***
Равнина с волнистыми буграми густо-зелёных холмов мелькает за окном, и Поль чуть щурит свои близорукие глаза, прикасается пальцами к полупрозрачной пене стекла, наслаждаясь лёгким холодком под пальцами. Лёд, который не тает. Артюр смотрит на него своими яркими, светлыми глазами, грязной рукой приглаживает вихры и улыбается ему, и от этой улыбки невозможно не растягивать губы в ответ. На лице мальчишки играют солнечные зайчики, и единственное, о чём он может думать: как получилось так, что он сбежал из дома, оставил жену и новорожденного ребёнка, а теперь сидит в поезде, не смея смотреть ни на кого, кроме этого потрясающе талантливого мальчика Артюра Рембо. Мальчика, который перевернул его жизнь, поставил мироздание с ног на голову. Мальчика, который должен быть раза в два старше и опытнее его самого, если судить по его стихам, но, увы, Артюр не знает многого, Париж обхватил его маленькую фигурку, обнял обеими руками. Все блудники и блудницы пришли к Артюру Рембо, чтобы поклониться ему, чтобы он прочёл над ними свою «Офелию» - настоящую жемчужину, написать которую было уготовано этому юному, несмышлёному мальчику, заставляющему сердца биться чаще и быстрее, самые сухие глаза плакать, а его самого… Но что он может? Что он может как поэт? Снять свою шутовскую корону и вручить её Артюру? Слишком великодушный поступок, на который он не способен. На секунду Верлена охватывает ненависть, та самая ненависть, что сжимает виски стальным обручем, но это проходит почти тут же. Он вспоминает. Вспоминает, каким был Артюр в тот день. Длинное, словно снятое с чужого плеча пальто болталось на нём мешком, а полы развевались, когда он, словно вспоминая о том, как в шестнадцать ведут себя мальчишки, начинал скакать вприпрыжку, подставляя своё вытянутое, овальное лицо солнечным лучам. Почти как сейчас. С той лишь разницей, что теперь Артюру целых восемнадцать лет, и Поль понятия не имеет, как вести себя с этим стремительно растущим юношей. Он ждал его в гостиной, когда запыхавшийся Верлен бегом влетел по лестнице, несмотря на то, что подобные упражнения давались ему теперь отнюдь не так легко, как раньше. Он ожидал увидеть старца, мужчину в расцвете лет, словом, кого угодно, кроме семнадцатилетнего мальчишки, вытирающего сопли чересчур длинным рукавом и протягивающего свою смугловатую, загорелую ладонь для рукопожатия. Рембо поглощает его, впивается своими тёмными зрачками, обрамлёнными светлой радужкой, в самое сердце, ловит душу крепкими пальцами. Стоит только показать своё недовольство, попытаться вразумить мальчишку, как Артюр делает серьёзное лицо, ловит его взгляд и начинает читать свои стихи – и всё становится неважным: дом, семья, огорчения и обиды, ссоры, споры. Артюр Рембо – вакханалия страстей, огненный ураган, расплёскивающий капли обжигающей магмы вокруг, и ему, как самому близкому, досталось больше других, так много, что оторваться, увы, невозможно. Полю кажется, что быть счастливым, не находясь рядом с мальчиком-поэтом, он уже не сможет, потому что стихи Рембо заменяют ему воздух и пищу, покой и сон, жену и сына. Стихи Рембо, к которым сам юноша относится как к билету на заседания «Дрянных мальчишек» или «Чертыхателей», где ему опять предложат вино или абсент, а продажные женщины посчитают за честь отдаться этому свежему, не оперившемуся птенцу с хохолком вздыбившихся волос, так вот эти самые стихи – жемчужины, и Поль, дождавшись, пока его спутник уснёт, подхваченный тем крепким сном, что Морфей посылает только юным и прекрасным, непременно залезет в огромные карманы, чтобы воспользоваться собственной бессонницей и затвердить очередной шедевр наизусть. Артюр пишет легко, словно дует ветер и гонит корабли к пристани, словно прибавляет к двум два, словно он есть солнце, поднимающееся на востоке и заходящее на западе, словно одним из законов, на которых зиждется мироздание гласит: Артюр Рембо должен писать стихи так же легко, как птенец, дождавшись нужного срока, вылетит из гнезда. И в голове Верлена живёт только одно слово, и слово это – «Рембо». Но улыбка на лице юноши сменяется задумчивостью, потом печалью. Он поворачивается к окну, и глаза мальчика подёргивает дымка, завеса тайны, приподнять которую не сможет никто. И эта тайна, скрытая от него Артюром, щемит в груди, забивается под сердечную мышцу и сабельным уколом проносится по всему телу. Чувство, обуявшее его в эту минуту, было робким, несмелым, отчаянным, совсем не таким, как то, что