Философская обитель

Люди не всесильны, но Эдвард отчаянно не хотел этого признавать! Он полночи сидел на крою постели и вслушивался в крики, что вырвались из меня, будто в грудь кто-то медленно вбивал раскаленные колья. Не представляла, что может быть настолько больно! Белая простыня обливалась кровью. Сжатое между ног одеяло пестрило красными пятнами. А боль заставляла падать, как пепел с сигареты на холодное дно стеклянной пепельницы. И только одно спасало меня от смерти. Его рука в моей руке, как это было когда-то давно, между его красным вязаным шарфом и моим осенним пальто. Но вместе с тонким неуловим теплом чувствовалась и боль. Эдвард не смыкал глаз, пока меня во всем теле сжимала эта проклятая резь, колола удавкой в живот, камнем била в сердце и отзывалась огнем где-то глубже глаз. Я почти ничего не видела из-за черной пелены, но бледное лицо друга ясно возникало на кружащей в глазах тьме… Иногда боль отступала, и тогда приходило желание. Непреодолимое желание вернуть ее! Вернуть убийственную силу пожрав красный камень, но Эдвард мне его не давал. А я знала, что Энви специально оставил его для меня. Я просила, еще и еще повторяла: «Он мой! Отдай мне мой философский камень!», но парень только вдавливал мои плечи в постель и молчал! Молчал! Стиснув зубы, алхимик молчал и наблюдал, как я захожусь в агонии. Его руки беспрестанно давили на тело, оставляя на нем синяки, что тогда же заживали. Да, я уже не человек… От этого я стремительней падала во тьму, поддавалась животным желаниям, закидывая сознание за полочку. И я уже почти ничего не помнила кроме страшного голода и жажды, пока в какой-то момент все ни стихло. Тогда пришла слабость, усталость и все воспоминания нахлынули на меня вспять… — Зачем ты ударил полковника? Голос хрипел так антагонистично, так сипло, что мне самой было противно его слышать, но я хотя бы что-то стала слышать кроме барабанящего в ушах сердца и бурления крови. — А ты как думаешь? — Эдвард отпустил мои плечи и обратился всем телом в сторону незанавешенного окна, — Затем, что он последний ублюдок, которого я только знаю.- держа руки в кулаках, парень говорил резко и грубо, неровно дыша и часто повышая тон, — Плевал я, что он оказался небесполезен, что ему удалось удержать расследование на целый год, что я многим ему обязан… Я никогда не прощу ни его, ни себя, если тебя признают виновной! Он так злился, кричал и метал по моему телу взглядом. Вскрывал им барьер безопасности, позволяя проникнуть сквозь холодному ужасу. Ничего не позволяло усомниться в верности и жестокости его слов. В сумраке комнаты ненадолго повисла тишина, но за это короткое время я успела обвести взглядом все комоды и книжные полки, шкафы и стулья, свой письменный стол. Это навеяло воспоминания о том, как каждую вещь в мою небольшую комнату мне помогал занести Эд. Короткая мысль о давнем переезде дала мне сил прервать молчание: — Если бы не Рой, я бы не прожила с тобой и дня в этом доме, я бы … — И слышать не хочу! — прервал меня Эдвард и крепче ухватился за мою руку, сильно сжал ее пальцы, даже не думая позволить мне освободиться. — Если бы твой драгоценный Рой не молчал, тебе бы не пришлось завтра идти на суд! А ты бы поехала вместе с нами в Ризенбург! — его широкие плечи дыбились и дрожали при каждом слове. Он нахмурил светлые брови и опустил взгляд на наши руки, уже легко касающиеся друг друга: — Какая разница, что я рисковал бы своим званием… Пора было бы уже понять, что для меня важнее. — Я думала, что так будет лучше… Просто не хотела… Он дважды перебил меня: — Знаешь, ты умеешь добиваться своего — ты хорошая актриса. Так правдиво сыграла свою роль рядом со мной, нет, со всеми: Ал, Уинри… — Я просто хотела вам счастья! — оправдывала я себя, сжимая крепче его ладонь, желая только одного, чтобы он не лишал меня своего тела. — Ты — предательница, Вал. Никто и подумать не мог, что ты скрываешь хоть какие-то, настолько серьезные, проблемы. Мы думали, что все