До и после

Вампирша насильно впихнула Антона в машину, встряхнула водителя так, что тот опять схватился за ушибленную голову с тихим стоном. — Домой. Головой отвечаешь, — приказала она. Хмурые Завулоновы охранники топтались неподалеку, понимая, что упустили что-то важное. Антон застучал в окно машины, попытался докричаться до Катрин, что следует вызвать еще охранников, Дена. Но на них с водителем уже никто не обращал внимания — началась резня. Прислуга в панике выбегала из дому, и вампирша лишь немногим позволяла унести ноги. Антон ругнулся. — Звони. Домой звони, пусть выезжают, — велел он водителю. — Инквизиторов же сейчас кто-нибудь вызовет! Потом не отвертеться. Водитель выруливал на дорогу, прижимая мобильник к уху. — Останови. Останови же! — заорал Антон. Уехать он был просто не в силах. — Да. Будем на подхвате, — водитель тоже считал, что бежать — это не дело. — Машина под защитными чарами, пока ты внутри, хрен кто доберется. — Он полез в бардачок, извлекая боевые жезлы и горсть амулетов силы. *** Как Антон ни порывался выбраться на улицу из машины, упрямый водитель не позволил. Хотя сам палил из открытой дверцы по дому, вернее по тому, что от него осталось. Когда спустя вечность из дверного проема вывалился сумеречный демон, волокущий труп за ногу и за что-то склизкое на вид, Антон наконец смог свободно выдохнуть. Он изодрал все руки, пытаясь выбраться из машины, но оказался бессилен. Так и пришлось оставаться внутри. Пальцы саднило, а обивка сидений была испачкана его кровью. Но хуже всего казалась неизвестность. Подмога приехала лишь сейчас, и, как выяснилось, зря, без нее справились. Завулон проволок по земле труп своего врага, бросил, очертил вокруг него знак превосходства и победы, что-то там поколдовал, оставляя неоспоримые отметины своего присутствия. Инквизиторы, когда приедут, убедятся, что вызов сделан по всем правилам. Вампирша с шальными глазами и вся в крови выбралась из дома следом, волоча чью-то голову за длинные волосы. К машине подходили и боевики-охранники — этим повезло с уловом меньше, обошлись без сувениров на память. Антон, оглушенный происходящим, апатично наблюдал через стекло: его чуть мутило и трясло от холода — сумрак бушевал, прорывались выбросы и в реальность. Антона преследовала лишь одна мысль: хотя все живы, это еще не конец. Где-то внутри поселился противный, вымораживающий страх: Завулон брезгливый, на Антона больше и не взглянет. И хотя ничего не было, и Городецкий отделался лишь несколькими ушибами да непривычным унижением, Завулон такого точно не забудет. Он уже высказался по этому поводу и не просто так пригрозил. Любая его угроза всегда имеет последствия — в сторону Антона он теперь и не взглянет. Никогда. Всё. Точка. *** Весь вечер в доме Завулона толпились инквизиторы. Приехал даже Хена, подосадовал, попроклинал всех и вся, поцапался с Завулоном и своими подчиненными. Антон молчаливой тенью бродил в темных коридорах, избегая попадаться на глаза серобалахонщикам и вампирше. На чердаке усидеть тоже не мог: мутило от воспоминаний, а через ошейник чувствовалось бессилие Завулона — он потратил много магии на поединок и все еще казался погруженным в сумеречное противостояние. Прислуга суетилась по дому, нервно шарахалась от гостей и боевиков спецотдела. Катрин в десятый раз по счету давала показания. Ден был единственным вменяемым и относительно уравновешенным: возился с бумагами, замерами образцов и слепками вещественных доказательств. В итоге, когда ближе к ночи следователи наконец признали право наместника на поединок и подтвердили наличие посягательств на его собственность, все разъехались. Ден быстро разогнал всю прислугу по комнатам, заперся с Завулоном в гостиной, и что они там делали, никто не знал. Антон сначала опасался, что Завулону не сойдет с рук убийство охранников того мага, и даже думал не вызвать ли Тигра как гаранта неприкосновенности, но обошлось. Правда, не без поддержки Хены. Тот, хотя и злился из-за поединка, но выбрал верную сторону и методично задавил спецотдел доводами и примерами