До и после

Рано утром Городецкий спустился в гостиную, чтобы, пока все спят, беспрепятственно позавтракать. После ночного переполоха все, вроде, успокоилось. Антон упрямо не пошел тогда на второй этаж, поднялся к себе, хотя и чувствовал по ошейнику, что Завулон впустил бы его. Может, и стоило рискнуть, но не хотелось. Странно, ненависти к Завулону почти не осталось, ее вытеснило понимание. Понимание было одновременно и плюсом, и минусом. Антон научился легко определять все движимые Завулоном мотивы, улавливать малейшую смену его настроения, даже предугадывать основные реакции на всевозможные раздражители, но притом Антону было очень непросто терпеть все его выходки, и сейчас даже труднее, чем год назад, когда перепады его настроения ставили в тупик и пугали. Раздражало, что окружающие даже не пытались понять Завулона, определить, в каком он настроении, не ловили симптомы его нарастающего бешенства, не умели обходить острые углы. Раздражало, что Завулон, зная все это, тонко чувствующий окружающее пространство, и в том числе эгоистичное и трусливое отношение собственного окружения, заводился по сущим пустякам, срывался из-за их примитивизма, но при том ничего не менял. Надо было или разогнать эту шоблу ко всем сумеречным тварям под хвост (Антон на его месте так и сделал бы) или же смириться наконец, успокоиться. Завулон же, наоборот, продолжал играть на публику, окружать себя этой самой «публикой», привязывать ее к себе, подсаживать на зависимость от себя, от своих решений. Из всего окружения лишь Катрин более-менее пыталась проникнуться, отслеживать, встревать по делу и не совсем, удерживать Завулона от необдуманных поступков на волне адреналина, но на то у нее была веская причина, негласное право — Завулон относился к ней по-особенному, многое прощал, больше, чем другим. То ли потому что когда-то ради эксперимента лично инициировал, то ли ему просто нравилась смелость вампирши. Катрин и цербер — не так уж и много было в окружении наместника, от кого Антона не тошнило, кому не было нужды притворяться перед Завулоном. Вся эта нелогичность, неуместность обстановки, фальшь окружения — Антона так и продолжала раздражать. Может, потому еще, что он мучительно скучал по давнему, навсегда теперь потерянному, привычному, пусть и непростому, местами угловатому, неловкому, но вполне открытому и честному сосуществованию Светлых дозорных. Там если сближались, привыкали друг к другу, то обязательно пытались подравняться с обоюдных сторон, как те самые кусочки паззла, что надежно защелкиваются в нужную картинку, становясь общим из разрозненного. Темные же предпочитали, чтобы кто-то другой обтесывал себя, подравнивался к их углам и загогулинам, по-мазохистски пристегивался, рассчитывая на будущую выгоду от такого симбиоза. И главная проблема Завулона была в том, что глобальные выгоды сосуществования с ним всегда перекрывались слишком большим риском быстро распрощаться с жизнью. Дураков подле него оставалось все меньше и меньше. Рискованных дураков — тем более. И никто не догадывался, что его вполне можно переупрямить, стоит лишь подобрать ключи. Побольше ключей. У Антона же теперь накопилась их целая связка, большая часть из которых с добровольной подачи самого Завулона. Но вот незадача: у Городецкого уже не было для этого ни малейшего желания. Его, безусловно, тянуло к Завулону. Тут было всё: и любопытство, и упрямство, и даже желание доказать, добиться победы. Стоило все-таки признать, что не обходилось тут и без какого-то странного восхищения, влечения на грани безумной физической зависимости, потребности постоянно видеть, касаться, ловить на себе заинтересованный взгляд. Но при всем том не находилось желания проявлять инициативу самому. На интуитивном уровне осталась привычка при любой