кончено, что теперь мы от всего свободны. Но нет… Наша подруга решила постоять за наше счастье в одиночку… Как же я зол на тебя! — Эдвард Элрик бросил мою руку на постель и встал с края кровати, отходя стремительно к окну. Это заставляло меня прикусить язык и спрятать взгляд в сторону. Слышать, как его голос завет меня «предательница.» Это хуже чем я могла думать. В горло тогда же подкатился ком, а к глазам слезы. Вспоминались не самые хорошие моменты из прошлого. Никогда Эд не повышал на меня голос так, как сейчас. Раньше мы только ребячились и ссорились не серьезно. А теперь, голос, что мог быть только игриво раздраженным, напоминал мне о детстве, полном криков. Кричала не только мама, но и отец, его злило то, что я его не слушаюсь, и он бил меня в шесть лет как маленькую по попе и все повторял: «Не будишь слушаться, я запру тебя под замок!» И он запирал, ни единожды. Стоя перед свертками матрасов, ротой швабр и кривых полок в чулане, я испытывала нечто настолько сложно объяснимое чувство, что вбирает в себя все синонимы слова «странно». Я могла засмеяться, могла заплакать, могла просто стоять, могла подумать, но я никогда не пыталась извиниться, никогда не жалела, что ослушалась — я считала все сделанное правильным и не собиралась отказываться от своих действий. Так и сейчас. Пусть Эдвард кричит — это ничего не изменит, и я это знаю также как и он. Бессмысленно говорить ему что-либо, пусть как залетевший в форточку весенний шмель бьется о стекло, пытаясь оказаться на свободе. Но неожиданно мне преподали совершенно другой урок… Парень долго стоял у окна. Смотрел в него, потом долго на меня. А когда прошло больше минуты, он присел обратно на кровать и крепко обнял меня. — Ты уже давно не одна. — говорил он, пока во мне все сжалось, — Тебе не нужно бояться попросить о помощи, тем более, что все это началось от моей с Алом ошибки. Мы поклялись друг другу, что не позволим другим расплачиваться за наш грех. Вал… Прошу, в другой раз, нет. никогда больше не молчи, когда тебе нужна помощь. Я сдалась этим теплым рукам. Мне пришлось согласиться. И конечно я понимала, что будет тяжело доверяться чужой поддержке, что теперь я должна полагаться не только на себя. Но у меня уже давно не было выбора. Я осознала свою ошибку, и гнев отпустил парня. — Хочу уточнить одну вещь, если позволишь, — поворачиваясь боком, скрещивая руки на груди, Эдвард продолжил ровно дыша: — Ты и Энви? Ал сказал мне, что в Бригсе он недолгое время был с вами, а потом исчез. Я с трудом верю в это, но… Раз это сказал Ал, мне пришлось поверить. А теперь, я жду от тебя объяснений… — Эд заговорил быстрее, словно торопился не опоздать куда-то, где его очень ждут: — Почему он держал тебя на руках, почему ты теперь так выглядишь и … что, черт возьми, произошло перед тем, как ты упала в обморок?! Эта история могла затянуться еще на не малые минуты, если бы я не ожидала этих вопросов. — Энви дал мне выпить философский камень. Он сделал это ради того, чтобы я смогла пользоваться алхимией, и тем доказать в суде, что невиновна. — Ты… серьезно? — Похоже, мое тело теперь мало чувствительно, и … В душе совсем пусто, не хочу … Не хочу больше жить, лучше бы я тогда умерла… — Хорошая мысль, могу дать веревку, а мыло ты знаешь, где лежит. Эд замолчал, он смотрел на меня, я чувствовала его взгляд, но не видела, так как смотрела на свою ладонь. На мне по прежнему было одето бальное платье, и его утягивающий корсет немного жал, но сил встать с постели и раздеться не было. Меня хватило только на то, чтобы не отрывать взгляд от линий на руке, от подушечек палец и теней, что ложились в морщинки между ними. Теперь я смотрела в ожидании прощения на парня, но Эдвард только тяжело вздохнул, погладил по моему плечу и спросил: — Ты сможешь уснуть? — Да, только… — мне было немного неловко просить его, но я осмелилась и сказала то, что желала всем своим существом, — Останься сегодня со мной. — Зачем? Мне было нелегко даже дышать, не