Дьявол и Орландо

Сегодня сны Орландо были беспокойными. Ему снился дом. Не детский приют, а настоящий, родной дом, когда мать и отец еще были живы, и вовсе не подозревали о недуге, пожирающем их изнутри. Со смешанными чувствами он вспоминает того себя — крошечного ребенка, душа которого еще не ведала ни зла, ни обид, ни разочарований. Но каждый раз, думая о себе прежнем, он ощущал, как невиданная могущественная сила хватает его за ребра и сжимает, так быстро и беспощадно, словно алюминиевую банку — с треском и больным надломом. Фетишем его детства была мамина ладонь. Часто, пробегая мимо, или рассказывая что-то, или готовясь ко сну, он утыкался носом в эту ладонь и находил в ней ласку и успокоение. Он слышал мамин голос — нежный и приветливый, и казалось, ничто на свете не могло изменить этого. Пока не появились проклятые пачки лекарств, системы, паломничества врачей и гулкие, доносившиеся из спальни родителей стоны. Тогда он принимал все как данность, и только спустя несколько лет бился в истерике, негодуя — как такое возможно, чтобы рак легких унес с собой сразу две жизни, находившиеся так рядом? Что за чудовищное совпадение? Что за злая ирония? Он еще мало соображал, и помнил только одно — мамину руку. Она лежала на скромном платье, и на ощупь была совсем не такая, как раньше. Ничто другое его не интересовало. На протяжение всей церемонии маленький Орландо сверлил эту руку своими детскими глазами, заключавшими в себе уже не детское ревностное усердие, и пытался запомнить ее, запомнить так хорошо, чтобы не забыть никогда (даже теперь он помнит ее, хотя лицо матери давно подернулось в его памяти дымкой). Он видел, как эту ладонь трогали другие люди, как закрыли крышкой и убрали глубоко в землю, навсегда, не оставляя ни малейшей надежды. Он видел, как вместе с рукой в деревянном ящике заперли его собственную душу, и не протестовал. Он бы совсем не удивился, если бы, обернувшись, увидел накрытую мокрым плащом Смерть, ласково обнимающую его за плечи. Но в этот миг Орландо услышал, что где-то рядом плачет маленький брат, и в рухнувшем на его щуплые плечи одиночестве отыскался крошечный островок света. Долгие годы Кевин был единственным смыслом жизни для Орландо. В приюте они были неразлучны. Старший брат опекал и воспитывал Кевина с такой тщательной заботой, что стал для него незаменимым. При этом Орландо вовсе не был похож на добрую няню, наоборот, скорее походил на холодного и сурового наставника, впрочем, всегда справедливого и даже скупо ласкового временами. Первое время, оставаясь один по вечерам, он хорошо ощущал: его характер, ставший такой удачной маской, что скоро полностью слился с лицом, держится только на Кевине и на ответственности за него. Поначалу Орландо был так слаб, что любое злое слово могло обнажить его раненое сердце, и боль снова накатывала. Еще тяжелее было от воспоминаний самого себя в детстве — грудь тотчас же сминалась, будто в ее центре появлялась черная дыра, и громкий отчаянный плач выплескивался наружу, как волны выплескиваются на берег в шторм. С тех пор Орландо твердо осознал, что ни при каких обстоятельствах он не будет жалеть себя — это дает трещину, которая долго не зарастает. И никто больше не сумеет предать его, как предали родители, потому что пробраться за бронированное стекло его души отныне будет невозможно. В жаркой кровати он поворачивается на другой бок, и в спящем разуме мелькают бесконечные сцены боя и удары, наносимые то им, то ему. Снится первый вечер в компании свежих «друзей», которые пытаются заставить Кевина курить, и которые спустя десяток минут лежат на асфальте, а окровавленные кулаки Орландо ноют больно, но так упоительно, что с тех пор каждый отзыв тела становится сладостным напоминанием о его силе. О силе маленького одинокого мальчика, который стал волком. После подобных передряг он оказывался в кабинете директора. И вспоминать об этих посещениях он не