До и после

Завулон поднялся в свой кабинет и связался с охраной в лечебнице через сетевое оповещение, велел проводить гостей, когда те прибудут, в левое подвальное крыло, позволить выбрать самим в какую палату заходить. А когда всё закончится, вызвать следственную группу и запротоколировать. Затем навести порядок. Когда Завулон хотел уже отключиться, заметил на камере знакомый силуэт, ругнулся и увеличил масштаб просмотра. Какого лешего Ингрид ночью пожаловала в рабскую клинику и кто ее впустил, охранник вразумительно объяснить не смог. Оказалось еще, что это не единичный случай посещения. После окончания собственной госпитализации возвращалась, вывозила рабов в неизвестном направлении. Завулон скрипнул зубами от досады и вызвал Дена. Сегодня поспать точно уже не выйдет, полтретьего ночи. Зевающий Ден заверил, что пробьет по своим связям, обязательно выяснит, по каким каналам перепродали рабов, принадлежащих Завулону, и кто расплачивался. — Бабы, — был он лаконичен. — Месть — их второе «я». И навариться под шумок любят. Ведьмы — одним словом. Там это… вампирша твоя совсем извелась. Переживает. — С чего бы? — Говорит, что идея подставиться вместо раба — абсурдная. И что она не одобряет. — Я смотрю, вы и без моих пояснений уже в курсе, еще и с чего-то решили, что ваше мнение мне интересно. Убирайтесь. И чтобы не видел! — А Гесера теперь ловить точно придется, — зашипела из-за приоткрытой двери Катрин. — И это рискованно. — Рискованно — после сегодняшнего мне на глаза попадаться. Обещал же, что пришибу? — Так ты меня и не видишь, — и тут же противореча самой себе, вампирша сунула голову в проем и показала язык. — Но даже не одобряя, я, как всегда, при деле. Когда и как ловим Пресветлого? — Брысь. — Могу на зов подцепить. Попытаться, по крайней мере. — Кишка тонка. Спалит. А ты мне пока нужна. — Слышал? — глянула она на покидающего комнату Дена, — Он сам это признал! Завулону надоела эта перебранка и он, не тратя больше слов, прессом силы выдавил обоих в коридор, показательно хлопнув дверью. Развелось тут советчиков. Можно подумать, он из ума выжил, чтобы осмелились ему что-то советовать. Гесер подождет. Проблема в другом: с каждой минутой внутри все больше разрасталась ярость на Городецкого. То, что удалось выкрутиться, еще не причина прощать рабу его недальновидные проступки. Хотелось сорваться, спустить на него всех собак, дать прочувствовать на лощеной рабской шкуре, каково это — когда готов убить, придушить собственными руками и всё из-за понимания, что все равно не поумнеет, не научиться думать прежде всего о себе. Завулон попытался отвлечься на другие мысли, хоть как-то выплеснуть злость, мысленно проклиная так не вовремя заявившихся сегодня инквизиторов. Но даже мысли о том, что при таких проклятиях щиты у них должны пойти трещинами, не грели, не радовали. Спустя четверть часа после тщетных метаний по комнате, Завулон все-таки понял, что без визита не обойтись, раздраженно рыкнул и кинулся к пыточным комнатам. Раба следует проучить. Слишком дорого обходятся для психики Завулона такие вот «сюрпризы». *** Завулон и раньше замечал, что в присутствии Городецкого весь его гнев смывает будто волной, как и не бывало. Он даже загадал в этот раз, что если теперь всё сработает так же, то бросит бороться с этим. Потому как бесполезно. И непредсказуемо. И вообще… мозги почему-то отключаются подчистую. И вроде бы дверь почти неслышно лязгнула, и Городецкий спал, но стоило только переступить порог, как он открыл глаза, почуял все-таки присутствие. Зря Завулон не моргнул в этот момент. Или не смотрел еще куда-то. Потому как противостояние «глаза в глаза» далось очень непросто. И опять словно чем-то прошило. И опять он куда-то падал. Как в ледяную воду — уходил с головой. Было так уже однажды. Завулон тогда не выдержал, сорвался, вынудил инициировать Юлю, Антон месяц простить не мог. Вот и сейчас… неизвестно, чем это может закончиться. Да хоть бы не смотрел так! Будто открываясь, впуская внутрь без преград и остатка… Или это минутная слабость? Спросонок? И как вообще можно спать на этом жестком столе? Да еще так… провокационно. Расслабленно раскинувшись… — Убью, — прошипел Завулон. Это единственное, что удалось выдавить из себя. — Узнал, значит, — Антон сел, потягиваясь. — И что? — Ты хоть когда-нибудь думаешь? — Так вышло. А ты все равно выкрутишься. Всегда выкручиваешься. Такая безмятежная наглость разозлила больше прежнего. И Завулон подскочил к нему вплотную, теперь на самом деле готовый переломать все кости. Городецкий скривился, потянув за ошейник, пытаясь ослабить хватку обруча на горле. Потом все также безмятежно ухватил пальцы Завулона и притянул к кромке ошейника. Обруч ощущался предельно горячим и неприятно вибрирующим. Острые чешуйки были агрессивно опасными. — Можешь яростно не сверкать глазами, я и так чувствую малейшее изменение твоего настроения, — сказал Антон и опять глянул так, что внутри всё сжалось в ком и одновременно расплескалось в разные стороны. Как взрыв сверхновой — и даже удивительно, что удавалось дышать