то что сложить звуки в слова, а слова в предложения. Как давил его взгляд, сильнее чем фиолетовые глаза Энви в моем ночном кошмаре. Может по тому, что это был не сон? — Мне страшно. Эд, прошу… — Я вообще-то все еще зол на тебя… Но ладно, так уж и быть. Только… — Да? — Не прикасайся ко мне. — Хорошо… Дрожащие руки накрылись одеялом, и вот уже меньше чем через минуту рядом под ним лежало горячее тело, к которому мне так хотелось прижаться, но это было запрещено. Элрик будто знал, что я захочу заснуть, обнимая его как плюшевого мишку. И больнее всего было осознавая, что его злость имеет полное право существовать. Я обманывала самых дорогих мне людей. Скрывала свою боль и проблемы от единственно дорогих мне людей. Почему? Это не имеет смысла, когда я смотрю в затылок усеянный золотыми локонами, что так и зовут к себе мои пальцы. Я вижу напряженную шею, как на ней играют жилки, но я не могу даже приблизится к ним, мне сказано не трогать. Впервые Эдвард был настолько зол на меня… — Почему мне нельзя… Он даже не дал мне закончить: — Я сейчас не способен прикасаться к тебе, когда до того тошно думать, что мог тебя потерять … Что… Еще бы чуть-чуть и твои руки больше никогда бы не гладили меня вечерами по волосам, что никогда бы не поел твоей стряпни и не послушал с утра, как ты бродишь по дому… Вал, — он обернулся, и в его глазах были слезы, — ты такая дура… Сглатывая слюну, что холодком прокатилась вниз по горлу, я, укусив губы, позволила себе зажмурить глаза. Мои дрожащие руки стиснулись в кулаках. Я и впрямь полная дура! Нет большего критина чем я! Безнадежная идиотка, что даже сейчас прячет глаза от лица, от глаз, что хотят получить ответ на простой вопрос: «Почему ты мне не доверилась?» И я сжимала зубы до тех пор, пока постельное белье и одеяло не зашуршало рядом с ухом. Эдвард снова отвернулся. Его плечи дрожали, а мне было недозволенно успокоить эту дрожь. И так мы лежали долго, и еще также долго не могли уснуть…

***

Лицо ласково обдувал теплый горный ветерок. Близилось лето. Свежий бриз от шумных бирюзовых волн и их пурпурные блики на лучах заката радовали и успокаивали душу. Почему-то я уже знала, что вижу сон. Прекрасный сон, где под большим цветущим персиком на цепях качается молодая женщина с ребенком. Эти старые качели тихонько скрипят от раскачивающих легких движений матери, что держит на коленях маленького белокурого мальчика с счастливыми зелеными глазами. Она придерживает своего единственного малютку за теплое пузико левой рукой, а другой мягко поглаживает по длинным пушистым волосам. Тогда пшеничные прядки опускались крысиным хвостиком по тонкой шейке до худеньких плеч малыша, что так похож на своего отца в детстве. Я могла бы вечность смотреть в его светлое и невинное лицо, на его милые ямочки от улыбки и пухленькие щечки, беленькие и нежные как лепесток. И когда я заглядывала за детское розовенькое ушко, что забавно топорщилось от маленькой головки, во мне пробуждалось непередаваемое чувство. Мне казалось, именно его испытывает счастливая мать, смотря на улыбку своего ребенка. Но эта женщина чуть заметно разводила классически накрашенные вишнёвой помадой губы и смотрела на сынишку с неясной грустью и бесконечной любовью. Ее голубые, скорее бесцветные, глаза блестели и переполнялись нежностью. И я откуда-то знала, что их блеск всегда пугает мальчика, ведь он понимает: в такие минуты мама готова заплакать в любой другой момент, но обязательно спрячет от него свои слезы. Она была большим белым пятном. Ее седые волосы холодными струйками, лохматыми кудрями вились по всей коротко стриженной длине полумесяца, и такая укладка делала молодое лицо мамы более живым, игривым. И я чувствовала, как на ее шее гуляет ветерок, как длинные от ушей пряди бьют по вишневым губам, иногда закрывая подведенные бледно фиолетовым глаза. Женщина завораживала своей печалью. Она чужда этому миру, пронизана от макушки до пят отстранённостью от суеты. Ей открыта истинная