любит, потому что все они заканчивались одинаково — синяками и ссадинами. Как беспомощный щенок, Орландо бился о кулаки, локти и всевозможные препятствия этого кабинета, зная, что не может дать отпор, потому что Кевину тогда грозят неприятности. Но это знание делало мальчика сильнее, и причиняемая ему боль превращалась в липкую тугую карамель, застывающую на кулаках, ведь жертве было хорошо известно, чем закончатся их отношения (а однажды он пустит свои кулаки в ход!), — и тогда на окровавленном лице мальчика проступала презрительная улыбка, так пугающая надзирателя, и вызывающая новые порции ударов. Спустя пять лет он нашел своего директора, и это была первая и последняя их встреча, когда Орландо ушел не помятым беззащитным мальчиком, таившим в себе вселенскую ярость, а отомщенным сполна мужчиной. С каждым годом его закалка становилась все прочнее. С тщательностью, не знавшей усталости, он заштопывал каждое проявление слабости в своем нутре, и наконец настал тот день, когда ничто не могло вызвать его жалости или обиды. Орландо был плодом лишь собственных трудов, и никто не ведал, насколько тяжелы и изнурительны были эти труды. Сколько себя помнил, мальчик всегда был окружен людьми, не вызывавшими в нем каких-либо теплых чувств или уважения. Он видел все их пороки, лишь взглянув на них, а долгие годы, проведенные в детском доме, отточили мастерство распознавать негодяев до предела, и его стеклянная душа не могла вынести или принять ни малейшего изъяна. Поэтому у Орландо не было друзей. И это было его силой. С тех пор образ единственного предмета, олицетворявшего безмятежное счастье Орландо — маминой теплой ладони — он видел редко. Но сегодня была одна из таких ночей. Давно не тренированная подобными муками, мышца в груди сжалась и принесла страдания, к которым никогда не удавалось подготовиться. Вновь одиночество окатило холодной, отрезвляющей волной, и напомнило, что никогда в жизни у Орландо не было человека, которому он мог бы довериться. К которому мог бы привязаться, которого мог бы уважать, борясь с соблазном огородить себя железной стеной. Порой желание ткнуться носом в чью-то руку было настолько непреодолимо и сильно, что хотелось выть, и Орландо приходилось вынимать себя из того жалкого холодного клубка, в который он сворачивался, а потом долго уговаривать, что вовсе не нужно, чтобы кто-то его любил. Это смешно и глупо, ведь он мужчина, и сам может обеспечить себе все необходимое. После таких увещеваний свое вылитое из металла сердце Орландо носил на шее, пристегнутым к цепочке, как самую большую гордость. Еще один поворот, прилипшая простынь тянется за спиной, но скоро все ощущения пропадают. И пропадает боль. Грудная клетка разжимается обратно, медленно, как распускающийся бутон. Ее наполняет тепло и свет, дыхание становится ровным и спокойным. "Виски или коньяку?" — гулкое эхо плещется в голове. Неуловимая забота, едва различимая, прозрачная, от которой не становится стыдно, которую не хочется оттолкнуть... Пепельные волосы Дэвида нависают над лицом, и его глаза с сожалением смотрят на кровь, текущую по щеке Орландо. Сначала живот нестерпимо болит, от каждого движения ломит суставы, будто они сжаты тисками, потом — горячая живая ладонь накрывает рану, и боль уходит. В присутствии Дэвида Орландо чувствует себя юным несмышленым мальчишкой, но есть в этом ощущении что-то притягательное... Словно можно на короткое время сложить со своих плеч груз ответственности, расслабить поводок, в котором он сам же себя и держит... Такие теплые колени под головой... обескровленные пальцы, сжимающие трость и цилиндр... падение. Глаза Дэвида недоуменно смотрят, что-то спрашивая, а в ладонях Орландо держит его руку. Раскрытую горячую ладонь, наполненную чистым, подлинным светом, и вот уже нос погружается в ее мягкий плен, а сон уносит душу далеко-далеко, туда, где нет сознания, а есть только огромное, блестящее и шумное море.