при этом. Завулон вцепился в его плечо и горло, сам не зная, чего хочет: наказать или просить о чем-то. — Почему мы всегда цапаемся? — голос у Антона был хриплый, еще со следами сонности. И весь он был теплый, чуть заторможенный, уютный такой. — По-другому нельзя что ли? Мне вот снилось что-то приятное. Не объяснить словами… такое… У Завулона от злости и раздражения не осталось и следа и он ткнулся носом в кожу над ошейником, облегченно выдохнул, уловив губами такое же облегченное сглатывание. Дыхание у Городецкого сразу же участилось, стоило только обхватить его и прижать к себе. — Сколько сейчас времени? — спросил он. — Да хоть потоп, — говорить хотелось меньше всего, и Завулон попытался уместить в несколько слов полное равнодушие к происходящему за дверями, ко всему миру, оставшемуся там. И что удивительно, Антон отлично всё понял, откидываясь назад, выгибая шею, подставляя ее под поцелуи-укусы, демонстрируя полное подчинение и свое ответное желание. Завулон рыкнул, наваливаясь сверху, перехватывая кисти Антона своими пальцами, прижимая их к столу, не позволяя отодвинуться или сменить позу. Впрочем, стена и так не давала много пространства для маневров. И Антон, зажатый в полусидящем положении, был вынужден распластаться под ним, раздвинув колени, давая полный доступ ко всему, до чего хотелось дотянуться языком. От одежды избавляться было мучительно долго, неудобно, она трещала по швам, но тем приятнее было касаться кожей еще более разгоряченной кожи, нетерпеливо тереться, ощущать, как его член наливался прямо под пальцами… А когда удалось вызвать первый хриплый стон, так вообще отказали все тормоза. И, странное дело, вся торопливость разом исчезла, движения стали плавнее, мягче, синхроннее. Антон целовал с ответным напором, извивался в руках, легко добивался нужного, отказывать ему ни в чем не хотелось. А пик наслаждения, как раз-таки, наоборот, тянуло оттягивать до последнего. — Ты пульсируешь. Опять. — Принадлежать будешь только мне. Всегда. Завулон ощутил, как дрогнули пальцы под его кистью. Не протестующее, нет, скорое, окончательно смиряясь. И удалось прихватить зубами нижнюю губу как раз в момент выдоха «да». И разом поплыл вокруг сумрак. Завулон не сразу осознал, что утянул Антона с собой, пришлось прижаться сильнее, согревая на небольшом ветру. Городецкий отчего-то казался более хрупким, чем в реальности. Или это из-за увеличившегося в размерах самого Завулона — сумеречный облик проступил помимо воли, и удержаться на грани перевоплощения никаким усилием не вышло. Завулон попытался хотя бы удержать больше человеческих черт, спрятать когти, ранить не хотелось. Но Антон уже и сам разошелся, и то, от чего раньше шарахался, сейчас принимал как должное. Он опять выгнулся, сумрак вокруг них пошел волной, и крылья, два дня спрятанные заклинанием невидимости в реальности, проявились где им и положено — в сумраке. За это время они окрепли и смотрелись куда привлекательнее, чем раньше. Впрочем, долго разглядывать их не дали, дернули на себя, заставляя продолжить прерванное занятие. Стол в сумраке оказался на порядок просторнее и удобнее, что отметилось лишь остатками внятного восприятия, в голове же всё плыло, реальность пульсировала и обволакивала каким-то дурманом. Или это их сила, одна на двоих, сыграла с ними такую шутку, окончательно выбивая почву из-под ног. И это не пугало, напротив. Завулон заторможено заметил, что Антон дышит самостоятельно. Дышит в сумраке. Облачко от его дыхания на холоде обдало щеку, с трудом удалось применить согревающие чары. А потом стало даже жарко. И вообще ни до каких-либо мыслей. Завулон хотел быть осторожным, растягивать и проникать терпеливо, все-таки разительная разница в размере, но сорвался, как только Антон под ним сначала протестующее зашипел, заставляя остановиться, а затем сам направил своими пальцами и толкнулся навстречу. Сжимать его, подавлять, заставлять подчиняться своему ритму, терпеть проникновение до упора — было непередаваемым удовольствием. И Завулон брал своё, уже мало отдавая себе отчет в том, что делал, но на каких-то остатках разума все-таки старался дарить ответное удовольствие. Впрочем, он так хорошо уже изучил все пристрастия Антона, что мог делать это в любом состоянии. И судя по судорожным выдохам, по пульсирующему члену в их сплетенных пальцах, по отрывистым движениям бедер, Антон испытывал вполне себе очевидное наслаждение. И под конец даже вцепился зубами себе в предплечье другой руки и застонал так, что Завулона выгнуло и он кончил, обильно изливаясь. Хотелось пометить спермой его всего — внутри, снаружи, чтобы запах впитался в кожу навечно. Чтобы вот совсем «мой, только мой», и никто не сомневался. — Я убью тебя, — прошипел Антон, с трудом переводя дыхание. — Потом — убью. Я же не хотел так. Чтобы в сумраке. Никогда не хотел. — Потом – можно, — лениво согласился Завулон, всё ожидая, когда до него дойдет, что дышит в сумраке самостоятельно. И спокойно оперирует его силой, лаская и разгоняя негу, разлившуюся по телу. — Блядь. Но как же все равно хорошо…