тайна — красавица способна ощутить целую вселенную в себе и своем ребенке. И все бытие вокруг нее и ее дитя было будто другим. Они как инопланетяне качались среди падающих лепесточков персика, когда за их спинами возвышались цветущие горы, а перед глазами блестели на неторопливом закате зеленые дали горного озера, и над их светлыми головами плавно летели большие птицы, скрывающихся в алеющих высях. Мой чудесный сон все еще продолжался… Я внимательно посмотрела через плечо чем-то так до боли родной мне женщины и заметила, что ее сынишка держит в руках свеже изданную черно-белую газету, от которой еще ярко слышался теплый запах краски. Мальчик водил ладожской по ее сухим листкам, где большими чернильными буквами отпечатали: «ПОБЕДА В РЕВОЛЮЦИИ!» И по первой же страничке с большим, немного размытым, фото ребенок хлопает своим тонким пальчиком, закрывая под ногтем мрачное лицо изможденного, но улыбающегося победе мужчины. Мальчик тогда же по детски звонко радуясь спрашивает: — Папа?! — Да, папа… — с чуть дернувшейся улыбкой кивает в ответ бледная женщина, как будто в ту же секунду разучилась дышать. Малыш жадно смотрит на фотографию и снова спрашивает вздрагивающую от каждого его слова маму: — А почему мы не можем встретиться с папой? — Он очень занят. — А когда освободиться? Окольцованные в шутку меньше чем пол десятка лет назад пальцы замерли и прекратили играть с золотистыми локонами малыша. — Не знаю, милый… Скоро. Нужно подождать. Она лгала. У нее просто не было другого выбора, потому что мальчик не поймет, если она скажет правду. Горькую правду, что его отец даже не знает о существовании сына, ведь в то время он был далеко от мамы. — Подождать… А сколько еще подождать? — Еще немного. — Хорошо… Я могу еще немного подождать. Мальчик с пущим любопытством начал рассматривать черно-белую фотографию. И где-то там на ней пять мужчин в военной форме стояли в ряд. Все из них смотрели ровно в объектив, но вот молодой отец почти безжизненно устремлял взгляд куда-то дальше, куда-то за объектив, за стены зала заседания парламента, за небо. Он смотрел на свою первую и последнюю любовь — на ту, что не может удержать каждую ночь слез, на ту, что для удобства жестоких людей, якобы, забрала случайная смерть. Несчастный случай. Так писали в утренней газете четыре года назад, на следующий день после их последней встречи… Но он в тайне от всех не верил в это. И не говорил даже родному брату, что до сих пор ищет ее на улицах каждого города, в который приезжал как революционер, в который приезжает как верно служащий народу политик нового государства. Но белокурый малыш не знает взрослых сложностей своих родителей, он просто хочет увидеть папу. Полковника Эдварда Элрика, что предстал в моем сне с щетиной на убитом лице, с синими кругами под глазами, усталой улыбкой и пачкой сигарет в правой руке, чуть заведенной за черный кожаный плащ. Мое сердце дрожало от взгляда в это лицо. Прекрасный сон разбился иллюзией и стал кошмаром. В руках алхимика лежала коробочка медленной смерти, а он уже был мертвецом, там, на черно-белом фото стоя на ровне с головой также убито улыбающегося Мустанга. Они оба по струнке вытянулись, но если бы фотография показывала не один момент, а прокручивала фильмом пять-шесть секунд, мальчик, его мама и я увидели бы на ней, как новый глава государства и его подчиненный одновременно опустили свои широкие плечи и даже не взглянув друг на друга разошлись по разные стороны. Брюнет к брюнету в очках. Блондин в очках к блондину с челкой зачесанной набок. Да, в моем сне Эдвард уже носит очки, что было так реалистично и тем еще больше пугало. Но я испугалась рано, а время тогда же ускорилось. Со стороны дороги простого провинциального городка, которая узенькой полосой бежала вниз к озеру, раздался протяжный скрип резины. Жуткий и равный скрип грубо ворвался в мирное пение птиц. Он заставил меня сжаться тугой пружиной, но двое на качелях продолжали мыслить о своем. Колеся