сопровождало его первую влюблённость, сопутствовало его браку с Матильдой. Артюр нёс в себя пламя, молодое, дерзкое, незатухающее пламя и боль, боль глубокую, затаённую, выкручивающую руки, стягивающую виски тупой, мерцающей болью, выжигающей прах и пыль, в которые рассыпалась недописанная икона, на которой он старался изобразить Матильду. Рембо стал его новым символом, его путеводной звездой, новым эталоном, возможностью прожить жизнь иначе, он ещё точно не знает, как, но знает, что такие маршруты не проложит для него ни одна, даже самая искушённая странница, что уж и говорить о домашней мышке Мо. Артюр оказался другим, другим до мозга костей. Глядя в его серьёзные глаза рано повзрослевшего ребёнка, скользящие по первым строкам только что начатого стихотворения, Поль чувствует, что космос и звезды находятся куда ближе, чем он мог бы подумать. Что-то зыбкое, неуловимое, непознаваемое пряталось в чёрных зрачках Рембо и мерцало сокрытыми в тени гранями Гения, которым он не обладал в такой же мере. Оно жило в теле Рембо, питалось его плотью и кровью, отдавая взамен такие строки и художественные обороты, которых он не сможет добиться уже никогда. Оно писало длинными пальцами с обкусанными заусенцами, жило по своим законам и высокомерно огрызалось мальчишеским ртом, когда кто-то другой приходил в его монастырь со своим уставом. Пейзаж за окном то сливается в одну непроницаемую завесу, сливается в плотную пелену, скрывающую их от безликих городов и полупрозрачных сёл. Верлену хочется, чтобы эта дорога никогда не кончалась, потому что в один момент их путь оборвётся и останется только страдать, проживая моменты из воспоминаний, прокручивая их в своей голове. Но пока впереди дорога, ему не о чем беспокоиться. – О чём ты думаешь? – переломанный, огрубевший мальчишеский голос так запросто обращающийся к нему на «ты», разрывает тонкую нить размышления, и паук испуганно прячется, потревоженный взмахами крылышек мухи. Голос Артюра похож на капельки росы, застывшее на свежей зелени. Сочный и глубокий, по-мужски твёрдый, но по-юношески чистый. – Пытался собрать рифмы, но ничего не выходит, – на губах Поля появляется жалкая улыбка, и он слегка двигает плечами, словно хочет развести руки, признаться Рембо, что рядом с ним совершенно невозможно писать. Все мысли сосредотачиваются на горделиво приподнятом носике и тонких полосках губ цвета румяного бочка яблока. Рембо понятливо хмыкает, откладывает измятый, исписанный клочок бумаги в сторону и заглядывает в опустевшие стаканы. Скользнув пальцами по охваченному железными подставками стеклу, он легко поднимается на ноги и, почти не шатаясь, удаляется по полупустому вагону за кипятком, а Верлен остаётся один на один со своими немыми восторгами и ощущением бесконечной, бессмысленной, непобедимой старости. Его обуревает неутолённая жажда любви, но Артюр обращает свой благосклонный взгляд лишь тогда, когда находится в экстазе, обуреваем страстями и восторгами. Поль уже добился всего, чего мог, но Рембо, Рембо, Рембо! этот мальчишка находится в самом начале, а уже добился куда больше, чем смеет надеяться добиться он. Стихи Артюра, звонкие, бунтующие, а иногда умиротворённые, покорные, въедаются луком в роговицу, выжимая скупые мужские слёзы, проникают в кровь с каждым новым вздохом, добираются до желудочков и предсердий, вызывают неконтролируемые, необратимые реакции. Рембо возвращается неожиданно быстро, опускает полные стаканы на разделяющий их стол и снова бросает свой важный, серьёзный взгляд на мальчишеское лицо, пытаясь проникнуть в самую суть, но Верлен не позволяет раскрыть свои секреты. Он благодарно улыбается парнишке, приглашая его продолжить беседу. Артюру прохладно: он кутается в своё длинное, с огромными карманами пальто, поднимает воротник и по-детски греет пальцы о горячее стекло. Верлену хочется протянуть руку и накрыть бледные, сахарные пальцы с голубоватыми прожилками сосудов в местах сгибов. Обломанные ногти, кровь, сочащаяся из-под ногтевой пластины и на ободранных костяшках. Разве по этому сорванцу скажешь, что именно она написал Офелию, волшебную Офелию, которая огромной кувшинкой плывёт по реке. Даже сейчас мужчина про себя перебирает строки, словно волосы любовницы, каждую лаская нежными поцелуями, боясь забыть, когда Артюра уже не будет рядом, когда он уже не сможет напомнить, перечитать. – Знаешь, Артюр, а ведь если бы твои упражнения носили более регулярный характер, в скором мнении твоих стихов скопилось на целый сборник, – робко предполагает Верлен, прекрасно знающий, как может отреагировать на это ласковое замечание его юный спутник, его маленький принц с растрёпанными волосами. Рембо приподнимает голову, бросая на поэта почти высокомерный взгляд. Через мгновение черты его разглаживаются, и мальчишка пожимает плечами, подтягивает стакан к губам и делает глоток. Смятые, испачканные листки со стихами, как по мановению волшебной палочки, исчезают в безразмерных карманах, и Верлен знает, что это наказание, такое же наказание как…***
