До и после

Антон побродил по первому этажу, сунулся было в подвал, но в рабский коридор доступ ему был перекрыт. Он старался не думать о втором этаже, о том, что вход в апартаменты Завулона для него впервые может быть запечатан магией. Антона и тянуло туда, и проверять не хотелось. Он оттягивал очевидное до последнего момента, все еще на что-то надеясь и пытаясь взять себя в руки, успокоиться. В итоге не выдержал, сорвал злость на стульях в коридоре, кажется, погром остался знатный. Антон по привычке потянулся к магии хозяина через ошейник, чтобы вернуть как было, убрать разрушения, и шокировано застыл на месте: магию ему не перекрывали, никак не препятствовали. Как-то даже странно, неужели уже совсем наплевать, чем занят раб? Антон злорадно этим воспользовался, беря сверх необходимого, помимо воли выплескивая всё свое скверное настроение в ответную связь — пусть Завулон знает, как задела его выходка. Но и этот всплеск негодования Антона остался без ответа, вернее, без каких-либо воспитательных мер — Завулон был поразительно молчалив и словно бы не в этой реальности. Антон забеспокоился. Ну а вдруг кто-то умудрился заколдовать Завулона через нового раба? Ведьмы, например, мастерицы наводить порчи через живые объекты. Совсем потеряв голову, Антон вбежал по лестнице на второй этаж и все-таки застыл перед дверью: пустят ли его щиты внутрь? Так и не коснувшись створок, он аккуратно потянулся к мыслям Завулона, надеясь остаться незаметным — и опять впустую. Лишь какая-то мимолетная застарелая боль, от которой прямо потряхивает. Его или Завулона? Ответ был очевиден: Антона еще никогда не скручивало от осознания непоправимости произошедшего когда-то очень давно, значит, эти призраки не по его душу. Кто бы мог подумать, что Завулон станет дорожить какими-то невнятными воспоминаниями, и что до сих пор не вытравил их из себя намеренно. На стороннее вредоносное воздействие такая меланхолия не походила, и можно было уйти с чистой совестью, и пусть Завулон сам разбирается с этой проблемой, но Антон отчего-то медлил. Он случайно коснулся пальцами двери, и та поддалась — запрета на вход не было. Завулон так увлекся новым рабом, что забыл про все на свете? Внутри опять заклокотали злость и обида. Но еще больше — потребность прекратить всё это, заявить свои права и если понадобиться — то и силой. Завулон любит логику «хочу и, значит, моё», так пусть теперь пожинает плоды от таких порывов. Антон ворвался в коридор, но кругом было тихо. Завулон обнаружился у себя в кабинете, один, раба поблизости не наблюдалось — значит, и буянить повода не стало. Но Антон, раздраконенный до предела, все-таки мстительно бухнул дверью о стену, и с какой-то полки даже что-то посыпалось на пол. Завулон медленно поднял взгляд и уставился так, что у Антона внутри разом всё перевернулось. — Ну заходи уж, — сказал он. — Всё равно мечешься по дому как угорелый. Связывать, надеюсь, не придется? — А это как получится, — Антон покружил по кабинету, не в силах успокоиться и не веря тому, что Завулон не воспользовался возможностью облапать свою новую игрушку. С чего бы вдруг? Документы были сдвинуты на край стола, причем в беспорядке, а в центре красовался ополовиненный графин с магической пробкой-печатью, видать, Завулон достал коньяк из своих лучших запасов. Скверное ж у него настроение, раз глушит такую редкость в полном одиночестве. — Я долго не мог решить, — сказал Антон, — придушить или все-таки прирезать. Или же раскатать тонким слоем по сумраку. Завулон усмехнулся, оценив шутку. Только шуткой это не было. И он этого не понимал. Или, наоборот, слишком хорошо понимал — и оттого забавлялся всё больше. Вместо ответа он придвинул Антону бокал, которого еще мгновение назад на столе не было — магией он его сотворил что ли? Допускают к своему сокровищу? Иногда казалось, что у Завулона особый роман с элитной выпивкой — он умел ее смаковать, как никто на свете. Чуть ли не искусство или же вкусовой эстетизм, доведенный до совершенства. Антон глотнул, не разбирая вкуса. И застыл, заметив на краю стола старинный пояс, который совсем недавно был на рабе — темная медь искрила от магических сохранных чар. Антон рассвирепел: так, значит, раздевали все-таки? Только чего ж Завулон так быстро управился? И получаса не прошло. Антон дернулся, разворачиваясь, но его уже невозмутимо и как-то очень устало притянули к себе, уткнулись головой в спину, горячее дыхание сразу ощутилось кожей, даже под тканью футболки. Завулон так и не встал со своего кресла и вроде как маневра для лишних шагов за его столом не было, но то ли пространство у него в кабинете сегодня «плыло», подчиняясь его магии, то ли он был в таком взвинченном состоянии, что защитная магия дома сама под него подстраивалась, но Антону хватило места не только развернуться, но и изогнуться, чтобы заглянуть в глаза со своего стоящего положения. А там плескалась мощь, и боль, и какое-то непонятное сожаление. Казалось, что Завулон готов кинуться куда-то, начать что-то крушить, менять, выворачивать мир наизнанку –– да что угодно, лишь бы не бездействовать. Антон, конечно, чувствовал через ошейник, что ему хреново, но чтобы настолько? — Покажи, — сказал Антон. — Покажи, каким он был. Раз уж это для тебя так важно. Завулон удивленно сузил глаза. — Кто успел проинформировать? — Сам догадался. Ты там, в зале, смотрел не столько на раба, сколько