возможности сбежать, убраться прочь с его пути. Кажется, именно это Завулона так и раздражало. Антон задумался: он Завулону нужен прежде всего как зашивальщик, и тот сам это говорил, и вот отсюда его постоянные упреки в бесполезности. Завулон хочет, чтобы Городецкий приносил пользу? Ладно. Не проблема. Будет ему польза и выгодность вложений. И не только в том, что где-то рядом бродит сумеречной тенью Тигр. И что с Гесером поддерживается связь только через Антона. Будет. Будет… *** После долгих и невеселых размышлений Завулон, кажется, нашел причину недопонимания с Городецким. Тот так легко и равнодушно швырнул фразу про магию, про сумеречную силу, что стало понятно: Антон просто не успел оценить все плюсы от такой перспективы, не испытал истинного удовольствия, не подсел на зависимость. Его надо больше баловать, удовлетворять всякую потребность, исполнять любую прихоть, дразнить магией, давать тонуть в ней, пусть привыкнет черпать силу через ошейник. Если хочет забираться в сейф с артефактами, как в свой — нет проблем; желает колдовать — да пусть перелечит хоть весь рабский лазарет разом, Завулон возражать не станет. Чтобы начать что-то ценить, бояться это потерять, надо сначала к этому пристраститься. А вот когда Городецкий привыкнет и уже не сможет обходиться без магии Завулона — вот тогда и придет время выдвигать условия. Когда его раб осознает, что с таким хозяином, как Завулон, ему лучше, приятнее, удобнее и выгоднее, тогда и придет время для решительных ультиматумов. И Городецкий уже не станет так легко сбегать прочь, брезгливо морщиться при всяком хозяйском прикосновении. Завулон ведь умеет как никто другой демонстрировать все прелести приятного сосуществования, дарить такое удовольствие, про которое нелегко забыть. А с Городецким тут вообще будет все просто: он подобным не избалован, только начал входить во вкус, тело его всё чаще предает, требуя ласк, любовной лихорадки. Он теперь это даже скрывать не может, потому и злится, злобно зыркает в ответ. Вот довести его грамотно до нужной кондиции, продемонстрировать, что Завулону и самому хочется баловать его, щадить — и всё, дело в кармане. Тогда Антон откровенно признает, что проиграл и готов подчиняться. Отчего-то же он мнит себя независимой и ведущей фигурой, а не ведомой? Непростым в итоге будет его разочарование, но что поделать. Конечно, приятно и интересно, когда Антон брыкается по мелочам, это забавляет и будоражит кровь, но должен же Городецкий уже уяснить, что в главных вопросах все-таки будет так, как решит Завулон. Поэтому пока надо его баловать, медленно приучать к себе, к тому, что может нравиться обоим и не быть в тягость, и что оно всегда взаимосвязано — удовольствие и зависимость. Вроде же не дурак, поймет когда-нибудь? *** Быстро сжевав бутерброд, прихваченный из холодильника, Антон сел на диван, решив немного послушать музыку. Было лень вставлять наушники, они так и болтались у его плеча, и потому громкость пришлось добавить. Дом оживал. Суетилась прислуга, наводя порядок, шепчась про последнюю выходку Завулона, испуганно бросая взгляды на Антона. Охранники о чем-то негромко спорили во дворе. Мучительно хотелось курить. Антон подумал было пойти переброситься парой слов с водителем, стрельнуть тайком у него сигаретку, даже не зажигать, а так, в пальцах помять, втягивая запах носом, но тут вниз спустился Завулон, и все планы разом осыпались трухой. Оставалось лишь тихо, незаметно сидеть в углу столовой и делать вид, что окружающее не волнует ни в малейшей степени. Завулон спустился к завтраку раньше обычного, опять в сопровождении своей светловолосой ведьмы. Антон досадливо поморщился. Ведьма подчеркнуто не замечала раба, бесконечно улыбалась и о чем-то рассказывала, возбужденно тараторила. Все-таки красивая