из прошлых столетий. Антон же сходил с ума от собственного бессилия. И от отчаянья. Действительно, не зря говорят, что начинаешь ценить по-настоящему, лишь когда безвозвратно теряешь. Понадобился сегодняшний день, чтобы осознать потребность — безумную, отчаянную, невыносимую, — быть рядом, видеть, касаться и... быть желанным. При всей своей несносности характера Завулон умудрился привязать к себе так, что представить себя вне его интересов казалось просто немыслимо. Антон пытался поймать его случайный взгляд — безрезультатно. Растормошить ошейник, мысленно докричаться — всё впустую, его игнорировали с презрительным равнодушием. И как Антон не распознал вампирский морок-зов? Почему поддался ему, вышел из машины? Если бы не это, ничего не случилось бы. Если бы... Поднявшись в двадцатый раз на чердак, Антон заметался по крохотной комнате. Мучительно хотелось сломать все, до чего можно дотянуться. Музыка в наушниках не помогала переключить мысли. Даже обещанная Ласом песня на рабском канале не спасла, ее смысл уловить не выходило, слова ускользали от понимания. Антон словно ослеп и оглох, резко потерял интерес к окружающему миру. Будто случилось отторжение, или кто-то разом оборвал все связи. Если бы вернуть вчерашний вечер… всего сутки отмотать назад… Переиграть, исправить, позволить Завулону все, чего тому захотелось бы. Всё… почти всё позволить. Какая ужасная, пугающая… зависимость? Нет, пожалуй, не зависимость, а именно привязанность, потребность в частичке самого себя. Будто бы в куске своего тела, своей сущности. И когда Завулон успел настолько глубоко прорасти в нем? Симбиотировать? Это больше походило на проклятье, наваждение, дикую потребность. А как же ненависть? Куда она делась? Антон резко обернулся, будто кто в спину толкнул. На пороге его комнаты стоял Завулон. В полутьме, почти не разгоняемой слабым ночником, было не разобрать его глаз. Антон неуверенно замер, он привык ориентироваться по его взгляду, угадывать желания по реакции ошейника, но последний предательски затих, будто бы уснул, предал, бросил в самый ответственный момент. Кто бы мог подумать, что рабу будет недоставать ошейника? Смешно. И страшно. Что же теперь последует? *** Завулон весь вечер наблюдал за метаниями Городецкого по дому, тихо злился на его пришибленный вид, но не хотел обрывочных объяснений — не сейчас, не при чужих. Прислуга не была слепой и решила, что раб опять впал в немилость, потому особо не церемонилась с ним, и это злило Завулона еще больше. Но сейчас были дела поважнее. Хену надо будет не забыть отблагодарить, помог, старый лис, выиграть время. Когда дом опустел стараниями Дена, Завулон облегченно вздохнул, наскоро подлечился, постоял под холодным душем, бездумно пялясь в потолок. С Городецким всегда как по краю, каждый день - как последний. И ведь сегодня ничего не предвещало! Завулон смотрел внимательно линии вероятностей, просчитывал и почти обыграл Хену с этим рабским центром, заставил того поверить, будто он с трудом согласился на участие Городецкого в этом деле. А потом всё полетело в бездну. В какой-то краткий миг Завулон успел испугаться, что потерял Антона навсегда. Его аура в том грязном подвале в сумраке едва подрагивала и почти терялась. А испуг — плохой советчик, он выворачивает внутренности и заставляет лезть на стену. Завулон испугался и внезапно осознал, что не отдаст Антона никому. Зашивальщик он или нет, пустышка, раб или же манок Тигра — не отдаст и всё. Он важен ему, нужен, болезненно необходим. И ведь почти уже согласен принадлежать ему, а потому никакая шваль его не отнимет. Зашивальщик — его. И всегда будет — его. И пусть только кто посмеет подумать иначе… *** — Соскучился по шипам на ошейнике? — спросил Завулон, и Антон даже по тону его голоса не смог разобрать в каком тот сейчас настроении. Плохо. Завулон безэмоционален только когда взбешен или уже всё решил. Пришел озвучить свое решение? Сообщить, что вышвыривает его из своего дома? Продает другому? Или пришел, чтобы наконец спровадить в сумрак? Есть отличный повод, скажет, что