Абсент принимает в себя ледяную жидкость, по капле проходящую через кусок сахара, и мальчик-поэт следит за этим процессом, как зачарованный. Его рубашка лишилась нескольких верхних пуговиц, и Поль ласкает излучину у самого горла плотоядным, голодным взглядом человека, стосковавшегося по собственной молодости и теперь жадно ловящего её признаки в теле другого. Мальчишка Рембо кажется ему слаще кусочка сахара, через который холод и сахар просачиваются так медленно, позволяя зорким глазам юности наблюдать за зеленцой жидкости, уже частично перемешанной со сладким сиропом. Они сидят друг напротив друга, но Поль не может отвести взгляд. Какое невероятное наслаждение – быть молодым, показывать своё белое упругое тело продажным женщинам, пить и гулять за счёт таких вот отчаявшихся омолодиться стариков, как он. Если бы природа была немного щедрее, она не заставила бы его глупые волосы покидать умную голову, не нацепила бы на его нос очки и не толкнула бы Артюра Рембо на то, чтобы написать ему письмо. Если бы он знал, если бы мог предвидеть, что судьба посмеётся над ним, выкрасит дорожку, убегающую в будущее синим, снимет предостерегающие знаки и толкнёт его на скользкую тропу, заставив пройти и испить чашу до самого дна. Мальчик пьёт жадно, неосторожно, и маленькая капелька сбегает по его шее, скрываясь где-то в расстёгнутом вороте, скользя по его божественному телу, которого уже касались грязные руки тех, кому принято платить за любовь и ласку – Артюру её дарили бесплатно, преклоняясь перед его молодостью и талантом. Раньше Верлен даже не думал о падших женщинах, как о существах достойных воспринимать тонкую материю поэзии, но Рембо читал им стихи, получая взамен лучи обожания и восторженные вздохи. Он видит их, словно они всё ещё сидят в борделе. Артюр, тонкий, высокий, стоит на стуле, а они, разукрашенные, словно переспелые вишни, крупные, дородные, едва прикрытые короткими и длинными платьями, закладывающие ногу на ногу, облизывающие пальцы так, что каждая клеточка его тела напрягалась от созерцания этой умелой игры. Они слушали Артюра, затая дыхание, вглядываясь в его то серьёзное, то неожиданно становившееся нежным, лицо, примеряя к себе каждое произнесённое им слово, и Поль невольно примерял образ Офелии на каждую, и по взгляду Рембо видел, что в его глазах героиней самого прекрасного стихотворения из услышанных им, могла стать даже проститутка, кокотка, приживалка, любая женщина, каким бы ремеслом ни зарабатывала она на хлеб. Он поднимается на ноги, и взгляд Артюра тут же перескакивает на Верлена. С минуту он смотрит на мужчину так пристально и важно, что Поль невольно чувствует себя слишком глупо, чтобы продолжать стоять вот так, и Артюр, словно ощущая свою над ним власть, не отводит взгляд, дожидаясь, пока мужчина сядет рядом. Верлен наклоняется над бокалами, убирает опустевшие ложки и протягивает один Артюру, разглядывая его лицо так близко, что, кажется, через очки сможет разглядеть каждую пору. Алкоголь по капле отравляет кровь, дурманящий полынный привкус отголоском сознания напоминает ему, что абсент не так безвреден, как о нём принято говорить, что туйон непременно подпортит общую картину происходящего, но сейчас… Тёплое мальчишеское тело льнёт к нему, цепляясь длинными пальцами за полы воротник рубашки. Артюр смеётся, когда, потянувшись к губам Поля, сталкивается с очками, резво снимает их и бросает на столик за спиной, к опустевшим бокалам, к мокрым ложкам, к опрокинутому графину. Поцелуй молодости обжигающе сладок, и сахар прикосновения хрустит на зубах, когда Поль закидывает голову, а его руки уже скользят по гладкой спине, на которой можно прощупать каждый позвонок, острый, твёрдый. На долю секунды он вспоминает о том, что Матильда наверняка не будет спать всю ночь, потому что он не предупредил, что не вернётся, даже мальчика с запиской не отправил, но Артюр, чувствуя его минутное замешательство, прерывает