решительно тормозили по песку. Военный автомобиль поднял страшную пыль вокруг себя. Но уже через доли секунд водитель заглушил мотор несчастно ревущей машины. Пулей, тут же, из нее выскочил высокий, в чем-то немного неуверенный, едва растерянный молодой человек. Мгновенно за ним тяжело хлопнула дверь, но скоро и офицер постарше поспешил выйти. Оба были без мощной серебряной цепи, что блестела бы и торчала из какого-либо кармана. Но вот молодой разбежался. Звеня металической ногой, устремился к печальной женщине с ребенком. Они же не поднимали взглядов в его сторону. Мальчик смотрел на фото отца, а его мама в светлый затылок своего драгоценного малыша, сильно стараясь о чем-то не думать. Как вот старший из мужчин в попытке догнать своего начальника, заглушая хрипучим голосом все внешние звуки, кричит: — Полковник! Стойте! Господин Элрик! Да, куда же вы?! Тишина. Движения стальной ноги стали неподъёмными. Тишина в головах разлилась словно гладь озера, когда уже зашло солнце и по его берегам тенями высятся черные, старые деревья. На холодной воде играет голубое затуманенное небо, а мир для двух влюбленных безвозвратно перевернулся. Земля из-под ног уходит у часто дышащего парня, и он замирает в паре метров от своей возлюбленной красавицы. Холодеет в жилах кровь и у всю жизнь безумной девушки, что всеми, кроме этого несокрушимого мужчины, считается трагично погибшей. И я слышу как в ее сердце стучит барабан. Ее сознание натянуто, и его то гладят, то дергают, то терзают неизбежные мысли. Все в ней гудит и пульсирует, нуждается в тепле. Но миг, и она слепнет. Миг, и я словно моргнула во сне. Все в страшной тьме, погрузилось в тень леса, а когда вынырнуло на бьющий ключом свет, с моих колен уже резво спрыгивал мальчик. Раняя в зеленую, колышущуюся на ветру траву газету, он бежит к Эдварду. А я… тянусь за хрупкой спинкой, за сыном рукой. Тянусь ему в след безмолвно умоляя не уходить, не покидать меня. — Папа! Кричит мальчик, когда мой взгляд встречается с взглядом его отца. Страшным изваянием проникли в меня эти два золотых глаза. Они обращали мое тело в воздух, в пустоту. Я уверенна, что не смогу, проснувшись, позабыть этих золотых глаза, скрывающихся за очками, на которых блеснул последний рыжий луч. Я медленно встала с качелей. Держась за холодную цепь, от того что ноги непослушно подкашивались. И если бы была способна отпустить чувства, давящие грудь седоволосой женщины, я бы посмеялась над глупым видом матерого вояки, что как мальчишка сейчас смотрел в мою сторону из-под слишком больших для него очков. Но пока темно бордовый шарф, завязанный женскими руками на его шее, развивался, и падающие белые лепестки ровно натянутыми нитями возникали в воздухе на доли секунд, я переживала невообразимое. Все содрогалась, я не верила глазам. Мне не думалось ни о чем кроме нахлынувшей на меня любви. В голове было одно лишь желания подбежать, обнять и выплакаться у него на плече. Почувствовать его совершенную нежность. Чтобы мне казалось, что мы одни на целом свете. Но я не могла, я должна была позвать мальчика, что прыгал у ног полковника и революционера: — Нептун, иди ко мне, папа устал… Не нужно на него прыгать. — Но… Трехлетний малыш обернулся на меня, и в его беззаботных глазах потухла искра, она стремительно превратись в сухой пепел. И оставшийся холод в глазах сына иглой вонзился мне в самое сердце. — Нептун иди ко мне… Мой голос шептал уверенно и строго. — Но как же папа?! Конечно мальчик не понимал почему должен уходить, я сама не до конца понимала. Все это говорила не я — это делала женщина и мать. А я почему-то видела все ее глазами, жила ее душой, чувствовала ее сердцем. И по этому я могла смутно понять, как ей страшно, как без глупой гордости она не хочет навязывать себя и своего ребенка успешному мужчине, у которого возможно уже была семья с ее давней подругой. — Подойди… Сейчас же. Я не повышала тон, но произносила так холодно, так сжато, что самой хотелось послушаться собственного голоса. И эта давка сработала. Мальчик сделал шаг, понурив голову: — Хорошо, мамочка… Какой ужасный, горький и страшный сон… Я хочу проснуться! Почему я все еще сплю, когда так больно?! Этот мальчик уходит от своего отца, когда впервые в жизни мог ощутить его дорогое тепло и любовь. Но… Вдруг, до того не знавший, что делать, Эдвард подхватывает свою маленькую копию с зелеными глазами, в которых застыли слезы обиды. С широкой улыбкой самого счастливого человека на свете алхимик посадил своего ребенка на руки и начал его задорно щекотать. — Здравствуй.