До и после

Чем Завулон думал, затевая всё это, даже ему самому было не понять. Скорее, он не думал вообще, хотелось — вот и всё. И то, что Городецкий не выносит любую форму принуждения, Завулон вспомнил не сразу, зато потом был готов кусать локти от досады, да стало поздно. Нет, раб, конечно же, не брыкался и не возражал. Завулон получил в точности то, чего потребовал — полное подчинение. Губы были мягкими и податливыми, кожа под пальцами разгоряченной, пульс частил, а зрачки… Зрачки разглядеть никак не удавалось, потому что Антон из молчаливого протеста прикрыл глаза, будто мысленно отстраняясь. Завулон даже пожалел, что принял поспешное решение ограничить ему доступ к своей магии, может хоть это растормошило бы, послужило бы стимулом. Завулон отдавал короткие приказы: вцепиться в изголовье кровати, не разжимать пальцев, лизать, грубее сжимать губами, глубоко заглатывать — всё это выполнялось, потому как против прямого приказа не попрешь, а за каждое промедление ошейник наказывал, плотнее сжимаясь на горле и оставляя царапины на тонкой, почти прозрачной коже. Завулон мог бы бесконечно любоваться на проступающие капли крови, на то, как они впитывались в простынь и подушку, когда Антон запрокидывал голову, но все равно этого было недостаточно. Ему бросали обиженный вызов: хочется прямых приказов, тогда получай лишь равнодушное подчинение и ничего больше. Завулон посчитал, что подобное должно возбудить раба больше обычного, но обида оказалась сильнее. Что это? Слишком избалованный раб, которому позволялось больше, чем следовало бы? Или просто Светлый слишком гордый? Независимый? То, что происходящее напрямую противоречило последней просьбе Городецкого, его попытке играть на равных, Завулон предпочитал не думать. Он допускал, что когда-нибудь придется уступить и кое с чем считаться, но не теперь. — Смотри на меня! — приказал Завулон. — Я хочу видеть твои глаза. Антон подчинился. Но лучше бы он этого не делал. Взгляд был пустым. И чуть уловимо обиженным. Как никчемная обертка без содержимого. То, что так поразило несколько часов назад, там, в пыточной, когда Завулон то ли падал, то ли тонул, исчезло из этих глаз, словно и не бывало. Завулон разочарованно рыкнул и сжал пальцами горло поверх ошейника. Тот вибрировал, и Антон не мог не чувствовать недовольство хозяина. Но упрямился. Завулон решил сменить тактику. *** Антон наконец-то начал получать удовольствие от этих игр. Завулон провоцировал в своей излюбленной манере и быстро реагировал на любую смену настроения. И было так просто позволять себе отдаваться минутному порыву, когда Завулон чутко это ловил и от чего-то раздражался, на что-то велся или предсказуемо злился. Сейчас даже не пришлось разыгрывать обиду, Антон просто плыл по течению, демонстрируя свое неудовольствие и не видя необходимости сглаживать углы. Было ли это недальновидным упрямством с его стороны? Местью? Скорее, нет, он просто изучал реакцию, проверял, как далеко позволят ему зайти. Как много готовы простить. По сути, обидеться было на что: прямой приказ для раба — это унизительное напоминание его бесправия, уподобление его бесправному скоту. Приказы в постели, разумеется, имеют куда более интимный подтекст, царапают нервы и будоражат инстинкты, и Завулону это в сладость, как же без подобного. И еще пару месяцев назад Антон легко закрыл бы на это глаза, подыграл без особого ущерба для гордости. Хотя бы по той простой причине, что Завулон давно мог принудить и получить желаемое, но из-за чего-то осторожничал и не давил. Антон не верил, что таким образом учитывалось давно высказанное им пожелание, да и в лучшие порывы со стороны Завулона не верил тоже, но ценил немногочисленные уступки, помнил о них. А еще, кажется, Завулону сносило крышу, и не играть с этим Антон просто не мог. Когда было достаточно лишь короткого движения или