пустышка не выдержал сегодняшнего напряжения, и игрушка сломалась. Антон не отвечал, был не в силах пошевелиться, так и стоял, прижимаясь поясницей к жесткому бортику подоконника. — Зачем сновал по дому, когда я приказал, чтобы тебя заперли на чердаке? Ты действительно напрашиваешься на прямые приказы? Ты этого хочешь, Городецкий? *** Антон был странно тих. Он стоял не шевелясь, просто всматриваясь в темноту и конечно же не в силах разобрать что-либо с помощью сумеречного зрения, которое сейчас было ему недоступно. Зато Завулон отлично видел его лицо, ловил малейшую смену настроения и тень эмоции, подмечал, как тот хмурится, щурит глаза. Подначивание насчет ошейника он воспринял равнодушно, а вот при упоминание прямых приказов сразу напрягся и опять мелко задрожал, но теперь уже от возмущения и бессильной ярости. Он злился. Наверно, опять ненавидел. По его ауре трудно было судить однозначно, там сейчас было столько всего понамешано, и отчаянье — не из последних проявлений. Какой же он все-таки гордый. Неприступный, упрямый, отбивающийся из последних сил… Такой, какого уважаешь, которому невольно уступаешь и с упрямством которого готов мириться. Неслышно приблизиться не составило сложности, но Антон все равно как-то уловил, уклонился от руки, протянутой к его плечу. Но не отошел, не отпрянул, как делал обычно. Это не страх. Просто настороженность? Опасается, что Завулон действительно примется отдавать прямые приказы? Представилось, что сейчас можно будет приказать ему замереть, приоткрыть губы, позволить пальцу очертить их, коснуться его языка. Приказать озвучить ему свои желания, не те, что Антон посчитает соответствующими данной ситуации, а потаенные, упоминание о которых мигом разгорячит кровь, заставит желать и брать его прямо вот так, стоя, у стены, заломив руки над головой, впиваясь во влажные губы, запрещая вырываться, заставляя стонать в голос… Завулон ухватил Антона за ошейник, провел пальцами по коже — теплая, притягательная, с мелкими заживающими царапинами от шипов, значит, опять ошейник разошелся, когда Завулон злился. И когда он научится это чувствовать? Что Антону дискомфортно от ошейника. Завулон медленно потянул Антона к себе. Тот уперся. Ждал каких-то слов? Каких? Разве и так не понятно, что вот он, весь тут, перед ним: его хозяин пришел сам, готов просить, уже и не настаивать даже, именно просить, уговаривать, обещать и класться, если понадобиться. Обещать защиту и ласку. Просить если уж не взаимности, то хотя бы, чтобы раб просто позволял. Как он это делает всегда. Позволяет — и то ладно. Иногда забывается, и Завулону верится, что рабу это в удовольствие, в необходимость, в дичайшую потребность. Вот пусть и позволят дальше и хотя бы иногда забывается… Собственные пальцы на теплых губах почему-то были какими-то непослушными. Слишком грубыми, не такими, какими хотелось дать ощутить. Наверно, им тоже непросто упрашивать, а настаивать нежно - еще не привыкли, не научились… Но это лишь пока… Вот добраться бы до его языка… Ощутить его ответную реакцию сначала на пальцах, потом на собственном языке, поймать сбившееся дыхание. Как же хорошо… Он ответил на грубый поцелуй, и это показалось незаслуженной победой. А потом Антон тихо застонал, окончательно сдаваясь. — Я с тобой… с ума сойду когда-нибудь… — Что? — невпопад спросил Завулон. Ничего говорить не хотелось. Касаться было важнее. Потому что тело выдавало Городецкого, оно казалось честнее его, оно льнуло ближе, подставлялось под ласки. — Никогда не поймешь, чего от тебя ждать… — Этого? — наконец удалось зажать его в угол у окна, сбежать теперь он точно не сможет. Одежда мешала. Как же она мешала. Хотелось разглядывать, своими касаниями стирать воспоминания о неприятных часах, прикусывать кожу у ошейника, заставлять вскрикивать, а потом и низко стонать, и зализывать, и восторженно вести языком вдоль позвоночника, очерчивать пальцами острые лопатки. Антон обернулся, но вырываться не стал. — У тебя опять глаза… — Что? — Пульсируют. Невольно вспомнилось, как утром, уже почти