарист. Балалаечник, блин… Его ужасно хотелось обнять, не причиняя боли, попробовать на вкус гладкую молочную кожу. Поцеловать так, чтобы закружилась его тупая бошка… Нельзя. Тёмные и Светлые никогда не могут быть вместе. Если их губы встретятся, они оба умрут, задушив друг друга болью… На столе лежал маленький, испещрённый красивым аккуратным почерком блокнотик. Глеб спрятал его в сапог. Снял осторожно дубовые листья и пагоны. Оставил на столе полюбившуюся фуражку. Такую боль нельзя нести на фронт. Такие чувства нельзя душить в казематах. Это была последняя капля. Гори, Рейхстаг! Костя проснулся от тяжёлого удара по решётке. Это был тот Тёмный. В темноте поблёскивали его красивые серые глаза. И первым порывом было броситься к нему, прижаться к прутьям, схватить за руку. На руках перчатки. Он одет в пальто, с которого сорваны все опознавательные знаки, включая пуговицы. Короткий выбеленный ёжик и едва пробивающиеся тёмные корни… В сердце занозой раз и навсегда. - Костя? Он сполз по решётке следом, стараясь не касаться обнажённой кожей ни пальцев, ни прижатого к решётке лба. По щекам потекли слёзы. - Послушай, эльф, - прошептал он, глядя в стенку. – Я смогу спасти тебя, если для окружающих ты умрёшь. Я сделаю одну вещь. Ты придёшь в себя и восстановишься. И я тебя обязательно найду. Он стащил зубами перчатку, поднёс руку к Костиным глазам. - Запомни, меня зовут Самойлов Глеб. Холодная грубоватая кожа коснулась глаз. Весь мозг вмиг затопило страшнейшей болью. Огонь столкновения ауры обжег его пальцы с той же силой. Он зажмурился, чтобы слёзы не текли так сильно. Он потерял сознание. Аура полыхнула зелёным огнём и сжалась до едва тлеющего уголька. Поднявшись и запахнув шинель, Глеб развернулся на каблуках и, на ходу натягивая перчатку на обожженную руку, бегом бросился прочь. На верхних этажах концлагеря начинался пожар.ГДР, Дрезден, весна 1964 года.
Кто сказал, что оборотни не любят солнца? Посмотрите на любую уличную собаку, и вы поймёте, что все представители волчьего племени исповедуют тот же культ солнца, что и кошки, куры, орлы и змеи. Состоял в нём и молодой мужчина, сидевший на лавочке на одной из пешеходных улочек, подставив солнцу широкое доброе лицо. Длинные почти чёрные волосы он оставил распущенными, и в них уже запутался лепесток вишни. Откуда-то из окон тихонечко доносились звуки музыки, сводившей с ума в те дни миллионы и миллиарды людей. Лёгкий ветерок трепал волосы, доносил с соседней улицы запах пирожков. Обычный, нормальный, практически хрестоматийный весенний день в тихом, небольшом городке, слишком быстро очухавшемся после войны. Распустившимся под влиянием Союзов, расцветшим, быстро возмужавшим, но оставшимся молодым… Вадим часто проводил аналогию истории этого города со своей. Ему не было и пятнадцати, когда отец покинул этот свет. Маленький брат, не умеющий контролировать свои демонические способности, море долгов, собственное проклятье и старая собака – всё, что досталось ему в наследство. И тогда он решился. Продал дом, купил свирель, взял брата за руку и отправился в путь. Селились всегда на окраине. Поближе к пастбищам. После Первой мировой с этим стало сложнее. Теперь в ход шла и человечина, а, если становилось совсем туго, и простое мясо с рынка. Росли города. Росли силы. И в один прекрасный день, во время облавы мелкий сам вышел навстречу фашистам. Отвёл глаза от неарийской внешности. Заговорил зубы. И тихо спел Марсельезу. Ушёл, маршируя и потешаясь над тем, как просто попала в ряды СС его еврейская рожа… Как долго они не виделись с тех пор. Вадим не сомневался ни секунды только в двух вещах: Что брат по-прежнему жив и что ждёт, любит и ищет его как и прежде. Это беспомощное существо, от которого можно прикуривать аккумулятор. Этот милый, добрый, тихий человек. Этот неистовый, свирепый вампир… Вечный ребёнок с искрящимися безумием глазами тысячелетнего старика… Где он теперь? Кто знает?... Из мыслей вырвала узкая тень, легшая внезапно на глаза, перед которыми под прикрытыми веками от солнца уже плавали кровавые круги. - Entschuldigen Sie, in welcher Sprache kann ich Sie Kontaktieren?[3] – с холодной улыбкой проговорил подошедший к скамейке вампир. - На русском, - ответил Вадим. Это был именно вампир. И не нужно было видеть алую ауру, плясавшую калийным пламенем вокруг его спины и головы. Большие круглые тёмные очки, широкополая шляпа, длинный плащ и белые перчатки выдавали его с головой. - Чудесно, - с приличным польским акцентом ответил вампир. – Вы не подскажете, где я мог бы остановиться и провести следующую ночь? - Остановитесь в моей гостинице, получите приятного собеседника на время охоты. - О, - вампир переложил в левую руку изящную трость с хрустальным набалдашником, - Это прекрасно! Позвольте представиться, Эдмунд Шклярски, Польша. - Вадим Самойлов, - оборотень от души пожал протянутую