поцелуй и упирается ладонями в спинку дивана по обе стороны от запрокинутой головы, а потом медленно, маняще, отставляя костлявую задницу назад, прогибаясь в спине, красиво целует его шею, вырывая томный вздох, разомкнувший плотно сжатые губы. Шершавые ладони забираются под рубашку, царапают горячую кожу, и Артюр снова поднимается нежными поцелуями к самым губам мужчины. Поль знает, что не имеет никакого права пользоваться тем, что Артюр едва ли понимает, что делает после того количества алкоголя, что они выпили сегодня. Он знает, что женатый мужчина не должен снимать номер и уединяться в нём с мальчишкой-поэтом, каким бы талантливым он ни был, но тёмно-красные, тяжёлые занавески напоминают ему о борделе, и, если постараться, можно представить, что он снял умелую девочку на пару ночей. Но перед ним вовсе не девочка, не девочка ёрзает на коленях, не девочка целуется и позволяет расстёгивать свою рубашку. Совсем не девочка, но это его единственный шанс, потому что, будучи трезвым, Поль Верлен никогда не посмел бы сказать своим потаённым желаниям: «да». У Артюра на губах и языке послевкусие сотен десятков чужих прикосновений. Он целуется с каждой шлюхой, и Верлен не знает, почему не отталкивает его, почему позволяет включать своё имя в список тех, кто одной судьбе обязан тем, что Артюр… У него во рту сладость каждого прочитанного стихотворения, а в глазах горечь каждой затаённой обиды. Пальцы Верлена вплетаются в короткие волосы, притягивая мальчишку, нагло оставляющего следы на его шее, ближе, а в следующую секунду ему уже хочется закричать, ударить Рембо по щеке, отшвырнуть на пол, потому что он целуется жадно, пуская в ход зубы и глухо рыча, как дерущийся кот. Все эмоции сливаются в одну, танцуют на грани любви и ненависти, пуговицы с треском разлетаются по полу, оторванные от рубашки одним движением не потерявших былую сиу рук. Этот звук, словно ружейная пальба на мгновение отрезвляет Поля, и мужчина хочет сказать что-то, остановить их обоих, но… Один взгляд Артюра – и он пропал.***
«…Матильда сказала, что я плакал и звал его по имени, но разве я мог? После стольких лет? После всего, что случилось, я… Знаешь, я никогда не был так счастлив, как в ту ночь, когда мы с Артюром, приехав на станцию, не остались в городе. Говорят, родственники моей бедной Матильды обошли все гостиницы и притоны, чтобы найти меня, но я, знаешь… я… Артюр был моей путеводной звездой, Артюр уберёг меня от всех ловушек, которые, словно капканы, раскидала моя милая, несчастная жена. В ту ночь мы спали в стогу сена, забравшись в самую глубь его, сделав для себя воистину мышиную нору. Я целую ночь пролежал, уткнувшись носом в его светлый затылок, вдыхая его запах и понимая, что никогда, решительно никогда я не буду счастливее, чем в эту ночь, когда судьба позволила мне охранять беспокойный сон этого талантливого ребёнка, подарившего мне… чуть больше, чем новую жизнь. Если бы ты видел его в лунном свете, если бы ты видел, как беспокойно дёргается он во сне, как затравленно стонет, когда сновидения окутывают его с головой. Если бы, чёрт возьми, ты знал, как тяжело видеть его, раздающего ласку и обожание всем вокруг, опьянённого всеобщим вниманием. Если бы ты знал, как долго я терпел все его выходки, каждый поцелуй, подаренный другим, каждое прикосновение, которые он любил и словно нарочно каждый раз искал глазами меня, чтобы увидеть эту ненависть в моих глазах, роковую ненависть, которая в конечном итоге привела нас к этому чудовищному разрыву. Если бы ты только был мной, если бы ты только чувствовать, как я, если бы ты только разрушил всю свою жизнь, как разрушил её я, чтобы отдаться без остатка, до конца, до самой последний капли позволил выпить себя. Если бы ты видел глаза Матильды, когда я возвращался домой, каждый раз возвращался домой от него, если бы ты слышал её рыдания, если бы ты знал, что я терпел, что я вынес за все эти годы. Если бы ты, как вор, отрезал прядь его волос и носил её в нагрудном кармане своего пиджака везде, куда бы ни пошёл, если бы ты только молился! молился на него, на его стихи, на того, кто в последний раз подарил тебе лучи заходящего солнца, на него молился, а не на ту женщину, что подарила тебе детей, что родила для тебя, что всю свою жизнь положила на алтарь твоего благополучия и была предана!.. Если бы ты знал, какую муку я несу всё это время, ты не был бы таким гадким мальчишкой, Артюр. Ты бы написал мне... Ещё хотя бы одну Офелию."