вечность назад, сволочной Хена вжимался в Антона на грани перекидывания в сумеречную ипостась, и как при этом Антон сбивчиво задышал, как… Не выдержав, Завулон прорвался в воспоминания Антона, желая ощутить все то, что испытывал тогда Антон, вытянуть, выпить досуха его переживания и наконец понять причину его возбуждения. Что его завело? Зубы? Когти? Что? Завулон так тоже может. Может... Антон, возмущенный таким напором, что-то буркнул, но, сжав губы от боли, все-таки подчинился. Он сейчас позволял. Всё ему - позволял. И как сладко было осознавать, что он полностью в хозяйской власти. И сам этого хочет - такого никак не скрыть. А потом странный провал в памяти обескуражил Завулона. Впрочем, сейчас было не до этого. Сейчас так увлекательно было играть в опасную игру: подбрасывать картинку за картинкой из их общих воспоминаний, о зубах и реакции ошейника, о языке, что всё ниже и ниже…Надо же, игра понравилась не только Завулону. Сладко было ощущать предвкушающую дрожь в ответ не только на свои властные касания, но и на картинки, которые Завулон продолжал ему подбрасывать: Антон, вжатый в стену, выгибался под ним, постанывал на каждый толчок, закусывал свою ладонь, чтобы громко не закричать. А почему не кричать? Этого хотелось. Вот пусть кричит и просит большего. Антон действительно вскрикнул от первого толчка. И выгнулся так, как это было в мысленной картинке - поймал нужное настроение, умница... Движения стали медленнее, тягучее - это уже какая-то сладкая пытка, не иначе. Завулон ухватил за бедра, меняя темп, полностью подчиняя, жадно врываясь. Воображение уже не поспевало за ними, картинки посылались и воспринимались с запозданием, но будоражили не меньше. А потом Антон продолжил игру, подбрасывая свои фантазии, двигая бедрами, дразня… Завулон довольно рыкнул, поняв, чего он хочет. Не выдержал, сорвался, утянул его на первый слой сумрака, перехватил так, чтобы видеть его глаза, ловить реакцию на смену своего облика. И дрожь опущенных ресниц сказала больше, чем ждалось: он хочет его, именно таким - хочет. Антон застонал. Но тихо. Надо громче. Пусть кричит. Так будоражит, когда он кричит. Пьянит посильнее шального сумрака. И не забывать бы дышать за двоих: припадать губами к его рту, выдыхать - глоток за глотком... Затем сцеловывать очередной стон, и опять… опять. — Ты пульсируешь… в облик и обратно, — слова холодным ветерком сорвались с его губ, потом, после очередного согревающего поцелуя-глотка, наоборот, тонким парком… Было невыносимо красиво. — Выбери уже что-нибудь… Я здесь задыхаюсь, -- попросил он. Дышать… Надо дышать. За двоих. В реальности все-таки было бы проще. И безопаснее. Но слишком большим было желание подчинить его себе, взять прямо здесь, во всю длину. И он почти не вскрикнул, подчинился, перетерпел. Завулон позволил немного привыкнуть. Задвигался резко - время утекало, а хотелось не останавливаться. И сумрак учуял кровь, вспенился. Толчок, еще, еще. И довольный всхлип Антона. И укус в запястье, которым Завулон перехватывал его шею и плечо. А потом пришлось опять в реальность, и дать отдышаться, и гладить по спине, по бокам, помогая усваивать кислород. Антон тяжело, но все-таки задышал сам. Он двинул рукой, протискиваясь между ними. Обхватил свой член, оглаживая, надавливая, торопясь. И еще несколько толчков и снова этот вскрик, сводящий с ума и заставляющий ускориться, и брать, брать, брать... — Мой. Не отдам, — вышло грубо и хрипло, но Антон понял. Он теперь всё понимал. И, совсем осмелев, поспешно сцеловал последнее слово, совсем как там, в сумраке, когда дышать приходилось за двоих… Антон подался навстречу, судорожно задвигал бедрами. Последние мысли улетучились, а сердце забилось на пределе… Кто бы мог подумать, что может быть так. Что это бывает так хорошо. Пусть потом тихо огрызается на излишнюю резкость и жестокость, но удержаться просто невозможно. Особенно когда он такой: разгоряченный, извивающийся под тобой, безумно жадный. — Мой... И остается лишь оставить свою метку. Чтобы любой сразу видел: только мой, и ничей больше.