руку, чувствуя, как проходят симптомы отравления слишком Светлой музыкой, заполонившей последние годы мир. – Я из России. Собеседник из Эдмунда вышел своеобразный. Он воспринимал информацию, шутки, отвечал на вопросы, но оставался беспристрастен и собран до самого того момента, когда в одном из переулков не мелькнула тень. Острое обоняние подсказало, что это девушка. А через минуту они уже увидели её. Худая, с длинными грязными волосами. В тунике и модных клешёных джинсах. Замерла как загипнотизированная движениями тесака по точилу жертвенная овца. - Gute Nacht![4] – улыбнулся Эдмунд, обнажая острые как хирургические лезвия клыки. Взвизгнув, девушка бросилась в подворотню. Вампир не шевельнулся даже. Просто растворился в воздухе и возник у жертвы на пути. Попятившись, она натолкнулась на крепкое тело сопровождавшего его оборотня. Лёгкий порыв ветра перепутал их волосы, сильная рука обняла за тонкую талию. - Позволишь? – шепчет он, обращаясь к вампиру, но согревая своим дыханием её кожу. Он возбуждён. Дышит прерывисто и нервно, сжимает сильнее, чем нужно. - Я голоден, - чуть жёстко отвечает вампир. Подходит ближе. Стягивает перчатки. Проводит сухой ладонью по коже. Это успокаивает. Это возбуждает. Кровь бежит по венам быстрее. И уже не волнует, что по шее скользит холодный как лягушка скользкий язык. Касаются острые зубы. Короткая боль, от которой сводит всё тело. И сладкая нега, застилающая разум. И уже не чувствуешь, как крупные руки стаскивают брюки, разводят ноги. Как вновь, уже сзади касаются горла клыки… Эдмунд был почти такого же роста, и процесс не причинял никаких неудобств. Он пил кровь умирающей девушки, закрыв глаза и вцепившись пальцами в плечо Вадима, державшего её. Когти воткнулись в кофту, и через пальцы в кожу вливалась сила, знания и мощь. Наконец, он поднял голову, обнял девушку, укладывая её голову к себе на плечо, удерживая бессознательное тело. Зажмурившись, Вадим кончил и отпустил её. - Она умрёт от потери крови, если мы не вызовем скорую, - негромко проговорил Эдмунд, укладывая жертву на землю. - Ты слишком добрый, - Вадим облокотился на стену, раздражённо откинул ото рта прядь волос. – Как мой брат, блин… - Попроси, пожалуйста, принести мне молока и не шуметь часов до четырёх… Как любой вампир, Эдмунд выглядел после прогулки значительно более здоровым, да и вёл себя значительно общительнее. Его ровный, хрипловатый голос без единой эмоции связывал небесные явления и активность Светлых музыкантов, морские течения и Тёмные фильмы. Он был опытным астрологом и знающим астрономом. Великолепным мистиком, профессиональным врачом. Но, главное – и от мысли об этом у Вадима теплело в душе – он был певцом и гитаристом. Профессиональным музыкантом за тысячу лет от роду. Можно ли было пожелать лучшего друга тому, кто никогда не заводил знакомства дольше, чем на несколько месяцев и не дружил ни с кем по-настоящему кроме брата. - Хорошо, я сейчас пришлю официантку, - Вадим потёр глаза, зевнул. – Я тоже посплю немного. Увидимся вечером? - Я думаю, да. Я бы хотел порепетировать. Приходи ко мне, как встанешь? Гитару не забудь! - Хорошо. Поднявшись в президентский номер, которым никто и никогда не пользовался просто потому, что президенты и генеральные секретари по какой-то причине обходили гостиницу за много километров, Вадим рухнул в кресло и закрыл глаза. Несмотря на дикую усталость, сон не шёл. Он знал, то, что произошло в подворотне пару часов назад, не останется незамеченным. Девчонка говорила на польском, а, значит, приехала на очередной этот их светлячный кинофестиваль. Убийство и изнасилование столь юной особы – международный скандал… Нащупав в кармане олимпийки пачку сигарет, Вадим закурил, перебрался к окну. Когда стали строить многоэтажные дома, Глеб сразу полюбил сидеть на подоконнике, наблюдая за спешащими куда-то далеко внизу людьми. Вадима же напротив охватила ужасающая природная агрофобия, усиливавшаяся каждый раз, когда по радио или телевидению объявляли о строительстве новой ещё-более-много-этажки. Оно и понятно. Найдите волка, который добровольно полезет на дерево. А тем временем, Глеб всегда защищал брата. Не чурался даже использовать свою демоническую силу, лишь бы выручить оборотня из передряг самого разного толка. Сейчас он наверняка придумал бы, что делать с трупом девочки-хиппи, так и оставшимся лежать между мусорных баков в компании стянутых прочь модных джинсов-клёш и разорванных белоснежных трусиков. На шее её найдут тончайший сквозной прокол и лёгкий засос. В протокол запишут «Умерла от потери крови при невыясненных обстоятельствах»… Никто и никогда не подумает на хозяина находящейся на другом конце города гостиницы для нечисти и его гостя в круглых очках. Никто. Никогда. И не нужна никакая демоническая инкубская изворотливость. Если есть такой друг, как Эдмунд, Глеб не нужен, верно?...