она, зараза. Особенно, когда счастливая. Завулон расстарался, сразу видно. Антона это задело и он отвернулся, не желая больше думать, как именно расстарался. В наушниках негромко бубнила «Агата Кристи». День как день. С обычной суетой и планированием. Будто вчера ничего не происходило. «Четвертый год идет война сама себе, Четвертый год иду с ума, иду к тебе, Четыре раза в плен попал, Четыре без вести пропал, Четыре раза душу вымазал в огне…» Антон мысленно ругнулся и переключил на другую песню. Слишком уж в тему, будь она неладна, война у них в самом разгаре. Тут в плен не берут, тут кровищи по колено и головы летят — мама не горюй. Завулон охотно слушал светловолосую, пил сок и согласно кивал. Выглядел бодро, следов пьянки не было заметно. Действительно, что ему сделается? Вон, даже ошейник будто мурлычет, резонируя хозяйское хорошее настроение. Антон зло сжал зубы. Катрин притащила с собой раба и принялась кормить его бутербродами — мстительно, на показ, будто дразня, мол, что хоть один раб тут послушный, ест с руки, не привередничает, хозяина ценит. Как же они все достали… Антон переключился на другую песню. Скучно. Еще. Еще. Щелк. Щелк, щелк. Все известно наперед, как оскомина на зубах… Ден просматривал газету, активируя сумеречное зрение. Рустам, заключенный в его тело, никак себя не проявлял, а Ден не знал о вынужденном подселении. Не завтрак, а почти семейная идиллия. Только чего же так не вовремя и не к месту Завулон опять принялся чистить, резать грейпфрут? Как же провокационно и чувственно он это делает каждый раз, зараза такая. Чтоб ему там... кусок в горло не полез! Антон был не в силах оторвать глаз от его рук, от пальцев, разделяющих сочный плод на дольки… от губ, дрогнувших в подобии самодовольной усмешки — заметил-таки реакцию Антона, опять красуется напоказ, наслаждается произведенным эффектом. Антон даже непроизвольно губы облизнул, показалось, что ощутил горьковатый сочный вкус. Или это просто запах? Настолько дурманящий… разливающийся адреналином по венам… горячий… липкий… возбуждающий… вот же сволочь! Антон тряхнул головой, отгоняя наведенное им наваждение, оттягивая ошейник пальцами, потому как тот будто бы поглаживал кожу, повторяя движение пальцев Завулона на половинке грейпфрута. Опять он за старое, через ошейник дразнит. Тьфу. Как мелочно. Хозяин напоминает рабу, где его место. После двух сбросов списков избранного, опять вылезла песня «Четыре слова о любви», будто нарочно, бубня в наушниках: «Четыре раза сердце в море утопил, Четыре разу убивал, но не убил, Четыре жизни потерял, Четыре чуда увидал… … я не люблю тебя. Тебя я — не люблю!» Антон поморщился и опять щелкнул сбросом, настраивая случайный отбор. И сразу же нарвался на зажигательную румбу. Да еще ту, что так любит Завулон. Час от часу не легче: томительный баритон пел про пожар и жажду. Жажду. Антон бросил взгляд через плечо, к выходу в коридор. Там маялась Юля: выглядела она не лучшим образом: вцепилась пальцами в плечи, чтобы не было заметно, как они у нее дрожат от голода. От жажды крови. Катрин обещала поделиться дозой и слово сдержит, только вот не сразу, понаслаждается сначала ее мучениями. Дрессирует на свой манер, демонстрирует, кто тут главный. С другой стороны — тоже хорошо, никто не научит новоинициированную долготерпению лучше вампирши, да еще и той, что когда-то сама ненавидела вампирскую сущность, а теперь уже смирилась. Юльке все-таки повезло - Катрин негласно взяла ее под свое покровительство. Тут даже Завулон если захочет права покачать, мало что испортит, против Катрин не пойдет, обиду свою проглотит и отчалит ни с чем. А вот новенький раб вампирши зря так заинтересованно разглядывает Юлю, — Антон неодобрительно хмыкнул, — вампирша быстро объяснит ему, что так не стоит делать.