на этот пояс. Что в нем такого? Ничего ведь? Значит, проблема в том, кому он принадлежал. — Мне он принадлежал. Мне, — сказал Завулон. Антон удивленно моргнул. Представить, что Завулон способен нацепить на себя медные побрякушки, пусть даже если культового свойства или зачарованные — было выше сил. — Дарил когда-то. Кое-кому, — пояснил Завулон, мыслями где-то уже далеко, в прошлом. Он потянул Антона вниз, заставляя сесть на пол, у своих ног, как не делал уже давно, не проявляя хозяйскую волю. И сейчас подобное требование не воспринималось с обидой, наоборот, казалось чем-то глубоко личным, таким же острым, как когда приручали и дразнили. Антон откинул голову ему на ногу, удобнее устраивая ее на колене, и проворные пальцы сразу привычно ухватили за ошейник. Антона всегда удивляло, как Завулон запросто подныривал под кромку теперь уже неснимаемого ошейника, того, который, казалось, слился с кожей. И ведь мог же, также как и поглаживать, словно бы дарил особую, приватную, ласку, а не демонстрировал хозяйскую власть. Мог, когда хотел. — Покажи, — напомнил Антон. — Каким он был. И Завулон коснулся пальцами уже самой шеи, магия приятно и жарко разливалась под его рукой. И Антон поплыл, воспринимая картинки из прошлого: полутемная комната, грубо подогнанные камни стен, в прорези задувает осенний ветер; в свете чадящих и потрескивающих факелов снуют люди в длинных мрачных одеждах; наплывами и будто уже подзабытая всплывает мелодия — ритмичная, с прихлопыванием и пристукиванием в виде аккомпанемента от зрителей; и в тенях, в огненных всполохах танцор — изящный, энергичный, полный жизни и жара. Как Антон ни силился, лица разобрать не смог, Завулон не хотел, видимо, но все движения были плавными, перетекающими из одного в другое, а когда ритм ускорился, танцор преобразился, вышел на свет. И оторвать взгляд от него было невозможно, и прервать этот танец казалось кощунством, и любой бы решил, что это колдовство, наведенный морок, потому как нереальное совершенство, и люди просто не в состоянии так уметь, но Антон видел глазами Завулона — видел и в реальности, и сумеречным зрением, — и это не было обманом, каждый шаг, каждое движение бедром или руками — простая прихоть того, кто умел жить под музыку. Антон чуть ли не на губах ощущал привкус этой самой жизни, бьющей через все края и грани. И теперь стало понятно, чем он так зацепил скучающего и давно разучившегося удивляться Завулона — жаждой жизни. — Не инициированный, — сказал Антон. — Не захотел. Антон покачал головой, не веря, чтобы Завулон не добился-таки своего, не принудил, не инициировал насильно или же обманом. И Завулон поймал рукой это движение головы, провел от скулы вниз, мягко перехватив горло — опять же лаская, а не наказывая. И даже ошейник мягко завибрировал, подтверждая его хорошее настроении. — И что случилось? Завулон помедлил, обрывая картинки, вздыхая. Успев в последний момент удержать воспоминания, не давая Антону доступ к последним, видимо, очень уж неприглядным, кровавым. — Горло перерезали. Я ж его с ног до головы оберегами и амулетами обвесил, браслетами, кольцами, цепочками — ничего бы ему не сделалось. Он боялся, что отслеживаю каждый его шаг. Снял сам, ушел поразвлечься. Никто другой с него их снять не смог бы. И Антон тоже замолчал, догадываясь, что убили, специально досаждая Завулону. Кто-то выслеживал, ждал момента и дождался. Антон еще раз покачал головой, не понимая, не веря, что маг его статуса и запросов мог заинтересоваться обычным человеком. Ладно, не совсем обычным, потенциальным, если уж на то пошло, чуявшим сумрак, раз так виртуозно умел укрываться в тени и использовать блики огня и света. И танцующий, словно ворожбу творил, хотя, по сути, желание нравиться, впечатлять — чем не древнейшая из магий? Он жил, горел, очаровывал, восхищал и обезоруживал своим совершенством. И ничего от него не хотелось, и ничего ему не позволялось бы кроме его танцев, кроме плавного кружения под ритмичную, достающую до глубин, музыку. Антон сглотнул, понимая, что это тоскливое любование передалось ему от Завулона. Пальцы будто вслед за мыслями тянулись туда, в прошлое. — Сейчас бы сделал всё иначе, — сказал Завулон. — Вынудил бы, заставил. Инициировал и стер память, если понадобилось бы. — И стал бы он обычным, как все, — выдохнул Антон, кажется понимая, что именно в нем цепляло так сильно — хождение по грани миров, балансирование на краю сумрака — это и был тот самый чарующий танец. Танец того, кто любопытен, но упасть в сумрак боится. Чует его, но опасается. — Наверно, — чуть помедлив, согласился Завулон. — Не пойму одного, как этот напоясник разыскали. Я его и сам давно потерял, и вспоминать о нем было некому. — Вычислили по твоим магическим меткам? У каждого своя специфика силы. Случайно наткнулись и узнали, учуяли? — Да… Антон встал и наполнил бокалы, протянул один Завулону. Тот отказался, откинулся на спинку стула, прикрыл устало глаза. Антону не захотелось оставлять его одного в таком состоянии. Он опять устроился у его ног, прикрыв глаза на его же манер и пытаясь вспомнить ту мелодию. И пальцы Завулона опять были на кромке ошейника, и картинки опять поплыли перед глазами — теперь только красивые и завораживающие, чуть замедленные, выхватывающие мельчайшие детали. А еще -- темно-карие глаза. И плавное покачивание плеч и бедер, и позвякивающие цепочки на тонкой щиколотке…