- говорил Эдвард, смотря на заливающегося смехом малыша, но обращаясь к той, что дала жизнь этому маленькому лохматому чуду.- Долго же я тебя искал, дорогая, где ты только научилась так прятаться? Растерянно я стояла и впивалась взглядом в одинаковые счастливые улыбки двух самых дорогих мне мужчин. И спустя секунду, уже не могла удерживать ноги на месте, сорвалась и подошла к ним с улыбкой: — Я два года скрывалась от родителей в непроходимых лесах… Скрыться от тебя не стоило даже труда. — Но я все же нашел тебя… нашел вас. — Случайность… Взявшись за маленькую белую ладошку сына, я с улыбкой смотрела, как его крохотные пальчики лежат под моими, переводя заботливый взгляд на чуть задравшуюся от сухой и огромной мужской ладони маячку, оголяющую хрупкий бочек того… Кто и глазам родители моргнуть не успеют, вымахает в такого же большого дядьку, как и тот, кто сейчас, не скрывая слез, снимает очки и второй мощной рукой прижимает меня за талию к себе. — Наконец-то, любимая, я нашел тебя… — Я верила, что ты все еще любишь, ведь ты такой у нас дурачок… Со всех пар глаз текли крупные слезы щедрого счастья. Теперь мать не будет повторять своему сыну: «Ты мое счастье, а счастье не плачет, счастье только улыбается.» Теперь мальчик знает, что можно и радоваться со слезами. Теперь им троим судьбой заслуженно подарена нежная и любящая семья. Они преодолели все тревоги. Они любили не напрасно. В сознание ворвалась ночь. Все было как прежде. Стены и потолок. Моя комната, где я сплю каждую такую же ночь уже больше года. Только сегодня рядом сопит Эд. Он спит ко мне спиной, ведь сильно обижен. И невольно моя рука легла на его плечо. Хотелось разбудить парня и рассказать свой сон, но лицо при мысли об этом залилось краской. Я продолжала держаться за его крепкое плечо от отчаяния, от вины, что застревала комом в горле. Смотря на черную спину Стального я хотела тогда же прижаться к ней и всю оставшуюся ночь шептать: «Прости.» Но он запретил мне прикасаться к нему, а я не хотела злить парня еще больше. По этому, пока он не проснулся, я поспешила отнять руку и от теплого плеча. Пробежавшись пальцами по тихонько вздымающейся шеи парня и его виску, я опустила руку на распушенные золотистые волосы. Сердце сжималось до придела, но и от них я оторвала прикосновение, зажимая запястье другой рукой у груди. — Эдвард, какой же ты и в самом деле дурачок… Я же люблю тебя… — мои колени поджались к животу, и я окунулась в них, захлебываясь в собственных чувствах, — Ты же знаешь как я люблю тебя… По щекам и вправду бежали слезы, но открывая глаза я уже знала, что не зря увидела этот сон. В полуночный час я была готова отдать все, только бы эта злейшая судьба не достигла нашей реальности. Для этого, я забыла обо всем, что раньше меня останавливало, и первое, что я сделала, разбудив Эдварда с утра, это сказала ему самые заветные слова, что он так долго ждал: — Я тебя люблю. Парень, что только открыл глаза и услышал эти слова, принял их за шутку и только перевернулся на другой бок, ко мне лицом. — Эд! — я упрямо схватилась за его плечи и начала трясти, чтобы тот скорее проснулся: — Я люблю тебя! — Не верю… Кровать скрипнула. Мы смотрели друг другу глаза в глаза, и мое сердце наполнял леденящий страх. — Если бы ты любила меня… Ты бы рассказала о суде, о полковнике… И об Энви. Но ты молчала до того момента, пока чуть ли не умерла…