стона, чтобы заполучить несвойственную Завулону реакцию, или когда, напротив, равнодушным бездействием выбить из его легких раздосадованный рык, тогда победа ощущалась так сладостно, так… ярко. А осознание, что Завулону крайне важна ответная реакция на его подначивания, вообще растекалось будоражащим ядом в жилах, и от этого Антон мысленно ликовал. Что Завулон с ним сделал? Пристрастил к острым ощущениям и к опасному противоборству, когда ты весь, целиком — словно оголенный нерв, искришь и ловишь кожей, прерывистым дыханием, жадным взглядом такие же искры с его стороны. Сумасшествие. По-другому и не скажешь. Завулон всё больше злился и поторапливал, и ему не нравилось. Не нравилось всё: упрямая заминка при исполнении его приказов, то, как Антон хмурился, — Завулон даже нетерпеливо разглаживал пальцами складки на его переносице, и в отместку ошейник все больнее оцарпывал кожу, — не нравился бездействующий язык, и молчаливое сопение. А когда Завулон приказал открыть глаза, и пришлось подчиниться против воли, так он вообще взбеленился, не дождавшись чего-то. Чего именно? Антон и сам не знал. Какой он ждал реакции, было непонятно, но желание ему отомстить за прошлые обиды сразу чуть поутихло, настолько у Завулона сделался разочарованный вид. Будто на угли плеснули заиндевелой водой — жар опадал, куда-то терялся. . Завулон несколько мгновений гипнотизировал Антона недовольным темным взглядом — зрачок затопил почти всю радужку, — затем прильнул ближе и все-таки задействовал магию. Поток его силы сразу обволок и почти потопил в себе, он был неуютным, колючим и пугающим, и еще каким-то… давящим. Захотелось срочно вынырнуть, будто бы из-под толщи морской, предштормовой воды. Но было уже поздно, понял Антон, крышу окончательно сорвало, и об осторожности никто уже не вспоминал. Завулон провел пальцами по его губам: медленно, властно, и настолько чувственно, что Антон даже дернулся, будто их обожгло. Причина стала понятна сразу: Завулон схитрил, придумал новое развлечение, через ошейник передавал то, что испытывал сам. Будто бы собственные пальцы Антона вели по его же губам, грубо проникали внутрь, ощущали сумасшедшую, привлекательную влажность, движение языка навстречу, глотательное движение гортани… Антон резко отпрянул и ругнулся. Это было слишком. Ведь вроде же пытался никак не реагировать, не тянуться навстречу, не демонстрировать, как он его хочет. А выходило, что выдавал себя с головой… Завулон самодовольно усмехнулся и прильнул, усиливая напор. Антон не мог не смотреть на него, не отмечать, как предвкушающее вспыхивает узкая кайма желтой радужки, пульсирует, ведь прямой приказ все еще действовал. По коже Антона, вдоль всего позвоночника пробежала сладостная волна понимания собственного проигрыша, и сдержать стон уже не получилось. И тут же от ошейника растеклось терпкое ощущение чужого непреодолимого желания. Пальцы, добравшиеся до члена и поглаживающие его, заводили Антона посильнее всех предыдущих ласк. Больше не в силах сдерживаться, он накинулся на Завулона, лаская в ответ, вырывая чуть ли ни силой довольное шипение. — Повтори, — хрипло приказал Завулон. И выполнять такой приказ было на порядок приятнее. Это уже не было проигрышем, оно граничило с вседозволенностью и безграничной властью… видеть, как Завулон задыхается от наслаждения, как выгибается, как отчаянно облизывает пересохшие губы… И Антон, опережая еще один приказ, сильнее сжал пальцы на его пульсирующем члене, впился зубами в нижнюю губу, тут же слизывая выступившие капли крови, впитывая всем своим телом вырвавшийся его вскрик, ощущая вибрацию ошейника на грани звона… А волна магии, топившая в себе, приятно покалывала кожу, и было лишь одно желание — тонуть, тонуть, дышать ею… Дышать его наслаждением, отдаваясь на волю собственному, терпкому и уже совсем не пугающему… абсолютному…